Певцы поют и лáбухи играют…

Творить кумиров — Боже сохрани!

Певцы, как мы, живут и умирают —

Мы только спеть не можем, как они.

Марк Фрейдкин

Интродукция

         Как-то всё в жизненном порядке вещей сложилось таким образом, что много, очень много лет назад я начал заниматься музыкой — замечательным видом искусства, дарующим усладу слуху, гармонию душе, а нередко ещё и приятную жизненную занятость тому, у кого с упомянутыми явлениями всё в порядке. С тех пор пролетели годы, точнее не годы — десятилетия, избранное когда-то занятие по-прежнему со мной, оно со временем становилось всё серьёзнее и серьёзнее, растянувшись в результате на всю жизнь и став основным видом деятельности. Тем, что называют словом «профессия». Случайно всё так произошло или нет – теперь трудно сказать. С одной стороны, если присмотреться, то очень многое в этом мире порождено случаем, а с другой стороны, так все случайности, похоже, взаимосвязаны между собой, а порой и вытекают одна из другой, образуя в результате цепь уже как бы и неслучайных жизненных эпизодов.

         Поворотным событием, открывшим мне дорогу в музыку, тропинку в мир звуков, организованных высотно, темброво и метро-ритмически – стало поступление в музыкальную школу. А что же ещё… Хорошая учёба в школе общеобразовательной не помешала мне в те едва памятные годы покинуть её по окончании восьмилетки и продолжить обучение в музыкальном училище, а вот с высшим академическим у меня не сложилось. Причиной тому послужили некоторые события, о которых немного позже… 

         А когда же и благодаря каким обстоятельствам музыкальные занятия стали для меня профессией? Когда-то много лет назад я, уже самостоятельный молодой человек, поинтересовался мнением отца о возникшем у меня намерении пойти работать в музыкальный ансамбль одного из наших городских ресторанов. Шло заключительное десятилетие существования советского государства. В мои двадцать с небольшим я, окончив музучилище и отслужив в армии, учился в университете и играл в самодеятельном ВИА, подумывая о карьере профессионального музыканта — очень уж хотелось, чтобы это дело, кроме удовольствия, приносило ещё и средства к существованию. В плане реализации задумки о работе в «кабаке», которая могла дать реальную возможность заработать на хороший инструмент, меня смущало лишь то, что я не знал, как посмотрят на такой мой шаг близкие люди.

         В нашей стране тех лет отношение, как их называли, широких слоёв общественности к проявлениям буржуазного изобилия, чуждого социалистическому образу жизни, было сдержанно негативным. Трудно отрицать наличие скрытого конфликта между теми, кто получал в конце месяца в заводской кассе зарплату и нёс её домой, и другими, кто мог позволить себе оставить в ресторане полторы-две такие зарплаты за вечер. В сложившейся ситуации некий шлейф негатива тянулся и за всем тем, что было с рестораном связано. За музыкальной работой в том числе.

         На мой вопрос отец после короткого раздумья ответил спокойно и уверенно: 

         - Сынок, любой способ заработать на жизнь хорош, поэтому иди в свой ресторан да играй там получше! С моей стороны никаких возражений нет, а если чем-то нужно будет помочь, то говори, не стесняйся…

         Надо сказать, что в те отдалённые времена слово «заработать» всё ещё имело значение вознаграждения за общественно полезный труд, одобряемый окружающими, в отличие от сегодняшнего дня, когда деятельность киллера и путаны тоже называют работой, а пушки в комментариях к иным телевизионным репортажам «работают» по позициям противоборствующей стороны.

         Прямота и уверенность отцовых слов освободили меня от колебаний, а помощь и поддержка близких надолго стали основой для моего музыкального становления.

Часть I. Как всё начиналось

Первые шаги

         А вся моя музыка началась с трофейного аккордеона, привезённого отцом из Германии после окончания войны, откуда он вернулся домой в 1950 году. Аккордеон был красивый: перламутровый бежево-коричневого цвета с перламутровыми же закруглёнными клавишами и двумя регистрами в правой клавиатуре. На деке изящными буквами белого цвета было написано название «La Paloma», по-нашему «Голубка» — была такая популярная песенка когда-то. Меха с легким шипением пропускали воздух через мелкие трещины, причинённые временем и всяческими передрягами, но когда отец брал инструмент в руки и начинал играть, этот призвук не был слышен. Играл он на нём две-три мелодии, заученные на слух ещё во время службы в Потсдаме. Одну из них, немудрёный такой вальсок, я и сейчас помню, а если понадобится, сыграю.

         В детские годы я о музыке не помышлял, а занимался шахматами в кружке городского Дома пионеров, участвовал в детских турнирах, изучал шахматные учебники, даже заработал спортивный разряд, но между этими делами и занятиями в школе время от времени всё же брал отцовский аккордеон и что-то на нём подбирал. А в одиннадцать лет родители отдали меня в музыкальную школу с такими доводами: почему бы не попробовать, ведь есть же инструмент, так что он лежит без дела, а коль не понравится — бросим, скоро двенадцать исполнится, тогда вообще уже не возьмут…

         Общеобразовательная школа образца шестидесятых-семидесятых ничего мне не дала в плане музыкального образования, да и не могла дать, от тогдашних уроков пения в младших классах осталось лишь воспоминание о высоком худом и сутулом учителе, ходившем по классу со скрипкой у плеча и смычком в руке. Он выводил на струнах мелодию, а мы всем классом вослед ей пели песню о том, как «в маленьком и тихом городе Симбирске родился великий человек». Ещё у нас в школе какой-то период репетировал оркестр народных инструментов, куда привлекли играть и меня, но, разок выступив на каком-то смотре, он вскоре прекратил своё существование.

         Моя музыкальная школа открылась не так давно и находилась на окраине города. Ехать на автобусе до неё было минут тридцать-сорок, зато при поступлении отсутствовал конкурс, что оказалось решающим фактором при выборе учреждения. Была она маленькая, занимала четырёхкомнатную  квартиру на первом этаже панельного дома, где класс аккордеона и баяна находился на кухне, хоровой класс в гостиной, а фортепианный – в спальне, рядом с кабинетом директора. Не всё у меня складывалось гладко в первые месяцы занятий, я в самом деле чуть было не оставил учёбу, заявив родителям, что шахматы лучше, но, видать, судьба тогда уже была написана.

         А дома мы со старшим братом, только что пришедшим из армии, играли вдвоём – он на семиструнке, я на аккордеоне – песню про детство из репертуара Эдиты Пьехи и ещё что-то. Даже записали своё музицирование на только что купленный отцом портативный бобинный магнитофон и очень этим гордились. А потом он какое-то время барабанил в ансамбле клуба вагонного депо, куда на вечерние репетиции приводил иногда и меня. Там я в первый раз и прикоснулся к клавишам электрооргана, очень похожим на аккордеонную клавиатуру. На этом инструменте в ансамбле играл сам руководитель, но разок и мне позволили посидеть за ним, предложив для исполнения буквенную гармонию песни «Разнесёт весна тополиный пух». Я тогда ещё не знал значений изображённых на бумажке букв и цифр и попросил написать мне вместо них ноты, но руководитель, похоже, как раз в нотах и не был силён. Короче говоря, ничего у меня в тот раз не получилось.

         После музыкальной школы было музучилище, где я был переведён на баян как инструмент более перспективный для поступления в музыкальный ВУЗ. Во время обучения в училище, кроме специального инструмента, осваивал дополнительно фортепиано, балалайку, в народном оркестре играл на балалаечном контрабасе, а позднее уже в разных ансамблях на бас-гитаре, электрооргане и синтезаторе. Как все музыканты, могу взять несколько аккордов на гитаре. А вот на чём я никогда не играл, так это на смычковых и духовых инструментах.

Впрочем, с духовыми была у меня одна история, которая произошла в конце первого курса музучилища.

         Во времена существования Советского Союза с его социалистической идеологией все музыканты-духовики нашего большого кавказского города, раскинувшегося у подножья высоких гор на берегу тёплого моря, были востребованы дважды в год: 1 Мая и 7 Ноября. В эти праздничные дни городские учреждения принимали участие в традиционных парадах, демонстрировавших всему миру сплочённость народов нашей страны. Праздничные колонны украшались цветами, знамёнами, транспарантами, огромными портретами советских руководителей и классиков марксизма-ленинизма, нанимались духовые оркестры — через главную площадь города следовало пройти стройными яркими нарядными рядами и обязательно с музыкальным сопровождением. Музыкальных кадров для этого городу традиционно не хватало, и оркестры зачастую состояли всего из нескольких исполнителей.

Однажды перед Первомаем ко мне подошёл кто-то из училищных духовиков и предложил пойти с ним в оркестр на праздничный парад. Такое предложение показалось мне в тот момент ошеломляюще заманчивым, я сказал, что хотел бы во всём этом поучаствовать, но не умею играть на трубе. Но, как я узнал, это как раз и не беда, играть мне не надо, это сделают другие, а моя задача будет заключаться в том, чтобы рядом со всеми красиво нести инструмент, который мне дадут, при этом убедительно делая соответствующий вид — и всё тогда получится так, как надо. Недолго думая, я согласился.

         И вот настало праздничное утро, я пробежал полгорода по украшенным улицам и явился в условленное место сбора колонны. Ребята-оркестранты уже были здесь: кто-то разминал губы, «продувая» инструмент, кто-то перекуривал перед работой, кто-то травил анекдоты с диковинным тогда мне, пятнадцатилетнему мальчишке, содержанием — всё это выглядело чарующе необычно, ярко и неожиданно, по-взрослому… Как пришедшему последним, мне дали в руки самый большой и оставшийся вакантным инструмент, баритон, кажется, и сказали:

         - Держи, на нём будешь лабáть (1- прим. см. в конце текста).

         Моему однокурснику Марику, также присутствовавшему здесь и державшему, как и я, впервые в жизни в руках духовой инструмент, достался меньший по размеру тенор, причём оба наших «аппарата» были без мундштуков. На вопрос про мундштук мне ответили:

         - А зачем он тебе? Ты же сказал, что не умеешь играть…

         Возразить было нечего, я взял инструмент в руки таким, какой есть, надел через голову и плечо кожаный ремешок с крючком, на котором баритон и повис пятикилограммовой гирей. Попытавшись дунуть в него для пробы, я промахнулся и неловко ткнулся верхней губой в торчавшую перед лицом кривую металлическую трубку.

         - Клавиши(2) не поцарапай, - усмехнулись ребята, глядя на новичка.

         Настало урочное время. Оркестр в составе пяти человек встал в строй праздничной колонны, и музыка началась: Гена, Гриша и Владик шли впереди нас с Мариком и играли бодренький марш, а мы двое шагали позади и дули в трубки без мундштуков, раздувая щёки и беспорядочно нажимая на клапанные вентили своих инструментов.

         Вокруг нас колыхалось море кумачовых транспарантов с праздничными лозунгами и призывами к борьбе с мировым империализмом, а также к беззаветному труду во имя светлого будущего. Празднично одетые люди радовались хорошей погоде, улыбались и воодушевлённо переговаривались, шагая в ритм музыке. Солнечные лучи сверкали, отражаясь от меди наших инструментов, музыка лилась потоком, пусть не очень бурным, но лилась — система, проверенная годами, работала.

         Большую часть пути мы преодолели без каких-либо примечательных происшествий, но тут мне стало скучно, и я, глядя на ребят, попытался подуть в торчавшую передо мной металлическую трубку. Воздух вышел с каким-то призвуком на губах, в результате чего баритон громко и нестройно захрипел поперёк музыки. Люди, шедшие справа и слева, заинтересованно обернулись в мою сторону, я смутился. Ребята же, приостановив музыку, сказали:

         - Эй ты, Докшицер (3), давай-ка кочумáй (4), - и продолжили играть.

Я сказанное понял без перевода и «кочумал» всё оставшееся время, пока мы не прошли площадь с гранитной трибуной и стоявшим на ней республиканским руководством. Вот диктор прокричал в микрофон приветствие, адресованное нашей колонне, в ответ прозвучало раскатистое «ура», ненадолго заглушившее музыку, телевизионные камеры выхватили наши радостные лица, выдали их в эфир, и на этом всё закончилось. После площади колонна начала быстро рассасываться и редеть, люди стали складывать знамёна, транспаранты и портреты вождей на сопровождавший колонну грузовик, задрапированный под легендарный броневичок, и расходиться по своим делам. Музыка за дальнейшей ненадобностью прекратилась — дело было сделано. Ребята забрали у нас с Мариком наши инструменты, дали ему и мне по пять рублей и похлопали по плечу:

- Молодцы, парни!

Духовики

Вот таким образом состоялось моё первое публичное музыкальное выступление, если не считать, конечно, участия в детских концертах времён музыкальной школы, а деньги, полученные мной в тот памятный Первомай, стали не только первым музыкальным заработком, но и первым очевидным признаком того, что игра на инструменте может стать настоящей профессией. После событий, происшедших на первомайской демонстрации, я стал много более заинтересованно общаться с училищными духовиками, которых сторонился всё предыдущее время после поступления в училище.

         Вообще-то студенты-духовики являли собой особенное явление. Были они большей частью ребятами взрослыми, не прошедшими через музыкальную школу, но зато уже состоявшимися в профессии клубного работника или ресторанного музыканта, куда они попадали из клубной же самодеятельности. В музучилище они приходили чисто за дипломом, и вся повседневка с занятиями на инструменте, музыкальной литературой, теорией, гармонией и прочим обществоведением была им не очень-то и нужна. Учились они кое-как, грешили непосещаемостью, неуспеваемостью, отчислялись, восстанавливались, служили в армии, снова восстанавливались и так далее — подолгу учились. Один из тогдашних студентов, кларнетист Коля однажды зазывал всех на свой юбилей:

         - Приходите вечером в семнадцатый класс, будем обмывать десятилетие моей учёбы в «избе».

         Этот Коля был известной у нас личностью. Возрастной студент, беззлобный и простой по своей натуре человек, но в душе законченный сачок и сибарит, он играл в одном из городских ресторанов, не прилагая при этом в учёбе никаких усилий. Кроме того, своей простотой и незадачливостью он многим докучал, в том числе и педагогам.

         Рассказывали, как в одно из своих нечастых появлений на уроке сольфеджио, когда этот предмет вела у нас молодая и перспективная преподавательница, позднее уехавшая в Израиль, Коля увидел, как педагог зябко поёживается под накинутой на плечи шалью, и дружелюбно-простодушно обратился к ней:

- Эмма Романовна, я вижу, Вы совсем околели, - вкладывая в зловещее слово простонародный смысл «сильно замёрзнуть».

         Но Эмма Романовна, будучи сама лишь на несколько лет старше своего словоохотливого студента, никогда не жила в деревне. Она, барышня из интеллигентной семьи, знала только литературное значение этого слова — «умереть», и глубоко оскорбилась. Пообщались, называется…

         А «избой» духовики называли наше музыкальное училище, расположившееся в старом одноэтажном здании с зелёным куполом над входом. До революции оно принадлежало какому-то культовому учреждению, семнадцатый же класс был «духовой» вотчиной. Там эти ребята и занимались в течение всего периода учёбы. Там за закрытой дверью круглый день громко «дудели» вразнобой различные инструменты, в голос ругался педагог, туда-сюда сновали взмыленные студенты. Мы, баянисты, вчерашние школьники, избегали заглядывать к этим, как нам казалось, прокуренным пьяницам и ловеласам, но даже при нечастом коридорном общении невольно впитывали от них основы лабужского языка и разные околомузыкальные премудрости.       

         - Вот это, - просвещал нас в коридоре Володя-трубач, звезда оркестрового отделения и общепризнанный кандидат на поступление в кóнсу (5), демонстрируя нам кулак с оттопыренными мизинцем и средним пальцем, - пятьдесят грамм.

         Потом он изменил фигуру, заменив средний палец на указательный:

         - Вот это — сто грамм… А вот так, - теперь мы видели оттопыренные мизинец и большой палец, - сто пятьдесят.

         После этого он соорудил обеими руками две стопятидесятиграммовые фигуры, сцепив при этом правый мизинец с левым большим:

         - А сколько здесь, догадывайтесь сами…

         По вечерам, когда в училище педагогов уже не оставалось, а студенты разбирали классы и занимались самоподготовкой, духовики там у себя, бывало, выпивали, или, как они это называли, киряли. Бутылки с портвейном и вермутом — именно эти напитки были у них в почёте — они проносили в «избу» под одеждой или в пустых футлярах инструментов. Порожнюю же тару, остававшуюся после кира, парни зачастую ленились выносить и прятали её в педальный отдел пианино, что стояло в классе, но однажды случилось так, что очередная пустая бутылка туда не поместилась:

         - Чуваки, а ящик полный, - воскликнул Коля, заглянув под клавиатуру, - сюда уже больше ничего не влезет!

         - Да запихни её куда-нибудь подальше, - поддали ему в ответ.

         Недолго думая, он спрятал бутыль в раструб стоявшей в углу тýбы, самого большого медного духового инструмента в нашем училище, причём запихнул её туда горлышком вниз, чтобы поглубже. На следующий день тубист Павлик никак не мог понять, почему его инструмент не играет, а из мундштука так пахнет… После того, как ему рассказали о причине такой беды, он долго выковыривал из инструмента застрявший в нём посторонний предмет и возмущённо бранился на угоравших от смеха виновников происшествия.

         Тубист Павлик среди тогдашних училищных духовиков был самым молодым студентом, почти моим ровесником, небольшого росточка светловолосый и голубоглазый. Когда он брал в руки свой огромный инструмент, существенно превышавший размерами и весом знакомый мне баритон, садился на стул и начинал играть, то складывалось впечатление, что он весь за ним прячется, а извлекаемые им из тубы низкие басовые звуки никак не вязались с внешним обликом весёлого и жизнерадостного паренька, с которым у меня сложилось доброжелательное общение. Кроме обучения в музыкальном училище, Павел был ещё занят в оркестре Горзеленхоза, про который он мне время от времени рассказывал.

         Было в нашем городе в семидесятых-восьмидесятых годах такое предприятие — Горзеленхоз, которое занималось, как следует из его названия, озеленением городских улиц, скверов и парков. А ещё при этом предприятии нештатным образом функционировала небольшая группа музыкантов-духовиков, которые предоставляли населению услугу по музыкальному обслуживанию ритуальных мероприятий, похорон то есть. Они, несколько человек, днями в свободное от других занятий время сидели в беседке во дворе девятиэтажки недалеко от музучилища и то играли в домино, то неспешно выпивали — поджидали клиентов, а люди знали, где искать нужную музыку в печальный день. Это и был оркестр Горзеленхоза, или, как они сами себя называли, оркестр «Земля и люди».

         В моей юношеской психике в каком-то мрачном виде отражалась образность похоронного обряда: тяжёлая эмоциональная обстановка, чёрный креп на одежде провожающих, драматизм расставания навеки, горе безутешных родственников, а ко всему ещё печальная возвышенная музыка шопеновского «Траурного марша». И этот сосущий душу тембр звучания ансамбля медных духовых с всплесками металлических тарелок и гулким большим барабаном… Деятельность же в качестве похоронного музыканта виделась мне просто невероятной, запредельной для психики нормального человека.

         В оркестре «Земля и люди» функционировали в основном малознакомые мне музыканты, взрослые и опытные, немало поигравшие на таких мероприятиях. Лабать жмурá (6)  – так они называли оказываемую ими услугу. Совсем юный Павлик попал играть к этим угрюмым небритым и не очень трезвым дядькам благодаря редкой своей музыкальной специализации — никто кроме него не соглашался играть на тубе.

         Однажды мы с ним разговорились о том да о сём, и я посреди прочего поинтересовался, каково ему на таком мрачном мероприятии, как похороны, и не угнетает ли его это занятие. На что он ответил мне следующее:

         - Знаешь, поначалу было вправду как-то жутковато, а со временем ничего, попривык. Да есть во всём этом и приятный момент — идёшь, лабаешь и чувствуешь, как в карман потихоньку затекает червонец… где ещё его возьмёшь?

         - А почему «жмурá»? - спросил я вослед.

         - А как ещё? Ты лабаешь, а он жмурится…

         Вот так жизнь человека и складывается, угрюмые философы из того оркестра, бывало, говаривали:

         - Улыбался, хмурился, а потом зажмурился.

         Давно слышал, что железнодорожники свою трудовую карьеру не без иронии измеряют периодом от последнего звонка до последнего гудка. У музыкантов же есть свои профессиональные мерки тому, что осталось за плечами. Так, характеризуя свой большой творческий и исполнительский опыт, они скажут, что переиграли всю музыку от Баха до Оффенбаха, то есть от глубокой классики до лёгкой оперетты, а жизненный путь определят расстоянием от Мендельсона до Шопена.

         Начало и конец жизни человека знаменуются двумя музыкальными событиями: торжественным исполнением «Свадебного марша» Феликса Мендельсона для его родителей, а ещё «Траурным маршем» Фридерика Шопена, который однажды прозвучит для него лично. Во всём этом примечательно то, что ни одно, ни другое музыкальное произведение в урочный срок человеку услышать не дано.

         Но зато в промежуток времени между тем и другим событием он сам будет играть музыку! Если повезёт, конечно, со слухом, и ещё с чем-то… Художники-оформители советских времён, всю жизнь рисовавшие на всём, что угодно, от значков и флажков до сценических занавесов и стен в фойе кинотеатров, портреты Ленина, бесконечно заказываемые различными госучреждениями, ласково называли вождя кормильцем. А скольким музыкантам дал кусок хлеба благословенный композитор Феликс Мендельсон-Бартольди?! Вот так-то!

         Мне с музыкой повезло, я сыграл бессчётное количество раз его «Свадебный марш», переиграл много всего другого, а вот творчества Шопена как-то сторонюсь. Впрочем, не думаю, что прекрасный Шопен от этого пострадал…

Лабужский язык

         Ещё одна жизненная развилка, не менее значимая, чем та, что была между шахматными фигурами и аккордеоном, была пройдена под конец третьего курса училища. Надпись на придорожном камне гласила: «Налево пойдёшь — в консерваторию попадёшь, направо пойдёшь — эстрадную музыку найдёшь». Я, не задумываясь и с удовольствием, пошёл по тропинке направо.

         К тому времени переход на баян состоялся, я играл наравне с другими однокурсниками, подавая своему педагогу честолюбивые надежды. На экзамене по специальности в прошедшую зимнюю сессию мне поставили «пятёрку». Сыграл я тогда «На тройке» Чайковского и ещё что-то – в самом деле, неплохо сыграл. Такую оценку у нас ставили нечасто: было немыслимо выучить за два-три месяца и сыграть без помарок два музыкальных произведения, каждый раз сложнее предыдущих и находившихся за гранью возможностей исполнителя. Но такова уж методика обучения игре на инструменте, да и оценкой этой самой высокой отмечали порой не качество исполнения, а прогресс студента-музыканта, поэтому даже «четвёрка» с минусом у нас всегда считалась достойным явлением, а тут такая удача…

         Учебные трудности в ту пору мало смущали семнадцатилетнего мальчишку. Свежесть ощущений приносило всё, начиная от занятий с педагогами-музыкантами и заканчивая посещением студенческой столовки в подвале дома на соседней улице… и первым бокалом пива в баре под трибуной стадиона, что находился в трёх шагах за углом училища, рядом со стоматологией. А чего стоили отпущенные до плеч волосы, первые сшитые на заказ брюки с огромным клёшем, регулярные коллективные перекуры во дворе училища с весёлым и фривольным трёпом, ещё вот это волнение при общении с юными однокурсницами… особенно вот с этой… Эх, где оно всё теперь…      

         А однажды посреди этого круговорота событий произошло нечто особенное и важное — товарищ по училищу, Славик его звали, позвал меня играть в эстрадный ансамбль, репетировавший при клубе одного из городских предприятий.

         - Ты же в оркестре контрабасишь? Приходи к нам на «Металлист», дадим тебе там басуху, она точно так же строится, как и твоя подружка, только струн побольше, будешь со мной лабать, нам как раз басист нужен, - со значением сказал он мне как-то раз при встрече в коридоре музучилища.

         Я тогда в самом деле играл в училищном народном оркестре на контрабасе, только не на скрипичном, из которого звук извлекается поперечными движениями большущего смычка — «пилить шифонер», так называлось тогда это у наших контрабасистов — а на балалайке-контрабасе, огромных размеров треугольном инструменте с длинным грифом и тремя толстыми струнами, которые приводятся в движение большим медиатором из многослойной жёсткой кожи. Играют на нём стоя, воткнув в пол острый железный штырь, торчащий из нижнего угла его корпуса. Славик сам в этом же оркестре играл на басовой балалайке, та была размерами поменьше моего инструмента, а в вокально-инструментальном ансамбле завода «Металлист» — на электрооргане, пройдя уже, как видно, иерархическую стадию басиста и освободив эту вакансию для меня.

         Вот так случилось, что почти полвека назад я первый раз в жизни взял в руки бас-гитару, подключил её к усилителю и заиграл в ансамбле с барабанщиком, двумя гитаристами и клавишником. Разношёрстная и ветхая аппаратура совершенно восхитительно хрипела, скрипела, свистела, усилители невыразимо сладко били током, барабаны упоительно громыхали и дребезжали, а разговоры про фирменные электрогитары и больших гитаристов были такими взрослыми и значимыми… Мне всё это настолько понравилось, что сразу отошли на второй план занятия в училище, а мысли о консерватории и вовсе на третий.

         Композиция Карлоса Сантáны «Oye Como Va», которую мы там играли, стала первым шаром, который мне довелось покатить в мире эстрадной музыки. Теперь-то я знаю, как это музыкальное произведение называется на самом деле и как оно правильно звучит, а тогда мы так и не доучили нашу «Сантану» до конца, никто из нас ни разу не слышал её оригинал, да и инструментом не владел так, как следовало бы — всё игралось с рук руководителя и вместе с ним, а тот, помнится, сам плавал в материале.

         Конечно, тот музыкальный пласт, что был создан знаменитым американским гитаристом, чью композицию мы пытались исполнить, с натяжкой можно отнести к категории эстрадной музыки. Сейчас подобное классифицируют как латиноамериканский рок или как-то наподобие, но тогда мы к эстраде относили всё, что не находилось в сфере музыки народной и классической: и джаз, и рок, и кантри, и зарождавшийся шансон, и многое другое, приходившее преимущественно «из-за бугра» и становившееся нам знакомым, как правило, не в результате прослушивания оригинального исполнения или прочтения нот, а благодаря пересказу, упрощённому и весьма вольному, а порой и наивному, других, немногим более сведущих, чем мы сами, музыкантов. Сейчас просто удивляешься смелости, можно сказать, наглости зелёных юнцов, замахнувшихся когда-то на материал, который и сегодня вызывает уважение и трепет при прикосновении к нему.

         Закончилась вся эта история тем, что моя успеваемость в училище заметно пошатнулась, и после взбучки, устроенной педагогом, мне пришлось оставить, как думалось, временно, репетиции на заводе и вновь взяться вплотную за баян, поскольку «троечная» перспектива в летнюю сессию была недопустима. Когда же я уладил проблемы и благополучно сдал экзамены, оказалось, что мою вакансию в заводском ансамбле уже занял кто-то другой.

         После всех этих событий летом в каникулы я пару-тройку месяцев поиграл в ВИА кулинарного училища, там мне довелось вновь прикоснуться к клавишам электрооргана и при этом почувствовать себя за этим инструментом намного более уютно, чем несколькими годами раньше в вагонном депо. Там, в том ансамбле, со мной вместе играли на барабанах и гитаре двое моих товарищей по музучилищу, тоже только-только начавшие получать первый опыт эстрадной музыки. С одним из них, Лёшей, мы продолжали дружить ещё десятки лет… 

         На репетициях и нечастых выступлениях всё у нас там звучало просто здóрово: орган был подключен к десятиваттной колонке – жёлтого цвета ящику с тремя ножками и встроенным ламповым усилителем – и она носила гордое название «Электрон-10»; гитара, включенная в «квакер» и усиленная шестиваттным киноаппаратным агрегатом, ревела и квакала через снятый с уличного столба рупорный громкоговоритель, а микрофон звучал в новый транзисторный усилитель «Электрон-20» мощностью двадцать ватт с двумя колонками, висевшими по стенам репетиционной комнаты!

         Несколько популярных эстрадных мелодий, что я выводил на клавиатуре, составляли основу нашего репертуара, а совсем юная девочка из того училища пела: «Девятый класс, молчит звонок, апрельский луч упал на стену...» и что-то ещё — ах, как она пела...

         А ещё раньше всего этого, в самом начале учёбы в музучилище я попал на сельскохозяйственные работы. Традиционно каждый сентябрь студентов всей страны отправляли на уборку урожая: кто-то убирал картошку, кто-то свёклу, а мы в нашей южной стороне собирали виноград. Нас вывозили в один из винодельческих совхозов республики, заселяли в какое-нибудь полуприспособленное помещение без воды и электричества, а порой и без стёкол в окнах, становившееся на непродолжительный срок подобием общежития, и мы в течение трёх-четырёх недель собирали для совхоза урожай, призванный после переработки нести людям радость, а после всего этого даже получали какую-то зарплату, впрочем, настолько несущественную, что я затрудняюсь припомнить даже примерные её размеры. Зато хорошо памятными по результатам тех поездок остались исцарапанные, залитые грязным виноградным соком и воспалившиеся руки юных музыкантов и вечно расстроенные животы от немытой солнечной ягоды.

         Главным результатом таких сельскохозяйственных десантов для нас было то, что мы получали там возможность более тесного взаимного общения, причём практически без контроля взрослых. Старшекурсники старались попасть работать на совхозный винзавод, где вместо музыкального искусства приобщались к искусству виноделия со всеми вытекавшими из этого последствиями. А по ночам они устраивали в общежитии сеансы чёрной магии, совершая попытки вызвать из ниоткуда «мать чертей», во время чего мы, младшекурсники, сидели и тряслись — а вдруг она и вправду явится, и что тогда делать! Во время занятий в училище мы были изолированы друг от друга по отделениям, находившимся в разных концах учебного здания, разведены по группам и классам, здесь же все оказались вместе, здесь мы слышали друг друга и учились как полезному, так и всякому.

         В первый день работы на виноградной плантации обед нам привезли прямо в поле в трёх больших термосах на бортовой машине. Именно в тот момент я и услышал возглас кларнетиста Коли:

         - Чуваки, бирлó(7) привезли!       

         Разогнув спину, я выглянул из-под виноградного куста, с которого срезáл расплющенным и заточенным кривым куском толстой стальной проволоки, носившим громкое название «секатор», переспевшие гроздья. Непривычно прозвучавшая фраза отвлекла от работы. Слово «чуваки» услышалось как обращение, оно уже встречалось в общении раньше, было интуитивно понятно и, отдельно взятое, не привлекало к себе внимание, второе же слово той фразы, не вызвав никаких смысловых ассоциаций, слегка резануло слух каким-то небрежным неблагозвучием, но при этом в составе предложения прозвучало значимо и системообразующе.

         Это позднее уже я осознал, что в тот момент впервые соприкоснулся с так называемым «лабужским языком», жаргоном музыкантов. Нет, пожалуй, не всех музыкантов, не академических скрипачей, арфистов, пианистов, а тех, кто играет в ресторанах, на свадьбах, танцах, юбилеях, на похоронах — словом, лáбухов (8).

         Лабáть, лабух — похоже, что корень этих слов восходит к латинскому labis, означающему «губа». В соответствии с одной из принятых в музыкальной теории классификаций, духовые инструменты в своём большинстве по способу звукоизвлечения относятся к группе «лабиальных», где при музицировании важную роль играет прикосновение к инструменту губ музыканта.

         Существует мнение, что музыкальное искусство и музыкальное ремесло на деле не совсем одно и то же, а музыканты-духовики — это вообще особая каста, которая стоит у истоков городской бытовой музыки. Они со своими переносными лабиальными агрегатами в руках в отличие от «академистов», привязанных к сцене с роялем, всегда легко перемещались в пространстве, без видимых усилий оказывались в нужном месте, обнажали инструменты, организовывались в ансамбли и оркестры, играли заказчику любые танцы от вальса до польки, любые марши от военного до похоронного, быстро делили пáрнас (9), обычно небольшие, но быстрые и конфиденциальные, а потому очень удобные деньги — и тут же растворялись в пространстве. Судя по всему, именно они для своего внутреннего общения и придумали эти два-три десятка особенных слов, а кое-что позаимствовали.

         Словечки из «лабужского», перемешанные с музыкальными терминами, а то и ещё с чем покрепче — получалось очень колоритно и модно: брякнешь, бывало, что-то такое, и сразу представляешься себе эдаким тёртым калачом от музыки. Бывало, мы подолгу оттачивали риторику во время перекуров во дворе музучилища, смакуя ощущение своей особенности по сравнению с теми, кто ходил по улице мимо «избы» там, с внешней стороны забора.

         Кроме прочего этот язык позволял закрыть в общении информацию от находящихся рядом посторонних, нередко случалось такое, что в ресторане к певцу, подходил подвыпивший клиент с заказом, а сидевший рядом на сцене гитарист как бы между делом говорил:

         - Чуваки, лабаем квинтами(10), терции (11) не прохиливают (12).

         Тут же всем сидящим на сцене, причём только им, становилось ясно, что клиент подошёл денежный, и за заказ с него следует взять не три рубля, а пять.

Танцы в железнодорожном клубе

         Была на моей музыкальной тропинке и третья развилка, миновав которую, я ушёл в сторону от бас-гитары и стал играть на клавишных. Добрую службу в освоении этих инструментов сослужили музшкольное аккордеонное прошлое, начатое достопамятным отцовским трофейным аккордеоном, а также предмет из музыкальных образовательных программ под названием «Общее фортепиано».

         Мой переход с инструмента на инструмент состоялся под конец семидесятых. В те годы в одном из парков нашего города рядом с железнодорожным клубом в летнее время функционировала танцевальная площадка, и я, тогда только-только окончивший музыкальное училище и находившийся в ожидании призыва на военную службу молодой человек, пришёл в этот клуб играть на танцах в составе ансамбля, состоявшего из семи музыкантов.

         Основной коллектив той нашей группы сложился ещё за несколько месяцев до летнего танцевального сезона, мы с ребятами репетировали, накатывали программу и даже сумели выступить на выпускном вечере в одной из городских школ. Насколько это выступление было успешным, трудно сказать. Сегодня припоминается только празднично украшенный школьный спортзал, цветные фонари у нас за спиной и бас-гитара отечественного производства под названием «Тоника» с длиннющим грифом и толстенными медными витыми струнами в моих руках, вся вымазанная флюоресцентной краской, впрочем, как и остальные инструменты вместе с барабанами — всё, что только возможно, должно было в тот вечер сиять в сумраке полутёмного зала, отражая свет специальной ультрафиолетовой лампы, которую мы притащили с собой. И вместе с моргающими фонарями все это должно было произвести на выпускников неизгладимое впечатление!

         - Не знаю, как по ушам, а по «шарам» мы тут надаём, - потирая испачканные краской руки перед началом танцев, сказал саксофонист Володя, наш старший товарищ, руководитель ансамбля и инициатор его создания, балагур и оптимист. Скорее всего, что всё так и получилось.

В те годы в наших краях ещё не существовало дискотек – разве что в отдельных передовых ВУЗах наиболее продвинутые студенты пробовали проводить новомодные молодёжные вечера отдыха, примеряя на себя загадочное и модное словечко «ди-джей». Да и с дисками, тогда ещё виниловыми, была напряжёнка, поэтому на всех развлекательных мероприятиях, на городских танцах в том числе, музыку по-прежнему исполняли различные ВИА в живом звучании. Играли они самую что ни на есть эстрадную музыку, доступную им самим для исполнения, а пришедшим потанцевать – для восприятия. То есть примерно то, что сегодня называют популярной музыкой — таким образом, на танцплощадках обычно звучали вечнозелёные инструментальные мелодии типа «Истории любви», песенки тогдашних советских композиторов и ещё немного чего-нибудь на невнятном английском.

         Основу нашего музыкального коллектива, пришедшего играть на танцы, составлял традиционный эстрадный квартет, состоявший из гитары, баса, клавишных и ударных инструментов. Он был усилен певцом, а также духовой группой из саксофониста и трубача. К началу выступлений нам ценой немалых усилий удалось сколотить комплект инструментальной аппаратуры из списанных железнодорожных ламповых усилителей, тех самых, с помощью которых осуществлялась громкая связь на платформах и вокзалах — «по второму пути грузовой поезд» и тому подобное — благо, клуб был железнодорожный. С голосовой аппаратурой опять же помог клуб, выделив новенький, только что приобретённый усилительный комплект ЛОМОвского производства под названием «Солист», имевший четыре микрофонных входа и мощность целых пятьдесят ватт, в результате чего у нас на тот момент образовался, подозреваю, один из лучших аппаратов в городе.      

         Работали мы на танцах первое время достаточно успешно. Огороженная высоким забором от остального парка площадка с разноцветной музыкальной ракушкой по выходным заполнялась изрядно, наш репертуар был широким с гвоздём программы в виде популярной в тот год песни, начинавшейся словами «Во французской стороне на чужой планете…», а саксофонист и трубач с важным видом играли свои мелодии. Клуб выплачивал нам часть выручки за проданные билеты в виде зарплаты, и таким образом реальностью стало то, к чему я неосознанно стремился все предшествовавшие годы — мне стали платить за игру на музыкальном инструменте, получается, неплохую игру, а моё увлечение перестало быть забавой и приобрело признаки профессии.

         Правда, продолжалось всё это недолго… Наступила осень, поредели отдыхающие, стала более скудной выручка, в коллективе появились внутренние нелады, ребята стали один за другим покидать состав, и, в конце концов, получилось так, что мы доигрывали танцы уже втроём: певец сел за кухню (13), саксофонист отложил в сторону свой инструмент и забрал у меня из рук лопату (14), ту самую бас-гитару «Тоника», а я стал играть на электрооргане, который мне по такому случаю купил отец, относившийся с самого начала одобрительно к нашей затее. Последние недели на танцплощадке я играл, имея в кармане воинскую повестку и сменив длинные до плеч волосы на стрижку «под ноль», а состоявшийся вскоре отъезд в войска прервал на два года мои музыкальные занятия практически под такой же ноль.

         В первых числах августа того года, в самый разгар игры на танцах, состоялось моё первое выступление на республиканском телевидении, впрочем, оно же и единственное. Приближался всесоюзный праздник – День железнодорожника, и нам, музыкантам железнодорожного клуба, предложили принять участие в телевизионном праздничном концерте. Выступить в таком мероприятии нам, конечно же, очень хотелось, но показалось немыслимым ради одного номера ехать на телестудию всем составом вместе с аппаратурой. После долгих размышлений ребята решили участие в концерте все же принять, но обойтись при этом «малой кровью», и отправили на телевидение меня и нашего вокалиста, он должен был спеть песню, а я подыграть ему на рояле.

         Мы оба отнеслись к поручению ответственно, отрепетировав к выступлению песню под названием «Оглянись во гневе» с пластинки ВИА «Поющие сердца» — в танцевальную программу она у нас никак не увязывалась, а для концертного исполнения была в самый раз. Всё у нас получилось хорошо за исключением того, что надёжно выучить слова песни певцу не хватило времени, но он подстраховался и записал текст крупными буквами на тетрадном листке, который взял с собой.

И вот настал праздничный вечер. Мы пришли на телевидение в назначенное время, нас проводили в ярко освещённую студию, где я сел за клавиши, а певец встал перед телекамерой, облокотившись на рояль, но перед этим он извлёк из кармана клетчатый листок со словами и положил его позади себя. Передача началась — диктор поздравил всех железнодорожников с праздником, пожелал им всяческих благ и объявил, что сейчас для них будет исполнена композиция музыкантами железнодорожного клуба, после чего на нас наехала огромная, величиной с дорожный чемодан телевизионная камера, над объективом которой загорелась красная лампочка. Вся моя семья в этот вечер собралась дома у телевизора и наблюдала за нашим выступлением.

         В телестудии звучала музыка, нас видела и слышала вся республика, я, сидя под жаркими прожекторами, перебирал клавиши слегка расстроенного рояля, певец с душой выводил интонации, всё шло хорошо, пока не начался второй куплет, когда он всё же забыл слова и запнулся… Резко обернувшись назад всем корпусом, он глянул в припасённую шпаргалку с текстом, выхватил взглядом пару нужных слов, повернулся вновь лицом к камере и продолжил петь… А эфир-то был прямой!

         Тем не менее выступление состоялось, ведущий поблагодарил нас за участие, и мы отправились восвояси. Полный возвышенных переживаний, я пришёл домой, мои домашние были очень довольны просмотром телепередачи, но всё же тревожно спросили, почему певец так бросился на меня в середине песни…

         После того памятного выступления прошли десятилетия… не прошли, а мелькнули-пропали, сохранив в памяти лишь отдельные неясные образы из далёких времён, техника не смогла сберечь дорогие сердцу образы. Это сегодняшнее телевидение творит чудеса, наполняя пространство высококачественным сигналом и сохраняя каждый миг современности на века, не в пример оборудованию прошлого столетия, таких возможностей не имевшему и донёсшему до нас лишь крохи того, что было этого достойно. Ах, как много я отдал бы сейчас за то, чтобы взглянуть хоть одним глазком на длинноволосого восемнадцатилетнего мальчишку, игравшего когда-то давно на расстроенном рояле в телевизионной студии далёкого южного города музыку к песне, которую сейчас, кроме него, никто уже, пожалуй, не вспомнит…

Интермеццо

         В природе существует множество музыкальных баек — забавных, метких и удивительных историй о музыке и музыкантах. Историй порой правдивых, а чаще не очень. Передаются они по преимуществу, как и положено произведениям этого жанра, из уст в уста, но при этом некоторые из них, случается, бывают удостоены чести лечь в основу сюжета какого-нибудь известного литературного или другого произведения, благодаря чему становятся широко популярными и приобретают ореол достоверности. Таким вот образом одну из самых известных музыкальных баек увековечил и донёс тем самым до нас Александр Сергеевич Пушкин. Именно он без малого два века назад рассказал человечеству историю о том, как знаменитый композитор Антонио Сальери коварным образом отравил своего друга, коллегу и не менее знаменитого композитора Моцарта из зависти к его легкокрылому таланту, тем самым оборвав на высокой ноте путь славного мастера.

         Было время, я Пушкину в далёком школьном детстве поверил, но позднее, уже во время музыкальной учёбы, педагог по музлитературе меня жестоко разочаровал, не оставив камня на камне от врезавшегося в память увлекательного детективного сюжета. Оказалось, что в действительности этот самый Сальери был в своё время известен и популярен в европейских музыкальных и околомузыкальных аристократических кругах ничуть не меньше, чем сам Вольфганг Амадей, по причине чего не мог иметь повода для зависти творческой либо какой-то иной. Прожил он сам по себе долгую жизнь, в течение которой не был ни в чём предосудительном уличён и обвинён, и исторически уже после своей смерти пал жертвой обычных досужих сплетен. Собственно они и вдохновили нашего Александра Сергеевича на литературный труд и, выйдя из-под его пера в форме драматического произведения, перестали быть сплетнями, приобретя ранг художественного вымысла, на который поэт, как известно, имеет право.

         Ещё одну забавную историю, призванную иллюстрировать строгую традиционность и каноничность высокой классической музыки и гармонии, поведал нам, тогда совсем юным студентам музыкального училища, наш педагог-теоретик. Согласно его доверительному рассказу, один из учеников Иоганна Себастьяна Баха, которых у того в доме всегда было немало, талантливый непоседа и шалун, имел обыкновение во время общей обеденной трапезы ни с того ни с сего выскочить из-за стола, взбежать на второй этаж, где в учебном классе стоял клавесин, наиграть на нём заученную на занятиях стройную аккордовую последовательность и, не дойдя двух шагов до её окончания, остановиться на неспокойном кадансовом квартсекстаккорде… После этого он всё бросал, спускался вниз и вновь принимался за обед.

         Немало встревоженный несовершенством незавершённого гармонического оборота, а также возмущённый пренебрежительным отношением мальчишки-недоучки к царице-гармонии и богине-традиции, немолодой уже Бах бросал на стол салфетку, ковылял, пыхтя, наверх, садился за инструмент, доигрывал недостающие в цепочке после каданса аккорды, приводя всю звуковую последовательность в благополучную устойчивую тонику, после чего уже спускался вниз, вытаскивал за волосы из-за стола ученика-проказника и сёк того розгами, строго выговаривая за неуважение к «генерал-басу» и «контрапункту».

Много ещё чего весёлого и познавательного поведал нам наш училищный педагог, умница и балагур. Перепало от него и гениальному Мусоргскому Модесту Петровичу за пристрастие того к определённого рода напиткам, и великому Чайковскому Петру Ильичу за некоторые его нетрадиционные жизненные воззрения, а уж кое-кому из менее маститых современников досталось и того пуще.

         Сочиняют музыкальные байки и сейчас, теперь их персонажами становятся герои наших дней, известные личности в мире искусства, таких историй придумано немало, при этом зачастую не представляется возможным определить ни автора какого-то отдельно взятого «произведения», ни степень его достоверности, что, однако, не мешает внимать всему этому с интересом и улыбкой. В своё время мне довелось услышать несколько забавных историй, связанных, как утверждали рассказчики, с жизнью и творчеством Мурада Кажлаева, замечательного музыканта, композитора, дирижёра, долгое время руководившего эстрадно-симфоническим оркестром Центрального телевидения и Всесоюзного радио, вот они.

         Рассказывали, что есть у Мурада Кажлаева, известного дагестанского музыканта, дирижёра и композитора, фортепианное произведение, причудливое и сложное в исполнении, в одном из тактов которого прописан очень широкий аккорд, взять который на чёрно-белых никак не представляется возможным — на верхние ноты просто не хватает пальцев. Так вот над этими верхними нотами, как говорили, есть ремарка автора: «Локтем»!

         Правда это или нет, не знаю, сам я ноты не видел. Но так — рассказывали…

         А ещё рассказывали, что Мураду Кажлаеву, образованнейшему и интеллигентнейшему человеку, несмотря на все эти его достоинства, приходилось порой использовать нелитературные выражения, и что случилось ему прийти в соответствующую степень негодования и возбуждения всего дважды в жизни.

         В первый раз это произошло якобы так.

         Когда-то давно, ещё в советские времена, он, молодой интересный и перспективный музыкант, съездил в творческую поездку в Японию и привёз оттуда, кроме всего прочего, кожаный плащ, который с удовольствием носил. В те годы импортная кожаная одежда была не только очень редким и дорогим явлением, но и имела непростой статус: она была мечтой простого гражданина и отличительной чертой непростого, предметом гордости одного и зависти другого. Но вскоре случилась неприятная оказия — этот плащ у Мурада Магомедовича украли. Несказанно расстроенный, он рассказывал об этом печальном событии одному из своих друзей примерно в таких выражениях:

         - Ты помнишь, у меня был кожаный плащ, да-да, тот самый, что я привёз из Японии? Так вот его у меня вчера   . . . !

         Второй раз дело было, рассказывали, так.

         В филармонии крупного южного города, являющегося исторической родиной композитора, готовилась премьера его нового крупного симфонического произведения. Шли усиленные репетиции, симфонический оркестр республиканского телевидения и радио, которым Кажлаев одно время руководил, «вылизывал» каждую ноту — на выступление возлагались большие надежды. Вся изюминка концертного действа заключалась в том, что в кульминации произведения, полного напряжения и драматизма, на «tutti» (15) оркестра должен был наложиться судьбоносный удар колокола (есть такой ударный музыкальный инструмент, звучащий соответствующим образом), причём колокола, настроенного в ноту «ми». Этот инструмент должны были вскоре изготовить и привезти из соседней республики, ближайшего места, где в те годы были специализированные музыкальные мастерские. И вот за день до концерта в филармонию привозят долгожданный колокол — но настроенный не в «ми», а в «ре»!

         Вот тогда-то, говорят, Мурад Кажлаев и выразился нелицеприятно во второй раз в жизни.

         Эти истории рассказал давным-давно какой-то надёжно забытый мной народный «байкер», с тех пор коллекция эмоциональных излияний замечательного человека и музыканта, о котором в них шла речь, могла увеличиться, а может быть и нет… А может быть, что всё это выдумка. Но так — рассказывали…

         Однако байки байками, а жизнь жизнью.

Часть II. Музыка как профессия

Песня про козу

         Событиям, происходившим на танцевальной площадке железнодорожного клуба и рядом с ней, предшествовали четыре года учёбы в музыкальном училище, благодаря чему я получил замечательную профессию, удивительное ремесло, «рукомесло», как говаривали наши предки — исполнительство на музыкальном инструменте.

         В иных училищах мальчиков и девочек учили печь пирожки, шить рубашки, приваривать один кусок железа к другому, класть кирпич, ремонтировать автомобили — делать, месить опять же что-то полезное своими руками, зарабатывая этим на жизнь. А в моём учебном заведении учащимся давали навыки игры на струнах, клавишах и прочих акустических устройствах, учили петь, дирижировать, работать с детьми. Разумеется, кроме специальных музыкальных предметов, у нас там был ещё и целый ряд общеобразовательных, которым, впрочем, серьёзного значения ни мы сами, ни преподававшие их специалисты не придавали, а отдельные требовательные педагоги-гуманитарии воспринимались нами как чудаки и зануды. В отличие от них, музыкальные дисциплины преподавались всерьёз и спрашивались по полной строгости, поскольку именно они были призваны сформировать из выпускников коллектив достойных специалистов: хоровиков, оркестрантов и преподавателей, определяя тем самым также облик самого учебного заведения. Однако и среди музыкальных педагогов встречались весьма оригинальные, а порой и чудаковатые личности. Вызывая улыбку и сегодня, припоминается один из них – композитор, член республиканского творческого Союза, преподаватель предмета «Народное музыкальное творчество». Он, добрейший человек и друг всех учащихся, прославился на всё студенческое сообщество тем, что однажды устроил потасовку прямо в училищном коридоре со случайно забредшим туда милиционером. А все потому что тот не снял головной убор в храме музыки! Со студентами же преподаватель был чрезвычайно ласков и добр. Когда я сдавал ему зачёт по предмету, он на итоговой контрольной работе, произведя перекличку группы по журналу, всем присутствовавшим в классе выставил «пятёрки», а забывшим прийти на зачёт – «четвёрки», после чего, не задавая лишних вопросов, отпустил группу домой.

         Одному же из музыкальных предметов суждено было стать предтечей моих занятий эстрадной музыкой. Им оказалось, как это ни странно, знакомство с балалайкой. Обучение игре на каком-то струнном народном инструменте было практически обязательным для студентов-баянистов, привлекавшихся к участию в нашем народном оркестре. Мне для освоения выпала балалайка-секунда, которую преподавал молодой тогда педагог, ныне отмеченный наградами и почётными званиями специалист-ветеран. Он же руководил училищным оркестром русских народных инструментов, в котором из-за отсутствия вакансии на эту самую «секунду» поставил меня за контрабас. Этот инструмент с его тремя струнами я освоил быстро и без каких-то проблем стал играть оркестровые партии. Немного позднее, придя в самодеятельный эстрадный ансамбль, я взял в руки бас-гитару, имеющую аналогичный строй, и заиграл уже на ней.

         Мой педагог-балалаечник запомнился мне, кроме всего прочего, ещё и тем, что нам с ним доводилось сталкиваться и в иные, неучилищные периоды жизни. Судьба сводила – иначе и не скажешь. Впервые мы повстречались, как припомнилось уже позднее, года за два до музучилища: он пришёл в мою общеобразовательную школу организовывать оркестр народных инструментов, и меня привлекли играть в нём на аккордеоне. Тот оркестр просуществовал недолго. Выступив в каком-то смотре, он благополучно почил в бозе, а я освободился от тяготившей меня заботы. Более позднее училищное взаимодействие с преподавателем оказалось намного более осознанным и продуктивным.

Ещё одна внеурочная встреча с этим педагогом относится ко времени моей учёбы в университете, куда я поступил, отслужив в армии, и о ней надо рассказать отдельно.

Под конец службы в войсках ребром встал вопрос: как быть дальше и что делать после дембеля? Родные настойчиво твердили в письмах, что нужно обязательно поступить в институт, и я, в конце концов, с ними согласился. Между тем обстоятельства с учёбой в ВУЗе сложились так, что мои восьмилетняя школа и музыкальное училище ограничили выбор дальнейшего образования гуманитарным направлением – вот в результате мне и выпал филологический факультет университета. И гуманитарный, и менее сложный, на первый взгляд, чем иностранные языки, и менее конкурсный, чем исторический с юридическим – жаль вот только, что не связанный с музыкой. Все годы учёбы там я занимался самодеятельностью, по большей части её музыкальной составляющей, выступал в различных университетских мероприятиях, в том числе в ежегодных смотрах самодеятельности.

Однажды при комплектовании программы очередного конкурсно-смотрового выступления нам вдвоём с моим однокашником, игравшим в факультетском ВИА на гитаре, предложили исполнить дуэтом «Песню про козу», эдакий русский полудеревенский полуроманс с сюжетом про влюблённого сельского парня, которому постоянно мешает соседская бодучая коза. Мелодия там оказалась незатейливой при пяти-шести аккордах в гармонии, подпеть её вторым голосом не составило труда, задача показалась несложной, и я согласился участвовать в затее. Однако при всём этом факультетский худсовет привнёс в номер свою режиссуру, проставив в нём акцент не столько на музыке, сколько на сопровождающем её сценическом действе — филфак есть филфак — в соответствии с чем нам нужно было выступать в рубашках-косоворотках и картузах с цветком у козырька, петь с вологодским «оканьем» и аккомпанировать себе на балалайках.

Режиссура режиссурой, задумки задумками, но в реальности всё с самого начала пошло не так, как предполагалось. Деревенские картузы нам найти так и не удалось, правда, косоворотки одолжил какой-то танцевальный коллектив, и получилось найти две балалайки, после чего мы приступили к репетициям. Но на первой же обнаружилась  проблема — оказалось, что мой товарищ не умел играть на балалайке. Надо сказать, что я к тому времени тоже основательно подрастерял некоторые навыки, приобретённые в музыкальном училище, но, немного повозившись, всё же разложил и сыграл на трёх струнах все необходимые для песни гармонические функции. Напарник тоже вроде бы выучил показанные ему аккорды, но при этом всё равно путался: на шестиструнке с её спецификой, давно привычными позициями и широким грифом он ориентировался хорошо и всё исполнял как надо, а вот балалаечные струны упрямились…

         В целях спасения номера мы решили упростить музыкальную ситуацию и перестроили наши инструменты в привычный гитаристам строй, занизив третью балалаечную струну на два тона, после чего стали представлять себе, что держим в руках маленькие треугольные гитары с узкими грифами и без трёх басовых струн. Уловка сработала, ощущения вернулись в знакомую гитарную колею, а пальцы в привычное положение на грифе — и номер зазвучал. На общих репетициях бренчание на забавном инструменте и смешное «оканье» во время пения всех потешало, а вид одетого в косоворотку черноволосого черноусого парня с яркой кавказской внешностью вызывал всеобщее веселье.

         И вот наступил день смотра. Мы вдвоём, переодетые, загримированные и с балалайками в руках, пришли за кулисы. В ожидании выхода я выглянул одним глазком из-за занавеса и увидел, что факультетский актовый зал был полон. Прямо перед сценой за длинным столом находилось жюри: ближе всех ко мне сидел хорошо знакомый мне заведующий университетским клубом, рядом с ним был кто-то из ректората, вот ещё двое незнакомых мне людей, а вот… ух ты! Я не поверил своим глазам, когда увидел сидящим за тем столом нисколько не изменившегося за прошедшие полдесятка лет моего училищного педагога-балалаечника! В жюри для усиления, бывает, привлекают специалистов со стороны, как, видимо, это случилось и в тот раз…

Знать бы обо всём раньше, так я, пожалуй, настоял бы на снятии номера из программы, но теперь было поздно, ведущие только что объявили наш выход. Делать нечего, мы вышли на сцену, уселись перед микрофоном, взяли наизготовку инструменты, а я бросил взгляд в сторону жюри… Мой бывший педагог во все глаза и с довольной улыбкой смотрел на артистов, одетых в расшитые рубахи и с родными ему народными инструментами в руках.

         Тут мы ударили по струнам, зажимая их на грифе, понятное дело, в соответствии с имеющимся у нас гитарным строем, запели-заголосили дуэтом, и со сцены зазвучала забавная история про несчастливую деревенскую любовь, по мере исполнения которой с лица моего бывшего преподавателя постепенно сходила улыбка. К концу первого куплета она исчезла вовсе. Теперь на нас смотрели широко раскрытые глаза под удивлённо поднятыми бровями: педагог с высшим музыкальным образованием, всю жизнь посвятивший преподаванию игры на струнных народных инструментах, не смог увидеть ни одного балалаечного аккорда… Позиции наших рук на инструментах не имели ничего общего с тем, чему он учил своих студентов. При всём этом гармония песни звучала вроде бы правильно, но это ладно… А как же руки, позиции, аккорды?! Вот это гитарное баррэ откуда взялось… а ещё эти медиаторы?...

Мы допели третий куплет с припевом, откланялись залу на аплодисменты и ушли за кулисы. Я был очень доволен тем, что наша музыкальная хитрость сработала и номер состоялся, но при этом никуда не мог деться от запечатленной в памяти картины – глаза учителя, сидящего за столом жюри, из которых так и не ушло выражение озадаченности, а под конец ещё и примешалась нотка огорчения.

         Факультетская общественность признала наше выступление успешным, сыгранные нами на сцене образы деревенских простаков всем понравились, песня прозвучала убедительно и в характере, с треньканьем диковинных инструментов — словом, всё сложилось как нельзя лучше… Но мне потом долго ещё было неловко перед своим педагогом, оказавшимся в том зале единственным человеком, кто уловил в сценическом действе фальшь.

После этого музыкального происшествия у меня были ещё годы студенчества и много различных выступлений на университетской сцене, и вот как-то раз после одного из них – я тогда аккомпанировал на пианино девчонкам со своего факультета – произошло важное событие. В тот раз из зрительного зала за сцену пришёл незнакомый парень, высокий, с длинными тёмными кучерявыми волосами, на вид он был года на два-три постарше, чем я. Он отозвал меня в сторону и завёл такой разговор:

- Привет, а ты ловко перебираешь клавиши, заметно, что не новичок. Самоучка или учился где-то?

- Нет, не самоучка, - ответил я ему, будучи изрядно польщён вниманием, - училище окончил, музыкальное, по баяну, правда…

- А на электрических клавишах лабал когда-нибудь?

- Ну да, конечно, до армии играл на танцах целое лето, а раньше в разных ансамблях ещё участвовал, у меня и электроорган есть, - сказал я, почти не приукрасив свою тогдашнюю музыкальную биографию.

- Ну так приходи к нам в группу, у нас как раз за органом место пустует. Прямо завтра вечером и приходи в клуб фабрики 3-го Интернационала… Знаешь, где это? Там на входе спросишь Бориса, это я…

- Хорошо, приду обязательно! Завтра я там буду, - отвечал я, откровенно ликуя в душе.

Вот таким образом я начал играть на электрооргане в эстрадном ансамбле, репетировавшем при клубе ткацко-прядильной фабрики. Руководитель музыкальной группы, тот самый Борис, занимался комплектованием коллектива, его клавишник только-только перешёл играть в другой коллектив – вот он и ходил на всяческие студенческие мероприятия, просматривая кандидатуры для замены. Сам он играл на барабанах и пел, будучи энтузиастом тогдашних музыкальных веяний и знатоком творчества многочисленных советских рок-групп, бурно развивавшихся в те годы, в начале восьмидесятых. Его приглашение позволило мне вернуться к эстрадной музыке после продолжительного перерыва: за два года армии я лишь один раз подержал в руках баян да раза два посидел за пианино, а на первых курсах университета музицирование было ограничено самодеятельным студенческим творчеством.

Играя на фабрике, я приобщился к тогдашнему музыкальному репертуару, при этом бóльшую часть нашей программы составляла ранняя «Машина времени»: мы слушали затёртые магнитофонный записи и копировали то, что там звучало. Тогда же, поиграв с полгода, я решил заменить остававшийся у меня с доармейских времён устаревший электроорган «Юность-70» на «Вермону», современный инструмент немецкого производства, с покупкой которого помог, опять же, отец.

А через некоторое время Борис предложил мне попробовать себя в ресторанном музыкальном коллективе, в котором он, как оказалось, давно уже работал по вечерам с другими ребятами, и где как раз случились кадровые проблемы. На это его предложение я также с удовольствием согласился. Первые пробы оказались успешными, специфический репертуар не вызвал особых затруднений, а своевременно приобретённый хороший инструмент соответствовал статусу профессионального ансамбля, и через недельку-другую мне предложили остаться в нём «на постоянку». 

Если сказать о заведении, куда я попал играть, то оно было в городе далеко не самым центровым, находилось в глубине заросшего парка, имело не очень широкую клиентуру и скромную посещаемость. Заработок музыкантов там не блистал, но тем не менее он был регулярным, что я с удовлетворением для себя и отметил. Кроме того у меня появилась ежевечерняя музыкальная практика, то есть возможность профессионального роста, а, значит, и перспектива.

Вот таким образом реализовалось моё стремление начать зарабатывать на жизнь музыкой, что оказалось в тот период жизни очень своевременным для студента-старшекурсника. А сама музыкальная деятельность стала всё более явно приобретать очертания профессии, вытесняя в сознании с этой позиции грядущую квалификацию школьного учителя. Проработал я на ресторанной сцене достаточно долго, сочетая ее поначалу с учёбой, а позднее со свадебно-банкетными выступлениями, когда одна форма музыкальной работы стала сменяться и удачно дополняться другой, а преимущественно национальный музыкальный репертуар свадебных выездов перемежался с эстрадно-песенным жанром.

Абиленски песня

         Музыкальная работа в ресторанном ансамбле имела свою особенную специфику, да и не только она, вся деятельность этого учреждения была особенной, и она неизбежно накладывала отпечаток на людей, приходивших туда работать. Персонал заведения каждодневно и всецело был занят выполнением главной и практически единственной ставившейся перед ним задачи — возможно более полным извлечением прибыли из окружающей действительности. То есть из посетителей.

         Справедливости ради стоит сказать, что нашими клиентами были не те, кто стоял на заводе у станка и получал зарплату два раза в месяц. Такие люди в кабак не ходили. Завсегдатаями были, как правило, те, чьи карманы отягощали дурные деньги. Обладатели таких карманов приходили к нам и с шиком избавлялись от разноцветных бумажек, ну а ресторан охотно им в этом помогал. А вот где наши клиенты эти бумажки брали — это уже совсем другая история, которой никто никогда не интересовался.

         Каждый участок заведения занимался выполнением своей задачи с привлечением всех доступных средств, стремясь извлекать из своей деятельности не только прибыль, регламентированную утверждённым планом работы, но также и сверхприбыль, на которую, также существовал негласный план. Буфетчик бодяжил алкоголь, завозя в подсобку перед работой ящиками водку, не знакомую с заводским конвейером, кухня творила чудеса, подгоняя под кондицию синих цыплят и увядшие овощи, официантки же виртуозно жонглировали цифрами в счетах клиентов и артистично тянули из них чаевые. А ещё эти бесстрашные бойцы передовой линии торговли во главе с метрдотелем внимательно контролировали текущий состав зала. Бывало, приняв заказ от известного своей скандальностью или, напротив, щедростью посетителя, они просили кухню приготовить для него цыплёнка табака «с вниманием», не синего то есть. Аналогичный сигнал поступал и в буфет. Дополнительная выручка, получавшаяся в результате всего этого, и составляла ту самую сверхприбыль, ради которой, собственно, каждый и приходил работать в «кабак».      

         Нечто особенное представляли собой руководители ресторанов, являвшиеся, как правило, ставленниками различных вышестоящих фигур. Главной задачей директора было обеспечение выполнения плана работы и объёма прибыли, спущенного из треста, а также грамотное обращение с иными дивидендами. Интеллектом и тонкими чувствами эти люди, по большей части, не блистали, были при этом откровенными сластолюбцами и властолюбцами. В кругу музыкантов ходили легенды об одном из них, отличавшемся, ко всему прочему, ещё и очень вздорным нравом. Рассказывали, как этот легендарный руководитель решил однажды навести порядок в своём хозяйстве и устроил неожиданную общую проверку — то ли план был недовыполнен, то ли ещё какая беда случилось… На всех участках производства он обнаружил множество вопиющих недостатков, весь ресторан слышал его крики с угрозами «уволить всех к идрона матр». После кухни и гардероба настала очередь и музыкантов, которые как на грех пришли порепетировать и попали под горячую руку.

         Подойдя к ним, директор окинул взглядом сцену, потом остановил музыку и устроил взбучку барабанщику за то, что тот, следуя моде, вырезал в передней мембране большого барабана ровное круглое отверстие величиной с тарелку, как делали в ту пору все его коллеги. Шеф не оценил новшество, ведь как-то это было неправильно: барабан — и в нём дырка…

         - Эй, ти, это твой барабан? Ти зачем этом барабан дирка изделил? - кричал он на ударника, коверкая неродной ему русский язык. - Минэ такой дирка не надо!.. Убери этот дирка, а то я тебя уберу к идрона матр!

         Убеждать его в эстетичности либо акустическом предназначении отверстия не было никакого резона, ребята скинулись, купили новую мембрану и заменили её. А через какое-то время после этой инспекции директор на две недели уехал по работе: его как передовика производства городского треста столовых и ресторанов направили на симпозиум в Москву делиться опытом. По приезде домой он собрал в зале весь персонал и стал делиться впечатлениями от поездки и своими достижениями:

         - Адын раз в московский ресторан атдихали, - рассказывал он, - я сижу за столиком, как султан, у меня на левий коленка адын афисьянтка, на правий коленка другой афисьянтка, третий афисьянтка коньяк наливает, музиканты для минэ лезгинка играют… а у них там на барабан дирка эст!.. Эй ти, - обращаясь уже к своему барабанщику, - твой барабан тоже дирка изделий!

         У ресторанных музыкантов в этой структуре была своя статья дохода — плата за заказываемую музыку, тот самый пáрнас, который давал порой хорошую прибыль, а порой не очень – за период работы в ряде заведений я повидал и то, и другое. Ресторан, в котором мне довелось поработать напоследок, был одним из лучших в городе, располагался он в глубине крупного жилого массива, имел широкую клиентуру, хорошую репутацию и достаточно строгие правила, хотя и не был свободен от особенностей, присущих всем заведениям подобного типа. Наша концертная программа состояла из двадцати одного музыкального произведения, за её качеством и художественным содержанием следил горкомовский отдел культуры. Раз в квартал из этого отдела к нам приходил человек, которого мы встречали в буфете, где и подавали рапортичку с перечнем исполняемых песен, которую он уносил с собой на утверждение — таков был официоз. На деле же мы играли то, что заказывали посетители, либо что-нибудь не очень внятное фоновое при отсутствии заказов. А заказать наши клиенты могли всё, что угодно: от песен из репертуара Пугачёвой и «Чардаша» Монти до народного творчества и кавказского шансона. Бывало, не лежит душа к надоевшей песенке, а сидишь за своими клавишами и лабаешь…

         Люди к нам в зал приходили разные, одни из них бывали регулярно и невольно остались в памяти, а иные запомнились по причине какого-то связанного с ними события. Регулярно, раза два в неделю, захаживал к нам один неопределённого рода занятий худощавый сутулый мужчина с прищуренным правым глазом, который и за столик-то не садился. Обычно не при деньгах, он быстрым шагом проскакивал по залу в сторону служебных помещений, приветственно взмахнув рукой в сторону сцены, потом проходил в буфет, выпивал рюмку-другую водки без закуски, после чего, повеселевший, зубоскалил с буфетчиком и официантками. Потом этот клиент, уже навеселе, мог за вечер раз пятнадцать потребовать от нас спеть ему «Миллион алых роз».

         - Мои миллионы сыграй, мои миллионы! - бубнил он, выходя к сцене, улыбчиво гримасничая или картинно угрожая перочинным ножиком, а добившись своего, вновь исчезал в буфете.

         - Послушай, - говорили ему в конце концов, - мы сыграли тебе «твои миллионы» три раза, больше не можем — видишь, клиенты деньги несут, у нас работа, заказы, иди домой отдыхать.

         Тот успокаивался, но в следующий раз опять начинал требовать своё.       Изредка случались у него и денежные вечера, когда он занимал столик в центре зала и сидел до закрытия ресторана, неспешно попивая из графинчика и закусывая салатиком, после чего оставлял официанткам какие-то чаевые, а иногда даже платил нам за свою песню.

         Приходили и иные клиенты, которые на музыкантов денег не жалели и на которых мы хорошо зарабатывали. Это были и нарождавшиеся уже в те годы коммерсанты, разные там «цеховики» да «челноки», и известные городские чиновники, и различные незнакомые, важные и не очень важные персоны.

         В какой-то вечер зашли в зал и уселись за угловой столик два худощавых неприметных паренька. Они скоренько подозвали к себе официантку, сделали заказ, после чего стали выпивать и закусывать, тихонько переговариваясь между собой.

         - О, смотри, - кивнул на них гитарист, - воришки пришли, я их знаю. Стащили цепочку, видать, теперь кайфуют.

         Немного погодя к сцене подошёл один из этих двоих, кинул на микшерный пульт трёхрублёвую бумажку и, держа пальцы правой руки характерным образом со слегка оттопыренными указательным и мизинцем, сделал заказ:

         - Пацаны, «Долю» замутите…

         - Сыграем, сыграем, а бабки забери назад, - ответили ему, протягивая мятую трёшку обратно.

         - Какие бабки, пацаны? Разве это бабки? Это — филки! Бабки в госбанке лежат! Играй давай… скажи, для вороваек, - пренебрежительно махнул рукой в сторону денег заказчик и ушёл обратно за столик, а мы вослед ему «замутили» песню из репертуара Боки «Вот какая доля воровская».

         Потом уже ребята сказали, что с такой публикой дел вообще-то лучше не иметь.

         - Запомнил этих парней? В следующий раз капусту (16) у них не бери, - пояснили мне после работы. - Неизвестно, чем это может потом закончиться, дешевле сыграть для них бесплатно.

         А однажды вечером к нам в пустой зал ввалилась компания из семи-восьми человек, которые, не проронив ни слова, сдвинули вместе у окна три столика, молча уселись за них и стали все одновременно жестикулировать руками, совершая при этом движения пальцами и всеми мышцами лица, трогая друг друга за руки и привставая со стульев. Так же беззвучно они сделали заказ, а потом урывками между жестикуляцией в почти полной тишине поднимали рюмки и звенели вилками.

         - Пошли отдыхать, парни, - сказал гитарист после того, как мы допели песню, - эти клиенты нам музыку, пожалуй, не закажут.

         Вдруг кто-то в группе молчаливых посетителей грохнул кулаком по столу, остальные бросились его успокаивать, похлопывая по руке и по плечу.

         - Представляешь, - продолжил гитарист, кивнув головой в сторону жестикулирующей компании, - какой у них там сейчас творится страшный базёл(17), при том что вокруг стоит полная тишина.

         В тот вечер группа глухо-немых посетителей оказалась в нашем заведении единственным клиентом, и по понятным причинам музыканты остались без заработка.  

         Заходил неоднократно к нам ещё один примечательный персонаж. Бывал он нечасто, выглядел как селянин из горного района, усатый, в кепке и обутый в сапоги, плохо говоривший по-русски — такой типичный чабан или сельский механизатор. Наверное, этот человек приезжал в город в командировку или по делам из какого-нибудь дальнего селения, может быть, привозил товар на базар, а заодно отмечался в городском ресторане. Он садился за столик у окошка, сидел час-полтора, пил водку, ел цыплёнка табака или люля-кебаб, расплачивался и уходил.

         Во время очередного своего визита этот клиент после первой рюмки подошёл к нам, протянул трёшку и, помедлив, подбирая, видимо, слова, сказал на ломаном русском:

         - Сиграй минэ абиленски песня.

         Мы переглянулись между собой, пожали плечами и переспросили:

         - Что-что сыграть?

         - Абиленски песня знаешь? - продолжал чабан.

         - Нет, такую песню мы не знаем, в первый раз слышим. Может, сыграть тебе что-нибудь другое?

         Усатый клиент ничего не ответил, повернулся и ушёл к себе за столик, но минут через десять, приняв на грудь ещё рюмку-другую, опять подошёл к нам с тем же вопросом и с пятирублёвкой в руках. Мы его снова отправили ни с чем — и рады бы сыграть, да не можем понять, что он хочет. Ещё через какое-то время он подошёл к нам уже с десятью рублями.

         - Абиленски песня сиграй минэ! - потребовал он уже раздражённо и добавил ещё что-то непонятное на незнакомом мне языке.

         - Эй, уважаемый, мы не знаем такую песню, выучим и в следующий раз сыграем, приходи ещё, - отвечали ему.

         Уже в перерыве за сценой мы обратились к официантке, которая обслуживала этого человека:

         - Зоя, узнай у того чудака в сапогах и с усами, который к нам с деньгами ходит, да никак их не отдаст, что за песню он хочет услышать! Надо будет выучить.

         Через некоторое время Зоя подошла к сцене, подала от своего клиента пять рублей и сказала:

         - Спойте ему песню «Не падайте духом, поручик Голицын, корнет Оболенский, седлайте коня». В прошлый раз, когда он тут был, вы её пели, ему очень понравилось.

         Взаимопроникновение культур разных народов, понимаешь ли…

Как я сел за руль

         Помимо игры в ресторане, очень востребованным оказалось в те годы ещё и музыкальное обслуживание праздников и различных торжественных событий. Будучи стабильной, такая работа с успехом обеспечивала безбедную жизнь семьям музыкантов, к чему, собственно говоря, все мы и стремились, и по этой причине практически никогда не отказывались от выступлений, даже связанных с дальними выездами. Играть приходилось на всевозможных банкетах, юбилеях, выпускных, танцевальных и творческих вечерах, крестинах, обрезаниях и прочих защитах диссертаций, на шефских концертах Союза композиторов республики и других творческих объединений, но при этом большая часть наших усилий всё же приходилась на свадебные торжества, проводившиеся в наших краях, как правило, пышно и звонко.

         Востребованность музыкальных коллективов и успешность их работы на свадьбах напрямую зависели от комплектности и подготовленности составов, качества и исправности инструментов и аппаратуры, что являлось предметом постоянной заботы музыкантов. А кроме того, нас в связи с выездным характером всего этого всегда беспокоил вопрос транспортного обеспечения поездок. Традиционно сложилось так, что заказчик музыкальной услуги брал на себя обязательство по доставке музыкантов к себе на торжество и обратно домой после его окончания, но не всегда охотно и своевременно выполнял это обязательство, особенно вторую его часть. Со временем большинство музыкантов пришло к выводу, что намного удобнее и надёжнее такую транспортную услугу организовывать своими силами, расходы за нее относя на счёт заказчика. Кто-то в этих целях стал нанимать стороннего водителя с надёжной машиной и грузовым прицепом, коллектив же, в котором довелось играть мне в течение последних лет, решил эту проблему за счёт личного автотранспорта, что оказалось очень удобно. Хотя и доставляло определённый дискомфорт тому, кто в поездке дежурил за рулём, поскольку ему приходилось не только ограничивать себя в застолье, но и, как правило, садиться за руль после многочасовой работы, а то и после бессонной ночи. Тем не менее, оказалось несравнимо удобно приезжать на работу на своих колёсах и самим же, вне зависимости от состояния и возможностей хозяев, уезжать домой, да и заказчик оказывался доволен таким положением вещей.

         Надо сказать, что подобные рабочие музыкальные поездки были чреваты различными дорожными происшествиями. В моём случае они все, к счастью, оказались больше курьёзными и забавными, чем опасными, ну и ещё в дороге нас порой изрядно забавляли служители полосатого жезла и свистка. Как-то раз на посту ГАИ где-то в середине трассы «Ростов - Баку» нас часа полтора, помнится, продержали с проверкой, требуя то документы на автомобили и инструменты с усилителями, то документы, удостоверяющие факт того, что мы являемся музыкантами, то предлагая предъявить вызов на работу в далёкий город. В конце концов, нас всё же отпустили, завидев приближающуюся к посту колонну тяжело груженных автомобилей с азербайджанскими номерами.

         Иногда музыканты попадали и в по-настоящему опасные дорожные передряги. Так, однажды у знакомых ребят после выступления уже на подъезде к дому загорелась машина и выгорела вся дотла вместе с аппаратурой и инструментами. Парни сами едва успели спастись и вытащить какие-то вещи. Позднее они купили новое оборудование и назвались, понятное дело, группой «Феникс». Долго потом ещё у них на базе хранился почти исправный синтезатор с оплавившимися клавишами, спасённый в том пожаре.

         Но вот пришло время, и я тоже сумел купить машину. Это были «Жигули» шестого выпуска бежевого цвета с четырёхступенчатой коробкой передач и чёрным велюровым салоном — мечта, а не машина! На ней я и колесил во все свои поездки, как ближние, так и дальние. Мне довелось больше двух лет порулить ею, обеспечивая транспортом свой коллектив: аппаратура и инструменты в самый раз помещались в задний багажник, две звуковые колонки укладывались на арматуру, прикреплённую к крыше автомобиля, люди усаживались в салон — всё было удобно, мобильно и компактно. Порой, когда этого требовали обстоятельства, мы отправлялись в рейс в две машины вместе с гитаристом. А вот каким образом я стал водителем — это отдельная история.

         В начале девяностых я жил не тужил в своём родном городе, было мне в ту пору тридцать с небольшим – не так давно, как говорят в народе, разменял четвёртый десяток. Жизнь складывалась так, как складывалась, музыкальная работа стала приносить свои плоды, материальное положение семьи стабилизировалось, стали появляться какие-то денежные накопления, вследствие чего возник вопрос, как эти накопления сохранить. В те времена экономическая ситуация в стране становилась день ото дня всё более зыбкой — вот я и стал подумывать о приобретении машины как об одном из способов рационального вложения имеющихся средств. Правда, такая перспектива виделась мне довольно отдалённой, ведь для её реализации требовались немалые деньги – купить хотелось не какой-то хлам, а приличный автомобиль причём желательно престижной модели «Жигули». В те годы по нашим дорогам вовсю уже бегали жигулёвские «копейки», «тройки», а также недавно сошедшие с конвейера завидные «шестёрки», однако за такую машину в достаточно свежем состоянии надо было значительно переплатить от госцены – чуть ли не в два с лишним раза переплатить! О новой же машине можно было только мечтать — каким образом её возможно «достать» и сколько для этого потребуется денег, мне было неведомо.

         Чтобы с чего-то стартовать в выбранном направлении, я решил для начала получить водительское удостоверение, которое, как думалось, никогда не помешает, даже если водить машину доведётся и нескоро. Мы вдвоём с моим другом и однополчанином по музыкальным силам Лёшей пошли в одну из городских автошкол, где договорились с её руководителем о «заочном» обучении с проплатой успешной сдачи экзаменов — подобная услуга у нас тогда была очень модной.

         С Лёшкой мы к тому времени были знакомы уже больше десятка лет, когда-то вместе играли в ВИА кулинарного училища, потом я служил в армии, потом он служил, потом мы снова вместе играли и работали в музшколе, вместе ездили на рыбалку в два велосипеда — вместе решили и учиться в автошколе.

         Тем событиям, о которых здесь пойдёт речь, уже больше трёх десятков лет, думаю, теперь можно про них и рассказать. Давно слышал анекдот, по сюжету которого инспектор ДПС пытается отобрать у блондинки, проехавшей на красный свет, водительское удостоверение, на что та заявляет, что права не отдаст, поскольку это подарок. Моя история не слабей этой.

          В наших местах периода тех давних славных времён фокус с дистанционным обучением вождению автомобиля был пустяком. Помнится, у меня и моего друга не возникло никаких проблем с решением этого вопроса, директор автошколы с пониманием отнёсся к нашим затруднениям – к тому, что ходить на занятия нам некогда ввиду большого количества работы. Оплатить упомянутые удобства в обучении оказалось вполне посильно. Для того чтобы в будущем с оформлением документов «всё было нормально», я добавил сверх стоимости обучения ещё кое-что, по количеству соотносимое с оплатой игры на двухдневной свадьбе.

         Так вот, оплатили мы с другом всё, что нужно было оплатить, подписали какие-то бумаги и забыли об этой автошколе, занимаясь каждый своими делами, но прошло время, и месяца через три нас с ним разыскали и сообщили, что пора идти в ГАИ сдавать экзамены на права. Мы давай было возмущаться: какие могут быть экзамены, раз всё было твёрдо договорено, да и опять же некогда на всё это отвлекаться… Однако нам пояснили, что с договорённостями всё будет в порядке, но явиться на проверку нужно, без этих архаичных условностей и формальностей никак — всё-таки не справку в домоуправлении получаем! Вот и пришёл я наутро в городское отделение автоинспекции сдавать экзамены.

         В ГАИ было полным-полно народу, все пришли сюда за тем же, за чем и я. Вот настало время, меня усадили перед аппаратом проверки знаний Правил дорожного движения, там нужно было, как и сегодня, отвечать на ситуативные вопросы из билета, нажимая кнопки с правильными вариантами ответов. Кто-то рядом со мной начал отвечать на вопросы, тут и там щёлкали кнопки, я же сидел перед монитором и ждал развития событий, ничего не делая, чтобы что-нибудь не испортить, ткнув пальцем не туда. Ко мне подошёл экзаменовавший нас инструктор и спросил:

         - Почему не отвечаешь на билет?

         - Не знаю что нажимать, - ответил я ему по-честному.

         Он усмехнулся, подошёл поближе, глянул в мои экзаменационные вопросы и стал сам нажимать на кнопки моего аппарата, ошибся один раз, выругался, ошибся второй раз, третий… аппарат выбросил надпись, что теоретический экзамен не сдан, инструктор выругался ещё раз и сказал:

         - Ну ладно, иди пока, после обеда в два часа приходи на вождение.

         Я был озадачен происходившими событиями. Не то, чтобы не ожидал, что будет нечто подобное на экзамене, просто ожидание, имевшее неясный и абстрактный характер, резко вдруг сменилось неумолимой в своем абсурде реальностью. После обеда я пришёл на вождение, отдавая себе отчёт в том, что водить машину не умею вовсе, именно что вовсе, абсолютно, поскольку ни разу не сидел за рулём и сумел бы только завести мотор и заглушить, не более того… Но экзамен есть экзамен, сказали прийти — надо прийти. Подобных экзаменуемых в нашей группе, похоже, было немало, но все они в отличие от меня уже водили автомобиль, будучи самоучками.

         Вот подъехала машина с буквой «У» на лобовом стекле, из неё вышел инструктор:

         - Четверо садитесь в машину, один — за руль, - распорядился он и пересел на сиденье впереди справа, где стал перебирать бумаги.

         Видимо, мы все четверо, что сели в автомобиль, были из специального списка. Я уселся на заднее пассажирское место и спрятался за спинку водительского кресла. Первый курсант выехал на прилегающую улицу, проехал по ней метров триста, после чего инструктор его остановил, сказав:

         - Выходи, завтра за правами… Э-э, на ручник поставь!.. Следующий!

         Следующий проехал ещё меньше, и третий столько же — и вот я в машине остался один на один с инструктором.

         - Садись за руль, разворачивайся и давай к ГАИ, - выказал инструктор мне особое доверие.

         - Я не умею, - ответил я ему.

         - Что? - не понял тот.

         - Не умею водить.

         Инструктор посмотрел на меня, не зная, что сказать, потом, покопавшись в бумагах, собрался с мыслями:

         - Шутник… Ну ладно, можешь идти, завтра за правами… Только ты давай там… подучись!..

         - Да-да, конечно! - заверил я его, хлопнул дверью и пошёл домой.

         На следующий день я получил своё водительское удостоверение, а через пару месяцев купил машину.

         Вот рассказал историю, а сам и засомневался, было ли всё это на самом деле или такой вот случился художественный вымысел… Как узнать-то, быль это или небылица, разве что у друга моего Алексея спросить? Да только ничего у него теперь не спросишь, далеко он нынче, очень далеко… непоправимо далеко.

         А машину я купил в мае 1990 года. Поехали как-то раз мы с братом на авторынок, который собирался еженедельно по воскресеньям на окраине города где-то в районе ипподрома. Для автолюбителя тех лет посещение авторынка было традиционным ритуалом, почти обязательным явлением: там можно было посмотреть и приобрести запчасти, поговорить вволю на автомобильную тематику, пообщаться с единомышленниками, а то и самому продать излишние железки.

         Полки в тогдашних автомагазинах были пусты или почти пусты, дефицитные запчасти там если и бывали, то тут же исчезали и потом появлялись в торговых рядах около ипподрома. Новые «Жигули», «Москвичи» и «Запорожцы» в свободной продаже вообще никто не видел кроме тех, кто имел доступ к их распределению, либо выстоял двух-трёхлетнюю льготную очередь, либо переплатил за машину ещё столько же, сколько она стоила сама по себе. Новый «жигулёнок» у государства стоил в те годы чуть меньше десяти тысяч рублей, но купить его было нереально, с переплатой можно, но очень трудно, поэтому считалось удачей приобретение умеренно подержанного автомобиля тысяч за пятнадцать-двадцать опять же на авторынке.

         Отцовский «жигулёнок» тогда уже был продан, поскольку стал стремительно стареть и терять товарный вид, да и был непрестижной тогда уже первой модели. «Восьмёрки», которые острословы за характерный внешний облик прозвали «зубилом», только-только появились и ещё не были толком в ходу, зато в полной красе были «шестёрки», которые уже в немалом количестве бегали по дорогам, а порой и выставлялись на продажу. На авторынке можно было походить около таких машин, рассмотреть их в подробностях, потрогать ту либо иную, пошатать баранку, несильно пнуть ногой колесо, перекинуться с кем-то рядом стоящим парой словечек, прицениться, посмаковать свои мысли об обладании ею — как на танцы сходить. Вот так мы с братом бродили по авторынку и «смаковали», когда к нам подошёл какой-то незнекомый мужчина:

         - Здравствуйте, молодые люди, - начал он, - я вижу, вы тут покупку себе присматриваете? Если хотите хорошую машину, то приходите завтра ко мне и посмотрите мою.

         Мы записали его адрес, не думая, что пойдём – ведь конкретной цели купить «тачку» у нас не было. Не было и необходимого количества денег – тогдашний уровень цен мы осознавали – но на другой день всё же пришли по адресу, где увидели почти новую «шестёрку» бежевого цвета с хромированными молдингами, чёрным велюровым салоном и магнитолой — одним словом «Жигули» ВАЗ-21063 выпуска 1988 года во всей своей красе.

         Сказать по правде, машина мне тогда понравилась с первого же взгляда — словно сказочную красотку повстречал! Всё в ней было практически новым и почти безупречным, за исключением одной неглубокой царапины на левом переднем крыле, двухлетнего возраста и сорокатысячного пробега. Нынешний хозяин управлял ею по доверенности, срок действия которой, судя по всему, истекал. А цена, которую он объявил, составляла двадцать одну тысячу рублей — немалые по тем временам деньги.

         Мы с братом не стали вникать во все подробности правообладания и состояния документов, полагая, что всё потихоньку уладим, и я решил купить – настолько мне понравилась эта машина. Всей требуемой суммы у меня к тому времени, конечно, не оказалось, но я одолжил недостающее, и через два дня мы отсчитали продавцу запрошенную им сумму, забрали машину вместе с бумагами и перегнали домой. За руль сел, естественно, брат, водитель с немалым стажем. Жена продавца, пересчитывая принесённые нами деньги, сочувственно приговаривала:

         - Вай-вай, какие сейчас дорогие машины!

         Оформлять покупку мы поехали в другой город к человеку, на которого она была зарегистрирована. Брат снова сел за руль, мы выехали на трассу и по дороге вдруг осознали, что если нас сейчас остановит инспектор с проверкой документов, то мы не сможем объяснить, как оказались в машине, оформленной не на нас. Но всё обошлось, нами никто не заинтересовался, и доехали мы благополучно. В течение дня с непонятными сегодня трудностями мы сняли машину с учёта, под вечер вернулись домой, а на следующий день поставили её на учёт в своём ГАИ, получив новый номерной знак. После этого мы надёжно припарковали ее во дворе дома, где она и простояла несколько недель без движения.

         Я к той поре был уже с правами на вождение автомобиля, но за руль садиться боялся, только время от времени позволял себе завести мотор своей красавицы, открыть ворота, медленно выехать задним ходом из ворот на улицу и заехать обратно, и так несколько раз подряд. При этом я многократно просил отца, чтобы он съездил со мной куда-нибудь за город и поучил вождению, а ещё привёз канистру бензина, которого в баке почти не осталось, но ему было некогда, да и про бензин он забывал. Так прошло некоторое время, и однажды, когда отца и брата не было дома, я решил сам съездить за бензином.

         Такое решение созревало во мне долго: я вычислил нужную мне бензоколонку, расположенную на одном из шоссе где-то на полпути к окраине города, долго продумывал маршрут движения, планируя его так, чтобы избежать левых поворотов либо максимально сократить их количество, и проложил его аж через дальний дачный пригород. И вот настала минута, когда я завёл машину и выехал задним ходом за ворота — мои домашние, те, кто были дома, провожали меня со слезами на глазах, отговаривая от исполнения задуманного, но решение было принято, и я поехал.

         Со своей улицы я медленно спустился вниз на параллельную улицу, потом правым поворотом выехал в поперечный переулок и далее так же направо на улицу с автобусным движением. По ней доехал до дачного посёлка, там, удачно проскочив светофор, правым поворотом выехал на дачное шоссе, по которому через сто метров развернулся в обратном направлении, доехал вверх до троллейбусного кольца, собираясь далее повернуть опять же направо на нужное мне шоссе.

         Часть пути была пройдена, но теперь мне предстояло самое сложное — надо было, согласно моим расчётам, доехать почти до выезда из города, где суметь развернуться в обратном направлении, что меня очень страшило, и уже обратным движением доехать до бензоколонки, которая находилась на противоположной стороне дороги.

         Уже приготовившись к повороту направо и большому потоку машин, я вдруг увидел стоящего на тротуаре знакомого, который жил как раз в той стороне, куда я направлялся, причём именно там, где я собирался разворачиваться. Он водил машину, ездил на своей «пятёрке», но в тот раз оказался пешком. Я остановился рядом и предложил подвезти его до дома, но только при условии, что он сядет за руль моей машины и там, где надо, развернёт меня назад. Он оказался озадачен такой ситуацией, но сел за руль, доехал до нужного места, крутанулся на развороте, пожелал счастливого пути, и я дальше поехал сам.

         Надо сказать, что к тому моменту я уже успокоился, осмелел сравнительно с ситуацией выезда из дома и ехал уже более уверенно. Завернул на бензоколонку, остановился в очереди за двумя-тремя машинами, и тут осознал, что встал на небольшом подъёме, с которого стартовать, по словам знатоков, очень трудно. Не помню уж, как дальше было дело, но я всё сумел: заправился, выехал с бензоколонки и приехал домой, чему оказался несказанно рад… А уж как обрадовались все домашние!

         Огромный груз упал в тот день с моих плеч — я и дело сделал, наполнив почти пустой бензобак, и преодолел барьер неуверенности, поднявшись на новую ступень своих отношений с миром. Многим известно это чувство свободы, упоения и полёта, наступающее после продолжительного ответственного и внимательного напряжения, увенчавшегося достижением поставленной цели и благополучным завершением дела. Нечто подобное в тот день испытал и я. Выброс в кровь адреналина — это дивное ощущение, знаю людей, которые занимаются добычей этого вещества регулярно, даже находятся в определённой адреналиновой зависимости.

         Вечером этого дня приехал домой отец и посетовал:

         - Ой, опять забыл привезти тебе бензин.

         - Не надо уже, - ответил я ему, - я заправился.

         - Как заправился? Ты что, сам ездил? Да как ты мог? - зашумел тут он на меня. - Ведь ты же не умеешь водить машину, мог разбить её, попасть в аварию, сам пострадать!

         - Ну и что, не сидеть же теперь вечно дома! А завтра мне, кстати, надо ехать на дачу к ребятам на шашлык.

         - Завтра поеду с тобой сам, или вон брат с тобой поедет, - строго сказал отец, - и проверит, можно ли тебе садиться за руль!

         И вот наступило завтра. Согласно поставленной сверхзадаче, мне нужно было доехать до гаража нашего гитариста – с ним мы вместе играли в ресторане, рядышком с которым его гараж и находился – туда добираться нужно было через весь город, а потом уже оттуда с ним и на дачу за город.

         В тот день я сел за руль, а мой проверяющий рядом, и мы поехали по маршруту, который просчитывался и проигрывался в моей голове, наверное, всю предшествовавшую ночь. Я уже вёл себя за рулём смелее и из своего переулка повернул на большую улицу налево, через двести метров направо, далее у университета вновь налево, потом ещё поворот и так далее, пока не проехал прямо кольцевой перекрёсток с центральным проспектом, а там ещё немного — и вот я у цели! 

         Когда машина остановилась, брат вышел из машины, хлопнув дверью, а я ему в окошко:

         - Куда же ты? Мне ещё на дачу за город.

         - Поезжай сам, - ответил тот.

         - А ты?

         - А я на автобус — и домой, - сказал он и пошёл через дорогу на остановку.

         Вот так я стал водителем автомобиля, а через два месяца уже поехал в первую свою дальнюю поездку, груженный под завязку музыкальными инструментами и аппаратурой, с друзьями-музыкантами на пассажирских сиденьях.

Правило восьми часов

         Я был очень доволен приобретением в самом деле очень хорошего по тем временам автомобиля, некапризного и достаточно экономичного, имевшего, однако, серьёзный недостаток — он комплектовался колёсными шинами модели МИ-16, камерными металлокордовыми. Так вот их проблема заключалась в том, что стальная проволока, служившая основой покрышки и находившаяся в её теле, со временем изнашивалась и изламывалась, пробиваясь внутрь баллона, а потом в самый неподходящий момент прокалывала камеру, в результате чего колесо во время движения лопалось со всеми вытекающими из этого последствиями. Нечто подобное случилось и со мной, причём очень скоро.

         Первая же моя дальняя поездка после покупки машины выпала в Пятигорск, центральный курортный город Кавказских Минеральных Вод, куда от нас было больше четырёхсот километров пути в одну сторону. Я к тому времени успел наработать водительский стаж величиной лишь в два месяца и очень переживал по поводу предстоящей дороги. Но ребята сказали, что деваться некуда, и на этот рабочий вызов ехать нужно непременно вдвоём, поскольку состав музыкантов будет расширенный, с нами поедут дополнительно кларнетист, гармонист, певец — все пассажиры в одну машину не поместятся.

         - А чего ты опасаешься, - успокаивал меня гитарист, куда более опытный водитель, чем я, - будешь ехать следом, смотреть на мои поворотники со стоп-сигналами и повторять всё то, что делаю я: тормозить, ускоряться, поворачивать — и всё будет нормально. Да, ещё возьми с собой рублей пятнадцать мелкими купюрами, - добавил он, - на штрафы… Ну да, нас по дороге будут трясти за превышение и всё такое, так положено… Заниматься там разборками будет некогда, надо платить на месте и ехать дальше — у нас своя работа, у гаишников своя…

         Добирались мы до Пятигорска больше, чем полдня, дорога далась мне в тот раз, правду сказать, несложно, и ближе к вечеру наш музыкальный караван прибыл к месту назначения. В те края мы выезжали нередко, национальная диаспора приглашала на свои праздники музыкантов-земляков, владевших специфическим народным репертуаром, а мы любили к ним ездить, получая в ответ на хорошую работу хороший ответ и дружеское отношение.

         Национальные кавказские свадьбы в ту пору обычно бывали многолюдными и проходили, как правило, в больших дворах, накрывавшихся огромными брезентовыми шатрами, с завешанными коврами стенами. Самый богатый и красивый ковёр вешали позади места, предназначенного для молодожёнов, красиво украшенного и немного приподнятого над полом для всеобщего обозрения, а от него уже лучами расходились по двору бесконечно длинные гостевые столы, красиво убранные и заставленные разнообразными угощениями, а также диковинными бутылками, сгруппированными в «букеты». Где-то за пределами шатра устанавливался мангал длиной в несколько метров с сотней шампуров при нём, посредством которых специально нанятый в этот день шашлычник собирался зажарить для гостей нескольких барашков, которые ещё блеяли на заднем дворе.

         Сотни людей, приходивших на празднество, ели, пили, танцевали, поздравляли и одаривали молодожёнов. Кроме того, они приносили хозяевам, организовавшим праздник, деньги — так было принято — которым на месте вёлся строгий учёт, для чего у входа в свадебный шатёр сидела женщину, пользовавшаяся доверием хозяев, чаще близкая родственница, с толстой тетрадкой и авторучкой. Она принимала от гостей приношения и делала пометки в своей тетради. Когда-нибудь в обозримом времени хозяева, будучи приглашены на подобное торжество к кому-то из сегодняшних гостей, заглянут в эти записи и сделают вывод о целесообразной величине своего взноса, соотносимого с тем, какой когда-то получили сами. После свадьбы её организаторы подводили баланс произведённым расходам и полученным доходам и огорчались, если сальдо оказывалось отрицательным.

         Все эти особенности делали свадьбу кроме прочего, а порой и прежде всего, коммерческим предприятием, в чём музыка играла немаловажную роль. Я первое время удивлялся тому, зачем люди приглашают к себе музыкантов, которые приезжают за сотни километров и обходятся намного дороже, чем свои местные, на что ребята пояснили: 

         - Здесь расчёт простой — чем лучше на свадьбе музыка, тем больше гости будут танцевать, а чем больше они будут танцевать, тем больше оставят здесь денег, а также меньше съедят и выпьют, причём хозяевам опять же меньше забот с нетрезвыми чудаками.

         В ту нашу поездку вместе с нами работать приехал певец, которого все называли Сулик. На дворе стояли девяностые годы, самое их начало, Сулик уже тогда был известным исполнителем в стиле, который сегодня некоторые называют «кавказский шансон». Его пение, а также конферанс с шутками, присказками, приколами, анекдотами — умение работать с публикой — всегда имели успех, а магнитофонные кассеты с исполняемыми им песнями продавались практически в каждой нашей студии звукозаписи. Нередко случалось так, что на иную свадьбу приглашали целевым образом именно такого хорошо известного всем по звучанию в автомагнитолах певца, а уже тот подбирал себе в поездку команду музыкантов.

         Приехав на место, мы все тут же занялись каждый своим делом: разгрузкой машин, расстановкой и подключением аппаратуры, поисками электричества, устройством заземления и тому подобным — все роли и действия в такой ситуации были давно и прочно распределены. Пока мы разгружались и подключались, Сулик тоже занялся делом — отправился общаться с людьми, дожидавшимися начала свадьбы, создавая этим вокруг непринуждённую атмосферу. Рядом с ним, популярным шоуменом и известным острословом и балагуром, всегда собирался народ, который через несколько минут общения начинал весело гоготать.

         Тем временем я, не обращая внимание на всё происходившее вокруг, вместе с нашими ребятами устанавливал звуковые колонки, подключал электрические кабели, обустраивал своё рабочее место за инструментом — тогда я играл уже на синтезаторе «Ямаха» — как вдруг через какое-то время меня от этих занятий отвлекла незнакомая немолодая женщина. Она подошла ко мне, молча улыбнулась, взяла за руку и повела за собой, продолжая загадочно улыбаться. Удивлённый, я пошёл следом за ней, не понимая, в чём дело, и не замечая, что вся находившаяся в предсвадебном дворе публика во главе с Суликом смотрит нам вслед и едва сдерживает смех.

         Женщина, не прекращая улыбаться, привела меня в дальний угол большого украшенного для предстоящего торжества двора, завела в полутёмный сарай, в котором стояли табурет со столом, а на столе несколько тарелок с едой, и сказала:

         - Вот, сынок, присядь и покушай, отдохни хоть немного.

         Во дворе в это время грохнул взрыв хохота, и мне стало понятно, что всё это происшествие было неслучайным. Потом уже мне рассказали, что в тот раз Сулик устроил розыгрыш, являвшийся обычным для него делом – он подозвал женщину, заведовавшую на предстоящем мероприятии кухней, и с заговорщическим видом, указывая на меня, занятого своим делом, сказал ей:

          - Это наш рабочий, хороший человек, он с самого утра занимался подготовкой к поездке, ремонтировал и грузил аппаратуру, ничего не ел, устал, и надо бы его покормить, но только как-то потактичней, и чтобы никто не видел, а то парень он очень стеснительный и может смутиться — нехорошо получится.

         Добрая женщина старательно выполнила его просьбу, только есть я тогда, конечно, не стал, некогда было, ещё не всё было подготовлено к работе. Поблагодарив чуткого человека за доброту, я вышел во двор, посмеялся вместе со всеми над удавшейся шуткой и продолжил заниматься своим делом. Всех забавляли подобные розыгрыши от Сулика, обидеться на него за это было невозможно, да никому такое и не приходило в голову.

         В тот раз мы хорошо поработали, закончили музыку уже под утро и отправились домой, решив сэкономить время на отдыхе. Дорога складывалась неплохо, хотя я немного подотстал от первой нашей машины. Но до дома оставалось совсем немного, несколько часов нахождения за рулём остались позади, все пассажирские места в моей машине были заняты, багажник набит инструментами и аппаратурой — полная загрузка. Помню уже не всех, кто ехал тогда со мной, но был среди них гармонист, незрячий музыкант, в той поездке я повстречался с ним впервые.

         Солнце стояло уже высоко, и мне недолго оставалось бороться с усталостью, но тут вдруг на скорости около сотни с машиной что-то произошло: сзади послышался громкий хлопок, нас резко бросило вправо в сторону кювета, потом влево, потом снова вправо, да так, что я с трудом удерживал руль. Все, кто сидел в машине, крикнули в один голос:

- Не тормози!

Тормозить в этом случае, в самом деле, не следовало. Я изо всех сил схватился за баранку, удерживая машину на дороге, она, умница, постепенно замедлилась и после этого уже остановилась на обочине. Открыв дрожащими руками дверь, я выпрыгнул наружу, мою усталость как рукой сняло, обошёл машину сзади и там уже увидел рваное осевшее на землю заднее правое колесо — сразу вспомнились рассказы про шины МИ-16.

         Ребята тоже стали выходить наружу и озадаченно охать, рассматривая лопнувший баллон. Кто-то спросил, далеко ли до дома и есть ли у меня запаска, я ответил, что есть, спрашивали ещё о чём-то, я что-то автоматически отвечал, кто-то начал было критиковать моё вождение, а кто-то стал хвалить за выдержку.

         Последним из задней левой двери вылез наружу наш гармонист и, на ощупь обходя машину, деловито так заявил:

- Эй, парни, где там запасное колесо, давайте помогу!..

         Все рассмеялись такой инициативе, потом успокоили его, сказав, что здесь много помощников, но обстановка благодаря этому разрядилась, стресс остался позади, руки перестали дрожать. Мы выгрузили из багажника аппаратуру, достали запаску, не спеша поменяли колесо, подкачали его и, опять-таки не спеша уже, доехали до дома. На следующий день я поменял на всех колёсах резину, купив новые покрышки с капроновым кордом.

         Свадьбы, на которых мы работали, были в основном национальными. Конечно, музыкантам приходилось исполнять различную музыку – как европейскую, так и популярную отечественную, но по большей части там всё же звучала музыка народов Кавказа со своим особенным характером и колоритом. И поэтому ребятам-некавказцам, которым доводилось там выступать, нередко в шутку присваивались национальные имена. И ведь в самом деле – совершенно неправдоподобно выглядела ситуация, когда светловолосый голубоглазый и курносый парень начинал петь даргинские, аварские, чеченские, армянские, азербайджанские песни, причём с правильными словами и почти правильным произношением, посматривая искоса в рабочий песенник, «талмуд» мы его называли, в котором крупными буквами были записаны их тексты. В результате тут же Сергей становился Сиражутдином, Миша — Меджидом, Боря — Бадрутдином… 

Однажды в каком-то горном селении, куда я приехал поиграть, ко мне подошёл седовласый старик и заговорил на непонятном языке. Вежливо выслушав его до конца, я сказал, что ничего не понял, он сказал ещё что-то на другом наречии, потом на третьем, но я попросил его перейти на русский. Тут мой собеседник и поинтересовался, как же такое возможно, что человек, не знающий языков народов Кавказа, поёт их песни. Я не нашёл ничего другого, как ответить, что такая уж у меня профессия, а старик после этого долго улыбался и покачивал головой.

         Впрочем, подобные ситуации на свадьбах обычно никого не смущали. Грамотное и аккуратное прикосновение музыкантов к материалу помогало преодолевать языковые и другие барьеры. Как-то раз одна из свадебных поездок привела меня в отдалённое селение, расположенное недалеко от побережья моря и запомнившееся изобилием осетрины на столах. Там во время подготовки к игре гитарист Александр обратил моё внимание на то, что хозяева мероприятия чем-то серьёзно встревожены и ходят вокруг нас с озабоченными лицами. Но когда мы через десяток минут включились и заиграли национальную музыку, а певец Юрий и басист Анатолий открыли свои «талмуды» и запели на их родном языке, все присутствовавшие тут же расслабились, их лица разгладились, и праздник начался.

         Поиграв вволю на таких мероприятиях в далёких и близких городах и сёлах, я в результате заработал «творческий псевдоним». Даже два! Так, представляя при случае состав музыкантов, ребята объявляли меня шутливым манером то Алаутдином Пайзулаевым, то Азиком Пашаевым. Всех, меня в том числе, это забавляло, публика тоже смеялась.

         В тот период мы частенько ездили по трассе «Ростов - Баку» в направлении ставропольских курортов и обратно, в месяц могли случиться и две, и четыре такие поездки. Возвращаясь после очередной отыгранной свадьбы, усталые, но довольные работой и заработком, мы любили где-нибудь в середине дороги остановиться, отдохнуть и поесть шашлык в дорожной шашлычной, каких тогда по пути было много, да и запить его чем-нибудь благоприятствующим пищеварению – нас в обратную дорогу обычно щедро загружали специальными сувенирами.

         Надо сказать, что это необыкновенное мясное блюдо, претендующее на кавказское происхождение, в различных местностях готовят по-разному, да и порой из разных продуктов. Доводилось слышать от иных знатоков такое мнение, что шашлыком называется исключительно жареная на открытых древесных углях баранина, тогда как остальные виды мяса, приготовленные подобным образом, так и остаются лишь жареным мясом, не будучи удостоенными высокого кулинарного звания. Впрочем, с таким мнением можно соглашаться либо не соглашаться, а можно самому опытным путём найти наилучший вариант приготовления этого блюда.

         Мы же в те годы любили традиционный кавказский его вариант, сделанный из крупных кусков баранины, насаженных на стальной шампур вплотную один кусок к другому и хорошо прожаренных на мощных углях. Неплохо, если такое мясо, пересыпанное луком, чёрным перцем и лавровым листом, предварительно выдержать ночь в холодном месте, а за пару часов до готовки полить белым сухим вином. Вспоминается ещё нежнейший шашлык из осетрины, не ощущавшейся при таком способе приготовления рыбой. Довелось также в одном из заведений, стоявших в те годы во множестве вдоль автомагистралей, попробовать шашлык в виде небольших кусочков мяса, разрозненно насаженных на толстую алюминиевую проволоку и просто обожжённых на открытых языках пламени. Такое мясо получалось обжаренным снаружи и сыроватым внутри, но, по мнению изготовителя, съедобным. В Северной Осетии же, которую мы регулярно проезжали по дороге, был широко употребим шашлык из свинины, категорически неприемлемый в соседних с ней национальных республиках, и однажды из-за такого «осетинского» шашлыка в нашей команде чуть не случился казус.

         Как-то раз возвращались мы из дальней поездки, играть закончили под утро, но отдыхать не стали, а сразу собрались и поехали домой. Бежали прочь минуты и километровые столбики, летнее солнце поднималось всё выше, я вёл машину, ещё трое или четверо ребят-музыкантов дремали на пассажирских сиденьях, но где-то ближе к середине дня все проснулись, взбодрились, и кто-то из них предложил заглянуть в дорожную шашлычную, чтобы перекусить. Идею все поддержали, и на ближайшем указателе «Шашлык» мы свернули с дороги. А ехали как раз уже по Осетии, находившейся на полдороги к дому. Вот запахло дымком, стал отчётливо ощущаться аромат жареного мяса, и у всех началось обильное слюноотделение.

         После традиционного приветствия мы спросили шашлычника, чем он может накормить бессонных голодных путников, с раннего утра находящихся в дороге. На наш вопрос тот ответил, что осетрина только что закончилась, баранину ещё не подвезли, но он мог бы приготовить шашлык из свинины. Нужно было видеть огорчение моих товарищей, ребят-кавказцев, после этого известия, которым родители с детства твердили о недопустимости употребления такого мяса в пищу. В тот раз всё сложилось таким образом, что из всех музыкантов лишь я один имел возможность перекусить тем, что предлагал шашлычник, не поступившись принципами и традициями.

         Тут я обернулся на парней, по глазам которых было заметно, что внутри каждого из них происходила борьба воспитания с голодом, и голод, похоже, с каждой минутой проявлял себя всё настойчивей. Видя, что они колеблются и уже начали как-то странно переглядываться между собой, я сказал решительно:

         - Парни, что мы, с хутора близ Диканьки, что ли? Поехали-ка отсюда, пусть сами едят свою свинину!

         Все вздохнули, сели в машину и до дома ехали, глотая слюни, а потом долго ещё вспоминали эту шашлычную.

         Свадебные торжества, на которых мы играли, носили большей частью продолжительный по времени характер. Чаще всего действо, начавшееся в полдень, заканчивалось за полночь, а то и вовсе под утро. В процессе работы случались перерывы, когда можно было немного перекусить и запить это чем-то достойным, однако при этом нами строго соблюдалось правило: те, кто после музыкального действа сядут за руль, прекращали употреблять напитки за восемь-девять часов до предполагаемого времени отъезда. Такой регламент виделся нам вполне логичным и уместным по аналогии с ситуацией, как если бы человек, немного принявший дома за ужином чисто для аппетита, лёг спать, а утром встал, завёл автомобиль и поехал, ощущая себя совершенно чистым и свежим.

Выпивали музыканты, сознательные музыканты, желавшие играть и выглядеть достойно, весьма умеренно, и принятые до четырёх часов вечера одна-две рюмки коньяка к полуночи превращались, как нам это представлялось, в ничто: они не мешали вести автомобиль, никаким образом не ощущались внешне и не влияли на общение с автоинспекторами при встречах с ними. За рулём в свадебных поездках трудились чаще всего вдвоём мы с гитаристом, и «правило восьми часов» нас не подводило, хотя однажды заставило понервничать. А дело было так… 

         Ехали мы снова издалека, успешно отыграв очередную свадьбу, которая закончилась опять же ближе к утру. Я вёл машину по пустынной трассе, ребята отдыхали на заднем сидении, один из них бодрствовал, он сидел рядом со мной, травил анекдоты и следил за моей бдительностью — так было у нас заведено. Солнце только-только взошло, занимался красивый летний день. Вдали уже показались очертания горы, у подножья которой раскинулся наш родной город, начали попадаться отдельные дома… а вот и пост ГАИ, стоявший на повороте в пригороды, который мы обычно проезжали без каких-либо осложнений.

         Но в этот раз всё сложилось иначе: при нашем приближении от знакомого строения отделились две фигуры в милицейских фуражках, которые остановили меня взмахом волшебной палочки.

         - Выйдите из машины, предъявите документы для проверки, - предложил мне один из автоинспекторов. – Откройте, пожалуйста, багажник. А что это у Вас в багажнике?.. Аппаратура?.. Инструменты?.. Та-а-ак… Со свадьбы едете?.. А Вы алкоголь употребляли?.. Как же нет?.. Дыхните… О-о-о, да от Вас, как от пивной бочки?.. Как это так не пьёте?.. На свадьбе и не выпивали — да не может такого быть… Пройдёмте-ка с нами в спецаппаратную для проведения экспертизы на употребление алкоголя!

         Только теперь я обратил внимание на припаркованный сбоку от поста небольшой автобус с надписью по борту «Передвижная лаборатория». Как выяснилось позднее, в это утро начался республиканский рейд по выявлению нетрезвых водителей, и я оказался у этой бригады одним из первых клиентов. Ситуация начала принимать иной оборот: одно дело предстать перед обычным автоинспектором и заниматься с ним разговорами на уровне «а ну-ка дыхни», и совсем другое — перед лабораторным исследованием, которое может оказаться в состоянии найти следы вчерашней «полташки» в организме, несмотря на моё совершенно трезвое состояние и самочувствие. Да ещё и это «как от пивной бочки» смутило…

         В автобусе находился одетый в белый халат эксперт, он дал мне в руки пробирку, наполовину заполненную прозрачной жидкостью с торчащей из неё стеклянной трубкой, и приказал дуть в эту трубку, пока не остановит. Я к тому времени уже мысленно подсчитал, что от заключительного, впрочем, и единственного моего прикосновения к хрустальной посуде на минувшем торжестве прошло уже достаточно много времени, и «правило восьми часов» с лихвой соблюдено, но мне этого показалось недостаточно, я решил не пускать процесс на самотёк и пытаться на него влиять. Тут мне вспомнились рассказы бывалых лабухов-духовиков о некоторых специфических приёмах работы с дыхательным аппаратом во время игры на инструменте – например приёме, с помощью которого достигается эффект «непрерывного дыхания». В этом случае грудная полость с лёгкими и носом, с одной стороны, и ротовая полость с амбушюром (18) – с другой, могут работать, набирая и расходуя воздух автономно и независимо, лишь в нужный момент управляемо сообщаясь между собой.

         Вспомнив всё это, я стал дуть в трубку определённым образом: глубоко вдыхал, после чего выдувал свежий воздух из ротовой полости с раздутыми щеками в трубку, а из лёгких — через нос обратно в атмосферу, полагая, что таким образом остатки нежелательного вещества, которые могли застрять в организме, не попадут в реактив. Вот таким образом я дул, а жидкость в пробирке исправно булькала.

         - Достаточно, - обернулся ко мне эксперт, взял у меня из рук стеклянный сосуд, капнул туда какой-то состав, который определённым образом изменил цвет жидкости в пробирке, после чего провозгласил. - Проба отрицательная!

         Это известие заметно огорчило автоинспекторов, занятых составлением протокола, но взбодрило меня. Через десять-двенадцать минут мне дали новую пробирку с трубкой для повторного анализа, в которую я дышал таким же образом, как и в первый раз, и проба снова показала отрицательный результат, чем я остался очень доволен.

         - Хм-м, опытный водитель… - негромко усмехнулся эксперт, капая из пипетки в пробирку. В этот раз он время от времени кидал на меня взгляд через плечо и после наблюдения за реакцией составов объявил. - Ничего нет, трезв!

         Инспекторы внесли в протокол обследования пометку об отсутствии алкоголя в выдыхаемом воздухе, вернули документы, полностью потеряв ко мне всякий интерес, и побрели обратно на дорогу. Я же облегчённо вздохнул, завёл мотор и поехал восвояси, а через полчаса уже был дома.

Интермеццо

         Да, было время, когда я вволю поиграл музыку в ресторанах большого южного города, ещё много лет играл на различных праздничных торжествах, играл на совершавшем пятидневный круиз по Москва-реке теплоходе «Александр Суворов», участвуя в программе, которой руководила известная телеведущая… И при этом всё время сосуществовавший во мне рядом с музыкантом филолог — годы учёбы в университете не прошли бесследно — был не вполне согласен с правомерностью употребления глагола «играть» применительно к моему исполнительству на музыкальном инструменте.

         В самом деле, что-то здесь не так со словообразованием, даже со смыслообразованием, если можно так выразиться. В какие же такие игры играют люди со скрипками, балалайками и валторнами в руках, и почему в таком случае они, всю жизнь играя, зовутся музыкантами, а не игроками?

         Вот карточные шулеры и шахматные гроссмейстеры, прилагающие усилия в реализации правил и сущности различных настольных игр, в какой-то момент превращающихся в коммерческие либо азартные, те, безусловно, играют — на то и игры, чтобы в них играть. Футболисты, волейболисты и хоккеисты, участвующие в спортивных играх, тоже, соответственно, играют. Одни и другие игры, спортивные и настольно-азартные, привлекают повышенное внимание зрительской аудитории, сопровождаются высокими ставками и весьма прибыльны для участников — игроков-профессионалов.

         А вот и детский сад с его подвижными играми. Там детишек выводят во двор на свежий воздух и занимают их внимание мячиками, кеглями, прыгалками и прочими игровыми атрибутами, при этом ненароком заставляя бегать, прыгать, резвиться и забывать о своих капризах, обидах и иных детских бедах — как говорится, чем бы дитя ни тешилось… В помещениях садиков имеются ещё и специальные игровые комнаты, позволяющие детям реализовывать там свои соответствующие устремления. Что есть жизнь ребёнка? Игра!

         Играют театральные актёры — порой тоже сущие дети. Они лицедействуют на сцене, превращая театральное действо в захватывающую игру и делая при этом всё не по-настоящему, а понарошку: рыдают на сцене, не будучи ничем огорчены, хохочут, несмотря на то, что им грустно, падают на подмостки после выстрела, но не умирают — играют театральную роль, заставляя нас, зрителей, забывать на время о своих обидах, заботах и взрослых бедах. Выйдя же после спектакля на улицу, театральный актёр становится обычным человеком, он так же, как и все, идёт в супермаркет, где покупает картошку, хлеб, пиво, бранится в очереди, пересчитывает сдачу, а потом толкается в троллейбусе или автобусе, добираясь домой на окраину города. Впрочем, порой и в троллейбусе он играет роль…

         И дети, и актёры — это особенные существа, которым прощают многое, почти всё прощают. Вот попробуйте вы, нормальный взрослый человек, завтра на утреннем совещании у генерального повести себя, как малыш в садике, догоняющий мячик, или как актёр, исполняющий роль, скажем, Карлсона или Ивана Грозного – так вам скажут, что вы валяете дурака… Вот так… А они — играют.

         А теперь вопрос по существу: исходя из представленного выше перечня игровых ситуаций, который, впрочем, не исчерпан и может быть при желании продолжен, в какой игре, позвольте спросить, участвуют музыканты, если и они, пользуясь общепринятой терминологией, играют?

         Думается, что исполнительская деятельность музыканта названа игрой по недоразумению, и породили это недоразумение, судя по всему, не сами музыканты, а те, кто, сидя в концертном зале, внимают исполнению виртуозной скрипичной сонаты и видят, как скрипач, стоя в ярких лучах софитов, легко и непринуждённо, как бы играючи, извлекает из маленькой скрипочки при помощи тоненького смычка виртуозные звуковые пассажи. Не ведают они, гуляки праздные, сколько довелось ему вложить каторжного труда в свои взаимоотношения со смычком и скрипкой для того, чтобы они ответили взаимностью на его творческие устремления. Тем не менее, музыкант, согласно сложившейся риторике, тоже, как ни странно, играет. Хотя, впрочем…

         Хотя, впрочем, так было не всегда, что подтверждается следующими соображениями.

         Есть в одном заповедном местечке, что в самом центре России, деревушка под названием Грайвороны, а поюжнее этих мест, на самой границе с Украиной, стоит целый город Грайворон. Можно предположить, что такие названия были присвоены этим населённым пунктам по причине того, что рядом с ними когда-то обитало большое количество птиц отряда вороновых, которые, взлетев большой стаей, внезапно, как по команде начинают дружно и громко галдеть, «каркать» то есть. А через какое-то время так же дружно, как по команде, замолкают. Именно такое явление, эдакий массовый птичий гвалт, неведомым образом организованный, в народе и обозначают двусоставным термином «вороний грай», что созвучно с названиями как деревушки, так и города..

         Не хотелось бы проводить параллель со стихийной птичьей стаей, но и в музыкальном творчестве, особенно ансамблевом, когда в исполнении музыкального произведения участвуют несколько музыкантов-исполнителей, а порой и больше, чем несколько, основополагающим является фактор упорядоченного дружного и стройного звучания нескольких или многих музыкальных инструментов.

         Широко известна в не очень широких кругах детская песенка под названием «А заграйте, дударики». Из названия можно предположить, что некто предлагает нескольким музыкантам, держащим в руках дудочки, народные духовые музыкальные инструменты рода продольной флейты, начать совместное исполнение музыки. Иными словами, дружно и громко зазвучать, говоря по-простонародному, «заграть» — устроить своего рода «музыкальный грай» — с тем, чтобы по завершении музыкального произведения по-птичьи дружно умолкнуть.

         Несомненно то, что сольное исполнение одного музыканта на скромной маленькой дудочке, имеющей негромкий свистящий звук, будет не столь убедительным, как одновременное многоголосное звучание целого коллектива музыкантов-дудариков… чуть было не сказал — музыкальной стайки.

         О чём-то подобном же говорит и название украинской народной песни «А заграйте вы, музыки», подразумевающее предложение музыкальному коллективу, приглашённому на торжество, врезать гопака, скажем, или ползунец, врезать дружно, громко, весело, стройно — «заграть» опять же!

         Можно предположить, что в процессе развития языка бытовавший ранее языковый оборот «грай музыкальных инструментов» постепенно видоизменился и стал сходным по звучанию, но более удобным для произнесения и слухового восприятия – «игра на музыкальных инструментах».

         Следует отметить ещё и тот фактор, что повышение требовательности слушателей к качеству звучания привело к развитию и росту популярности инструментов многоголосных, позволивших использовать в быту более продуктивное, гармоничное и к тому же более экономичное сольное выступление одного музыканта. К нему уже оказалось невозможно применить понятие «грай», характерное для коллектива. Кроме того, вид весёлого, улыбающегося, а порой и приплясывающего гармониста или балалаечника, виртуозно и легко, словно играючи, извлекающего из своего инструмента музыкальные звуки и целые созвучия, также невольно способствовал трансформации слова «грай» в созвучное ему, а теперь уже и зрительно обоснованное слово «игра».

         Вот так удалось проследить связь между природным явлением в области орнитологии и одним из высоких видов искусства — музыкальным исполнительским творчеством, а также предположить, что термин «игра» применительно к деятельности музыканта был сформирован искусственно!  

         А что касается функционирования самого слова «игра», тут тоже не всё просто. Бывает так, что один человек играет в «тетрис», другой тоже играет, но на барабане. Оба они совершают абсолютно разные действия: один тычет пальцами в экран своего гаджета, а другой колотит палками по гремящей мембране; добьются они также разных результатов: один бесцельно убьёт время, к другому же придут со скандалом соседи — но оба они, на минуточку, играют.

         Тут уже имеет место какая-то неуловимая игра – опять же игра! – таких лингвистических явлений, как омонимия и полисемия, суть которой от меня год за годом уходит всё дальше и дальше.

         Впрочем, ожидаю услышать от иного собеседника возражения всему здесь сказанному. Кто-то, желая опровергнуть изложенные выше доводы и выводы, может высказать мнение, что движение и развитие затронутых мною языковых единиц могло идти и в ином, совершенно противоположном направлении. Всё могло быть так, как описано, но только наоборот — «игра музыкантов» была первична, а «вороний грай» вторичен.

         Ничего не имею против существования по данному вопросу альтернативного мнения, но, думаю, такие возражения в случае их возникновения рискуют оказаться беспочвенными, поскольку тем, кто посчитает возможным на них настаивать, придётся доказать, что музыкальные инструменты появились на свет раньше птиц, и зазвучали они до того, как птицы начали петь. Сделать это, боюсь, будет очень непросто.

         Ну а случись кому-то необычайно упорному всё же невероятным образом доказать свою гипотезу… Таки тогда мы будем иметь очевидным тот факт, что профессия музыканта является одной из самых древних на Земле, и сможем кроме того позволить себе смелость задуматься: а не происходило ли само сотворение мира под аккомпанемент какого-то музыкального трио или квартета?!

Часть III. Люди и лица

Натан и другие

         - Музыкант — существо беззащитное, обидеть его способен каждый, а в отместку он может сделать лишь две вещи: на свадьбе сыграть похоронный марш, а на похоронах марш Мендельсона! - такую фразу когда-то давным-давно я услышал из уст Натана, одного из тех, с кем вместе играл музыку, старшего товарища и коллеги по цеху.

         Не секрет, что в жизни бывают моменты, связанные с неправильным отношением окружающих к человеку с музыкальным инструментом в руках. Многие знают про это не понаслышке. Такие случаи оставляют горечь и осадок, которые со временем, конечно же, проходят, здоровая психика расценивает это всё как издержки профессии, присущие любому роду деятельности, но примечательно, что именно музыканты придумали вот такой изощрённый способ отмщения за нанесённую обиду и держат его про запас. Справедливости ради надо сказать, что мне не доводилось слышать о применении его кем-то на деле — очень уж обоюдоострыми могут оказаться последствия. 

         Ну а если говорить про Натана, то он являлся примечательной личностью, впрочем, как и другие, о ком хочется сказать здесь несколько слов.

         Было Натану на двадцать с лишним лет больше, чем мне, наверное, уже ближе к пятидесяти, тем не менее судьба однажды свела нас в одном музыкальном коллективе, и мы около года играли вместе. Неплохой организатор и предприимчивый человек, он любил работать с молодыми музыкантами, умел собирать их вокруг себя, заинтересовывая, прежде всего, своим личным комплектом голосовой аппаратуры, что было очень большим в ту пору делом. А также находил определённый объём работы на свадьбах — сегодня сказали бы, что он был хорошим менеджером — ну а мы, не сговариваясь, воспринимали его как своего руководителя. Сам он играл на кларнете и на саксофоне, преподавал эти инструменты детям в одной из музыкальных школ, куда позднее пришёл работать и я.

         В музыкальной группе, кроме нас с ним, было ещё три участника — трое ребят-одноклассников, начавших играть вместе ещё в годы учёбы в солидной англоязычной школе. Интеллигентные, с хорошим образованием парни, поклонники «ливерпульской четвёрки» и современники её взлёта, они продолжали в те годы держаться друг друга, хотя уже отучились в ВУЗах и уверенно продвигались по своим неблизким к музыке профессиям. Их содружество с Натаном и его кавказским кларнетом отразилось и на репертуаре, который мне довелось с ними поиграть – в нашем исполнении народные восточные мелодии и песни Боки соседствовали с музыкой «битлов» и раннего Вандера, которые в свою очередь перемежались с композициями отечественных рок-групп. Удивительный получался музыкальный коктейль!

         Музыканты более взрослого поколения называли нашего руководителя и старшего товарища между собой Толик-марамóй, мы же обращались к нему когда Натан Николаевич, когда просто Толик. Ещё хорошо знакомые с ним люди называли его «еврейским диссидентом» по причине того, что он никак не ладил со своей диаспорой, проживавшей в нашем городе, или диаспора с ним не ладила – уж не знаю, как правильней сказать. А ещё поговаривали, что он, якобы, сидел в тюрьме то ли за поножовщину, то ли за нанесение тяжких телесных. Для нас, впрочем, подобные слухи не имели никакого значения, личное обаяние этого человека с лихвой перевешивало прилетавшие время от времени извне досужие суждения о нём.

         Обладатель заметных залысин в начавших слегка седеть волосах, солидных «мулявинских» усов и острых искрящихся глаз, Натан был жизнерадостным энергичным человеком и заводным острословом, бесстрашно конфликтовал с администрацией музыкальной школы и с любым, кто был ему не по нраву, вспыхивая как спичка. Любил он вкусно поесть, сладко и метко выпить, покурить чего-нибудь весёлого, ходили легенды о большом количестве его жён, а также детей, взрослых и совсем маленьких.

         Натан мог в любой момент выкинуть какой-нибудь неожиданный фортель: забыть вовремя вступить в кларнетовый проигрыш или киксануть(19) при игре сольного фрагмента было для него плёвым делом. Как-то раз на свадьбе в одном из городских кафе во время исполнения жестокой танцевальной мелодии он, сидя в ожидании своего вступления рядом с нами на сцене, задремал и уронил кларнет, расколов при этом о бетонный пол эбонитовый мундштук… Мы вчетвером, глядя на это, с трудом доиграли до конца, а барабанщик чуть не потерял палки.

         А ещё было у нас выступление – мы опять же долго смеялись – когда в морозный зимний день после продолжительной игры на улице в далёком горном селении у него вдруг посреди музыки перестал звучать инструмент. После глубокого изумления Натан Николаевич разобрал свой кларнет на части, вытряхнув при этом из бочонка – детали, находящейся пониже мундштука… большущую сосульку, намёрзшую от дыхания! На наш смех он не обижался, а хохотал вместе с нами.

         - Я с вами рядом молодею, парни, - говаривал он, насмеявшись.

         Натан сам был шутник ещё тот и имел острый язык, который мог вывернуть всё, что угодно. Однажды, уже во время совместной нашей с ним работы в музыкальной школе, он пригласил меня на свой подоспевший к тому времени пятидесятилетний юбилей такими словами:

         - Обязательно приходи завтра в музшколу — меня будут чествовать!

         Ещё довелось слышать, как он ругался с кем-то из представителей своей диаспоры, с которой, как уже говорилось, не очень ладил:

         - Из-за вас, марамоев(20), нас, евреев, не любят! - кричал он на оппонента-соплеменника, сверкая горящими глазами.

         А как-то раз, решив защитить меня от чьих-то нападок в музшколе, он запальчиво «наехал» на субъекта этих нападок:

         - Эй ты, фраер(21), отстань от музыканта!

         Не слабó было ему и того, к кому он испытывал чувство антипатии, как сказал классик, «срезать». Однажды, ссорясь с кем-то из коллег по музыкальному производству, он обратился к тому с вопросом:

         - Ну раз уж ты так грамотно трактуешь, скажи мне как музыкант музыканту, - произнёс он вкрадчивым голосом, - чем отличается синкопа от фаркопа?

          Соответствующе образованный человек после такого вопроса попадает в ловушку: начинает копаться в своих специальных познаниях, в результате чего находит там лежащий на поверхности первый термин и не находит никаких следов второго, очень похожего по звучанию на первый, не удосужившись поискать этот самый «фаркоп» на других полочках своей памяти, не связанных с музыкой. Так случилось в тот раз и с собеседником Натана.

         - Не знаю, а по-твоему чем? - растерянно переспросил тот.

         - Синкопа, - пояснил ему Натан Николаевич уже голосом строгого наставника, - это несовпадение в музыке метрического и ритмического акцентов, а фаркоп — приспособление в автомобиле, за которое цепляют прицеп! Эх ты, перепел, иди учи теорию! Ха-ха-ха…

         Однажды я спросил Натана, памятуя о его прозвище:

         - Толик, а кто такой «марамой», и почему тебя так некоторые называют?

         - Да как тебе сказать, - оживился он и засверкал глазами, - по-разному нас, библейский народ, кличут, да порой мы и сами даём себе прозвища… Есть такая притча — о трёх сынах израилевых… Ехала по мостовой повозка, на кóзлах сидел худой небритый извозчик и правил лошадками, а в бричке широко развалился важный господин в шляпе и дорогом пальто. Повозка остановилась у перекрёстка, к ней услужливо подбежал стоявший на углу человечек и предложил контрабандных папирос. Седок, закурив, бросил с усмешкой: «Всё по мелочи торгуешь, марамой», - и расплатился серебряной монетой. Еврей, державший в руках мокрые от дождя вожжи, отвернулся в сторонку и тихонько заплакал… А вот кто сидел в бричке, ты уж, братец, догадайся сам!

         - Догадываюсь, - усмехнулся я.

         - Как думаешь, а сколько этот… заработал тогда… давно… если перевести в рубли? - добавил Натан и расхохотался.

         - По какому курсу считать-то? Да и, правду сказать, давно это было.

         - Что значит давно?! Во все времена одно и то же: один работает, двое торгуют — кто фуфлом, а кто святым! Обернись вон, посмотри… - снова вспыхнули его глаза. 

         - А почему всё-таки тебя так называют? - не отставал я от него.

         - Да лучше уж так, чем как того, что в шляпе…     

         Когда же окружающие полушутя-полусерьёзно просили его поделиться секретом творческого, эмоционального и мужского долголетия, которым по всеобщему мнению он выгодно отличался от своих сверстников, тот всегда отвечал так:

         - Секрет только один: есть и пить надо в меру, а женщин любить вволю!

         Пришло время, возраст взял своё, Натан оставил активную музыкальную деятельность, продал аппаратуру и уехал жить в Израиль, но, живя там, зубы лечить, говорят, приезжал в родной город, замечательный город, раскинувшийся у подножья высоких гор на берегу тёплого моря.

         Трое друзей-одноклассников, с которыми мне довелось в тот период поиграть приятную музыку, вскорости так же завершили свои творческие старания и разъехались в разные края, растянув свой дружеский треугольник на оба полушария нашего большого глобуса. Теперь они реализуют себя в жизни как инженер, бизнесмен и тренер-педагог, обладая при этом твёрдыми устоями в мире искусства, хорошим музыкальным вкусом и искусно владея каждый своим музыкальным инструментом.

         Поиграв в этом коллективе сезон с небольшим, я перешёл в ансамбль одного из ресторанов, где к тому времени как раз освободилось место. Там я сменил за инструментом своего коллегу по имени Асéд.

         В течение десятка лет мне довелось несколько раз приходить работать в музыкальные коллективы того или иного заведения городского треста столовых и ресторанов, и дважды случалось так, что я сменял там Аседа, считавшегося в те годы одним из лучших клавишников города, если не лучшим. Талантливый человек, один из сыновей известного в республике композитора, Асед относился к более взрослому поколению музыкантов, был он лет на семь-восемь старше меня, на вид черноволосый, черноусый, черноглазый, невысокий ростом, подвижный и непоседливый человек. Познакомился я с ним ещё в самом начале восьмидесятых, когда сам только начинал заниматься музыкой всерьёз, а он в то время уже играл в одном из серьёзных эстрадных оркестров, играл, правда, на не очень солидном и устаревшем отечественном электрооргане «Юность-70», недостатки которого, впрочем, с лихвой компенсировал мастерским прикосновением к клавиатуре.

         В те годы кое у кого в городе уже стали появляться новые немецкие электроорганы «Вермóна» с модными и передовыми тогда звуковыми эффектами «реверберация» и «перкуссия». Те, кто играл на нём, знают, о чём речь, а у Аседа всем на диво эта самая перкуссия звучала на его стареньком видавшем виды отечественном инструменте. У меня тогда тоже была такая же, как у него, «Юность», и, будучи озадачен тем, как она работает у Аседа, я спросил его, откуда у этой простенькой «ионики» такое современное звучание. Может, кто поколдовал с электронной схемой или что-то там ещё? Тот на мой вопрос усмехнулся и ответил:

         - Нет, моя перкуссия — это мои правая  рука и правая нога! - острое слово он долго не искал, а его руки на клавиатуре и нога на педали громкости работали, правду сказать, исключительно.

         А в первый раз я повстречался с ним, когда, ещё будучи студентом, зашёл поздороваться к знакомым музыкантам в кабак, так мы между собой называли ресторан. Ансамбль в момент моего появления в зале что-то играл, а на сцене с ребятами я увидел незнакомого мне тогда худощавого усатого клавишника. Он сидел за звуковой колонкой со встроенным в неё усилителем, на которой был установлен его электроорган, и исполнял в тот момент подвижную сольную мелодию.

         Поприветствовав всех взмахом руки, я встал сбоку у стены, поджидая окончания музыкального номера. Ребята в ответ закивали мне головами, клавишник тоже кивнул, но тут вдруг начал проявлять беспокойство тем, как звучит его усилитель, и нырнул головой куда-то влево и вниз под инструмент, что-то там, видимо, регулируя. При этом сам он исчез за колонкой, позади которой сидел, а наверху осталась только его правая рука, продолжавшая бегать по чёрно-белым… Мои глаза невольно уставились на пальцы, ловко перебиравшие клавиши. Там внизу, Аседа не всё, похоже, устроило. Он поднялся, перехватил, не останавливаясь, мелодию другой рукой и, продолжая «поливать» по клавиатуре уже левой, нырнул под инструмент с другой стороны, после чего вновь уселся ровно, широко улыбнулся, вспушив чёрные усы, упорядочил руки и доиграл соло до конца уже без экстрима. А я всё не мог оторвать взгляд от его пальцев, выплясывавших на клавиатуре.

         Потом ребята рассказали, что этот трюк со сменой рук Асед любил демонстрировать заходившим в ресторан новичкам, каковым я тогда и являлся. Надо сказать, что трюк получился эффектным, и на меня произвела неизгладимое впечатление его двуручная сольная техника.

         В другой раз, уже много позже, был случай, когда при очередной нашей встрече на мой вопрос о делах и настроении он ответил лаконично, но ёмко:

         - Бардак в машине, в доме и в душе! - вот так кратко и сочно Асед охарактеризовал своё тогдашнее беспокойное, видимо, состояние.

         Одной из главных забот ресторанных музыкантов было исправное состояние усилительной аппаратуры и рабочих инструментов. Состав нашего оборудования был таким, что инструменты и микрофоны у каждого были личные, а голосовая аппаратура приобреталась за общие деньги, и мы, таким образом, имели в ней каждый свою долю, либо эту долю выкупали, приходя на готовое. В случае выхода из строя инструмента он ремонтировался за личные средства, если же ломалось что-то общее: микшер, голосовой усилитель, колонка или ревербератор, – то починка производилась за счёт «кассы», то есть ежедневной выручки.

         И вот однажды у меня случилась серьёзная техническая проблема — вышли из строя мои клавиши. Шли восьмидесятые годы, самое их начало, я тогда уже играл на электрооргане «Вермона», который не так давно появился в нашей стране и уверенно приобретал у клавишников всё большую популярность. Он для тех времён хорошо звучал и выгодно отличался по всем параметрам от отечественных инструментов. Даже ощущение клавиатуры под пальцами было иное. Так вот эта «Вермона» у меня и сломалась — отказал переключатель, который делил клавиатуру на две части для игры двумя различными тембрами.

         Поломка хорошей и дорогой вещи меня огорчила сама по себе, а неисправность рабочего инструмента была недопустимым явлением. Требовался срочный ремонт за любые деньги. Ребята, с которыми я тогда работал – а это был мой первый ресторанный коллектив, тот самый, в который меня привёл из клуба ткацкой фабрики барабанщик Борис – тоже озаботились моей проблемой. Кто-то из них сказал, что дело очень серьёзное, и с таким ремонтом справится не каждый, что только Иса сможет решить этот вопрос, и вызвался помочь мне его найти.

         С человеком, о котором шла речь, я тогда знаком не был, хотя много о нём слышал, в городе о нём шла слава как об одном из лучших наших барабанщиков и хорошем мастере-электротехнике. Если нужно было надёжно отремонтировать вышедший из строя усилитель, ревер или электроорган, то обращаться нужно было именно к нему.

         И вот в один из вечеров в ресторан пришёл Иса. Ребята выполнили обещание и разыскали его. Он оказался невысокого роста худощавым улыбчивым человеком старше меня опять же лет на семь-восемь, был одет в кожаную куртку, модный батник и дорогущие по тем временам джинсы «Рэнглер».

         - Здорово, братва, - воскликнул он задорно, едва войдя в зал, - ну и что у вас тут обломалось, клавиша что ли? Сейчас посмотрим, что с ней… Кто на клавише лабает, ты? Привет, я Ляга, - подошёл он ко мне и протянул руку.

         Общаясь с нами всеми, как со старыми знакомыми, он постоянно балагурил и громко хохотал, широко раскрывая рот и кривя губы, за этот смех с характерной мимикой ему много лет назад дали прозвище «Ляга», которое крепко прилипло к человеку до конца жизни. Мы с ним пожали друг другу руки и приступили к починке инструмента.

         Не откладывая дело в долгий ящик, Иса начал творить таинство ремонта. Он снял с моей «Вермоны», стоявшей на ресторанной сцене на своей подставке, верхнюю крышку, продолжая при этом что-то громко и непрерывно рассказывать, и стал ковыряться в её электронных платах, причём, как я ревниво отметил, довольно фамильярно и небрежно. Я стоял позади него и, затаив дыхание, всматривался в святая святых немецкого… инструментостроения.

         От меня не ускользнул тот факт, что Иса был недоволен моим присутствием рядом с ним, а также пристальным вниманием к его действиям, но балагурить и смеяться не переставал. Вот он попросил у меня спичку, пожевал её зубами, взял в правую руку, махнул ею куда-то в сторону входной двери ресторанного зала, а когда я повернул голову в направлении его жеста, ткнул этой спичкой в раскрытое нутро электрооргана и тут же отбросил её в сторону. Я краем глаза уловил его движение, подошёл поближе и рассмотрел поломку, чем опять же вызвал недовольство мастера.

         А вся проблема заключалась вот в чём: за долгое время работы электрооргана на его рабочих деталях внутри корпуса скопилась пыль, которая наэлектризовалась и, в конце концов, замкнула переключатель, управлявший разделением клавиатуры на две части. А Иса движением влажной спички очистил изолирующую полоску этого переключателя от пыли, устранив тем самым замыкание, и «Вермона» вновь заработала, как и не ломалась. Я очень обрадовался тому, что мой инструмент вернулся в нормальное состояние, а поломка оказалась незначительной, даже как бы и не совсем поломка это была… Короче говоря, серьёзная дорогостоящая проблема обошла меня стороной! Я стал благодарить Ису за совершённое чудо и спросил стоимость произведённого ремонта, надеясь теперь отделаться не так дорого, как настраивался.

         - Ну что сказать, двадцать рублей с тебя за твою клавишу, - бросил тот в ответ, продолжая балагурить с ребятами.

         Сумма, мягко говоря, превышала реальную стоимость произведённых работ, продолжавшихся всего несколько минут, о чём мой внутренний арифмометр посылал тревожные сигналы. Иса прочитал в моих глазах непонимание процесса ценообразования, а также недовольство названной им суммой и, нисколько не смущаясь, весело пояснил:

         - Червонец с тебя за работу, ещё червонец за то, что видел, - и добавил вослед, - да ты башляй(22), не сомневайся — на шáру(23) ремонт долго не держится… Потом всё равно ещё встретиться доведётся… В следующий раз клавишу ко мне домой привезёшь, если что…

         После этого мне ничего не оставалось, как согласиться с ним и с ответной радостной улыбкой отсчитать деньги в расчёте на благоприятную перспективу.

         Шло время, семимильными шагами несся вперёд прогресс в музыкальной электронике, по причине чего эстрадные музыканты стали один за другим оставаться без работы. Первоначально эта беда коснулась ударников, вслед за ними басистов, ну а потом и всех остальных. Ворвавшиеся в музыку в конце 1980-х программируемые японские ритм-машины всерьёз потеснили эстрадных барабанщиков — они воспроизводили звук ударной установки в её динамике чётко, ритмично, безошибочно, порой слишком безошибочно, и кроме того не требовали доли от заработанного. Лишь некоторым классным барабанщикам, сумевшим обыграть бездушную электронику, удалось остаться в тогдашней музыкальной обойме, Иса был в их числе.

         А поиграть мне с ним так и не довелось ни разу, а жаль.

         Прошли годы, позади остались музыкальное училище, армейская служба, университет, жизнь начала приобретать определённые очертания, музыкальная работа стабилизировалась и стала приносить свои плоды, пользуясь которыми, я регулярно обновлял инструмент, приобретя в конце концов достаточно сложный и дорогой синтезатор, а после этого уже поднатужился, одолжился и купил автомобиль, который стал мне помощником в осуществлении нахлынувших сразу же музыкальных рабочих поездок. Кроме этого, первые полгода-год после покупки машины я много катался на ней по городу: нарабатывал навыки вождения и накатывал стандартные маршруты, ездил по каким-то повседневным делам, на море ездил, на рыбалку. При этом мне всегда доставляло удовольствие, встретив в городе кого-то знакомого, подвезти его на своей красивой машине. Так однажды утром, проезжая по одной из улиц, я увидел стоящего на обочине и «голосующего» Магу-стоматолога и остановился около него.

         Музыканты называли его Магомед-стоматолог, а стоматологи называли Магомед-барабанщик. Был он возрастом немного старше меня, играл на барабанах в различных составах, слыл неплохим ударником, но по профессии был медиком, окончил мединститут и работал в стоматологическом кабинете геологоразведочной экспедиции. Магомед был приятным в общении человеком, доброжелательным, спокойным, играть с ним мне не довелось, мы не были даже близко знакомы, просто здоровались при встрече.

         В то утро он, весь какой-то взъерошенный, стоял у края тротуара и отчаянно махал руками, останавливая машины. Проехать мимо него было просто невозможно.

         - Привет, подвези до работы, - попросил он, открыв дверцу, - а то после свадьбы всё проспал, вчера лабали допоздна.

         - Садись, - ответил я, - куда ехать-то?

         - Да здесь по городу, я покажу, - сказал Магомед, садясь рядом и захлопывая дверь.

         Ехать пришлось далеко, куда-то на самую окраину города через железнодорожный переезд в промышленную зону, где находилась база Северо-Кавказской геологоразведочной экспедиции со своим медпунктом и стоматологическим кабинетом. Раньше мне казалось, что я хорошо знаю свой город, но в тот день я понял, что ошибался, поскольку в том районе оказался впервые.

         - Ну вот и приехали, спасибо тебе, - поблагодарил Магомед, когда мы оказались за воротами какого-то незнакомого мне предприятия, - а теперь выходи, пойдём посмотрим твои зубы. Пойдём, пойдём, - настоял он на мои возражения, - когда ещё ко мне попадёшь, надо использовать случай…

         Его кабинет находился в небольшом невзрачном одноэтажном строении, оказался он маленьким и уютным с двумя новенькими стоматологическими креслами, в одно из которых он меня и усадил, после чего включил перед моим лицом яркую лампу, вымыл руки, надел белый халат, раскрыл мне рот и заглянул в меня.

         - Та-а-ак… Всё не так плохо, как могло бы быть… Вот этот зуб мы запломбируем, этот тоже запломбируем, о-о-о, а вот этот придётся удалить, - приговаривал он, хозяйничая у меня во рту, - да ты не бойся, у меня тут хорошее оборудование, не везде такое есть, у нас ведь центральное снабжение… Быстренько наведём в твоём хозяйстве порядок, даже заметить не успеешь.

         С детских пор всё, что связано с лечением и медициной, невольно вызывало у меня душевную дрожь и ожидание того, что вот сейчас будет больно. Случилось так, что маленьким я был подвержен простудным заболеваниям, и меня постоянно кололи пенициллином. Видимо, с тех пор в подсознании и сохранилась связь: белый халат – игла – больно. Вот и в тот раз в кабинете у Магомеда я вновь испытал тревогу от приближения человека в медицинской спецодежде и попытался отбрыкаться от предлагаемого лечения. Но Магомед настоял:

         - А тебе всё равно придётся этим вопросом заняться если не сейчас, так через месяц, когда зуб заболит. И попадёшь тогда в руки к какому-нибудь коновалу, пожалеешь, что отказался, - уговаривал он меня, - давай-ка я всё сделаю аккуратно и небольно как музыкант музыканту, приезжай завтра прямо с утра — и всё будет в до-мажоре.

         На следующий день я набрался решимости и приехал к Магомеду. Он быстро и в самом деле небольно поправил мне две пломбы — оборудование не подвело, боли я не почувствовал, после чего принялся за удаление, надавив на мои сомнения:

         - Нет-нет, давай-ка мы его удалим, пока у меня есть ещё лидокаин, всё равно этот зуб ты уже упустил.

         Удалил Магомед зуб, правду сказать, так же легко и быстро, как и поставил пломбы, хотя он был коренной, шестой вверху справа. После окончания всего этого я его поблагодарил и поехал домой залечивать раны.

         - Если что, приходи ещё, - крикнул он мне напоследок.

         В народе говорят — накаркал! Получилось так, что участок десны под удалённым зубом у меня болел несколько дней подряд и не успокаивался, щека стала опухать. Изрядно намучившись и наглотавшись анальгина, я приехал в геологоразведку снова.

         - Магомед, - обратился я к нему, садясь в кресло под яркой лампой, - кикс получился с последним зубом, не до мажор, а си бемоль минор какой-то там вышел, давай-ка переделывай всё назад или придумай что-нибудь… болит сильно…  

         - О-о-о, а это уже не моя компетенция, - сказал тот, осмотрев отёкшую десну. - Надо делать рентген, вот тебе направление, иди в стационар.

         С этим направлением я поехал в стоматологическую клинику, которая находилась в самом центре города как раз позади родного мне музыкального училища. Мне там сделали рентгеновский снимок и записали в тот же день на приём к врачу.

         Врач-стоматолог оказался среднего роста усатым брюнетом лет тридцати пяти с расстёгнутым на груди белым халатом, из-под которого торчала густая чёрная поросль, и закатанными по локоть рукавами. Он посмотрел на рентгеновский снимок, заглянул мне в рот и сказал, что надо оперировать. Но поскольку в стационаре мест нет, то всё это он сделает здесь, в кабинете, для чего надо прийти завтра вот в такое-то время. На мой вопрос, почему у меня такие несчастья с зубами, он ответил:

         - Много куЩаеЩь, - с эдаким характерным кавказским нажимом на звук «щ».

         На следующий день я пошёл на операцию. Челюсть продолжала болеть, что-то надо было с этим делать. Проходя уныло мимо музыкального училища, соседствовавшего со стоматологией, я услышал звучавшую из окна семнадцатого класса, где по-прежнему занимались духовики, протяжную минорную мелодию, исполняемую кем-то на кларнете, от чего и вовсе закручинился.

         В стоматологическом кабинете кроме врача с закатанными рукавами белого халата оказалась ещё стайка студентов-медиков, которые пришли на практику, а мне предстояло, судя по всему, быть для них обучающим средством. Меня усадили в кресло, сделали обезболивающий укол и, пока он начал действовать, изучали мой рентгеновский снимок. В моих же ушах продолжал звучать грустный кларнет со своей кантиленой.

         Прошло время, укол оказал своё действие, и челюсть занемела. Мне приказали раскрыть рот, студенты, столпившиеся за спиной врача, стали разглядывать меня изнутри, а тот заговорил голосом наставника, орудуя у моих зубов блестящей железякой с маленьким круглым зеркальцем на конце, как указкой:

         - Вот тут в десне у него больЩая киста, нам надо будет её удалить. Для этого мы…

         Мне стало совсем страшно, слово «киста» я где-то когда-то слышал, ничего хорошего в моём понимании её наличие мне не сулило, и звучавшая в моих ушах кларнетовая мелодия стала приобретать трагический оттенок.

         - Для этого мы вскроем десну, - говорил врач, сопровождая слова соответствующими действиями и гремя стальными инструментами в эмалированной овальной ванночке, - а вот перегородка в десне, её надо будет удалить. Патя, - крикнул он медсестре, что была в соседней комнатке за маленьким окошком, - дай ножницы!

         - Какие? - отозвалась Патя.

         - Маленькие!

         - Маленьких нет!

         - Ну давай больЩие!

         В окошко протянулась рука с металлическим предметом, я заметил это краем глаза. Врач взял эту металлическую штуку в руку, засунул мне в десну, и я почувствовал, как от меня что-то отрезали, и оно упало мне на язык, потом он взял то, что отрезал, пинцетом и выбросил в плевательницу возле кресла.

         - Ну вот и готово, теперь мы можем удалить кисту.

         Врач взял в правую руку блестящую длинную и плоскую на конце железяку, похожую на столярную стамеску, каких было много в мастерской отца, только узенькую, левой рукой прижал мою голову к подголовнику так, чтобы я не мог пошевелиться, и стал той железякой по-хозяйски ковыряться в моей челюсти.

         Потом уже я прочитал в энциклопедии, что киста — это полость в тканях, покрытая твёрдой оболочкой. Вот эту оболочку он тогда, видать, и выковыривал, а я же просто ощущал, что во мне орудуют чем-то твёрдым, незамороженной частью рта и языка чувствовал вылетавшие из десны твёрдые осколки и видел на халате врача капельки крови. Студенты внимательно смотрели мне в рот.

         - Ну всё, - сказал через какое-то время врач, - вот и череп.

         Студенты оживились, а мне стало жутко от осознания того, что кто-то добрался до моего черепа. Как-то иначе я представлял себе подобную «встречу»… если вообще представлял!

         - Патя, дай мазь, - он сказал название мази, которое я не запомнил.

         - Нету, - ответила медсестра.

         - А какая есть?

         - Тетрациклиновая!

         Это название я запомнил, потому что сам применял такую мазь, когда случалось покраснение век, и считал её глазным средством.

         - Ну что ж, давай тетрациклиновую!

         Врач обмакнул в баночку с мазью ватный тампон и вставил его в ту часть меня, где раньше находился шестнадцатый зуб. Студенты распрямили спины, загомонили о чём-то, мне же приказали закрыть рот и прийти на приём послезавтра, а до тех пор рану не трогать, ватный тампон не вынимать, что я добросовестно и выполнял. Правда, через два дня в том же кабинете тот же врач, что распорядился вату с лекарством не трогать, строго отругал меня за это:

         - Ты зачем во рту помойку устроил?! - всыпал он мне по первое число, но рану осмотрел и продезинфицировал, после чего отправил домой и на приём к себе больше не пригласил.

         После всего этого я вышел из медучреждения на улицу уже совсем с другим настроением, довольный тем, что зубной боли больше не чувствовал. В небе светило яркое солнце, погода стояла чудесная, встречные люди улыбались широко и по-доброму — всё снова было хорошо.

         Пройдя метров тридцать по тротуару влево от клиники, я вновь очутился рядом с музыкальным училищем, которое окончил с десяток лет назад. Из окон бывшего моего учебного заведения неслись звуки музыки, на этот раз бодрые и жизнерадостные: новые поколения мальчишек и девчонок готовились влиться в ряды идущих по жизни с песней, либо рука об руку с Мендельсоном, либо с кем-то ещё более важным. Я погладил рукой себя по щеке, на которой уже не осталось следов былого флюса, вспомнил доктора с закатанными рукавами белого халата и большими ножницами в руках, улыбнулся и подумал, какую же всё-таки хорошую я выбрал себе профессию!     

Борода

         Случается так, что жизнь сводит людей, зарождая между ними взаимоотношения, многогранная суть которых сокрыта в слове «дружба». В течение своего земного пути люди, сформировавшись изначально, неотвратимо меняются: сперва они взрослеют, находя в порывистом молодом стремлении свою дорогу, дело, окружение, друзей находят, жён, потом матереют, меняя нередко при этом направление жизненных векторов, да и жён, бывает, меняют, а потом они стареют и начинают терять друзей… И если браки, как говорят, вершатся на небесах, то тогда в каких же вышних структурах рождается дружба?..

         Случаем, предшествовавшим нашему с Александром знакомству, стала потеря мной работы в ресторане, где я к тому времени играл на электрооргане уже около года. В тот раз получилось так, что мне, студенту-старшекурснику, было необходимо съездить на две недели в другой конец страны для участия в студенческой конференции. Попросив поработать за себя в кабаке знакомого клавишника, я уехал, а по возвращении обнаружил, что на нашей сцене сидят уже совсем другие люди. Тот товарищ, что остался за меня, как оказалось, на работу не ходил, появившись там только раз, в результате чего музыка в заведении встала. Директору это, естественно, не понравилось, и дело закончилось тем, что он разогнал оставшихся музыкантов и взял на работу новых, благо, готовых коллективов, поджидавших освобождения вакансий, в городе всегда было предостаточно.

         Через несколько дней после этих событий Саша разыскал меня и пригласил играть в свой ансамбль, функционировавший при одном из республиканских НИИ. Как-то раз под вечер он приехал ко мне домой на мотороллере, постучал кулаком в калитку, а когда я вышел, протянул руку и сказал:

         - Здорово, я Александр, можешь называть Бородой, приходи играть к нам в институт, ты сейчас, я слышал, свободен… Ребята у нас все толковые, дело своё знают, аппарат есть, тебя только и не хватает с клавишами… Приходи, без работы мы не сидим…

         Вот так я попал в ансамбль института физики, которым он руководил, играя там на гитаре. В день знакомства с этим человеком я вспомнил, что однажды уже видел его из окна, когда с полгода назад он приезжал на том же мотороллере к моему отцу с целью приобретения массивного бруса древесины грецкого ореха, ценного столярного материала, заготовкой которого отец и занимался. Потом, уже намного позже, я узнал о цели той покупки, а тогда отстранённо наблюдал через оконное стекло, как незнакомец с темной и чуть рыжеватой бородкой долго прилаживал громоздкое и увесистое приобретение к своему мотороллеру.

         Надо сказать, что образ Александра в глазах окружающих в течение многих лет был крепко связан с этим двухколёсным транспортным средством – доступным, мобильным, экономичным и надёжным в его умелых руках и управляемых толковой головой. На нём он каждодневно разъезжал по городу, перевозил немыслимо громоздкие вещи, проскакивал любые зыбучие пески по дороге на рыбалку, проезжал по пешеходным и козьим тропам в горах в поисках кизила и горной хурмы. А однажды – это случилось уже через некоторое время после нашего знакомства – мы с ним вдвоём на этом мотороллере приехали к одному знакомому имениннику, который попросил часик-полтора поиграть на его празднике «Цыганочку» с «Барыней» и ещё что-нибудь плясовое, заменив тем самым гармониста. Александр, сев за руль, поставил у ног над педалями небольшую колонку и гитару в чехле, а я, схватив в охапку свой инструмент, вермоновский пиано-стрингс, пришедший на смену электрооргану, уселся на заднее сиденье и каким-то образом на нём держался. Отыграв для именинника всё, что требовалось, мы подобным же манером проехали полгорода по пути обратно на базу в институт, потешая видом своего экипажа водителей на всех светофорах.     

         Борода, как его звали все знакомые, был в нашем городе известной среди музыкантов личностью. Его, очень неплохого гитариста, всё же знали по большей части как мастера на все руки и обращались за помощью в случае, когда с какой-то бедой технического характера не могли справиться сами. Если у кого-то вдруг случалась трещина в гитарном грифе, или перегорал динамик, или отламывалась ножка от подставки под электроорган, то шли к нему, и он этот гриф заклеивал, а ножку приваривал, подновлял всё это, подкрашивал, шлифовал, полировал и приводил в полный сценический порядок. Он брался за перемотку вышедших из строя динамиков, делал микрофонные стойки, контактные разъёмы и штекеры, звуковые колонки, а позднее электрогитары и звукосниматели к ним — всё музыкальное оборудование, которое было в ту пору остро дефицитным и поэтому пользовалось устойчивым спросом у музыкальной братии.

         «Причёска на лице», которую он носил, послужила основанием для возникновения его прозвища, к которому он относился, как ко второму своему имени, даже гордился им — не каждому дано такое заслужить.

         - Было дело, когда-то давно проиграл другу пари, - рассказывал он, - и два месяца после этого не брился, а потом привык к выросшей щетине и оставил её, а теперь уже и бриться ни к чему — кто я без бороды?

         Трудился Саша в Северо-Кавказском филиале научно-исследовательского института физики в должности мастера-стеклодува. У него была большая, хорошо оборудованная для работы мастерская, где он изготавливал стеклянную лабораторную посуду, необходимую для нужд научного учреждения – всякие там реторты, фигурные пробирки, «сушилки» и «холодильники». А в свободное от работы время, которого у него оставалось предостаточно, делал всё то, что заказывали клиенты, съезжавшиеся к нему со всей республики. В институте его ценили за обязательность и скрупулёзность в работе, поэтому на дополнительную занятость не обращали внимания. Открытый и доброжелательный человек, в институте он получал содействие практически во всех своих начинаниях: ему давали возможность работать на токарных и фрезерных станках в институтском цеху, позволяли в лабораторных условиях контролировать результаты экспериментов с акустическим оборудованием, однажды даже помогли изготовить прибор для измерения индукции магнитного поля кольцевых магнитов в динамиках, а потом ещё и устройство для насыщения этих магнитов сделали.

         При всём этом сказать, что Борода любил музыку, это ничего не сказать! Он играл на гитаре и руководил ансамблем, репетировавшим по вечерам там же при НИИ, не расставаясь со своим инструментом даже днём в мастерской. Музыкальная струя захватила его ещё в годы службы в армии, он часто рассказывал про это, где он участвовал в солдатском ВИА, способностей, а главное желания и настойчивости у него оказалось вполне достаточно для того, чтобы освоить эстрадную гитару. Играл Александр в нашем ансамбле с упоением, было заметно, что он получал истинное удовольствие от процесса рождения при его непосредственном участии музыки прямо сейчас, вот сию минуту — это, в самом деле, удивительное ощущение… Музыканты знают.

         - Эх, нотной грамоты бы мне, да как теперь её осилить, - сетовал он, бывало, у себя в мастерской, разогревая в электропечи трубку из кварцевого стекла и косясь на гитару. - Ну ничего, жизнь на взлёте, она всё расставит так, как надо!

         Играли мы с ним вместе что-то около четырёх лет, но пришло время – и закончилось наше музыкальное сотрудничество, всё ведь когда-нибудь заканчивается. Я перешёл в другой состав на открывшуюся вакансию в одном из заведений треста столовых и ресторанов. Подобное у меня случалось и раньше. Переход музыкантов из одного оркестра в другой по какой-либо веской причине, в том числе и материального характера, было нормальным явлением. Правда, он не всегда проходил безболезненно, вот и Борода уже годы спустя всё-таки высказал мне обиду за мой уход из ансамбля института физики, но потом всё равно отпустил эту ситуацию — отходчивый был и очень добрый человек, мы с ним сохранили хорошие взаимоотношения и после моего ухода.

         Не раз доводилось нам вдвоём разговаривать про всякое житьё-бытьё, а также про некоторые частные и личные жизненные ситуации. Случалось это при различных обстоятельствах: то по дороге к месту очередного музыкального выступления, то на рыбалке в ожидании поклёвки, то в процессе какого-нибудь застолья. В таких беседах Борода, случалось, приоткрывал некоторые сокровенные странички своей жизни. Надо сказать, что не всем подряд он открывался, нужно было заслужить в его глазах такое доверие. О своей личной жизни он говорил неохотно, но иногда всё же рассказывал кое-что… Вот одно из его откровений, прозвучавшее как-то раз за рюмкой чая:

         - Три раза был я женат, три жены было у меня: первая была татарка, Резеда её звали, вторая — аварка по имени Люба, видишь, хоть она и Люба, а отец-то у неё аварец, ну а третья — Зоя, лезгинка… Это у меня-то, у донского казака! С Резедой, так случилось, я развёлся, давно это было. Потому развёлся, что причина была серьёзная — бухала она беспробудно. Я, взрослый здоровый мужик, не пью, иногда только бывает, что приложусь по случаю, а она пила горькую так, что мне и не снилось. Как только я на неё ни пытался воздействовать: и упрекал, и ругал, и хвалил, и запрещал, и убеждал, и ласкал, и гнал от себя — ничто не помогало. Причём выпивала она тайком: вроде как дома идёт в ванную трезвая, нормальная, а выходит оттуда уже в лоскутах. Я внушал ей и так, и эдак, что ж ты делаешь, Роза, ты же молодая женщина, у нас ведь с тобой ребёнок, а ей ничего… А вся беда из-за её матери, моей тёщи то есть. Та, сама любительница выпить, втянула в это дело и дочь. Бывало, нагоню жене чертей, бросит она стакан на какое-то время, а тут приходит тёща в гости, или Резеда сама к ней наладится — и всё насмарку. Начинает на пару с ней по новой заливать за воротник, а потом и дома во все тяжкие…

         Я уж тёще говорил, не ходи ты к нам, мамаша, дай жизни, дома сама твори что хочешь, нас только оставь в покое, а она, зараза, нет, говорит, моя дочь, что хочу, то и делаю, и ты, мол, мне никто, чтобы указывать… проходимец случайный… Ах, проходимец?! Однажды такая злость меня взяла на неё за всё это: сама живёт не по-людски, с дочерью творит невесть что, мне жизнь портит, внук для неё ничего не значит… Ну, думаю, устрою же я тебе, гадюка! Выпил я залпом стакан спирта, даже закусывать не стал, пришёл к тёще домой, поднялся к ней на этаж, позвонил в дверь, она открыла, гадина… Сам не знаю, что на меня тогда нашло… Клянусь, ударил один раз — челюсть в двух местах к чёртовой матери! Что, женщина?! Да не женщина она — змея! Зря, конечно, это сделал, не надо было, но не сдержался, так уж накипело! Потом, понятное дело, было всё, что положено в таких случаях: милиция, скорая помощь, заява в отделение, экспертиза, тяжкие телесные в нетрезвом состоянии, следствие, суд, срок — хорошо, что успел подсуетиться, условный дали. Вот я и вкалывал на «химии» три года, тянул в степи нитку газопровода, рулил трактором-трубачом… Это она на словах «нитка», а на деле такая работа тяжкая была… Расстались мы, конечно, с Резедой после всего этого, она уехала, я её с тех пор не видел. Не знаю, пьёт она сейчас, нет ли — мне теперь всё равно…  

         Эти события произошли в его жизни ещё до нашего с ним знакомства. По завершении своего условного срока он пришёл работать в НИИ физики, начав налаживать жизнь по новой. Музыка, страсть к которой он не утратил, ему в этом помогала. Мечтая создать свой ансамбль, Борода сколачивал усилительную аппаратуру, приобретал через институт какие-то инструменты, оборудование, подбирал себе музыкантов, вот и меня нашёл в непростой для меня момент. Порывистый, искренний, порой вспыльчивый и обидчивый, он остро реагировал на всё, что происходило вокруг: громко хохотал от немудрёного анекдота «с картинками», шумно возмущался чьей-то несправедливостью, открыто демонстрировал свою приязнь и уважение тем, кто в его глазах этого заслуживал, и, напротив, неприязненно смотрел на недостойных, мог накричать, нагрубить. А ещё он трепетно относился к друзьям, бескорыстно им помогал, обижаясь на формальности, при этом эмоции в нём, бывало, перехлёстывали через край.

         Это случилось уже через несколько лет после нашего знакомства: я попросил Бороду перемотать катушки четырёх динамиков от недавно приобретённых мной колонок. Это была непростая и достаточно трудоёмкая процедура, над которой он долгое время работал, но всё-таки освоил её и даже усовершенствовал – она позволяла значительно улучшить параметры звучания аппаратуры, была очень востребована и приносила ему существенную часть повседневного дохода. Когда через несколько дней я приехал в мастерскую за готовыми агрегатами, то, зная о большом объёме, серьёзном характере и сложности произведённых работ, посчитал необходимым поинтересоваться, сколько мне за всё это заплатить.

         - Тебе что, в морду дать? - ответил, сдвинув брови, Александр. Но тут же вновь улыбнулся и добавил. - Ничего тебе здесь платить не надо, и пусть эти динамики работают сто лет! А я на других заработаю… Жизнь на взлёте, всё будет путём!

         Со второй своей женой, Любой, он прожил дольше, чем с первой, я с ней был знаком, и все последующие события произошли уже при мне. У них в семье всё складывалось хорошо и ладно: спокойная покладистая Люба приспособилась к порывистому и неспокойному характеру мужа, маленькая и худенькая рядом с высоким и широкоплечим Александром она выглядела девочкой. Уже подросли двое их мальчишечек, старшему из них, светловолосому и светлоглазому, похожему на мать, было лет шесть-семь, а младшему, темноволосому, пошедшему внешне и характером в отца, лет пять. Всё пришло, казалось бы, в лад, но тут в жизни Бороды случилась новая беда — вместе со всей семьёй он попал в автокатастрофу.

         К тому времени он уже не ездил на мотороллере, хорошо налаженная работа и приличные заработки позволили ему купить автомобиль. Это были «Жигули» модели ВАЗ-2106, популярный заднеприводный седан из 80-х годов, очень неплохая для своего времени машина, причём ему попался экземпляр с мощным двигателем и пятиступенчатой уже коробкой передач, нечасто ещё встречавшейся в тогдашних автомобилях. Как-то раз Саша, взяв отпуск, решил поехать с женой и ребятишками к себе на родину в Ростовскую область к родным погостить. Дорога должна была пролегать по большим автомагистралям, и километров девятьсот по хорошему асфальту не должны были стать проблемой для хорошего водителя на хорошей машине.

         Ни одному человеку никогда не придёт в голову, что какое-то фатальное и ужасное стечение обстоятельств, последствием которого может быть большая беда, выпадет именно на его долю. Так наверняка представлялось и Александру, но всё произошло так, как произошло. Причиной аварии, которая случилась у него в ту поездку, стало, предположительно, состояние и состав авторезины автомобиля, на одной оси которого, как выяснилось потом, стояли баллоны с современным радиальным кордом, а на другой с устаревшим диагональным.

         Неодинаковая степень сцепления с дорожным покрытием разных типов колёс, используемых в движении, на малых и умеренных скоростях в городских условиях не ощущалась, и резину в те годы водители использовали всякую, какая была под рукой, не разбираясь в её типах, тем более, что они ещё и не были соответствующе регламентированы. А вот на трассовых скоростях и перегрузках машина из-за этого обстоятельства становилась неустойчивой в управлении. Мне самому довелось подобное испытать в одной из дальних поездок, когда я на свой тогдашний «жигуль-шестёрку» поставил «радиалки» на передок и «диагоналки» на заднюю подвеску — было впечатление, что на скорости около 90 километров у руля появлялся невозможный люфт, машина начинала рыскать по дороге и вести себя на сухом асфальте, как на льду, её приходилось ежесекундно «ловить», вращая баранку туда-сюда мелкими движениями.

         Вот и у Бороды случилось так, что после проверки документов на одном из постов ГАИ где-то на автостраде Ростов-Баку он бодро стартовал с места, а уже через сотню метров набравшая скорость машина вдруг потеряла управление, сорвалась, как рассказывали, в круговое вращение и, не удержавшись на твёрдом покрытии, врезалась в стоявшее у дороги дерево правой боковиной. В результате чего двое пассажиров – те, что сидели с правой стороны впереди и сзади, а это оказались Люба и старшенький мальчик – получили непоправимые повреждения и погибли на месте. Двое других, Саша с младшим сыном, также сильно поломались, но остались в живых, возможно, лишь благодаря тому, что это происшествие произошло на виду поста ГАИ, и помощь пришла быстро.

         На похороны Любы и старшего мальчика пришло полгорода. Для всех, знавших Бороду и питавших дружеские чувства к этому доброжелательному и открытому человеку, случившееся стало шоком, буквально каждый переживал это событие как личное горе. Такой массы народа на нашем городском кладбище я не видел никогда. Саша с младшим сыном в это время лежали в больнице, оба находились в тяжёлом состоянии, им делали операцию за операцией, борясь за жизнь и того, и другого. Оба они через какое-то время выздоровели, хотя Саша, я это знаю, тяжело переживал случившуюся трагедию. Винил ли он себя за происшедшее в ту поездку, нет ли – не знаю. При мне он ни разу не произнёс обо всём этом ни слова. Следственные органы начатое было дело закрыли, не посчитав нужным возлагать вину на и без того тяжело пострадавшего человека, которому предстояло ещё воспитать оставшегося у него малолетнего ребёнка. Иных виновных в происшествии лиц и обстоятельств установлено не было. Все окружавшие Александра люди знали о происшедшей драме и её обстоятельствах, но никогда эту тему, общаясь с ним, не затрагивали. 

         Прошло несколько лет, происшедшая трагедия ушла в прошлое, во всяком случае для нас, окружающих. Внешне и Борода оправился от случившегося, его мальчонка подрастал, ходил в школу, сам он продолжал варить стекло, жизнь шла своим чередом, солнечная погода сменялась ненастьем, будни праздниками… Вспомнилось, как однажды я приехал к нему на работу с поздравлениями ко Дню рожденья — в тот мартовский день Саше в очередной раз исполнилось на десять лет больше, чем мне. Повелось так, что по всем вопросам, техническим и душевным, в течение дня люди шли к нему в мастерскую института физики — кто с заказом, кто за консультацией, а кто и просто поделиться проблемой или радостью за кружкой чая, которым он всегда угощал. Через проходную режимного учреждения всех его гостей пропускали без лишних вопросов, пароль был: «К Бороде».

         К тому времени я давно уже покинул институтский ансамбль и вновь играл в одном из ресторанов города, но с Сашей мы общаться продолжали, хотя виделись не очень часто. В тот день я решил подарить ему к празднику курительную трубку, красивую такую, причудливой формы и в красивом футляре. Этот сувенир понравился мне самому и виделся вполне подходящим в качестве подарка курящему человеку, которым именинник и являлся. Борода, довольно улыбаясь, выслушал мои поздравления, крепко пожал мне руку, потом взял подарок, развернул упаковку, раскрыл коробку, вынул из неё трубку и долго разглядывал её со всех сторон, вертя в руках. При этом я имел возможность наблюдать, как с его лица постепенно сходила улыбка, и черты искривлялись в какую-то гримасу. Вдруг он порывисто отвернулся в сторону, взмахнул рукой и что есть силы швырнул мой подарок в стену. Трубка брызнула в разные стороны мелкими осколками! Потом он повернулся ко мне, еле сдерживаясь, и сдавленным голосом произнёс, глядя прямо в глаза:

         - Понимаешь… я неделю как курить бросил, мучаюсь, просто невмоготу, курить охота — уши пухнут… а тут ты со своей трубкой!.. У тебя сигареты есть?..

         Мы с полминуты смотрели друг на друга, а потом оба расхохотались. Я выложил перед ним на верстак неполную пачку сигарет и зажигалку, а он, тут же напустив вокруг себя облако дыма, приоткрыл дверцу электрической печи для закаливания кварцевого стекла, достал из неё початую бутылку водки, тарелку с закуской, и мы с удовольствием отметили День его рожденья.

         - Жизнь продолжается, всё ещё впереди, какие наши годы?! - балагурил он, нарезая крупными кусками солёный огурчик. 

         На Зое Саша женился через несколько лет после той трагической аварии и уже с ней прожил все годы до конца жизни, с ней он и уехал в 90-х годах к себе на родину в Ростовскую область. Пришло кризисное время перестроечных лет. Жизненные обстоятельства у подавляющего большинства людей резко изменились в неблагоприятную сторону: стремительно ухудшалось их благосостояние, человеческие взаимоотношения обострялись, переживая серьёзные испытания, старые привычные взаимосвязи рушились, по причине чего многие мои знакомые стали менять место жительства, уезжая с обжитых мест и продавая порой за бесценок дома и квартиры с тем, чтобы через полгода остаться со стремительно обесценивающимися и перестававшими что-то стоить пачками денежных знаков на руках. Вслед за друзьями и Саша решил покинуть привычную обстановку и вернуться к исходникам, в свой родной посёлок, утонувший в донских степях, Зоя с двоими своими детьми, которые оба были немного старше сашиного сына, поехала с ним. Я тогда тоже поменял место жительства, уехав совсем в другую сторону, в результате мы с Бородой, к сожалению, потерялись на годы, оказавшись в разных уголках страны, где каждый из нас был занят решением насущных вопросов обустройства и налаживанием новой жизни.

         Не всё сложилось у Александра гладко с переездом на родину. Позднее, когда мы с ним уже через несколько лет повстречались вновь, он рассказывал мне обо всём этом такими словами:

         - Приехали мы с Зойкой и детьми ко мне на родину, а здесь ни жилья, ни работы — ничего. Уж такие были годы, опять надо было всё начинать с нуля, спасибо, родные помогали. Жили мы на квартире, люди сдали нам на время пустующий дом, потом уже я свой построил, а строился тяжело… Хорошо, зойкины алименты выручали, её бывший муж на Севере был каким-то начальником на золотом прииске и заколачивал, видать, знатно. Так у нас тут зарплат таких никогда не было, как у неё алименты… Потихоньку я всё-таки дом свой поставил, мастерскую капитальную отстроил, станки в ней наладил, я их все с собой перевёз, магазинчик при доме открыл с разной продуктовой мелочёвкой, продавщицу в него нанял. Сам обычно в мастерской крутился да товар закупал на оптовых базах, а Зойка магазином занималась, повседневку он нам и обеспечивал. А работы для неё здесь так и не нашлось… Ну что ж, жизнь как жизнь… С этой бешеной крутёжкой не до гитары мне тогда оказалось, да и не с кем здесь было играть, все музыканты в соседнем городе, а у нас в посёлке лишь при клубе хилая самодеятельность… Всё нашу с тобой музыку вспоминал…  

         Прошло время, старые друзья помогли нам найти друг друга и вновь повстречаться. Приезжал я к Бороде в гости в его посёлок неоднократно. В первый раз это случилось на его пятидесятилетие. Встречал он меня с поезда вместе с сыном, который стал уже совсем большим, я был рад видеть их обоих, а искренней радости Александра не было предела.

         Надо сказать, что свой юбилей он тогда отметил пышно, сняв для этих целей на день кафе, в котором мы и заседали до поздней ночи в весёлой и шумной компании. Дела у него тогда вроде пошли на лад, жил он с семьёй уже в новом только что отстроенном доме, детки все подросли и стали разъезжаться, кто учиться, а кто работать.

         Мы в тот мой приезд с ним и попраздновали вволю, и порыбачили, и поиграли вместе нашу старую музыку, по которой соскучились со времён прежней доперестроечной жизни, да и о самой жизни поговорили, у кого как она складывалась после отъезда — отвели, что называется, душу.

         - Сколько же можно начинать всё с начала, когда же судьба моя неспокойная угомонится? Наверное, больше уже не смогу, если опять сломаюсь, - размышлял тогда Александр, теребя бороду, уже изрядно поседевшую.

         Расстались мы с ним в тот раз, тем не менее, на положительной ноте, или, как говорят музыканты, на мажорном аккорде.

         В одно из последующих моих посещений тех мест, которое случилось через годик-полтора, я вдруг почувствовал какие-то происшедшие в нём изменения, а на мой вопрос: «Как поживаешь?» - он тогда, посмеиваясь, отвечал так:

         - Как поживаю? Да неплохо, неплохо… А когда не пью, так и вовсе хорошо. А так, знаешь, было время с год назад, что-то я забухал сильно, да так сильно, что пил буквально постоянно. Везде, где только возможно, у меня стояла початая бутылка водки: в мастерской, в туалете, в сарае, на кухне, в спальне — везде, а рядом с бутылками стояли и стаканчики, такие, знаешь, весёлые гранёные стопарики. Где захотелось, там взял, налил и выпил — удобно… Денег, благо, было предостаточно, с работой, вроде, всё наладилось, клиенты пошли хорошие, заказчики всякие, с магазинами стройматериалов сотрудничал, мебель я делал да разные фигурные плинтусы-карнизы-багеты. А потом через некоторое время гляжу, руки начали мандражировать, а это на работе как раз и сказалось, да и клиенты стали замечать непорядок, количество их тут же поубавилось. Тут ещё Зойка возьми, да и заяви, мол, уеду я от тебя, коль не прекратишь это дело. Э-э, думаю, так нельзя, надо бросать горькую. Бросил, вот теперь употребляю время от времени, но регулирую этот вопрос… Всё равно мотор пошаливает временами, всё чаще стали случаться неудачи… Музыкант я теперь стал аховый, гитару в руки беру от случая к случаю, играть здесь по-прежнему не с кем, да и не для кого… да и не для чего… Руки после дня в мастерской бывают деревянные, никакие… пальцы не те уже… гриф что ли на гитаре поменять, пошире сделать… Эх, годы…

         В тот мой приезд Саша каждый вечер брал в руки электрогитару, которую сам когда-то и сделал – красивый двенадцатиструнный инструмент с лакированой декой, изготовленной из орехового бруса тёмного благородного цвета. Того самого, приобретённого им когда-то давно у моего отца. С хорошим мощным звучанием он извлекал на ней привычные его руке аккорды из нашего музыкального прошлого. Я, подыгрывая ему на простеньком синтезаторе, грустно посматривал на загрубевшие и непослушные уже пальцы, искавшие на гитарном грифе знакомые позиции и не всегда их теперь находившие.

Несколько лет после этой встречи я к нему не приезжал –  то как-то не складывалось со временем, то ещё что-то мешало. Расстояние между нами скрашивалось нечастым мобильным телефонным общением, ставшим в предшествовавшее тому времени десятилетие доступным и удобным, но вот всё-таки однажды посреди лета выбрался и снова приехал в гости к своему другу, отметив, однако, что восемьсот километров за рулём даются с каждым разом всё трудней.

Саша оказался, как всегда, рад нашей встрече, но в тот раз выглядел грустнее прежнего, постаревшим выглядел, да и за столом был воздержан. Помнится, поднял он тогда со мной разок-другой рюмку, и то неполную, а через некоторое время ушёл в соседнюю комнату измерять давление, после чего сказал:

         - Ты тут давай не стесняйся, а мне уже хватит… К нулю, видать, дело… жизнь — она такая штука… 

         Позднее он рассказал, что года полтора назад перенёс инфаркт, после которого, вроде бы, восстановился, но последствия всё ещё ощущал. А в конце октября этого же года, месяца через два после нашей с ним последней встречи, его не стало…

         Рассказывали, что у Александра в тот день случился сердечный приступ, Зоя вызвала ему скорую помощь, медработники провели на месте все определённые нормативами экстренные мероприятия, после чего отвезли в больницу. Там его положили в палату и оставили ждать врача-кардиолога, который, как оказалось, в этот выходной для него день был далеко и занимался своими неотложными делами — праздник, говорят, у него был, гости пришли, мангал дымился… Музыка, наверное, играла…  

В палате Саша и угас, не дождавшись врача.

         На его похоронах я не был. Что-то меня тогда не пустило в поездку, то ли рабочие проблемы, то ли ещё что, теперь и не вспомнить. Но однажды я всё же соберусь и ещё разок побываю в донских краях, чтобы навестить этого сильного и доброго человека, пусть не дома и не в стеклодувной мастерской, а в другом месте, но при этом обязательно напомню ему, что жизнь всё равно права, и она всегда на взлёте…

         А ещё скажу ему, что он был хорошим музыкантом.

Каденция

         Уходят в прошлое дни, дела, события, что-то из минувшего вспоминается уже не сразу, с трудом вспоминается, а что-то наверняка уже кануло… А люди… люди тоже уходят. Одни уезжают в дальние края и лишь изредка подают о себе весточку по бездушным современным средствам связи, другие уходят навсегда, умолкая и исчезая совсем. О них лишь изредка напоминают немногие сохранившиеся в потёртых альбомах чёрно-белые фотографии. Взгляд со старого снимка, жест из прошлого, улыбка протяжённостью почти в полвека — порой это всё, что остаётся от близкого либо просто хорошо знакомого некогда человека, связанного с важными для нас событиями.

         Многих из тех, кто шёл рядом со мной по музыкальной тропинке, уже нет. Покинули этот мир Натан, Иса, Саша Борода, другие, кого не довелось здесь упомянуть, один за другим ушли все те, кто стоял у моих развилок и указывал искомое направление: нет Славика, с которым когда-то мне случилось играть нечто похожее на композицию Карлоса Сантаны, нет с нами саксофониста Володи с танцевальной площадки железнодорожного клуба, ушёл и барабанщик Борис, волей случая оказавшийся для меня проводником на музыкальную сцену, а совсем недавно не стало и Лёши, моего друга, с которым давным-давно в далёком кулинарном училище мы впервые сели за свои инструменты – я за клавиши, он за барабаны…  Ушли почти все, с кем я начинал играть музыку… Одним словом — улыбались, хмурились… Э-э, где-то такое уже было… 

         Об очередном печальном событии время от времени сообщает телефон: звонят старые друзья, оставшиеся жить в далёком, но близком городе. Недавно вновь разговаривал с одним из них.

         - Ты же Валерку помнишь? - звучал в трубке знакомый голос. - Лабал с нами в восьмидесятых на басу на фабрике… ну… Валерка… ты должен помнить… Так вот завтра похороны, нет его больше…      

Конечно, мне вспомнился Валерий, приятный человек, хороший гитарист и басист, мы с ним играли в ансамбле при клубе ткацкой фабрики после моего прихода из армии и учились – я на филфаке, а он на юридическом. Потом через какое-то время я перешёл в другой музыкальный коллектив, Валера тоже. Потом он оставил музыку вовсе, если, конечно, её можно оставить, и работал уже всю жизнь юристом, а я, пришло время, переехал жить в другие края.

Именно тогда, когда мы вместе играли, я купил у него гитару. Это была одна из первых импортных акустических гитар, только-только начавших появляться в наших магазинах – чехословацкая «Кремона», которая звучала не в пример лучше отечественных инструментов. Валера был её первым владельцем. Со временем он подыскал себе новый испанский инструмент, а старый оказался у него свободным, и я его тогда забрал.

         Хоть я и не был гитаристом, но всегда хотел иметь дома хороший шестиструнный инструмент, который при случае приятно взять в руки и извлечь из него аккорд-другой или просто побренчать с приходившими в гости друзьями. Переехав жить в другой город, я увёз гитару с собой, время от времени настраивал её, дремавшую без дела, и трогал струны, а в последние годы старенькая «Кремона» всё больше висела на гвоздике в спальне, являя собой память из прошлого.

         На следующий день после того печального телефонного звонка, в день похорон Валерия, на которых я опять же к своему сожалению присутствовать не смог, у его гитары, бывшей его гитары, висевшей на стене в моей квартире, с негромким призвуком лопнула третья струна.

         Да, было такое, что когда-то давным-давно я жил в большом замечательном южном городе, расположенном у подножья высоких гор на берегу тёплого моря, в котором цвели абрикосы и кричали чайки… Там я играл музыку в непонятном тогда мне, музыканту с музыкальной школой и музыкальным училищем за плечами, звучащем по-восточному ладу с гаммой «ля-сиb-до#-ре-ми-фа-соль#-ля», и на мажор не похоже, и на минор, и что-то непонятное происходит с главными трезвучиями… И вот недавно я восполнил пробел в своих музыкально-теоретических познаниях, случайно узнав, что так звучит дважды гармонический мажор — один из ладов народной музыки. Теперь знаю, как он называется, а вот играть мне его не с кем, да и не для кого… Да и нужно ли теперь?

         Много лет назад обстоятельства сложились таким образом, что я, отыграв на очередном пышном свадебном празднестве, собрал вещи и уехал из города, своего родного тёплого города, к семье, которую ещё за полгода до того перевёз в другие края. Туда, где отопительный сезон длится семь месяцев в году, а снег, белый и пушистый, лежит сугробами и долго не тает. Уехал, как оказалось, насовсем.

         Трудно отпускал родной город. В тот день, в день моего отъезда, авиарейс, который должен был доставить меня в подмосковное Домодедово, уже после регистрации билетов был отменён, причину этому не знаю, но хорошо помню, как был огорошен, услышав объявление по аэропорту. Я в тот день пребывал уже в том состоянии, когда одна страница жизни, казалось бы, была перевернута, и всё вокруг и внутри меня находилось в состоянии нетерпеливого ожидания открытия новой неизвестной ещё страницы, чему вдруг стали мешать различные непредвиденные обстоятельства. Там, в аэропорту, я принял решение путь не прерывать и не откладывать отъезд, поменял свой авиабилет на рейс до другого города, вылетавший через час, полагая, что оттуда, с полдороги, тем либо иным способом уже доберусь до места. Но что-то в тот день сломалось в колесе событий, какие-то шестерёнки в механизме жизненного порядка вещей оказались, видать, не очень круглыми — АН-24, в котором я находился, через некоторое время после вылета вернулся в аэропорт отправления ввиду плохих погодных условий места прибытия… 

         Всё-таки я в тот день уехал из своего города, поездом уехал, примчавшись на такси к вокзалу и купив в последний момент билет на верхнюю полку проходящего плацкарта, где и пролежал почти двое суток пути — вот и получилось, что Российские железные дороги оказались не по зубам могучим злокозненным обстоятельствам, препятствовавшим мне в исполнении намеченного плана.

         Со времени описанных здесь событий прошли десятилетия, всё вокруг стало другим: сменились поколения, правительства, изменились жизненные обстоятельства, географические координаты места проживания, иными стали люди, автомобили, климат, стала цифровой электроника, а связь мобильной, но одно осталось неизменным — я и теперь время от времени поигрываю «Марш» Мендельсона. Как же хорошо, что в этом плане всё осталось так, как было, и эта музыка по-прежнему востребована.

         А Шопен? С ним тоже всё в порядке, когда-то давно, ещё на втором курсе музучилища я сыграл на баяне его додиез-минорный вальс №7, замечательное жизнерадостное произведение, получив за него на зачёте «четвёрку»… Ну и довольно пока, ни к чему частить с музыкой пана Фридерика.

         События, которым посвящены написанные выше строки, остались позади, людей, с мыслями о которых всё это делалось, уже нет: иные, как говорилось, ушли, у остальных седина в волосах, соль в суставах, груз опыта и здравого смысла за плечами, а в глазах грусть и озабоченность… Да и далеко они все теперь… Того города, моего родного города, который я когда-то знал, тоже нет, в чём я убедился, побывав в нём много лет спустя после описанных здесь событий, как нет в нём отцовского дома на солнечной улице, да и самой улицы нет.

         Вообще-то улица есть, только вот что-то случилось с её названием… 

         От всего того, что было у меня там, в том счастливом городе в то счастливое время, осталась память — мелодия с многочисленными мотивами, мотивчиками, интонациями, трихордами, вводными тонами, неожиданными ферматами… этой мелодией я и поделился здесь, как смог. Может быть, кому-то она покажется знакомой и нужной.

         Всё это нужно, прежде всего, мне самому, вот сейчас ещё раз перечитаю написанное, и снова ненадолго вернусь туда… к себе… в свой город.

Примечания

1. Лабáть — играть музыку (здесь и кое-где далее термины из лабужского языка).

2.Клавиши — зубы (белые, чёрные и т.д.).

3. Докшúцер — Тимофей Докшицер, советский и российский трубач-виртуоз.

4. Кочумáть — не играть, а делать вид; ждать, воздерживаться от действий (перен.).

5. Кóнса — консерватория.

6. Жмур, жмурик — покойник.

7. Бирлó — еда (бирлять — есть).

8. Лáбух — тот, кто лабает, музыкант.

9. Пáрнас — музыкальный заработок; изначально на иврите «содержание», «заработок».

10. Квúнта — музыкальный термин (интервал, содержащий пять ступеней звукоряда).

11. Тéрция — музыкальный термин (интервал, содержащий три ступени звукоряда).

12. Хилять, прохиливать — идти, ходить, передвигаться.

13. Кухня — ударная установка с её тарелками, «кастрюлями» и т. п.

14. Лопата — гитара, бас-гитара.

15. Tutti — звучание всего оркестра.

16. Капуста — деньги (самое дело для лабухов — шинковать цветную капусту).

17. Базл, базёл — бурное обсуждение, скандал (базлáнить — скандалить).

18. Амбушюр — губы, язык, мышцы лица, взаимодействующие с духовым инструментом.

19. Киксануть — сорвать ноту, «пустить петуха» (кикс — срыв ноты, фальшь).

20. Марамόй — так друг друга издавна называли евреи на юге России, на идиш «уличный торговец вразнос»; мелочно-расчётливый человек, торгаш, мелкий жулик (перен.).

21. Фраер — на идиш «жених»; клиент жриц любви и аферистов (перен.).

22. Башлять — платить деньги (бáшли — деньги).

23. На шáру — по случаю удачно, задарма (шáра — удачная случайность, халява; отлабать на шару — сыграть без репетиций, кирнуть на шару — выпить бесплатно).

Андрей Федорович ПЕТРУХИН

Родился в г. Махачкале Дагестанской АССР в 1958 году. Окончил Махачкалинское музыкальное училище в 1977 году и филологический факультет Дагестанского госуниверситета им. Ленина в 1985 году. В 1977-1979 гг. служил в армии. Работал преподавателем музыкальной школы, научным сотрудником НИИ педагогики. В 1992 г. переехал жить в г. Ожерелье Московской области. В период 1993-2018 гг. работал в детской музыкальной школе в должности директора, ныне пенсионер. Женат, взрослые дочь и сын. Первые литературные опыты относятся к 2013 году.