Отчего года летят так стремительно, пролетают незаметно, а иные мгновения жизни вспоминаешь так отчетливо и ясно, словно они случились только что? Быть может оттого, что память наша подобна четкам. Она нанизывает на свою долговременную нить мгновения, события, образы лишь тогда, когда душа живет своей истинной жизнью, возносясь над суетным или дремотным течением бытия.

Мы любим порой перебирать эти бусины памяти, эти сладостные воспоминания. О чем? О какой-то давно забытой картине беззаботного детства, о токе первого прикосновения к руке любимой, об опьяняющем дурмане первого поцелуя, о первом своем стихотворении – триумфальном взлете над обыденностью и печальном падении после этого…

Как устроена наша душа? По какому прихотливому критерию она отбирает из быстрого течения жизни, из потока бытия лишь эти  светлые мгновения, яркие картины, памятные знаки?..

И лишь одна только музыка всегда проникает к нам в душу свободно и неудержимо. Почему? Почему она оказывает такое сильное действие на нас, почему она так властна над душой нашей? Отчего, слушая иную мелодию, мы вдруг впадаем в странное летаргическое оцепенение, душа наша наполняется светлой печалью, неутешной грустью. Никакая другая стихия не обладает такой мощной непреодолимой силой, такой могучей властью над нами, как музыка – странная стихия, необъяснимое сочетание звуков, волнующих душу и находящих отзвуки в тайных уголках ее. Но среди этих мелодий всегда найдется одна, которая бередит незаживающую рану в душе, пробуждает воспоминания  о безвозвратно утерянном счастье, о потере самого дорогого и любимого…

***

Я вышел из метро и остановился, осматриваясь. Был ранний, осенний вечер.  Небо было белесое, словно вылинявшее. Только где-то на юго-западе, заслоняя закатное солнце, плыли неведомо куда диковинные облака. Проплывали мимо озабоченные прохожие – известно куда: сначала в универсам, а потом в свои бетонные, обжитые и мнимо уютные  норы.  Я медленно двинулся домой, прошел уже полпути, как что-то задрожало в кармане. Я достал телефон. Было что-то тревожное и пугающее в этой неожиданно раздавшейся трели моего мобильника. Я включил связь.                     

- Слушаю. Алло, кто это?

- Это я, Евгений. Мне нужно встретиться с вами. Срочно!

- Срочно?! Что-то с Леной? С ней что-то случилось?

- Я вам все расскажу, когда приеду. Это – не по телефону.

У меня оборвалось сердце. Мне захотелось прислониться к чему-то или сесть – я чувствовал, что сейчас упаду.

- Где нам встретиться? – голос мой звучал медленно и глухо. – Мне все равно где. Может у вас в Ясенево?

- Нет, не так. Давайте у вас, в Конькове. На улице.

- Ну, ладно, у меня… Вы знаете выход к универсаму «Виктория»?

- Ага, знаю.

- Я буду сидеть напротив выхода на парапете. Когда вы придете?

- Я сейчас в центре, Подъеду…ну, минут через сорок.

- Хорошо, я жду.

Я уселся на парапете в стороне от небольшой, шумно галдящей компании алкашей. Я уже не думал о том, почему позвонил он, а не Лена. Сердце сжалось вдруг  сильно и больно – предчувствием страшной, непоправимой беды. «Только бы она была жива! Была бы жива! Пусть больная, пусть какая ни есть – но только живая!».

Я ждал очень долго. Я устал от этих мыслей, от этого ожидания. Казалось, время  остановилось, застыло и никогда уже не сдвинется. Я буду сидеть здесь в этом страшном оцепенении целую вечность. Я совсем уже отчаялся, я даже хотел уйти, но не мог сдвинуться  места. Я все смотрел и смотрел на стеклянную коробку подземки, как завороженный и увидел его, наконец. Он вышел из стеклянных дверей и осмотрелся. Большой, неуклюжий увалень. Увидев меня, он почему-то наклонил голову и быстро пошел ко мне. Подойдя близко, он стал рыться в большой пластиковой сумке. Достал оттуда небольшой пластиковый, белый пакет, но не дал его мне.

- Вот! Это мама велела вам передать! Перед смертью! Там письмо ее и смартфон. Вот…

- Когда она умерла? Как?

- А я вам не скажу! – вскрикнул он. – это не ваше дело, не ваше! Вас это не касается!

И вдруг он стал раскачиваться из стороны в сторону и закричал тонким петушиным голосом: «Я вас ненавижу! Ненавижу! Это все вы…если б не вы…она…она бы еще жила! Она бы несколько месяцев еще прожила. Это вы заманили ее летом в Ялту! Я знаю! Я догадался! Вы ее погубили, вы подорвали…Вы!...вы…» - он швырнул пакет мне под ноги. Потом  повернулся и быстро пошел обратно, к метро, нелепо раскачиваясь.

Я наклонился, поднял пакет и долго сидел так, боясь даже посмотреть на него. Наконец, сунул руку, нащупал и вытащил бумажный конверт. В нем лежал сложенный вчетверо лист бумаги – ее письмо! Я медленно развернул его, словно это был страшный приговор…

«Милый мой мальчик! Я пишу тебе это письмо на бумаге. Это мои мысли, мой почерк – я хочу, чтобы ты читал эти строки и вспоминал меня. Когда ты получишь это письмо, меня уже не будет в живых. Я скоро умру, у меня лейкемия, а в общем, не важно! Мое тело умрет, но я верю, что душа моя останется в тебе и с тобой! Она останется в этом письме, в твоей памяти, как сокровенное (ты любишь это слово!) воспоминание. Она останется в той прекрасной музыке, которая соединила нас! Я хочу, чтобы ты вспоминал все, что случилось с нами этим летом, когда мы любили друг друга. Любили так (я верю в это) как не любили никого другого. Сначала мне было страшно все: покинуть Женю, уехать к тебе в неведомую даль. Но я уже не могла сопротивляться своему чувству. Это было сильнее меня! А потом, когда ты ласкал меня, шептал мне в ухо самые нежные слова – как я ликовала тогда! Ты – мой, ты только мой и никто не отнимет тебя у меня, не отнимет этих мгновений любви! И я вся выгибалась навстречу тебе и вбирала тебя, и мы вместе неслись навстречу самому острому и прекрасному мигу торжества любви. (вот видишь – я научилась у тебя выражаться поэтично!).  А потом наступало прекрасное блаженство. Я клала голову тебе на плечо, прижималась к тебе, и наши тела сливались в одно, какое-то новое тело. Маленький курортный роман. Маленький цветок любви. Это была моя последняя радость в жизни. Мне кажется (казалось тогда и сейчас), что вся моя жизнь была ожиданием встречи с тобой, ожиданием этой любви… Извини, это слезы, я их осторожно промокнула, но не стала переписывать. Пройдут года, будет цвести розовый миндаль на окраинах Алушты, будет вечно шуметь море – а меня не будет, совсем не будет… Что ж такова моя судьба! Когда мы расстались, я сказала тебе: «Никогда мне не звони и не ищи меня, я сама разыщу тебя, когда надо будет». Да, я тогда уже твердо все решила. «Твердо!» Если б ты знал, чего мне это стоило! Как я хотела увезти тебя с собой, украсть, привязать к себе неразрывной цепью – чтобы ты принадлежал только мне,  мне одной! Но я знала, что ты должен быть свободным – ты принадлежишь всему свету, как и он тебе. Ты будешь жить еще долго, ты должен жить долго! А мне оставалось совсем немного жизни и света. Прости меня за эти слова, но я не могу не сказать их: ты не способен любить сильно! Не способен любить так, как люблю я: отдать всю себя, все свои чувства, помыслы, все, что есть в душе, даже жизнь - любимому человеку. Ты можешь быть прекрасным любовником, но лишь на миг. Полюбить сильно, истово – на всю жизнь – ты не способен. Что ж делать, так уж ты устроен. Так устроена жизнь! Но я ни о чем не жалею! Когда я увидела тебя в первый раз – помнишь, на дне рождения Димы, я вдруг почувствовала и внезапный испуг, и какую-то радость, почти восторг. Я поняла, что это ты, которого я искала и ждала всю мою жизнь! Которого мне предсказала та старуха, Ада. Я не хотела разбивать твою жизнь, ломать твою судьбу. Ты останешься в семье, будешь жить со своей женой (она очень любит тебя, хотя тебе иногда достается от нее, за твою мечтательность и рассеянность). А я останусь в тебе, как самая светлая мечта, как сокровенное воспоминание! Я передаю тебе это письмо и смартфон. Там есть и наши фото, наши селфи. Там записана эта самая прекрасная мелодия, которую мы так любим. На ней записан шум моря. Я записала все это там, в Алуште, когда мы были вместе. Не прощаюсь с тобой - читай, слушай и вспоминай!»

Господи, неужели  все произошло в этом году? Еще совсем недавно? Нет, началось все это в конце прошлого года, в декабре.

Мы познакомились и подружились с ее братом Дмитрием зимой. В середине декабря, когда установилась морозная погода, мы поехали с женой покататься на горных лыжах в Лозу. Живописное это местечко было на севере Подмосковья, среди хвойных густых лесов.

Гора, на которой мы катались, была  невысокая, пологая, длинная, она как бы спадала каскадами  вниз, к реке. За рекой так же полого поднимался противоположный длинный берег, переходил в огромного  размера поле, за которым вдалеке виднелась маленькая деревушка. По бокам этого поля стояли сплошной зеленой стеной ели – их стволы сажисто темнели, когда за ним пряталось солнце.

Обычно мы катались с утра до четырех часов дня. А после обеда шли гулять. Небо на западе наливалось печальным сиреневым светом, потом оно медленно гасло, как в зрительном зале перед спектаклем – наступал вечер, пора зимней сумрачной скорби.                            

Тем утром, я сразу умчался вниз по склону и, как всегда, проворонил беду. У жены отстегнулось на повороте крепление, она упала, подвернула ногу. Я заметил это только тогда, когда поднимался на подъемнике. Когда я подъехал, возле нее суетился невысокого роста мужчина в красной куртке.

- Никогда тебя рядом нет, когда ты нужен – выговаривала мне жена, злясь на свою неловкость – так и подохну, когда-нибудь, не дождавшись от тебя помощи!

- Вот ваша лыжа! – говорил наш неожиданный спаситель. – Хоть стоппер и сработал, но улетела в сугроб.

Мы познакомились. Его звали Дмитрий. Лицо его показалось мне невзрачным: крупные очки, нелепые короткие  усы, короткий срезанный подбородок. Он старался держаться с достоинством, но в голосе его, в манерах держаться чувствовалось не столько природное достоинство, «комильфо», сколько боязнь показаться смешным и нелепым. Он оказался  искренним, преданным другом. С трогательной заботой он помог мне поднять жену, помог нам добраться до гостиницы. Вечером он навестил нас в нашем маленьком номере гостиницы «Восход», принес жене мазь «Вольтарен». Мы разговорились. Выяснилось, что он тоже окончил МАИ, как и я, но остался там, на кафедре – преподает, готовит кандидатскую диссертацию. «Правда, до этого было много всякого» - сказал он неопределенно.

Через два дня, когда жена стала ходить, прихрамывая, мы пришли к нему. Дима жил в таком же маленьком номере со своим другом и коллегой по работе. У него было редкое имя – Савва. И похож он был на купца Савву Морозова – на приземистом плотном теле была посажена крупная, круглая голова, узкие азиатские глаза смотрели умно, зорко. Порой он хитровато улыбался, отводя глаза в сторону – признак лукавой, лживой натуры.

Мужики уже были прилично выпившие. Мы принесли с собой бутылку недорогого виски. Когда выпили, стало шумно и весело:  мы вспоминали горы, на которых катались, пили за них, за снег, за здоровье дам. Потом я сбегал за гитарой. Вначале спели «Лыжи у печки стоят», потом пошли песни Окуджавы, Визбора. Я пел им песни на стихи Есенина и Рубцова. Дмитрий помог моей Татьяне, проводил ее до нашего номера – а я даже не заметил, все пел и пел. Кончилось все тем, что к нам вломилась горничная – оказалось, что уже первый час ночи – и разогнала нас по своим номерам.

- Слушай, – говорил мне уже по-свойски Дима, поддерживая меня, чтоб я не упал – у меня через две недели будет день рождения. Приходите оба!

- А где ты живешь?

- Я? В Ясеневе, на Литовском бульваре.

- Да, ну?! Так мы с тобой почти земляки. А я, мы в Конькове. Придем! Будем дружить домами, семьями и этими… лыжами!

- Ладно, ладно, придешь.  А сейчас давай я и тебя провожу, а то не дай бог завалишься по дороге.

Недели через полторы после приезда мне позвонил Дима: «Ну, как дела? Как нога у Тани?» - «Да, ничего. Слава богу, перелома нет. Но растяжение серьезное, ходит с трудом». – «Ну, вот! А я хотел напомнить! У меня день рождения  двадцатого. Может, сам придешь? Тут рядом. Если что – мы тебя донесем». - «Хорошо, посмотрим». – «Гитару не забудь!»

Отпроситься мне удалось, хотя и не без пререканий. «Ладно уж, иди, отдохнешь от своей службы, от которой мне никакого толку нет. Только смотри, не напивайся и на баб не заглядывайся! Ладно, ладно, ступай! Да не засиживайся там…»

Этот день я запомнил так, как будто все случилось совсем недавно, вчера. Он задался с самого начала, с утра, этот день нашей с ней встречи. Я хорошо выспался, утром встал бодрый, помолодевший, подошел к окну, раздвинул шторы. Алый девичий румянец разливался на горизонте над сизо серой полосой еще не растаявшей тьмы. Из трубы далекой теплоцентрали поднимался, расширяясь кверху огромный дымный джин. Чувствовалось по всему, что день будет ясный, морозный,  удачный…

Вечером, когда я подходил к дому  Димы - он жил в конце Литовского бульвара - я увидел, как справа за синими крышами церкви Петра и Павла разливается над лесом червонное золото заката, оплавляя вершины деревьев и крыши домов. Это яркое, в полнеба свечение отзывалось во мне какой-то душевной бодростью, предчувствием удачи.

Встретив ее в первый раз в тот вечер, у Димы, я вначале не обратил на нее внимания. Стоял шум, галдеж. Женщины суетились на кухне. Когда я стал помогать им, относил какую-то закуску на стол, Дима сказал как-то мимоходом: «А это моя сестра, Лена». Я мельком взглянул на нее – она стояла у разделочного стола, обернулась, кивнула мне. Я тоже кивнул и понес закуску. Там мужики уже начали принимать: «За встречу!». Оказалось, что гости в большинстве своем – вовсе не горнолыжники, а члены команды институтской яхты «Каракатица», капитаном которой был Дима. Верховодила в этой компании заносчивая и властная Тамарка – высокая, грузная женщина с восточным лицом. Она громкогласно  управляла всей этой командой сухопутных матросов. Как я потом узнал, в ней была и польская, и черкесская кровь – замысловатое сочетание польской спесивости и восточной повелительности.

Я сидел за столом, пил вместе со всеми, слушал тосты. И вдруг, мне показалось – нет, я скорее почувствовал, что кто-то пристально смотрит на меня. Я повернул голову вбок и увидел ее – она сидела рядом с братом. Как это я не увидел ее раньше? Глаза у нее были сейчас прикрыты: она успела перехватить мой взгляд и закрыла глаза. Но вот, она медленно подняла веки и до того, как открылись глаза,  я успел угадать – нет, почувствовать, предвосхитить то, что я увижу в них. Как назвать это чудо? Чудо обжигающего взгляда, чудо пронзающего насквозь тока, чудо захлебнувшегося от восторга сердца, сказавшего: «Да, это – она!». И она тоже вспыхнула и отвела взгляд.

А я теперь уже не мог оторвать от нее глаз. В ней чувствовалась врожденная полноценная красота: красота лица и красота души! Длинные волнистые волосы обрамляли ее полудетское лицо, несколько удлиненное, с удлиненным тонким подбородком, Кожа на лице была светло-розовая, тонкая и нежная, как у детей. И широко поставленные светло-голубые глаза смотрели по-детски наивно и искренно. В них совершенно не было  холодной самовлюбленности, как у многих красавиц. Они ловят мужские ласкающие взгляды, они купаются в них. Но в них, этих глазах никогда не мелькнет ответной теплоты и симпатии. А у Лены в глазах было столько любви – сильной, неутоленной, что я вначале  даже испугался. Но я уже не мог смотреть ни кого другого…они, эти глаза, притягивали к себе, как магнит……

Когда изрядно выпили, вдруг поднялась Тамарка и приказала всем: «Все, хватит пить! Давайте растрясемся! А то накачаетесь опять, как тогда, на яхте, на Клязьминском… Капитан, давай, заводи музыку!»

- Помолчи, боцман, - попробовал протестовать кто-то из гостей – мы еще  посидим, а ты сама танцуй.

- Это кто боцман?! Я – боцман? Ты, вообще, юнга сопливый, помалкивай. Это вот он боцман – она ткнула пальцем в Савву.

- Ишь какая царица Тамара нашлась! – огрызнулся тот.

- Да, представь, царица! А на яхте я старпом! Капитан сегодня именинник, так что командую парадом я! Заводи – танцуем.

Как только Дима завел музыку, Тамара подошла к столу и поманила меня пальцем (я сидел у стены, посередине стола): «Ну-ка, юноша, вставайте, станцуем». Я нехотя поднялся и стал выбираться из-за стола. Мужики глядели на меня сочувственно: Тамара была одета вызывающе, короткая  юбка, толстые, как у молодого слоненка, ножки с мощными коленками. Она отвела меня подальше от стола, взяла меня за плечо, я ее за талию и мы начали…

- Сколько вам лет, юноша? – спросила она без всякого стеснения.

- Сорок два.

- О, в самом соку мужчина! Почему раньше не появлялись у нас, на наших сходках?

- Да, я…мы с Димой познакомились совсем недавно – я смутился.

- Ну ничего! У нас тут весело! – сказала она и добавила через минуту – А можно устроить и тихую встречу. Где-нибудь в кафе вечерочком, выпить, поболтать, потом придумаем еще что-нибудь…

Я был ошарашен таким натиском и не сразу нашелся с ответом.

- Да, я знаете ли не против, вот только боюсь, что у моей жены на этот счет совсем другое мнение.

- Да ну! Га-га-га! – она громко, развязно расхохоталась.

Дима внимательно посмотрел на нас и погрозил ей пальцем: « Не приставай к человеку!».

- Да, не съем я его, не съем! Ну, ладно, я вас сегодня помилую! На вашу жену мне наплевать, но я сегодня добрая. И великодушная, как царица. Царица Тамара! Гуляйте на свободе…пока…

Когда перестал звучать очередной бравый и быстрый трек, я попросил: «Дима, а нет чего-нибудь поспокойнее?»  – «Да, есть …вот этот диск, тут хиты 80-х, и то, что раньше. Все лучшие хиты!»

Я сразу же подошел к Лене, встал у ее стула и попросил – а глазами умолял: «Давайте потанцуем немножко». Она молча встала, вышла из-за стола, прошла со мной в свободный угол комнаты. Я осторожно привлек ее к себе – ее рука легла мне на плечо, но голову она так и не подняла, на меня не смотрела. Мы медленно двигались с ней – я все пытался поймать ее взгляд, но безуспешно. Когда мелодия кончилась, она хотела было пойти на свое место, но тут поплыли звуки – такие прекрасные, печальные, нежные. Это был «Маленький цветок». «Лена, давайте еще потанцуем, такая прекрасная музыка!» - «Правда, вам тоже нравится?» - «Да, разве эта музыка может не нравится?» - «И я ее люблю больше всего!» - наконец-то она посмотрела на меня. И мы поплыли с ней синхронно, как одно послушное музыке тело.

И, словно это было какое-то колдовство, наваждение,  все пропало вокруг: стол, стулья, мешавшие нам, лица, голоса, вся эта комната с нелепо цветущими на светло фиолетовых обоях темно синими цветами. Исчезло все, кроме этой томительно щемящей музыки и ее глаз, затаенной тихой грусти в них, в самой глубине. Потом мы танцевали еще какой-то медленный фокстрот, и еще один, я просил ее еще потанцевать – мне так не хотелось прерывать волшебство нашей близости…

Вдруг я заметил, что она смотрит куда-то. Я тоже посмотрел туда, по направлению ее взгляда. Дима беспокойно взглянул на нас один раз, потом другой. Она сразу заторопилась домой.

- Ну, все, хватит, мне пора уходить.

- Но почему, еще совсем не поздно.

- Нет, нет! Скоро придет Женька, мне надо его кормить.

- Но, Лена…

- Нет, нет, не спорьте!

- Ну, может быть, я провожу вас?

- Нет – отрезала она – тут рядом, недалеко. Когда сносили наш старый дом на Цветном бульваре, нам всем дали квартиры здесь, в Ясеневе. Нет, нет, не надо меня провожать!

Она быстро собралась, брат вышел с ней в прихожую. Я неотрывно следил за ней и вспыхнул, когда увидел, что у самой входной двери, она обернулась, взглянула на меня, тоже вспыхнула…

Проводив Лену, Дима отправился на кухню покурить у открытого окна. Я пошел к нему: мне хотелось узнать о ней все, все подробности ее жизни.

– А  почему Лена не катается на лыжах? – спросил я его. 

– Она каталась раньше с Виктором, мужем. А как он умер, так перестала, никак не могу ее вытащить.

- Он умер? Давно?

- Года два назад. Так глупо…

- Почему? Что с ним было?

- Да… - он махнул рукой, – такой был крепкий мужик, такой высокий с усами – как казак! Целый год ее обхаживал, а она – никак. Такая упрямая! «Дим, - говорит, – мне не такой нужен…» - «А какой?» Сама не знала, чего ей нужно. Ну, потом, наконец, уломали ее. Свадьбу гуляли у нас на даче – там у нас два участка рядом. Пришлось ставить палатки для наших ребят: в доме все не поместились. Так здорово нагулялись… Я в понедельник в институт не попал. Такая лихая свадьба была…ну, вот! Потом у них Женька родился. Такой вредный засранец! Сейчас у меня учится на четвертом факультете.

- Это же «электроника и вычислительная техника». Там за пищевым институтом?

- Ну, да!

- Так я его тоже кончал!

- Молоток! Наши кадры везде – и на земле, и в космосе!

- А что же Лена?

- Лена…Ленка-то жива, хотя тоже не все в порядке. А вот Витька…ну, короче, умер он, глупо так умер.

- А что с ним – сердце?

- Да сердце-то сердце – только не так, как у людей.

- Как это?

- Он, вообще, крепкий мужик был. И на даче все делал, и Ленке помогал. Поддавали мы с ним крепко. А потом…стал что-то задыхаться при нагрузке, на щеках какой-то нездоровый румянец. Стали сердце  обследовать, говорят клапан какой-то не в порядке, надо заменить. Поставить искусственный. Мы все сделали! Узнали что и как, нашли блат в Бакулевском центре, деньги собрали на операцию. А он – ни в какую! Ну, такой упертый! Кто только ни уговаривал…как Ленка его просила… И, главное, смелый был мужик! Казацкая кровь! Мог за себя постоять. Раз дрался сразу с тремя пьяными отморозками, они к Ленке приставали. А тут – ни в какую! Ну, в общем… - Дима безнадежно махнул рукой. – Ленка мне звонит в воскресенье. Они тут рядом живут, на Паустовского. Плачет, говорить не может. «Олег, иди сюда скорей, тут…» - и не может сказать. Я кричу: «Что такое? Витька?» Она еле выдавила из себя: «Да». Я приехал, она открыла, прохожу в большую комнату, а он…вот так лежит у самого дивана. То ли не дошел, то ли присел – тут его и прихватило. Стали его вдвоем втаскивать, а он еще теплый, представляешь?

Олег опять махнул рукой.

- А Лена что же? Замуж больше не вышла? Она такая красивая…

- Нет! Никого, говорит, не хочу и ничего не хочу! Надо, чтобы Женька институт закончил, ты уж его не бросай. Помоги! А там видно будет. Так и живет два года, а теперь и ее прихватило.

- А что такое? Что-то серьезное?

- Да уж. Серьезней не бывает! Но она у меня такая крепкая – все терпит, молчит. Не жалуется. Она никогда не жалуется…хотя после того, как она меня спасла, ей бывает очень хреново, очень!

- А что же с ней?!

- Ничего больше не скажу! Она не велела!

            ***

Все остальное, все последующие события этого вечера я вспоминаю с трудом. Они кажутся смутными, неясными, как зыбкий, тягучий сон. Мы еще пили за столом. Потом Дима просил меня поиграть на гитаре – я принес ее с собой. И я пел, долго пел. Сначала разухабистые цыганские песни, «Конфетки-бараночки». Потом стал петь Окуджаву, Визбора – любимые бардовские песни. Вдруг  Дима попросил меня:

- Слушай, спой Есенина, мою любимую - «Устал я жить в родном краю».

И я набрал голос, распелся и стал петь так самозабвенно, надрывно, как давно уже не пел. Тамарка вдруг воскликнула: «Вот, черт, даже слезу прошибло!»

– Да, с тебя что смех, что слезы – все вмиг слезает, – со смешочком встрял Савва. –А ты Сявка помалкивай! Чего ты понимаешь, в наших бабьих слезах? - накинулась на него Тамарка. – Чего ты понимаешь в этой музыке… Помалкивай у меня, салага, а то якорь заставлю точить!

А я пел еще и еще, так же вдохновенно и сильно, пока мне не позвонила жена: «Ты что, там ночевать собрался? Давай вали домой, мне надо ногу натирать!».

Я шел домой неуверенно, покачивался. Метро уже закрылось, пришлось идти пешком по Севастопольскому проспекту. Луна, яркая луна светила мне всю дорогу. Она плыла над изломанной линией крыш в радужном ореоле. Иногда ее, словно веко, прикрывала проплывающая туча, но потом она снова появлялась. Она  неотрывно следила за мной.  

Все последующие дни я был как в тумане: не мог избавиться от колдовского наваждения того вечера. Все стояло передо мной ее лицо, все звучала томительно и грустно эта мелодия, и мы уплывали с ней под эту музыку далеко, далеко – в какую-то неведомую, прекрасную страну. Я жил как в бреду, какой-то отстраненной от реальности  жизнью. Я стал невнимательным, рассеянным, порой не понимал происходящего.

Однажды жена не выдержала:

- Что-то ты совсем сдурел в последнее время.

- А что такое?

- Ты что сейчас сказал?

- А что? Что я сказал?

- Я тебя попросила в магазин сходить, купить подсолнечное масло, оно кончилось. А ты что сказал?

- А что я сказал?

- Вот именно, не помнишь ничего! Сказал: «Сейчас закрою».

- А я думал, ты просила закрыть окно.

- Ты думал… совсем на стихах своих помешался, только о них и думаешь.

- Ну, ладно тебе!

- Чего ладно? Что с тобой? Что-нибудь на работе?

- Ничего! Не твое дело!

- Что-то ты разговорился в последнее время! Смотри, доиграешься у меня!

Что-то надо было делать со всем этим. Я пытался не думать о ней, забыть все. Но чем больше я старался забыть ее, тем чаще мне вспоминалось ее лицо, тем чаще я думал о ней. Все теперь напоминало мне о ней, о том вечере. Стоявшая у моей кровати гитара в черном чехле, мелькнувший в метро взгляд девичьих голубых глаз, случайно услышанная мелодия – такая же плавная, красивая и печальная.

Кончилось все бессонницей. Я ложился в кровать, но вместо того, чтобы сразу, как обычно, заснуть, начинал вертеться с боку на бок и – через час опять в голове роились те же мысли и ее образ. Нечего было и думать о сне. Порой у меня перехватывало дыхание и  сжималось сердце, когда я сильно распалял себя несбыточными мечтами. Мне казалось тогда, что если я не увижу ее вот сейчас, в это мгновение – я умру, у меня разорвется сердце от невыносимой тоски!

Через несколько дней пришло осознание. Я понял, что, если я не выйду из этого состояния – я свихнусь, заболею тяжким недугом, пропаду. Надо было во что бы то ни стало отвлечься от этих неотвязных мыслей, которые измучили меня.

На следующее утро я пошел покататься на лыжах в наш битцевский лес. День был морозный, солнечный, ясный. Крохотные снежинки витали в воздухе, посверкивая на солнце. Они казались солнечной пылью, сдуваемой со светила каким-то неведомым галактическим ветром – золотые солнечные пылинки. Я быстро шел по лыжне. Она огибала длинный подковообразный овраг. Солнце, казалось, играло со мной в прятки: то пряталось за темными стволами лип, то выскакивало из-за них, задорно подмигивая. Снег – мягкий, пушистый, сказочный – лежал повсюду. На стволах упавших  деревьев разлеглись пышные снежные фавны. На толстых ветках множество белых змей, иные – ровные, другие свисали толстыми полукольцами с веток. Длинные тени деревьев лежали на снежном покрове. Концы этих теней протянулись далеко-далеко и скрывались в темной чаще. И эти тени, и абрисы маленьких заснеженных ямок и кочек были плавными, округлыми, мягкими. Порой на снегу попадались  дубовые листья – похожие на охристо-зеленоватые многопальцевые  рукавицы.

Когда я повернул направо и пошел вдоль южной стороны оврага, я увидел толпу освещенных лип. Солнце расцветило верхушки стволов теплым охристым цветом. Казалось, это была толпа застывших древесных чудищ, пришедших сюда поклониться небесному идолу.

Прогулка была чудесная. Но как только я пришел домой все прежние тревоги и мысли опять одолели меня. Я понял, что никуда не спрячусь от них, не скроюсь. Надо было что-то срочно делать с собой. Я нашел в аптечке, припрятанную женой пачку «фенозепама». Эти дефицитные таблетки она достала, через свою знакомую, работавшую в аптеке. Она запретила мне брать эти таблетки – берегла их для себя и для нашей Кати, которой скоро предстояло сдавать экзамены в школе, поступать в институт.

Но теперь у меня не было иного выхода. Я принял на ночь сразу две таблетки и уснул. Проснулся я в три часа ночи. Дорожка бледного, тускло серебристого света пролегла на потолке от щели в не задернутых шторах. Я смотрел на нее, не мог понять ее происхождения и, наконец, догадался: это луна следит за мной, это свет ее недремлющего ока. Я долго ворочался и заснул не скоро. Мне приснился странный и страшный сон.

Мне снилось, что мы идем с ней по лесу рядом плечом к плечу. Я не вижу ее, но знаю, что это она, Лена. Мы идем по белой снежной дороге. Лес, пронизанный солнцем и сверху (от солнца) и снизу (от снежного покрова) – светлый и праздничный. И так же светло и празднично на душе у нас. Мы идем рядом, чувствуя друг друга. И я испытываю ни с чем не сравнимое блаженство оттого, что она идет со мной.

Вдруг словно огромная мрачная туча нашла на солнце. Оно стало гаснуть, и стало темно в лесу, и погас свет этой непомерной, величественной радости, которым был наполнен этот лес и наши сердца. Мы очутились вдруг на узкой темной аллее по сторонам которой плотно и тесно стояли деревья – сумрачные, угрюмые. Было что-то устрашающее в этой темной и тесной стене, окружавшей нас с обеих сторон. Только где-то далеко впереди смутно светлела кромешная щель просвета.

Мы идем медленно, неторопливо, но я чувствую какую-то смутную тревогу, чувствую подкатывающий к сердцу страх – предчувствие какой-то страшной беды. Неожиданно лес по сторонам кончается, и мы оказываемся на краю огромного, глубокого, как пропасть, оврага. Через него перекинут темный дугообразный мост. Мы ступаем на этот мост, и я вижу, что он вовсе не черный. Вернее, черный он только в своей средней части, а к краям черный цвет переходит сначала в фиолетовый, а затем в синий цвет. Эти полосы сияют, переливаются – и я вдруг догадываюсь: это не мост, а радуга, черная радуга!

Мы идем по ней вверх,  все выше и выше и вдруг она обрывается. Перед нами раскинулась белая пропасть, дно ее – далеко внизу под нами. Я делаю еще один шаг и проваливаюсь. Я стремительно падаю, лечу куда-то вниз и вдруг оказываюсь на противоположной стороне оврага. Я медленно оборачиваюсь и обмираю от страха:  я ничего не вижу! Нет ни моста-радуги, ни Лены, только белая бездна лежит подо мной. Я пытаюсь кричать: Лена! Лена…но не могу издать ни звука.

Я проснулся и долго лежал в кровати, пытаясь придти в себя.

«Господи, - молился я, – помоги мне избавиться от этого наваждения – такого желанного и такого невыносимого!» Но, видимо, Господь не услышал меня, потому что маятник моей судьбы качнулся в противоположную сторону.

Как то утром, в середине января мне позвонил Дима.

- Слушай, вроде ты говорил, что занимался недвижимостью?

- Да работал лет пять в одном небольшом агентстве. А что?

- А ты продажей занимался или арендой тоже?

- Сначала арендой. Но дело это уж больно муторное: суеты много, а толку мало. Стал заниматься продажей. А что случилось?

- Да вот… Ленка, наконец-то, закончила, с моей помощью, ремонт Витькиной квартиры. И хочет сдать ее. Ты можешь помочь?

- Конечно! Обязательно  помогу!    

- Ну, отлично! Давай,  тогда так: запиши ее телефон и позвони. Ты уж постарайся ей помочь, а то у нее сейчас с деньгами хреново.

- Конечно, помогу, о чем речь!

Я записал ее телефон, ушел в свою комнату, прикрыл дверь и позвонил. Ответили сразу.

- Здравствуйте, Лена.

- Алло, кто это? Это вы, Игорь?... Как вы узнали…

- Дима дал мне ваш телефон. Сказал, что вам надо помочь сдать квартиру. А я этим занимался пять лет. Могу подойти к вам в любое время, посмотреть, оценить – ну, в общем помочь. Когда можно посмотреть квартиру?

- Хорошо! Знаете как? Сейчас подумаю. Дело в том, что мой Женька тоже хотел участвовать в этом деле. Квартира, кстати, оформлена по наследству на нас обоих. Так, у него занятия в институте кончаются в два часа. Я ему позвоню, чтобы сразу приезжал туда, на квартиру. Это, кстати в Крылатском, недалеко от метро. А мы с вами, давайте, встретимся на станции Крылатское… Давайте, в час в центр платформы. Да, в час! Вы мне все расскажите – все равно я буду этим заниматься, ему некогда.

Я сказал жене, что меня пригласили на просмотр квартиры. Может,  будут продавать. «А кто пригласил? Хоть заплатят нормально – а то вечно у тебя что-то не так»… «Посмотрим», - ответил я неопределенно. Когда я выезжал, то прихватил с собой ноутбук с интернетовской флешкой.

Пока я ехал в метро, я пытался представить себе, как мы встретимся, как она выглядит, как будет говорить со мной. Я вспоминал ее необыкновенные глаза. Я придумывал фразы, диалоги нашего будущего разговора.

Но… вначале разговора не случилось. Когда я приехал, она уже ждала меня в своей короткой светло коричневой шубке. При встрече она только быстро взглянула на меня и сказала тихо: «Ну, что ж, пойдемте». Пока мы шли,  я спрашивал ее про квартиру, про сына. Она отвечала односложно, уклончиво: «Сейчас сами все увидите. Тут недалеко, хотя... Ну, если быстрым шагом можно за десять минут».

На улице было очень скользко. Как это часто теперь случалось, после  короткой оттепели, после скоропостижной смерти зимы, она вдруг спохватилась и решила вернуться. Мокрый асфальт застыл, превратился в ледяной покров.

-  Давайте я возьму вас под руку.

- Боитесь, что я поскользнусь?

- Да! И сам тоже. Будем держаться друг за друга.

Я взял ее под руку. Мне показалось, что я ощутил тепло ее маленького ладного тела.

- А вон там у нас горнолыжный склон.

- Вы катаетесь там? Ездите в горы с братом?

- Раньше катались. Здесь, на этом склоне. С Димой,  и Витей, и Женькой – он тогда был еще маленьким… А теперь я перестала.

- Почему? Ведь это так здорово! Даже у нас в Подмосковье…

- Да, как-то так, после смерти мужа перестала. Да, и потом, я знаете, не очень-то хорошо катаюсь. Брат учил меня, но, видно, я бестолковая ученица. Хотя, как я заметила, все женщины катаются похуже. Видно, нам не хватает смелости.

- Дело не только в этом. Тут дело в инстинкте – инстинкте самосохранения, который у женщин сильнее.

- Я не понимаю, что вы имеете в виду.

- Ну, как вам объяснить? Представьте: мы в течение многих лет приучались ходить. Своеобразная эволюция, если хотите! Вначале ползали на четвереньках, как наши четвероногие предки. Затем встали и неуверенно пошли, как это сделали некогда обезьяны. Но, потребовалось много времени, чтобы научиться ходить на двух опорах, ходить уверенно, не падая. И вот вы встаете на горные лыжи, и вам говорят, что вы должны наклониться вперед, вбок. То есть отклониться от опоры, потерять равновесие. Вы пытаетесь это сделать, но ваше тело противится этому, оно сопротивляется изо всех сил и старается вернуть вас в исходное положение, положение уверенного равновесия. 

- Да, действительно! Похоже вы правы. Странно, но я никогда не задумывалась об этом.

- Если бы я жил в Альпах…кстати, вы бывали там?

- Нет. Собирались как-то с Витей в Австрию, но…

- И что же?

- Заболел Женя, и мне пришлось остаться. А вы там бывали?

- Был и не раз. Везде побывал: во Франции, в Италии, в Австрии, в Словении. А в первый раз попали в Швейцарию, маленькую деревушку Нендаз.

- Там, говорят, очень красиво в Швейцарии. И катание, наверное, классное.

- Катание там, по правде говоря, хреновое. Швейцарцы ухаживают  за трассами, как положено, только на дорогих курортах: Давосе, Санкт-Моритце. А в таких небольших местечках, как Нендаз, совсем плохо. На трассах камни, снежные пушки почти не работают. Траки ходят редко. Зато нигде больше я не видел таких великолепных гор! Это сказка, фантастика, мираж!  

Почему я вспомнил все это: все слова, ее быстрый, внимательный взгляд на меня, ее тихий, ласковый голос? Холодное, льдистое небо, по которому вблизи быстро проплывали светлые пуховые облака, а сверху нависали серые сумрачные. Светло-серые коробки полусонных домов. Огромную стаю ворон, пролетевших над нами с криками на свой вороний колдовской шабаш. Встретившуюся нам пожилую женщину с маленькой собачкой. У этой женщины было бледное осунувшееся лицо с белесыми подслеповатыми глазками. Когда мы приблизились, она остановилась, закрыла глаза, стала креститься и что-то шептать. Маленькая рыжая ее собачка, видимо, привыкшая к таким ритуалам, села и терпеливо ждала… Почему я помню это все так подробно? Почему все это запечатлелось в памяти так отчетливо?

- Давайте срежем путь. Пойдем вот здесь, мимо открытой гаражной стоянки. А там уже будет наша Крылатская улица. Расскажите мне об этих горах, которые вы видели там, в этом маленьком местечке…

- Нендазе. Мы жили там, на склоне широкой долины и на другой стороне стояли они – эти гигантские, могучие, неприступные горы. Признаться, я никогда в жизни не видел ничего подобного. Они подавляют своей громадностью и в то же время невозможно оторвать от них взгляд. Они прекрасны в любое время. Утром, когда солнце начинает медленно осторожно окрашивать вершину в нежно розовый свет. Днем, когда они сияют – то матово в тени, то  ослепляющим блеском на солнце. И вечером, когда перед заходом, солнце оставит на какой-нибудь вершине последний свой привет – это сверкнет серебристо синим ярким светом грань одной из гор.  Испытываешь какой-то священный трепет, благоговение перед непостижимой тайной этих великанов, исполненных холодного величия!

Я вдруг смутился, замолчал.

- Кажется, я немного увлекся опять…

- Нет, что вы! Вы так интересно рассказываете…как будто я сама побывала там. Продолжайте же!

- Да! Невозможно передать точно это ощущение своей крохотности, ничтожности и в пространстве и времени по сравнению с этими вечными громадами. Там я понял, что боги, конечно же, живут на этих неприступных вершинах. На Олимпе, на горе Синай, в Гималаях…

- Да…- я слегка смутился. – о чем я говорил? Ах, да! Если б я жил в Альпах, я бы организовал там горнолыжную школу для женщин. Учил бы их красиво кататься. Женщины все должны делать красиво!

- И набрали бы туда, в эту школу самых красивых.

- Да, знаете, Лена…красота бывает разная. Есть сейчас много красоток, которые любят в жизни только себя, только вот эту свою красоту и ничего больше. Они несут ее на себе, на лице, как товар. Выставляют напоказ, чтобы подороже продать: попасть в кино, в телесериалы, на подиум, чтобы подцепить какого-нибудь олигарха. А есть красота цельная, величественная: красота лица, глаз, души – такая, как у вас!

Она отвернула голову в сторону, видимо сильно смутилась.

- А вон, кстати, наш дом! Вон та, шестнадцатиэтажная башня с красными лоджиями.   

- Дима говорил, что у вас там двушка?

- Да, на двенадцатом этаже.

- Знаю я эти квартиры, – я решил блеснуть своей эрудицией. – Две небольшие комнаты, маленький совмещенный узел и здоровенная кухня.

- Верно! Кухня у нас тринадцать метров, только…только она такая еще грязная, но я скоро все приведу в порядок.

- Не сомневаюсь! Ну, пойдемте.

Мы поднялись на лифте и вошли в квартиру.

- Да, любопытная квартирка – сказал я, осматривая ее. – Как сказали бы археологи: смешение различных культурных слоев. Мебель шестидесятых годов вперемешку с современной. Рациональный ампир с вычурным  модерном.      

- Вы шутите? – она, наконец, улыбнулась и взглянула на меня. – Да, сначала тут жили его, Витины родители. Ну, потом приватизировали. А потом, когда они умерли, он купил вот этот красивый гарнитур в большую комнату. Я говорила ему, что вначале надо сделать ремонт, но он не послушал.

- А потом все-таки решился – потолок в маленькой комнате побелили и обновили обои.

- Да. Он стал сдавать квартиру каким-то молдаванам, рабочим.

- Вот это напрасно!

- Почему? Они обещали сделать здесь ремонт.

- Однако ж, так и не доделали.

- Да, сделали только одну комнату. Потом у них начались проблемы с работой, они перестали платить – все обещали доделать ремонт. В общем, пришлось с ними расстаться.

- Вот я про то и говорю. Покажите мне ваши документы на квартиру.

Лена принесла мне большую папку, в которой лежали вперемешку квитанции, справки и документы.

- Давайте сделаем так: вот эти правоустанавливающие документы положим в отдельный файл, чтобы вам не путаться. А остальные справки разложите в другие.

Я взял правоустановку и стал просматривать.

- Я хотела вас спросить, нам надо будет регистрировать где-то аренду и платить большой налог?

- Думаю, что нет. Дом у вас кооперативный? Вот этот условный номер квартиры начинается с единички. Значит ЖСК.

- Да, правильно.

- Ну, тогда не беспокойтесь. Руководители  ЖСК своих «не продают». Вам только надо будет показать председателю правления паспортные данные ваших арендаторов. Можно одного их них. Понимаете, их сейчас донимает полиция, чтобы они сообщали информацию об этом. Ну, боятся, что это могут быть террористы.

- Да, я понимаю, я отнесу.

- Можете не беспокоиться, они эту информацию, если люди нормальные, никуда не передадут.

- А еще мне говорили, что нужна временная регистрация…для арендаторов.

- Не нужна! Не беспокойтесь  насчет этого – они сами решат эту проблему.

- А как это? Меня не привлекут…не оштрафуют?

- Да, нет! Дело в том, что по закону временная прописка необходима только тогда, когда арендатор находится по месту пребывания более девяноста дней. Они поступают так. Когда этот срок подходит к концу, они едут к себе домой – в Пермь, или в Казань, или какой-нибудь Урюпинск, потом возвращаются, сохранив билет. Билет на самолет, на поезд, даже на автобус. Достаточно предъявить этот билет участковому, если потребует,  и можно жить еще три месяца без регистрации до следующего срока.

- Надо же, как интересно. Я ничего этого не знала.

- Ну, что же – документы в порядке. Вы оба, вместе с Евгением должны будете присутствовать при заключении договора.

- А что, нужно заключать договор?

- Вообще-то, лучше этого избежать. Заключить договор устный. На одиннадцать месяцев, то есть меньше одного года. Или в одном экземпляре и оставить его себе. Когда дойдет до этого, я подъеду и помогу вам. А сейчас, давайте посмотрим, сколько стоит аренда вашей квартиры.

- А как вы это узнаете? Женя нашел на компьютере какой-то сайт и узнал, средний уровень цены за аренду двушки в нашем районе.

- Нет, эта цифра не годится, она ничего не отражает. Потому что эта оценка интегральная: это средняя цена всех двушек в вашем районе. В том числе и «девятиэтажек». Мы будем искать по-другому. Залезем сейчас на сайт «Циан» и посмотрим, сколько стоит аренда таких именно двушек, как ваша – в таких домах как ваш, в вашем локальном месте.

Я достал ноутбук и стал искать.

- Кстати, не сдавайте квартиру молдаванам, людям из средней Азии. Могут быть неприятности. Сдавайте только нашим и, если они приезжие – а таких большинство – то требуйте, чтобы они предъявили контракт на долгосрочную работу.  Никаких строителей и маляров! Так, ну вот, кое-что уже видно. Посмотрим сейчас вот эти, такие же, как у вас квартиры и найдем среднее арифметическое.

Мы провозились еще целый час.  

- Давайте сделаем так, - сказал я, когда все, что мне надо было узнал. Сейчас я сделаю снимки вашей квартиры с самых выгодных ракурсов. А дома составлю красивую броскую рекламу вашей квартиры, потом укажу все данные для аренды и перешлю вам по электронной почте. А Женя даст эту рекламу со своим или вашим телефоном. Так годится?  Ну, отлично! Где тут у вас был сделан ремонт? Давайте я еще раз посмотрю и пофоткаю.

Я вошел в комнату ее несчастного мужа, оглядел потолок, пол, стены и вдруг увидел висевшую не стене, очень приличную гитару.

- «Отличная гитара, «Альварес», испанская. Это Виктора?

- Да он играл, но…так, не очень… Купил зачем-то, а сам и петь не пел, и не играл. Хотел танцевать выучиться, да так и не успел.

- А я все не могу забыть тот вечер, когда мы с вами танцевали. Мы как будто уплыли тогда в какую-то неведомую, заколдованную страну…и так не хотелось возвращаться назад…

            Я смотрел на нее.  Она вспыхнула, смутилась.

- А…а мне Дима сказал, что отлично играете и поете. Может, споете что-нибудь.

- А что же вам спеть? Что вы любите?

- Люблю… романсы, бардовские песни.

- Надо же! И я тоже их люблю! Давайте, начнем с Окуджавы.

            Я спел ей красивый, грустный вальс Окуджавы «Заезжий музыкант».

- Какие странные слова в этой песне.

- Да, такая вот небольшая драма, любовный четырехугольник: он любит ее, она любит музыканта, которого видит в оконной раме, а музыкант любит свою трубу. Так просто и так замечательно сделано. Незаметное такое чудо поэзии – обыкновенное чудо Булата Окуджавы.

Она смущенно улыбнулась, потом сказала: «Голос у вас не сильный, но красивый и выразительный. Вам надо романсы петь. Вы знаете что-нибудь?»

- Да, конечно!

Я спел ей вначале «Ехали на тройке с бубенцами». Потом, распевшись, романс «Твои глаза зеленые» и свою любимую, коронную – «Клен» Есенина. Я закончил,  она долго молчала, очарованно глядя на меня – видно тронуло!

- Я вспомнила: Дима говорил мне, что вы замечательно поете песни Есенина.

- А я никогда не забуду, тот вечер, как мы с вами танцевали! – повторил я.

Она опять смутилась: «Хотела вас спросить: а кто написал ту прекрасную музыку «Маленький цветок»?

- Какой-то новоорлеанский саксофонист Сидней…то ли Буше, то ли Беше, не помню. Он был гениальным саксофонистом – никто не мог с ним тягаться!

- Какая прекрасная музыка! - сказала она.

– Да. Наверное, навеяна каким-то прекрасным воспоминанием.

- Нет, она навеяна любовью!

            ***

Наш разговор прервала трель входного звонка. «Ой, это Женя пришел, пойду открою», - Лена ушла в прихожую. Я услышал звук отворяемой двери, короткое приветствие, тяжелые шаги, и в комнату заглянул, а затем вошел Женя. Он был высокий и полноватый. Русые волосы и здоровый румянец на щеках – этакий русский богатырь. Посмотрел на меня недружелюбно и вышел в прихожую. Я услышал приглушенный разговор.

- А почему он тут играет на гитаре?

- Жень, ну я же тебе рассказывала про Игоря. Он друг Димы, риелтор, хорошо играет и поет. Увидел гитару и взял попробовать.

- Нечего играть на отцовской гитаре!

Лена прикрыла дверь. Они стали тихо пререкаться меж собой – слов я не слышал. Я встал, повесил гитару на место и открыл дверь.

- Извините, – сказал я, – но мне пора идти.

Женя смотрел на меня все так же неприязненно.

- Спасибо вам за консультацию – сказала Лена – пойдемте я вас провожу.

Я вышел в прихожую, она за мной. Когда  я выходил, мы взглянули друг на друга, и я прочел в ее взгляде то, что было и в моем: неосуществимое желание.

То, что произошло потом, нелепая эта авария, в которую я попал и то, к чему она привела – все это кажется мне теперь неслучайным. Как будто Провидение, высшие небесные силы тайно вели меня, направляли меня, мою судьбу  на ту сокровенную дорогу, где мы непременно должны были встретиться с ней. Какие-то неведомые, тайные узы связывали нас, все время сводили друг с другом.

Февральским ранним утром я поехал на дачу. Должны были придти электрики, чтобы установить столбики с контрольными счетчиками наблюдения.

Накануне, всю неделю стояли стужи, мороз за двадцать градусов. Дни были солнечные, ясные, короткие - они быстро сгорали под морозным солнцем. Затем наступила долгая оттепель – слезливая, туманная, слякотная. Деревья вокруг – в лесу, во дворах сбросили налипший снег. Стволы  и ветки почернели, деревья стояли темные, печальные, словно скорбели по веселой снежной зиме.

В то субботнее утро небо было невзрачным, облачным. Сыпал мелкий, мокрый снежок. Опустился туман, поглотил все вокруг; только изредка в мутном небе проглядывало сквозь тучи кремовое пятно с изъеденными краями – солнце этого ненастного, несчастливого дня. Пока я собирался, погрузился в машину, выехал – туман развеялся. Я ехал по шоссе, поглядывал по сторонам, любовался новым одеянием деревьев по сторонам дороги. Иней тронул ветки деревьев, окрасив их тусклым своим серебром. Среди округлых, словно окутанных светлой крапчатой дымкой куп берез то здесь, то там вздымались лохматые, зеленые пики елей.

С шоссе я съехал на асфальтированную дорогу – узкую и извилистую, как слаломная трасса. Если б я знал, что ждет меня сегодня, никогда не стал бы ввязываться в эту дурацкую, бессмысленную гонку – только чтобы потешить свое шоферское самолюбие!

За мной увязалась белая «мазда». Вел ее молодой, как я увидел в верхнем зеркале, парень. Он все время горячился, настигал меня, ехал почти впритык ко мне, приближаясь порой ко мне на один корпус машины. Я мог бы пропустить его перед поворотом – там был «карман» для разъезда, но я почему-то решил иначе. Совсем несвойственное мне дурацкое упрямство «заело» меня в тот злосчастный день. «Ну, что, дурачок, - подумал я, – еще молочко не обсохло на ротовом отверстии, а уже вообразил себя крутым драйвером. Ну, давай, я тебя немного поучу!» Мы как раз приблизились к повороту. Но, вместо того, чтобы притормозить или снизить скорость, я нажал газ. Машина устремилась в поворот и тут я начал  подкручивать руль в сторону поворота короткими быстрыми движениями. Этому приему научил меня Андрей, мой сосед на автостоянке, бывший автогонщик. «У нас как обычно поворачивают, - объяснял он, – лихо так закрутят руль до предела, как в кино. Колеса визжат. Рессора – вот эта передняя – сжата до предела, а потом чего будет? А потом в некрологе напишут, что водитель не справился с управлением, - Андрей улыбнулся. - И так бывает! Но лучше – не надо! А вот, когда ты понемногу, так вот, быстро подкручиваешь руль, колеса остаются все время параллельны корпусу машины и она проходит поворот спокойно и плавно!»

Я быстро вошел в поворот, и «мазда» стала отставать. Но когда мы вышли на ровный участок дороги, водитель стал набирать скорость и вскоре догнал меня. «Ах, вот как, ты, похоже, еще не понял. Ну, что ж, придется продолжить урок». Мы подъехали к новому повороту, более широкому, чем первый, и я опять устремился в него с ускорением – еще быстрее, чем в предыдущий. «Мазда» быстро отстала и я вольготно так и спокойно закончил поворот. На этот раз парень начал кое-что понимать: когда поворот закончился, он подъехал ко мне, но держался теперь на приличном и уважительном расстоянии от меня. «Ну, вот то-то же!» - я развалился в кресле и расслабился. Вот это меня и погубило!

Мы въехали в городок, проехали по длинной улице Дзержинского – там большинство улиц, до сих пор носят имена Ленинских соратников – и, доехав до улицы «Восьмого марта», я свернул влево. Парень пронесся мимо меня. «Учись, сынок, учись!» - послал я ему мысленный наказ, а сам выехал из городка, въехал в поле, проехал по ровной пока еще дороге и въехал в лес. Вот эта лесная дорога, всегда льдистая, занесенная снегом – была самой опасной на моем пути.  Я всегда ехал по ней осторожно,  глядя далеко вперед, чтобы разъехаться при необходимости. Всегда, но не сейчас! Меня после моей маленькой победы  обуял нелепый восторг, охмурил бес одержимости. Если б я внимательно смотрел вперед, как обычно, я бы заранее въехал в боковой «карман» справа и переждал, пока не промчится мимо этот алкаш.

Дорога там была «гробовая» – твердый, льдистый наст с двумя глубокими колеями посередине. Разъехаться на этой дороге могли только машины с большим  клирингом. А у моего маленького «гетса» посадка была низкая, я как попал колесами в колеи, так и ехал в них, скребя брюхом по льду. Проехав метров пятьдесят, я решил проскочить этот опасный участок как можно быстрее,  разогнался до 50 километров и вдруг…

Навстречу мне так же быстро неслась машина – старенький вишневый «жигуленок». Он  выскочил из за поворота и лихо мчался с погашенными  габаритами и фарами. «Пьяный», - решил я и стал мигать ему дальним светом. Никакой реакции – «жигуленок»  быстро приближался. Я напрягся, впился глазами в дорогу и увидел – или мне только показалось – что впереди, метрах в десяти на подъеме колеи как будто не такие глубокие.

Да, и снег справа за кюветом, как будто примят. Я дал газу и, подлетев к нужному месту, крутнул руль направо. Машина подпрыгнула, но не выскочила из колеи. «Жигуленок» продолжал нестись мне навстречу так же стремительно. Тогда я повторил попытку, на этот раз я повернул руль резче. Машину слегка подбросило, она вылетела из колеи, пошла вправо и…

Как потом сказал подъехавший знакомый дачник: «Ну, не иначе, как на тебя Господь оглянулся!» Вместо того чтобы тормознуть и попытаться остаться на самом краю дороги – тогда, как я потом увидел, машина опрокинулась бы в кювет – я нажал на газ. Мой маленький «Геша» взревел, рванулся вперед вправо, проскочил кювет и… передние колеса ушли в снег, машина дернулась, мотор заглох. Меня  на долю секунды будто контузило. Когда я пришел в себя, я услышал дальний грубый рокот промчавшегося «жигуленка». Я с трудом отстегнул ремень безопасности и долго, очень долго выбирался наружу. Проваливаясь по колено в снегу, набрав полные  ботинки снега, я выбрался на дорогу. Сел прямо на ледяной наст  и стал вытряхивать снег из обуви. Потом позвонил жене:

- Не волнуйся, дорогая, со мной все в порядке.

- О, господи, что случилось?

- Да, ничего особенного.

- Да я же слышу по голосу. Скажи, что такое?

- Ничего такого страшного. Просто встретился здесь на дороге с местным аборигеном. Нам стало тесно на одной дороге, и я, как истый джентльмен, уступил ему, а сам съехал в кювет…

- Черт тебя возьми!!! Ты можешь объяснить толком, что произошло?

- Ну, не волнуйся, ей-богу все в порядке.

- Ты не пострадал? Ты жив, здоров? Ничего себе не сломал?

- Да нет же. Похоже, жив и здоров.

            И я рассказал ей всю историю своей нелепой аварии.

- А машину здорово помял?

- Почти ничего. Вот только как ее теперь вытаскивать оттуда? Ума не приложу. Пойду в деревню, может, найду там какой-нибудь тягач или трактор.

- Не забудь запереть машину. И самое главное – смотри не простынь! Тебе с твоими легкими нельзя простужаться! Как только выберешься, обязательно позвони! И сходи к Миронычу, он по выходным там обитает, у него печка есть – согреешься, слышишь?

- Да, слышу!

Но погреться я не успел. Сначала ко мне  подъехал сам Андрей Миронович, мой сосед по даче, бывший сотрудник компетентных органов. Он не спеша подошел ко мне, поздоровался, поглядел на след, оставленный моей машиной за обочиной.

- Это тебя тот, на жигулях ? – спросил он. – Мда… в субботу надо аккуратней ехать: это деревенские. Видно, помчались  еще водки прикупить, не хватило… Как же ты вылетел – вон туда?

Я рассказал и ему, теперь уже используя шоферскую терминологию. 

- Ну, повезло тебе!

- Не понимаю! Ну, ладно, я сдуру газанул, но почему я кювет сумел проскочить? Как я на снег вылетел?

- А вон как – гляди. Тут видно снегоходы часто ездили вдоль дороги – видишь широкие следы. А там дальше – лес густой, вот они и выезжали сюда на дорогу, и снег  примяли, стал крепкий наст. А ты – вот ведь угораздило тебя – именно здесь и съехал. Да, повезло тебе, парень, дважды повезло! Господь на тебя оглянулся!

- Как же мне теперь отсюда выбраться?

- Выберешься, никуда не денешься – еще не из таких ям выбирались. Давай, запри машину, потом я тебя отвезу в деревню, что за нами. Там у одного мужичка – какой мужичок? – верзила! У него есть собственный ЗИЛ 4-х кубовый. «Зилок» - он короткий, встанет поперек дороги, наискосок…машина у тебя легкая, вытянет…только пусть этот амбал  возьмет с собой несколько крупных досок и лопату. Ты вон как в снег ушел, по самое брюхо. Откопаешь снег и положишь доски под колеса – тогда вытянет.

-  Спасибо вам…

- Ладно, чего там…только имей в виду, мужик этот жлоб, обдерет тебя... ну уж, деваться тебе все равно некуда…

Мужик этот, Володя оказался матерым жлобом: заломил такую цену, что я ахнул. «Как хочешь. – сказал он, позевывая, – только эвакуатор с тебя столько же запросит, а не вытянет – он слишком длинный. Будет тебя по склону волочить…

- Черт, у меня столько нет с собой – только на карточке.

- Пойдет! Я тебя потом до городка дотащу, там и банкоматы есть и автосервис, кстати.

Когда мы приехали на место, ноги в ботинках стали совсем мокрые, я почувствовал, что замерзаю. Выбрался из машины, взял лопату, начал быстро орудовать ею, чтобы согреться…и выдохся вскоре. Володя стоял на краю дороги, покуривал, смотрел. Потом не выдержал. «Иди сюда, копальщик хренов! - позвал он меня. – Так мы с тобой до вечера возиться будем! Садись в машину, я включу обогрев, погрейся. Лопату давай! Уж эти мне дачники – вам только в грядочках ковыряться».

Мы провозились больше часа. Пока откопали машину, подложили доски под колеса, прицепили буксировочный трос. Однако труднее всего оказалось вытянуть машину на дорогу. ЗИЛ долго волочил меня вдоль дороги, мой «геша» никак не мог взобраться на полотно. Володя выходил из машины, матерился, опять тянул… Так  мы добрались до поворота дороги. Там он развернулся под более крутым углом и, наконец, вытащил. Я замерз так, что меня начал бить озноб…

- Ну, вот! Я тебе говорил: зверь машина, вытянет, – Володя глядел на меня очень довольный собой. Его зверь-машина рычала и выпускала из выхлопной трубы струю черного дыма, как паровоз времен Уатта-Ползунова.

- Ну, что? Сможешь своим ходом? – спросил Володя

Я сел в машину, с трудом достал застывшими руками ключ зажигания, попытался завести и – безуспешно.  Машина не заводилась. «Сейчас, поглядим, – сказал Володя. Обошел машину, зачем-то нагнулся. - Ага, вон что. Снег набился в выхлопную трубу. Ну-ка выковыряй его оттуда!»

После того, как я очистил выхлоп, машина завелась.

- Ну, чего, поедем в город, расплатимся?

– Поедем, только ты мне карточку эту свою дай на всякий случай. А то сбежишь еще по дороге, всякое бывало! А за карточку не бойся, я все равно пароль не знаю.

Я думал, что мои приключения на этом закончились, но у всевышнего вершителя судеб было, видимо, на этот счет свое мнение.

Наконец, я расплатился и расстался с моим  могучим, находчивым и жлобистым спасителем.  Уже начинало темнеть. В окнах маленьких одно и двухэтажных домов горел уже теплый, уютный свет – там тихо таилась, текла скрытная, своенравная жизнь. Я продрог настолько, что с трудом вел машину – я весь дрожал. «Надо бы хоть немного согреться и перехватить стаканчик горячего чая, иначе я не доеду до Москвы». Я медленно ехал по бывшей когда-то до новых застроек главной, а теперь захолустной  улице Горького. И вдруг, в самом конце перед поворотом нашел то, что искал: кафетерий «Пирожок». Он совсем не походил на Московские кафетерии с их изобретательно украшенными стенами и обстановкой, с их убранством и дизайном, уютными столиками и барными стойками. Здесь же в полупустом помещении было только два прилавка. Один с кофемашиной и рядом за стеклянной витриной незамысловатая снедь: перезревшие пирожки, пирожные и пряники времен татаро-монгольского нашествия. Напротив другой прилавок, где продавали чай, кофе, сахар и конфеты. Продавщицы, перегнувшись через  прилавки, о чем-то горячо беседовали.

Я подошел к прилавку с кофеваркой, вожделенно потирая озябшие руки. Продавщица повернула ко мне голову, глаза ее беспокойно бегали, рот был скорбно поджат – типичная неудачница. Она взглянула на меня и тут же, отвернувшись, продолжала: «А я ему больше звонить не буду. Хватит! Пускай сам теперь чешется…» - «Ну, и правильно!» - отвечала ей подруга. Она была постарше, с красивым, холеным, потускневшим лицом. – «Хватит ему задницу подтирать!»

- Девушки! – спросил я, вежливо вторгаясь в семейно-бытовую драму,  нельзя ли у вас разжиться горячим чаем?

«Неудачница» опять повернула голову, глянула на мою мокрую куртку и брюки и недовольно буркнула: «Нельзя!»

- Это почему же?

- У нас сломалась кофеварка. Мы уже закончили работу.

- Как закончили, еще только четыре часа.

- Вам говорят, мужчина, - закончили! Авария была в сети. Напряжение скакнуло, и кофеварка сгорела.

- Странно! Никогда такого не слышал. Телевизор может сгореть, но чтоб кофемашина?! Ну, хорошо, у вас же есть вон еще печь СВЧ.

- Вот эта? Мы в ней пирожки разогреваем.

- Ну, так и разогрейте мне пару пирожков и стакан воды. И вон чай у вас есть в пакетиках. Спасите, девушки, а я вас не обижу.

- Нет у нас ничего! Сказано вам – закрыто!

- Что вы пристали? – поддержала подругу ее напарница. – Идите в ресторан, у торгового центра, там и спросите.

- Да, кто ж мне в ресторане чаю нальет?

- Это ваши проблемы, а у нас своих хватает.

- Это какие же проблемы – семейно-бытовые?

- Да вы что? – продавщица захлебнулась от возмущения – Чего вам надо, чего вы лезете не в свои дела? Давайте, двигайте отсюда по-хорошему!

- Мне чая надо, я замерз, как черт. Не двинусь никуда, пока не дадите мне чая!

- Ну, и наглец! – продавщица напротив презрительно сощурила глаза.

- Ты дашь мне чай или нет? – я разозлился и пошел ва-банк.

- Вон как?! Грубить еще будешь?

- Да, нализался небось, вот и кипятится! – добавила вторая.

- Ну, хорошо! Не буду грубить! О, несравненная! О Дульсинея Тобосская, дама моего сердца, сжалься над бедным, замерзающим рыцарем!

- Я вам не Тобосская! Жену свою обзывай, а у нас тут торговая точка… Ишь, бедный рыцарь нашелся! Будете хулиганить, милицию вызову!

Надо было уходить. Ясно было, что выудить из этих кумушек хоть что-нибудь не удастся. Но я «завелся» и дал выход своей злости.

- Дашь ты мне чай или нет? Давайте тогда жалобную книгу и телефон вышестоящей организации.

- Ишь ты! Спешу и падаю! Сам нахамил и еще жаловаться.

- Зови Василия! – подсказала ей вторая. – Сейчас будет ему жалобная книга! Все будет! Он в ресторане сегодня дежурит, сбегай.

Надо было уйти. Не хватало мне еще влипнуть в конфликт с властями. Но я только устало опустился на стул у небольшой барной стойки. Странная апатия овладела мной. Все беды и несчастья сегодняшнего дня навалились на меня, лишив сил и привычного оптимизма. Я сел и затих. В голове вертелся один и тот же куплет из моей ироничной песенки «Наша жизнь опасный фокус – не пытайтесь повторить!»: «Быть оптимистом хорошо, коль не изведал страха, а если знаешь больше всех – ты мудрый пессимист». Да, так хорошо и покойно жить скептиком – безнадежно здоровым и неоспоримо, до скукоты правильным… Я прикрыл глаза и стал ждать своей участи.

Через десять минут привели Василия – маленького, толстого мента с равнодушно-бездушной мордой лица. Он сразу приступил к задержанию.

- Так! Пройдемте, гражданин, со мной. У вас документы при себе есть?

- Погодите! Вы сначала выслушайте…

- Я уже выслушал! Так что же с документами?

- Нет у меня при себе.

            - Плохо, гражданин, плохо!

- У меня в машине права есть! Она здесь, на улице.

- Хорошо, пойдемте со мной в отделение. Возьмем ваши права по дороге.

- Вы мне сначала скажите: для чего вы меня тащите в отделение.

- Я вас не тащу! Пока. А приглашаю пройти. Для чего? Для протокола.

- А за что вы меня задерживаете?

- За мелкое хулиганство!

- Да, не хулиганил я!

- Как же нет – когда да! Грубили и ругались! Обе продавщицы подтверждают.

- Да, не ругался я!

- М-да. А вид у вас почему такой?

- Если вы думаете, что я…Понимаете, я попал в аварию. Меня по дороге в деревню, в лесу подрезал пьяный, алкаш…

- Пойдемте, пойдемте, по дороге расскажете… 

В полицейском отделении меня провели в маленькую комнату. Там, за другим столиком сидел младший лейтенант, невысокий, азиатской внешности, с карими, маслянисто поблескивавшими глазами. Он расспрашивал женщину – дородную, перезревшую даму лет пятидесяти – ее плащ был таким же мокрым и грязным, как и моя куртка.

Василий сразу начал заполнять графы в протоколе: «Фамилия, адрес, возраст и прочее». Я уже безвольно отвечал ему и, в то время как он заполнял протокол, прислушивался к беседе лейтенанта и дамы.

- Я ж вам и говорю – говорила она певучим, не московским говором – увидела машину на перекрестке, она стояла у светофора. Потом, когда дали зеленый свет уехала вперед и там сразу поворот,  она и повернула  и, слышу, остановилась, дверца хлопнула. А я на остановке стою. Мокрый снег идет, не видно ничего. Ну, я стою, жду автобуса… А я вся такая в теле и все при мне, - тут дама приосанилась и огладила могучую грудь.

Лейтенант быстро глянул на нее и, как мне показалось, ухмыльнулся.

- Ждете, а дальше что?

- Стою, жду, значит. И вдруг он совсем рядом, прямо из снега возник! Я так перепугалась…

- Погодите, погодите – кто он?

- Кто, кто – шофер, кто же еще?

- Погодите, гражданочка. У светофора, что – одна машина стояла? И больше никого вокруг?

- Ну, да! Я ж и говорю! Одна только машина была! Оранжевая такая. А вокруг никого. Я точно помню, кому ж еще быть, как не шоферу? Вы дальше-то послушайте!

- Ну, и что же дальше?

- А вот что! Подошел ко мне совсем близко и говорит: «Давай я тебя до дома довезу! Бесплатно!». А я испугалась, говорю: «Да мне автобус нужен. Там мой муж со смены едет, мы вместе доедем». Это я ему нарочно так сказала!

- А дальше что?

- А он вдруг как схватил меня за горло одной рукой – так, что не пискнуть. А второй рукой – вот сюда в бок нажал чем-то сильно так и говорит: «Пикнешь – зарежу!»

- У него что, нож был?

- Не знаю – может и был!

- Ну?

- Ну, а потом этой второй рукой обхватил меня и потащил.

- Куда?

- Куда – куда! В кусты вначале…я изловчилась, крикнула, а вокруг никого. Перепугалась так, что прямо сердце разорвется. Сейчас, думаю, понасильничает, а потом и зарежет…

- Что-то я не припомню, чтоб насильничали, как вы говорите, зимой. Это как же – в сугробе, что ли?

- Да не в сугробе! Он меня в дом заброшенный тащил – он там во дворах так и стоит. Ну, где Верка, алкашка, жила…

- Это там, где пожар был?

- Ну! Она и подожгла! А потом вдруг бросилась сама тушить и голосила, как полоумная. А сама обгорела вся, у нее еще…

- Так как же он вас тащил все-таки?

- Как-как. Там за дорогой канава глубокая. Он меня и потащил, да стемна туда и бухнулся, в канаву и меня выпустил. А я за дерево зацепилась, да крутнулась вокруг его и на спину шлепнулась.

- И как же вы выбрались?

- Да вот так как-то. Господь помог! Сначала на четвереньках, из кустов выбралась и давай орать! Слышу, он сзади тоже продирается сквозь кусты. А я уж встала, да к остановке, да кричу: «Спасите, помогите, кто-нибудь!». Так кричала, что до сих пор вот хриплю! И что же? Тут и автобус идет! Прямо – спасение мое! И фарами меня осветил, а я уж тут перед ним! Может он и хотел меня схватить сзади, да испугался.

- А как он выглядел, этот насильник? Вы его успели разглядеть?

- Страшный такой – как волк!

- Это как же?

- А вот так: глаза такие – горят! И челюсть такая большая. И смотрит так, как будто разорвет сейчас!

- М-да, портретик…А одет он был как?

- Как одет?...не помню, вроде куртка на нем была такая, темная. Не помню!

- Мда…так вы говорите, машина оранжевая?

- Ну, да, я точно видела, оранжевая.

- Что-то я не припомню таких среди наших. Разве у нас ездит кто на такой, а Вась?

Василий задумался на минутку: «Что-то я тоже не знаю. Может заезжий какой. Бомбил или подвозил кого».

Я не выдержал: «Вы говорите, он на светофоре стоял?» - спросил я женщину.

– «Ну, да, я ж говорила!» – полицаи удивленно воззрились на меня.

- Значит, там, на светофоре красный свет горел?

- Ну, да – так что?

- А то, что, если желтую машину осветить красным, она и покажется оранжевой. Ищите среди таксистов, ребята!

Полицаи переглянулись.

- Хм, логично, – сказал лейтенант. – А вы сами, простите, кем работаете?

- Инженером – соврал я.

- Понятно. Институт, наверное, технический закончили?

- Да, технический. Авиационный.

- Ясно! Вась, подойди сюда.

Вася подошел, и они о чем-то пошушукались. Василий выпрямился, вернулся ко мне. Сел за стол и стал комкать почти заполненный протокол.

- Значит так, гражданин! На первый раз прощаем вас и отпускаем. Только больше не грубите продавцам.

- Да не грубил же я!

- Все, я сказал, идите! У нас тут дела поважнее!

- Ладно, спасибо и на этом!

Я взял шапку со стола, нахлобучил на свою бестолковую  башку и поплелся к выходу. Я шел по улице к машине, шел понурый и подавленный. Не было радости желанной свободы, счастливого избавления.

Не помню, как я доехал до дома в таком состоянии. Меня, наверное,  спасло от аварии то, что я повредил выхлопную трубу. Она тарахтела и стреляла, как чапаевский пулемет. Поэтому все машины: и  стройные легковушки, и жирные «роверы», и автомобильная шпана, – держались от меня на приличном расстоянии.

Дома меня встретили жена и дочь. Катька вышла из своей комнаты, и когда я вошел, с недоумением уставилась на меня: «Пап, ты чего?»

- Ладно, иди, занимайся, – шикнула на нее мать – к тебе завтра репетитор придет. Без тебя разберемся! Почему ты не звонил?

- Я позвонил вначале, помнишь? Ну, а потом так все закрутило, что я…  Я начал рассказывать ей о своих приключениях и – не смог. Смолк, опустился на табурет.

- Сейчас передохну, что-то устал и промерз.

- Ну-ка, взгляни на меня! – потребовала жена. - Да ты болен, глаза мутные. Раздевайся, иди в ванну, пропарь ноги, а потом – марш в постель. Я согрею тебе горячий глинтвейн. А там – посмотрим!

Утром я проснулся с тяжелой, больной головой. Попробовал встать с кровати и – не смог. Сел на краю и закашлялся. Услышав мой сухой кашель, прибежала из другой комнаты встревоженная жена.

- Ну-ка, дай мне лоб! – она коснулась губами моего лба – ну все! Доездился! У тебя жар.

Померили температуру – 38 и 9, вызвали врача…

Две недели я провалялся в постели с двухсторонним воспалением легких. Мне кололи антибиотики, жена договорилась со знакомой медсестрой из поликлиники. Потом я еще пил таблетки…

Временами я бредил. Мне чудилось, что я несусь по широкой снежной дороге. Я еду на ногах, вернее на больших ботинках, но при этом выполняю плавные дуги, как в слаломе на горных лыжах. Вокруг меня, с обеих сторон стоит далеко от дороги лес. Внезапно, я чувствую опасность, будто кто-то гонится за мной, преследует меня сзади. Я мчусь все быстрее и быстрее и никак не могу убежать. И вдруг я скатываюсь с дороги. Я падаю долго – лечу в снежную глубокую пропасть. Мягко приземляюсь – и оказываюсь лежащим на спине. Кто-то невидимый, сбрасывает сверху на меня снег – тяжелый, тяжелый снег!  Он давит мне на грудь все сильнее, сильнее, вот уже я с трудом дышу, задыхаюсь и – просыпаюсь в холодном поту.

Временами, я вспоминал Ленино лицо: тонкие розовые ушки, чуть удлиненный тонкий нос, глубокую впадинку от основания носа до верхней, плоской губы, тонкую, розовую кожу лица. Все ее лицо было нежным и тонким, как у девочки, как у «Весны» Боттичелли. И глаза ее – они смотрят то пристально, испытующе, то мягко, по-детски наивно.

Но иногда, я забывал ее лицо. Пытался вспомнить и – не мог. Страх подкатывал к сердцу, словно я расстаюсь с жизнью. Эти провалы в памяти, эти страхи стали повторяться все чаще и чаще, как вдруг – о, Провидение! – она позвонила мне.

- Игорь, здравствуйте! Это я, Лена… Как вы себя чувствуете? Дима сказал, что вы тяжело заболели…

- Ничего, сейчас уже лучше! Скоро поправлюсь! Я тут даже сочинил стишок: «Не ждет меня страдальца участь! Здоровым снова стану вновь. Во мне природная живучесть и к жизни львиная любовь!» Я ведь лев по гороскопу, а мы львы – самые крутые оптимисты!

- Ну, хорошо. Я рада… Я позвонила, чтобы… В общем, хотела извиниться перед вами…

- За что?

- Понимаете, Женя сам дал рекламу, нашел какого-то своего риелтора…мне так неудобно перед вами…

- Ну, что вы! Я ведь сейчас такой, что все равно от меня никакого толка.

- Ну, все-таки.

Она медлила, словно не хотела расставаться, но не знала, о чем еще говорить… В комнату вошла жена: «Ну, как ты тут? Кончай хандрить, лев ты мой домашний. Пора уже поправляться!» Лена услышала, видимо, ее голос, буркнула: «Ну, до свидания» – и отключила телефон.

Только в начале марта я стал медленно, трудно поправляться. Был еще так слаб, что временами кружилась голова, и я боялся, что упаду.

Наступило 8-го марта. Этот наш лицемерно-показной праздник – День Женщины, как День учителя или День шахтера, отметили дома, скромно. Торжественный семейный ужин, правда, без Кати – она убежала с подругами на свою сходку.

- Ну, что? Скажи что-нибудь, по случаю праздничка, – попросила жена.

- Написал стихи. По такому случаю! Прочесть?

- Ну, попробуй!

Я прочел: «Вам радостен вдвойне приход весны желанный, когда звенят ручьи в оплавленных полях, идет бродяга март, как вы непостоянный, с глазами рыжими, как солнце и земля. Ведь первый праздник ваш и, рыцарские латы одев, скорей забыв извечные права, мы шумно празднуем конец патриархата и говорим любви забытые слова!»

- Так и знала! Нет что-нибудь конкретное про нас с Катей – один только поэтический выпендреж! Рыцари?! Какие вы рыцари? Рыцари своих дам весь год на руках носят, а вы только в этот праздничек…

Вечером я долго возился со своим мобильником, набирая эти стихи. Наконец, набрал и отослал эсэмэску Лене. Через десять минут пришел лаконичный ответ: «Спасибо!»

А через неделю я очутился в Алуште. Жена моя, Татьяна, которая была главой нашей семьи – нашим деспотом и нашим спасителем – сама все решила без меня. «Так! - сказала она своим непререкаемым тоном. – Ты поедешь в Крым, на южный берег Крыма, там самый лучший климат! Ялта – дорогая, поедешь в Алушту, куда мы с тобой уже ездили. Купим тебе курсовку в санаторий, где занимаются пульмонологией.  Галя поможет достать. Снимешь недорого комнату в частном секторе, возле санатория. Питаться будешь в столовой. Я тебе все подробно расскажу. А лучше – запиши, а то забудешь: у тебя башка вечно забита не тем, что надо!» - «А как же ты?» - «А я останусь с Катькой. Она кончает школу, у нее выпускной экзамен. А она такая же дохлая, как ты, только что грипп перенесла. Вы меня с ума сведете, паразиты! – закричала она. – Чего стоишь? Марш на кухню обедать, потом поговорим…». 

Я приехал в Симферополь рано утром. Горячее южное солнце шпарило вовсю, непомерно щедрый свет слепил глаза, после вагонной скудносветной тесноты.  Я взял такси: не было сил после долгой дороги, трястись в троллейбусе. Шофер такси, крупноголовый пожилой южанин, говорливый, с лукавой, самодовольной усмешичкой, всю дорогу развлекал меня своей болтовней. Рассказал, что в этом году рано зацвел миндаль: «Такое вот глобальное Крымское потепление!», про то, что грузины научились делать вино у греков и много других небылиц.

Он привез меня «к своим замечательным знакомым», с которыми долго шептался и спорил о чем-то в прихожей. Я знал, что таксисты за мзду возят новых приезжих на постой к тем, кто постоянно сдает летом жилье. Я очутился в двухкомнатной квартире двенадцатиэтажного серого блочного дома. Он расположен был рядом с центром, возле небольшого оазиса – маленького парка, живописного, уже обрядившегося в зеленый наряд.

Хозяин квартиры – Давид, грузин,  маленький, полный, с крупной лысоватой головой. Крупный нос, сталинские усики. Взгляд больших темных глаз осторожный, подобострастный. В разговоре, если тема интересна, оживляется, шутит, смеется, поводит головой и стреляет блестящими глазами в собеседников. Потом этот взгляд так же внезапно потухает, гаснет свет в глазах. Лицо принимает прежнее послушное, смиренное выражение.    Его жена – хохлушка, тоже маленькая полноватая, но подвижная, шустрая. У нее красивое имя – Милана, но Давид зовет ее Мила. Она рассказывала  мне потом о Давиде: «Так он раньше художник был. Малевал там плакаты для санаториев, для города. Мабуть, и сейчас бы малевал. А теперь…сами знаете, как все меняется шибко. Какие-то там фотоплакаты, светящиеся фотки… Ну? Брат, Георгий пристроил его в какое-то курортное управление – я знаю?».

Когда я приехал к ним, Давид проводил меня в маленькую светлую комнату – спальню, очень уютную, с балконом на задний тихий двор. «Здесь хорошо будет! Спать тихо будет. Центр совсем рядом, море рядом – живи, отдыхай, дорогой, на здоровье!»

Бросив вещи в комнатке и даже не разложив их, я отправился гулять по городу, в котором не был почти десять лет.

Появилось много новых шикарных зданий,  санаториев и пансионатов. Но кое-что осталось неизменным с прежних времен.  Стадион «Спартак», с примыкающим к нему небольшим парком, с теми же аттракционами. Речушка Демерджи, заключенная в бетонное русло. Старый платан с громадным пятнистым стволом, похожий на огромного питона, из которого вылезают в разные стороны ветки-питончики.

И я почему-то вспомнил другие платаны – в Женеве. Все в этом центре цивилизованного мира было декоративным: шестиэтажные средневековые дома, витрины магазинов, заполненные часами замысловатых форм и цветов, на Рю де Монблан и платаны на берегу озера. Аккуратно подстриженные, они казались выросшими из земли ладонями с корявыми, пятнистыми пальцами. Я вспомнил, как мы долго ехали на поезде вдоль озера. Туман застилал его поверхность, мы видели только вблизи сероватую, колеблемую ветром воду. Тихий ветер сдувал туманный занавес и вдруг, словно рождаясь из хаоса, на дальнем берегу возникал сказочный белый средневековый городок.

Потом я отправился к морю. Я пришел на набережную и смотрел на море. Сел на парапет и долго смотрел на пеструю толпу отдыхающих, медленно проплывающую мимо меня.

Близость моря – огромного источника непостижимой энергии, ритма, ласковое прикосновение к щеке морского бриза, пряный запах водорослей, однообразный, мерный шорох волн по песку, праздно-нарядная толпа отдыхающих на набережной – все эти признаки безмятежно-счастливой жизни то опьяняли меня, то, напротив, отрезвляли, заставляя острее чувствовать свое одиночество…

Однако, надо было оформить свое лечение. Галя достала мне курсовку в санаторий «Алуштинский», а точнее в самый большой семиэтажный корпус его. Это было огромное семиэтажное здание, фасад которого, подобно пчелиным сотам, состоял из множества окон. Этакий бетонный дредноут. Построен он был в Брежневскую эпоху.

Каждый Российский самодержец пытался увековечить себя в камне. Петр Великий построил прекрасную сказку в устье Невы – Петербург, который, увы, не стал окном в Европу, а только – форточкой. Елизавета построила Зимний дворец, прекрасный памятник Русского барокко. Сталин построил в столице ютившейся в подвалах и бараках страны «высотки». Корявая «сталинская» готика, претенциозные символы величия всемогущего и жесточайшего диктатора всех времен. Никита Хрущев настроил для народа демократические незамысловатые «хрущевки», и народ зажил в персональных бетонных норах... Тугодум Брежнев стал строить бетонные монстры – длинные и высокие, громоздкие и неуклюжие. Вершиной этого унифицированного, безликого зодчества стал, кремлевский «Дворец съездов», в котором заседал «аплодирующий орган».

            ***

Оформил я себе лечение в пульмонологическом отделении. Бумаги мне оформляла высокая черноволосая и черноглазая девица. Она быстро взглядывала на меня и тут же уводила взгляд в сторону. Странная, загадочная улыбка блуждала на ее лице с горящими глазами.  «В этом тихом омуте, похоже, водятся распутные черти!» - подумал я, получая от нее бумаги на лечение и в придачу быстрый обжигающий взгляд.

На следующее утро я пошел в санаторий. Солнце ярко светило, на него наплывали высокие, тонкорунные облака. Море пробуждалось под утренним ветром  – до меня доносился однообразный ровный гул. В санатории я был подвергнут незамысловатому лечению: электрофорез, ингаляции в небольшом солярии, и еще какие-то  процедуры. Пообещали, что, может быть, в конце недели ко мне придет массажист, «если будет свободен».

Я решил  прогуляться, посмотреть развалины крепости Алустон, выйти за город и полюбоваться вершинами Чатыр-Дага.

Странным был этот первый мой день в Алуште. Странный, рассеянный свет лился с неба. Солнце, застилаемое высокими облаками, растворилось в них, растеклось по ним, и они тоже сияли, как солнечная пена, серебристым ярким светом. Дул ветер, временами сильный, раскачивал вершины узких южных тополей. Их листья трепетали, серебристо посверкивали на ветру.

И все, что я видел вокруг, было словно овеяно ореолом грусти.

Идя по дороге, я увидел справа засохшее дерево. Кора его местами отвалилась, обнажив гладкий, охристый, поблескивающий ствол. Две толстые ветки, тоже без коры, тесно   переплетенные, между собой, странно перекрученные, росли, будто отдельно от других – куда-то вбок. Была какая-то трогательная, печальная нежность в этом их последнем объятии. «Они жили долго и умерли в один день!».

Наконец, я добрался до крепости и долго стоял, удивленно обозревая ее останки. От всей крепости сохранилась лишь одна круглая башня с остатками полуразрушенной стены. Я опять я испытал  то же чувство печального недоумения…          

После крепости я выбрался на улицу Горького, дошел до автостанции, там – шум, толкотня, троллейбусы, знакомый киоск Инкермановского винзавода. И дальше, по Симферопольской улице выбрался из города и увидел вдалеке похожую на огромную крепость, широкую, приземистую вершину Чатыр-Дага.   

Все, что я видел сегодня, навевало беспричинную грусть. Даже цветущий  далеко впереди, в предгорье миндаль, - словно связанные в букет розовые цветы - казался неярким и поникшим. Я вдруг почувствовал такую тоску одиночества, что повернулся и пошел назад в город.

Я шел назад и все думал об этой нелепой башне, об этом укоре воинственным прошлым временам. «Кто только ни хозяйничал в Крыму: тавры, греки, гунны – эти разграбили и уничтожили всю греческую Тавриду – хазары, византийцы, крымские ханы, генуэзцы, османские турки… И единственный след их былого могущества здесь – эта единственная, жалкая башня. Господи, неужели никогда не выйдет из нас, из нашего нутра вся без остатка наша звериная суть? Неужели, мы будем без конца воевать, уничтожать, насиловать, грабить и – убивать, убивать, убивать себе подобных? Если б можно было бы когда-нибудь прекратить все войны! И поставить памятник, вот такой же – одну единственную полуразрушенную башню. И на стенах ее запечатлеть страшный список всех жертв всех войн, список уничтоженных народов, разрушенных городов, погибших людей. Она вышла бы высоченной башней, как вавилонская. И чтобы во всех школах мира показывали всем детям в назидание изображение этого круглого монстра, как жерло страшного орудия войны, как горло ужасного молоха, сожравшего миллионы жизней!»

И совсем иным – сказочно прекрасным был следующий день! Он был светлым этот день: веселое солнце после предыдущего пасмурного, наводящего тоску и уныние дня выкатилось, наконец, на свою небесную сцену и озарило все праздничным ярким светом – предзнаменование нашей встречи!

Я вышел из санатория после процедур. Прошел несколько шагов и – остолбенел: метрах в пяти от меня стояла Лена! Она была в чем-то светлом, бежевом – я не разглядел толком – видел только лицо ее и глаза. У нее была короткая стрижка, «под мальчика». (Почему я не спросил ее об этом?) Она глядела на меня – и во взгляде ее было и  смущение, и радость, и страх, и виноватая улыбка. Я быстро подошел к ней.

- Лена, вы?! Как вы здесь? Откуда…почему?

Она молчала с минуту, вглядываясь в меня уже серьезно, пристально, словно искала в моем взгляде что-то…

            - Потому…потому, что вы здесь!

            - Я? Вы приехали ко мне?!…

Она взяла меня за руку: «Пойдем, сядем где-нибудь, нам надо поговорить!» Мы зашли с ней в небольшой скверик и там сели на скамью. Она сидела какое-то время молча, всматривалась в меня, словно вспоминая что-то забытое; смотрела и молчала. Я потряс головой: «Я ничего не понимаю! Все так внезапно вдруг свалилось. Я так мечтал об этой встрече и когда уже совсем отчаялся, вдруг ты…» Она опять взяла меня за руку.

- Извини, если я заставила тебя так волноваться.

- Нет, нет, что ты! Я просто боюсь…боюсь признаться себе, что…поверить в то, что ты здесь со мной…ведь ты чувствовала, знала, не могла не знать, что я люблю тебя!

- Знала, знаю…потому и приехала.

- Но как ты узнала, что я здесь? Как ты появилась тут?

            - Дима подсказал. Он звонил вам домой, и жена рассказала, что послала тебя сюда лечиться… И сказала даже название этого санатория. И я как-то сразу собралась… Сказала своим, что еду в Ялту лечиться, попросила брата, чтобы он присмотрел за Женькой и…к тебе!

- Ты!!! Я не знаю… - я опустил голову на ее руку, лежащую на коленях, а она стала ласково и тихо гладить меня.

- Где ты остановилась?

- Сняла номер в гостинице на двое суток. Очень дорого, но иначе не пускали!

- Умница! А теперь, пойдем туда, заберем твои вещи и - ко мне. У меня отдельная комната, хозяева приличные…

- А как они посмотрят?

- Ничего! Скажу, жена приехала. В конце концов, они привыкли к таким курортным сюжетам. Пойдем, пойдем, они сейчас на работе.

Вечером, когда пришел Давид, мы вышли из комнаты. «Вот, Давид, познакомься, это моя жена… она приехала ко мне, беспокоилась…» - сказал я заискивающим, просящим тоном.

Давид кивнул нам, но ничего не ответил. Когда Лена вернулась в комнату, он сказал: «Погоди, одну минутку, Игорь! Закрой дверь!...Так, значит, говоришь, жена?» – спросил он, проницательно глядя мне в глаза. Я смутился. – «А почему у нее кольца нет?»

- «Извини меня, Давид! Эта женщина…она приехала ко мне, ради меня…я люблю ее, мы оба любим друг друга. Ты только не думай, что это курортный роман – нет! Она только сегодня приехала ко мне из Москвы».  Давид погрозил мне пальцем: «Ой, смотри, не обманывай Давида – меня все равно не обманешь! Хорошо, если любите крепко – тогда ладно. Я все понимаю, ты не думай! Соседям скажу, что жена приехала. Но ты мне тогда еще прибавь, а то я рискую. Я с тебя тогда полторы платы возьму! А что? Вас ведь двое!»

            ***

Весь первый наш вечер мы гуляли по городу. Осмотрели много новых, недавно построенных чудес для переманивания российской отпускной публики, избалованной восточной турецкой экзотикой. Мы только ходили, оглядывали и тихо любовались. И новым дельфинарием «Акварель» («надо бы сюда обязательно сходить!» - да так и не сходили). И зашли в аквариум «Мир джунглей», где в отдельной стеклянной камере ютились неподвижные, как изваяния, крокодилы. Осмотрели маленький парк «Крым в миниатюре» (замечательная копия дворца Голицына и другие чудеса). Видели небольшой зоопарк с истеричными павлинами и большим ветвисторогим оленем – этим царем всех рогатых и копытных. 

Когда стало темнеть, пошли на  набережную. Сначала прохаживались чинно и важно в толпе отдыхающих, потом устали. Прислонились к широкому гранитному парапету и стали смотреть. Прошел небольшой дождик, смочил плитки широкой мощенной набережной. На этой влажной поверхности, словно на картине импрессионистов, лежали широкими длинными мазками блестящие оранжевые отсветы фонарей. По этим полосам отраженного света, по набережной неторопливо плыла пестрая, праздничная толпа.

- А знаешь, ведь я был здесь  лет десять назад. Мы с женой привозили сюда Катю подлечить. Тогда здесь все было по-другому, не так. Не было этих шикарных современных зданий. А здесь, прямо на набережной размещался такой стихийный,  дикий рынок – очень живописный и интересный. Хочешь, расскажу?

- Конечно.

- Итак, прямо вот здесь на набережной был импровизированный рынок, пестрый и шумный. С двух сторон на этом широком проспекте  за небольшими прилавками располагались продавцы. На самих прилавках выставлены все приморские сокровища. Всевозможные раковины – и спиралевидные, и плоские перламутровые. В прозрачных целлулоидных коробках возлегают, представь, огромные зеленые лангусты, с длинными, светлыми, согнутыми пополам паучьими лапками; красно-охристые пучеглазые крабы; раздутые шары с колючками сверху – морские ежи с удивленными, вытянутыми вперед губами. На других прилавках поделки местных кустарей:  прозрачные пепельницы, мыльницы, башенки, внутри их вода, в которой колышется, плавает мелкая морская требуха: крохотные ракушки и камешки, причудливых форм, меленькие кораллы и крохотные морские звезды. На следующих витринках – поделки из «можжевела», как называют его местные аборигены: шкатулки, коробочки, трости. И, конечно, везде тряпичный ширпотреб для курортников: панамы, футболки, бейсбольные кепки, пляжные сандалии, солнцезащитные очки – темные, радужно блестящие – всех размеров и оттенков.

Мы с женой проходили сквозь строй назойливых продавцов и шли дальше – туда, где стояла у парапета небольшая толпа.  

Подойдешь туда, а там всякие курортные развлечения: караоке – тогда оно было в моде, какие-то дурацкие викторины с нелепыми призами. А вот там, ближе к знаменитой арке «Алушта курорт» показывали небольшое такое, незатейливое цирковое представление. Одетый в белый морской китель с капитанской кепкой на голове, мужичок, с загорелым, дубленным лицом держал на длинном поводке маленькую мартышку. Мартышка то кувыркается, то взбирается по команде на плечо хозяина, одевает и снимает, лежащую на парапете бескозырку, демонстрирует другие цирковые фокусы, гримасничает, скаля зубы. И видно, что ей давно надоела эта кутерьма – она постоянно озирается, взбирается на плечо хозяина и  быстро, шкодливо стреляет по сторонам своими маленькими темными глазками… А сейчас этот рынок убрали, видно спрятали куда-то на задворки, все теперь чинно и благородно.

- Да, а теперь… Посмотри на этих наших курортных босяков. Идут в пляжных сандалиях  пузатые мужики в трусах, их пузатые жены в обтягивающих толстые задницы шортах. Наши курорты – это такие просторные прибрежные общежития для этих провинциалов.

- Да, ладно тебе! Кончай ехидничать! А за границей разве не так?

- Не знаю! Не помню! Давненько не был на Канарах, на Гаваях и на Ривьере… Так хочется нашим провинциалам приобщиться к цивилизации, европейской цивилизации, в которой надо было прожить сотни лет, чтобы она стала привычной, чтобы стала нормой культура – продолжал я ворчать. – И чтобы приобщиться копируем слепо все, что можем: одежду, жратву, напитки, гаджеты, даже термины, даже язык уже не наш!

- Ну, хватит ворчать!

- Ну, еще немного и выговорюсь. Копируем и обезьянничаем. Похоже, эволюция повернула вспять, и мы превращаемся в обезьян. Или возвращаемся. Человекообратные обезьяны!

- Да, ну тебя! – рассмеялась, крепко взяла меня под локоть. И мы еще долго стояли у парапета, наблюдая парад отдыхающих.  А потом я вдруг почувствовал свою непричастность к этому торжеству. Лена стояла рядом и, мне казалось, испытывала то же чувство.

            – Скажи, а тебя не пугает эта наша ворованная свобода, наша украденная любовь? – спросил я тихо.

- А тебя?

- Меня? Что – я? Не знаю! Сейчас готов на подвиг во имя любви, готов взойти на Голгофу, на костер. А вернусь домой…не знаю.

- Да… - помолчала – А я вначале боялась всего. Того, что может догадаться Женя. Начнутся домыслы, слухи, осуждать будут. А теперь – ничего не боюсь! Нет, любовь не может быть украденной! Если она настоящая…не знаю, как сказать. И тебе – я

знаю, я чувствую, я поняла это с самого начала – тоже нужна эта любовь! И я теперь – ничего не боюсь! И не буду бояться!

-  Пойдем домой! Скорее!

И я, неожиданно для себя, стал напевать нашу любимую мелодию: «Там-та-там, там- та-ти-та–та-там…» Я разошелся и стал подражать звуку саксофона, видимо удачно, потому, что Лена закричала мне: «Здорово, еще, еще!» И я продолжал пропевать, ликуя, этот маленький гимн любви! Одна нисходящая нота, затем две еще более низкие и – сразу же вслед за ними сакс взвивается вверх, унося нас в неведомые высоты торжествующей мечты. А может, это тянется вверх, к свету маленький синий цветок. Он расцветает только ночью, в таинственный и сокровенный час любви! Он издает слабый, приторный, пьянящий аромат, испускает волшебное сияние, привлекая ночных мотыльков. Он растет, распускается – а сакс наяривает, поет о сказочных высотах любви, о том, что счастье это лишь мгновение – мгновение расцвета, мгновение  любви!

- Это…

- Что? Громче, я не слышу!

- Это наш с тобой цветок! – кричит она. – Совсем маленький.

             Я перестал напевать.

- Почему маленький?

- Так. Неважно! Главное, что он прекрасный, этот цветок, что он наш!

В музее Айвазовского я быстро выдохся. Заныл через пятнадцать минут. «Все, я больше не могу! Пойдем лучше погуляем» – «Ну, что ты говоришь! Ведь так интересно! Когда мы еще попадем сюда?». – «Нет, я больше не могу! Мне обычно хватает двух-трех картин для обзора, а тут сотни, и везде - море, море, море. Свихнуться можно! Пойдем, я прошу тебя!»

Когда мы вышли, она сказала: «Какой же ты впечатлительный!»

- Ну, сама посуди, - оправдывался я, – как будто находишься внутри корабля и кругом прямоугольные иллюминаторы, глядящие в море. Или внутри ковчега Ноя. Еще немного и у меня началась бы морская болезнь.

– Ладно, пойдем, сухопутный ты мой. По правде говоря, и я немного устала. Пойдем, посидим где-нибудь…

Мы шли к морю по проспекту Айвазовского, и я продолжал ворчать: «Конечно он гений, великий маринист. Но…чересчур трудолюбивый и плодотворный, чересчур. Хоть бы нарисовал для разнообразия горы, мечту всех армян Арарат, прибежище Ноя, откуда пошли все роды людские…»

 Остановились возле белоснежного дома-замка с балкончиками, колоннами, кариатидами и прочими излишествами псевдоантичной архитектуры.

- Это, что – греки построили? – спросила она.

- Нет, все античные постройки разрушили варвары, гунны. А это неоклассицизм, конец 19-го века. Эту роскошь строили наши безнаказанно жиревшие заводчики и купцы. А если б не гунны - могли бы и греки… Ты только представь себе, Лен. Лет, эдак, тысячу назад под этим балконом стоял бы греческий, очень такой носатый Ромеос и изрекал любовный монолог греческой, с греческим же носом Джельетос.  Ну, примерно, так: «О любовь моя, сладкая, как крымская черешня, прекрасная, как чинара за окном моей мамы, дурманящая, как маджарка, вечная и необъятная, как море на картинах слегка полоумного Айвазовского…нет! Айвазовского тогда еще не было. Я так люблю тебя! Больше, чем маджарку, черешню и скумбрию! Верь мне, Джульетос! Правду говорю! Мамой клянусь!

Лена хохочет, запрокинув голову.

- А что такое маджарка? - спрашивает она.

- Маджарка – это молодое не добродившее вино. Оно не просто дурманит – сбивает с ног! Об этом написал Куприн в своей замечательной повести «Балаклава» о греческих рыбаках. Похоже, он выпил с ними не одну бочку этой самой маджарки, потому что однажды прямо оттуда послал царю телеграмму с требованием предоставить Балаклаве статус вольного города. В ответ Николай посоветовал ему хорошо закусывать после выпивки. Ох, уж эти греки и эта маджарка!

- Теперь я знаю, кто ты! Ты зубоскал и злопыхатель!

- Нет! Я зубоскал, но не зло, а добропыхатель. Мамой клянусь!

Мы спускаемся к набережной, идем по ней к нашему причалу, где ждет нас маленькое белое суденышко…

- А знаешь, моя бабушка Соня – бабушка по матери – жила здесь  давным-давно, в двадцатых годах еще прошлого века. Она была тогда еще маленькой, ей было лет десять. Отец ее, мой прадед, бежал из Полтавы – у него там была ткацкая фабрика, богатый дом. А когда начали сажать нэпманов, которые спасли Советскую власть от полной разрухи, он все распродал по дешевке и бежал сюда, в Крым. Думал, что здесь сытное место, можно будет переждать и откормиться, а попали на голод, страшный голод!

Бабушка вспоминала, как дворник Мустафа, татарин пытался продавать своих детей, чтобы спасти остальных. У него было девять детей! Он просил за ребенка хлеб, хотя бы одну буханку! Никто ничего не дал! Все думали о том, как бы самим выжить. Так все и погибли – и дети его, и он сам!

- Господи, как ужасно! Не дай бог пережить такое! – на глазах ее проступили слезы.

- Да…с тех пор моя бабушка всегда клялась хлебом: «Чтоб мне куска хлеба не съесть!» А когда я однажды хотел выбросить кусок черствого хлеба, она отругала меня и надавала по рукам.

Когда мы плыли назад и снова сидели, обнявшись, на корме,  я вдруг неожиданно для себя запел – тихо и проникновенно – мелодию своей любимой увертюры к фильму «Дети капитана Гранта»: «Там-та та-та-там…»

- Ты любишь музыку? Так же, как стихи? – спросила она, когда я замолчал.

- Почти так же. Особенно вот эту увертюру. Мне кажется – это самый прекрасный, гениальный гимн морю! Когда я услышал ее в первый раз, мне было восемь лет. Я тогда тяжело болел и вдруг услышал ее по радио. Ты знаешь, у меня было такое ощущение – нет, я почти явственно чувствовал, что меня… что я стою на паруснике, и эта музыка подхватывает меня и несет вперед, вверх. Не по морю, а над ним! И я лечу, торжествую, я чувствую в себе огромную силу и знаю, что сейчас совершу подвиг…освобожу из темницы...

- Принцессу?

- Может, да, наверное. Но ты не смейся, я серьезно!

- Ну, извини. Извини, что я помешала твоему полету – нет, правда, извини.

- Да. Вот…а написал эту великую музыку хрупкий и тщедушный человек… Исаак Дунаевский.

Вечером того же дня я заглянул к Давиду с какой-то бытовой просьбой и увидел у него на стене гитару. – «Это ваша?» - спросил его. – «Нет! Сын мой, Арчил играл! Хорошо играл, всякие песни играл и грузинские играл» - «Почему – играл? А где он сейчас?» - «Сейчас он в Харькове. Уехал работать. Теперь уже заместителем начальника цеха работает! … А ты, что тоже играешь?» - «Да играю немного. Можно мне взять ее на часик, спою Лене». – «Конечно, возьми, дорогой, играй на здоровье!».

Я унес гитару в нашу комнату. Лена тут же подсела ко мне. Повозился с гитарой, настроил и стал играть… Вначале  спел «Виноградную косточку» Окуджавы. Неожиданно дверь открылась, и к нам заглянул Давид. - «Это, что Окуджавы песня?» - спросил он. - «Да, его» - «Знаю его!» - сказал Давид таким тоном, словно был лично знаком с Окуджавой. – «Он наш, картвел, из Тбилиси. Слушай, пойдем ко мне. Посидим, выпьем – какая песня без вина?»

Мы перебрались к Давиду в его большую комнату с двумя широкими окнами. На стенах висят его картины – добротная мазня: городские пейзажи выписаны старательно и чересчур  реалистично – даже убогие бетонные столбы и плиты на земле. Везде – на старом комоде, на стеллажах, на полках стоят вазочки с искусственными цветами, позолоченные безделушки, лежат кубки для вина…

Давид принес огромную, пятилитровую, наверное, бутыль вина.

- Мила! – громко и требовательно кричит он – Иди сюда! Мила!

…насколько он был льстивым, заискивающим с другими, настолько же деспотичным и властным дома с женой.

Прибежала, виновато улыбаясь, Мила.

– Мила! Принеси нам закуску! Видишь, гость пришел! Принеси…лаваш неси, мясо неси, зелень. Перец, шмерец – все неси!

Когда Мила все принесла, разложила на столике, выждала минутку – не будет ли еще каких указаний от господина – и удалилась на кухню, Давид налил нам вино  в небольшие стограммовые стаканы. «Давай выпьем за тебя, Игорь! Ты артист хороший!» - «Почему артист?» - «Как почему? Поешь хорошо! Играешь хорошо! Говоришь хорошо! Артист! Выпьем!» Мы выпили, он тут же стал разливать по второму разу… Лена, которая чуть отпила из стакана, попросила меня: «Смотри аккуратней пей, ты еще слабый» – «Какой слабый? – смеется Давид. – Он мужчина! Разве это много? У нас, знаешь, как говорят? Свадьба была так себе, всего шестьдесят литров. Не человек сколько было, а сколько выпили! Ну, спой еще что-нибудь».

Я пою ему песни Окуджавы: «Дальнюю дорогу», «Живописцы», «После дождичка небеса просторны». Он наливает еще, и мы выпиваем.

– Слушай, а можешь спеть песню «Тбилисо?

– Я знаю ее, Давид, но петь ее не могу, аккордов не знаю.

– Ладно! - машет он рукой. – Пой, что знаешь! Хорошо поешь! Слушать приятно!

И я опять пою. Мы засиделись, я распелся, забыл про время. Через час мы уже пили и обнимались с ним, как неразлучные кунаки.

– Слушай, - просит Давид и хитро улыбается. – Ты хорошо поешь. А тост можешь хорошо сказать?

– Могу! – разгорячился я. – Я все могу! Кавказский тост могу!

– Что ты говоришь?! А ну, скажи! Посмотрим, какой кавказский…

– Вот, послушай! Кавказский тост! Один грузин говорит другому: «Ты знаешь, Резо, какой зверь самый сильный? Самый сильный зверь – Ужак! Ужак ползет, ползет, ползет и все пожирает на своем пути». – «Что ты, Гоги, какой ужак? – отвечает Резо. – Самый сильный зверь – Цапель! Ужак ползает, ползет, а цапель схватил Ужака и проглотил». – «Вай! – отвечает Гоги. – Сам не знаешь, что говоришь! Самый сильный зверь – Ужак! Ужак ползет, ползет и все пожирает на своем пути. Цапель схватил и проглотил Ужака. А Ужак прополз через живот Цапеля и выполз снизу! Так выпьем, генацвале, за то, чтобы всегда находить выход из самого трудного положения!»

Давид смеется, обнимает меня: «Хороший тост! Почти кавказский! Ну, чуть-чуть может не наш! Давай еще выпьем!»

Мы снова пьем терпкое, душистое «Саперави». – «Слушай, Игорь, попросить тебя хочу. Пригласить хочу!» – «Куда пригласить?» – «Послезавтра у моего брата Георгия будет юбилей, семьдесят лет будет. Пойдем с нами. Жену свою тоже бери! Скажешь там что-то хорошее ему – ты хорошо говоришь, красиво говоришь! Ему приятно станет! Пойдем, да?» - «Ну, хорошо, пойдем, только…надо подарок…я…надо подумать» – «Зачем думать? Хороший гость – лучший подарок!».

И вдруг, я заметил, что Лены нет в комнате…и, похоже, давно уже нет. Жуткое предчувствие какой-то беды, коснулось меня. Я встал, с трудом отбился от захмелевшего Давида и поспешил к нам, в комнату. И, только распахнул дверь, как мне ударило по глазам: маленькая, беспомощная ее фигурка, лежащая на кровати. Она лежала лицом вниз. Плечи ее содрогались! «Господи, она давно уже тут! Она рыдает тут, а я…»

- Лена, что с тобой?

- А те…бе…тебе что за …дело? Ты…ты не любишь меня! Не любишь! Ты…сидел там с этим…и забыл! Забыл про меня! Совсем забыл! Тебе даже…ты даже не вспомнил про меня…

- Что ты! Что ты говоришь?! Ну, мы засиделись немного, выпили…

Зачем ты так?

Я мягко обнял ее за плечи, попытался перевернуть. Она вырвалась, резко отстранилась от меня и ушла в ванну. А я…я обхватил голову руками и сидел так, ожидая ее. «Господи, неужели она права? Неужели я гожусь только в любовники, быть кумиром на час? Неужели я не способен любить – глубоко, самоотверженно, как она?»

Наконец, она вышла из ванны. Я тут же вскочил, глядел на нее умоляющим взглядом. Лицо ее было холодным, непроницаемым. Она легла на диван и смотрела вверх, в потолок отрешенным взглядом. «Лена, милая…» – я взял ее руку, она не стала вырывать ее. - «Ладно, ничего! Ничего! Я сама во всем виновата!» Я заплакал, припал к ее руке. Она стала гладить меня по голове другой рукой. «Не надо, ну, успокойся. Так уж ты устроен – ты увлекающийся, одержимый, ты не можешь быть другим. Так уж устроена жизнь!» - «Что ты имеешь в виду?» - «Ничего! Ты умный, но есть вещи, которые ты не понимаешь, никогда не поймешь!».

Весь следующий день пролетел незаметно, непонятно как. Я почти не спал и находился в каком-то зыбком сознании: ничего не помнил, не понимал. Все делал машинально, порой, не понимая сути происходящего. Лена была напугана моим состоянием – она все время говорила со мной о разных пустяках, будто пыталась отвлечь от чего-то… Перед сном принял прихваченный из Москвы феназепам и через полчаса провалился в полуобморочное небытие.

А вечером следующего дня мы, принаряженные, шли вместе с Давидом и Милой на юбилей. Когда мы вышли из подъезда, Давид взял меня под руку и попросил: «Давай пропустим женщин. Отстанем немного. Попросить тебя хочу».

- О чем?

- Игорь, слушай. Ты так складно говоришь, так красиво – прямо как артист!

- Какой артист? Почему ты, Давид, меня все время артистом называешь?

- Да, дорогой! Артисты лучше всех говорят, даже лучше дикторов. Ты не думай! Мы тут многих артистов видели. Райкин, правда, у нас не был – он только в Ялте был. Зато другие приезжали. И из кино, и из эстрады…

- Так что же я должен сказать?

- Слушай, Игорь. Как друга дорогого прошу! Скажи тост моему брату Георгию. Ты знаешь он кто?

- И кто же?

- Он у нас самый лучший уролог. На всем южном берегу Крыма. Поверь мне – правду говорю! Такой прекрасный специалист! У нас всех лечит, всем мужчинам помог. Из Керчи приезжают к нему, из Феодосии. Даже из Ялты приезжали, представляешь?

- Не представляю!

- Вот! Такой знаменитый специалист. Скажи ему тост – ему приятно будет.

- Ну, хорошо. Подумаю, скажу. Постараюсь.

- Спасибо тебе. Как придумаешь – скажи! Знак подай!

Когда мы пришли в кафе, гости почти все уже собрались. Сам Георгий стоял у входа, встречая гостей. Он был повыше Давида, такой же крупноголовый, с плоским, лысым теменем. И такие же тяжелые набрякшие веки глаз, такой же большой ноздреватый нос и сталинские седоватые усы. Вот только глядел он горделиво и чуть надменно. Давид расцеловался с ним, представил меня. «Между прочим, Игорь, хороший артист, известный». Георгий кивнул и благосклонно  глянул на меня.

- Проходите, дорогие, садитесь. Гости Давида – мои гости, я очень рад буду!

- Сукин сын, этот Давид, – тихо проговорил я Лене. – Хочет меня подороже продать.

Нас усадили рядом с Давидом. Я немного разозлился на него и стал довольно едко и желчно рисовать портреты гостей.

- Смотри, – говорил я Лене, – вон наискосок от нас справа сидит дама. Маленькая, квадратная, в черном платье, а сверху розовая плоская шляпка. Видишь на кого похожа?

- Нет! На кого?

- На флакон духов. А вот тот высоченный  старик с маленькой головкой и коричневой сморщенной шеей – на черепаху Тортиллу.  Смотри, он прячет свою маленькую головку в панцире-груди. А вот сейчас увидел какую-то вкусную диетическую травку, так, так…ага, вот головку быстро вытянул из панциря, увидел, нацепил вилкой, быстро в рот и опять спрятался. А вот, наискосок от нас сидит пожилая супружеская пара. У нее седоватые выцветшие волосы и голубоватые, водянистые уже глаза. А у него вокруг блестящей лысины такое пестрое обрамление из некогда черных, а теперь уже поседевших волос. Были когда-то цветущими, юными. Так кем же они были? Ага! Она была когда-то в юности цветочком – анютиной глазкой! Лепесточки светло-желтые, а глазки голубые. В общем, вся такая нежно-жеманная. Как сказал один поэт: «А она вся такая цветущая, вся куда-то такое зовущая…».

- Перестань! А то я сейчас начну хохотать неприлично!

- А ты хохочи прилично! Наверное, и имя у нее какое-нибудь декоративно цветочное. Например, Тамара, или Анюта…

- Вовсе нет! Я слышала, он называл ее Соня.

- Так. Ну, а он? Кем же он был, каким таким цветком? Вокруг лысины темный ободок, что это за…как ее звали? Сонечка? Ну тогда пусть будет подсонечник - видишь  как он угодливо с ней обращается? М-да…были цветущими, юными, влюбленными, а теперь все увяло и поблекло: и глаза, и волосы, и чувства. Не дай бог дожить до такого!

- Не доживем!

- Что?! Ты что такое говоришь?

- Да…я хотела сказать, что нам это не грозит.

- Это точно!

- Все! Хватит болтать! Лучше придумывай тост. Тебя теперь так просто отсюда не выпустят.

- Слушаюсь, повелительница! Думать буду!

Придумал я не сразу. А когда придумал, не спешил сразу говорить. Подождал, пока гости дойдут до нужной кондиции. Тогда я налил себе вина, поднялся и кивнул, следившему за мной Давиду. Давид тут же вскочил:

– Друзья! – сказал он громко и торжественно – сейчас наш друг Игорь хочет сказать один интересный такой тост!

Я подождал, пока гости нальют себе вина. Все смотрели на меня с нескрываемым любопытством.

- Дорогие друзья, – начал я, – генацвале! Позвольте сказать тост! Старинный кавказский тост, – я помолчал, набираясь сил и наглости. – Один выликий советский писатель, не помню сейчас как фамилий, да, сказал – так хорошо сказал!- я закатил глаза и покачал головой, зацокал языком, выражая восхищение. - Он сказал, что самый дорогой у человека – это жизнь! Она дается ему только раз! Он хотел сказать, что прожить етот жизнь можно один только раз – второй раз ничего не выйдет! И вот прожить етот жизнь нужно так, чтобы не было мучительно больно – ни в печенках, ни в селезенках, ни в мочевой пузырь, ни в другой жизненно важный орган человека – я имею в виду мужчин, да!

Гости начали посмеиваться. Все смотрели на меня – кто с улыбкой, кто с любопытством. Георгий смотрел настороженно: он не знал, чем все это закончится. Я продолжал: «Но жизнь человека, я имею в виду мужчин, да – очень сложный жизнь. Шашлык-машлык скушать надо! Харчо с чахохбили тоже поесть. Бочку цоликаури с друзьями выпить. Рюмку, другую коньяка за человека, я имею в виду женчин, да – тоже выпить надо! И вот, генацвале, начинает селезенка ёкать, почки ерзать туда-сюда, печень  шалить-болеть – и мочевой пузырь тоже и другой жизненно важный орган».

Я отдышался, выждал паузу и закончил: «Так выпьем, друзья мои, за тот выликий специалист, который умеет лечить печенка и селезенка, который умеет вернуть их на место, который умеет вернуть человеку – я имею в виду мужчин, да – повседневный радость жизни, самый главный радость! Выпьем за нашего дорого и уважаемого Георгия – самого лучшего уролога на всем Черноморском побережье!»

Последние слова утонули в радостных, восторженных возгласах. Все потянулись чокаться с Георгием. Я сел и отдышался, наконец. «Ну, как? - спросил я Лену. – Громкие и продолжительные аплодисменты, переходящие в нескончаемые овации!» – «Молодец! - сказала она. – Молодец, ты - неисправимый и вдохновенный болтун! Ты талант!» – «Да, нет, какой я талант? Так, обыкновенный гений!»

«Игорь, дорогой!» – услышал я и обернулся. За мной стоял Георгий с полным бокалом вина. Лицо его сияло. Я встал, быстро налил себе бокал вина и обернулся к нему.  «Спасибо тебе, дорогой Игорь! Сколько живу, никогда не слышал такого тоста. Приходи ко мне домой – посидим, выпьем вина, поболтаем. Я хочу твой тост записать. в санатории своем покажу! Всем коллегам покажу! Приходи, Давид тебя приведет». Я кивнул. Мы чокнулись и выпили за здоровье Георгия и за славную великую науку урологию!

Когда мы возвращались домой, Лена сказала:

- Какой удивительный народ – эти грузины! Такие бескорыстные. Так замечательно поют. Талантливый народ!

            – Да, - добавил я, - конечно. Романтики, поэты, великодушные друзья. А самый главный их талант: они чертовски талантливые прожигатели жизни!

- Правда? – она взглянула на меня сначала удивленно, потом, поняв мою иронию, рассмеялась – Нет, правда?

- Правда, правда! Вот выпьем с ними пару бочек саперави, споем сотню, другую песен – тогда сама поймешь!

Поздно вечером  мы  сидели на балконе, ждали, когда огромное пылающее солнце утонет в море. Казалось, море должно зашипеть, вбирая в себя гигантский раскаленный шар солнца.  Но было тихо. Солнце опускалось медленно и величаво и, наконец, утонуло. Наступил вечер – благодатный, упоительный  вечер со всеми признаками приморского рая: отдаленным, приглушенным плеском волн; теплым воздухом, насыщенным йодистыми запахами моря и какими-то волшебными флюидами любви.

Она вдруг спросила меня: «Ты боишься смерти?». Я смешался, не нашел, что сразу ответить: «Не знаю. Наверное, боюсь, как и все…да, в детстве, когда тяжело болел, думал об этом. Не мог понять, как это я вдруг исчезну, и что будет здесь в мире без меня. А сейчас…да нет, не думаю».

- Ты должен жить! – сказала она.

Я хотел ее тут же подправить: «Мы оба должны жить!», но она перебила меня: «Ты должен жить! И оставаться всегда таким, как сейчас.

- Каким?

- Вот таким: взбалмошным, ребячливым, таким же красивым. И чтобы в глазах у тебя всегда светился – вот этот мальчишеский азарт…ты должен жить долго, долго!

В ней удивительным образом сочетались наивность и простота с мудростью сердца, острой, на грани колдовской, интуицией. Она была восприимчива в том, что касалось жизни души, тонко чувствовала и понимала тех, кого любила, все мои душевные токи и движения знала и понимала!

Однажды, она спросила меня: «А у тебя есть книжка твоих стихов?». – «Нет! - ответил я – хотел издать сам, но…денег не хватило. А так – дома в интернете, на крупном стихопортале, а еще больше  разбросано по листкам, очень много. Как приедем, я тебе передам самые лучшие…»

- Скажи, наверное, это тяжело – быть поэтом в наше время…ну, такое меркантильное, что ли? Это трудно?

- Да, не просто. Никому сейчас не нужны эти мои стихотворные потуги.

- А о чем ты мечтаешь? Что хочешь написать?

- Я? Ну, как тебе сказать… Или не сказать. Это моя заповедная, особо охраняемая зона в этой моей сокровенной кладовой, именуемой душой. К тому же я чертовски суеверен…ну да, вера от бога, а суеверие от черта – боюсь сглазить! Нет, пока ничего не скажу!

- Скажи, я все хотела тебя спросить…а твоей жене нравятся твои стихи?

- Нет, она человек рациональный и не любит ни стихов, ни песен.  Стоит мне надолго уединиться, как она прибегает ко мне и начинает: «Лучше по дому что-нибудь сделай…почисти, принеси…Все лучше, чем заниматься этой ерундой! Кому это нужно? Какой от этого прок?»

- М-да. Вот как! Ну, ладно, а если бы тебе предложили начать жизнь сначала, кем бы ты стал?

- Я стал бы таким же замечательным, как сейчас!

- Да, ну тебя, я серьезно!

Да, я тогда хорохорился, болтал, – порой довольно остроумно – но никогда я не мог так, как она, говорить о чем-то главном глубоко и серьезно!

            - Все вы поэты, как мотыльки… - сказала она как-то утром, за завтраком.

- Почему – мотыльки?

- Так…перепархиваете с одного красивого цветка на другой и из каждого выпиваете весь сок. Сок любви. А потом делаете из него стихи. Вы не можете без этого…все вы…

- Сво?

- Да, нет! – она вдруг откинулась назад, сцепив ладони на затылке.  – Да, нет! В общем, не обращай внимания на мои слова. Это я так…просто плохо спала.

- Что с тобой? Тебе плохо? Опять плохо? Что-то болит?

- Нет, ничего…так. Не обращай внимания. Все в порядке.

А вечером, когда мы сидели на балконе, она вдруг сказала, словно сама себе:

- А может, оно к лучшему. Да, наверное, к лучшему!

- Что ты? О чем ты?

- То, что ты такой легкий – как вот этот ветерок. То, что ты, наверное, быстро все забываешь, потому, что ты такой …увлеченный. Увлечешься чем-то новым и – забываешь старое. Это очень хорошая черта – не помнить старое. Так легче жить!

И замолчала, углубилась, ушла в себя.

            ***

Вечером, после нашей прогулки, нашего традиционного променада по набережной, она лежала  на диване, а я сидел за столом и читал стихи. Я чувствовал непонятное волнение и тревогу – такое часто накатывало на меня:  беспричинная тоска.

Она словно почувствовала мое состояние, спросила: «Ты чем-то обеспокоен?» - «Я не знаю…как-то не по себе, не обращай внимания. У меня такое бывает». И тогда она сказала мне спокойно и повелительно: «Ну, иди ко мне!» И я кинулся к ней и в нее – как в свое спасение! 

Потом, когда я упал рядом с ней, мы лежали, повернувшись друг к другу, и ласковая и нежная улыбка – улыбка послелюбовной истомы – расцвела на ее лице. Она долго лежала так, всматриваясь в меня, по своей привычке. Мы лежали с ней, тесно прижавшись друг к другу, обнявшись руками, как странное двухголовое тело, причудливый символ любви! Мы долго лежали,  и глядели в глаза друг другу и – столько было в глазах ее неизъяснимой нежности, неутолимой любви… Я понял, наконец, в чем ее высший талант – любить! Она гладила меня по волосам ласковой, нежной материнской рукой. Потом она повернулась на бок, я прижался к ней и стал нежно, еле касаясь, целовать ее в шею, плечо. Тихо скрипнула дверь.

- Ты что, забыл закрыть дверь? – встрепенулась она.

- Да, не бойся, - я мягко нажал ладонью на ее плечо – никто к нам не придет.

Но я ошибся. Хозяйская кошка Серка тигрового окраса, серая с темными полосами, вспрыгнула на кровать, деловито прошлась по подушкам над нашими головами, обошла меня, нашла в одеяле ложбинку между нашими ногами, улеглась там и тихо замурлыкала.

«Я тоже хочу мурлыкать!» - я приподнялся на локте, наклонился над  головой любимой женщины и стал тихо мурлыкать, прямо в маленькое розовое ушко. «Ну, перестань!» - она тихо засмеялась и передернула плечами. – «У тебя усы и борода щекотные!». Я лег, опять прижался к ней.

- Скажи, чего ты больше всего хочешь? О чем мечтаешь?

-  О чем мечтаю? Ну, мечтаю написать что-то такое…грандиозное, что всех просто поразит! Что-то новое, необыкновенное, невиданное…не знаю что.

- А я мечтаю о том, чтобы жить долго-долго и чтобы ты всегда был со мной. И чтобы всегда был рядом, как сейчас! Я сплету из своих волос веревки – крепкие-крепкие и притяну тебя ими к себе. Ты станешь частью меня, частью моего тела. И, чтобы мы с тобой никогда, никогда не старились, чтобы ты всегда оставался таким мальчишкой!

- Я понял! Слушаю и повинуюсь. Лучше тогда сделай меня своим джином и заточи в бутыль. Я буду исполнять все твои желания!

- Хорошо Игорь-джин! Для начала, сходи на кухню и принеси мне немного воды, запить таблетку.

- Ну, вот, – проворчал я, – хотел принести ей мраморный дворец и золотой трон, а меня посылают за обыкновенным, тривиальным стаканом…

Я слез с кровати, нацепил на ноги тапки и отправился на кухню за водой… И даже не спросил ее: что это за таблетки? От чего они? Даже не догадался спросить! Потом мы долго блаженно расслаблялись и, наконец, заснули.

На следующее утро она звонила в Москву Диме. Я услышал обрывки разговора: «…Дима, а  как там у Женьки дела…да, я ему звонила, но я боюсь, что... Нет, я знаю, но я боюсь, что он не все мне рассказывает…»

Днем, после процедур, после прогулки по набережной, я позвал ее сходить со мной на рыбный рынок.

- Ты знаешь, когда я был тут десять лет назад, мы с женой ходили на этот небольшой рыночек. Там продавали в основном рыбу.

- Какую, черноморскую?

- Да, нет, вовсе нет. Даже скумбрии не было. Видно уже тогда вся рыба эмигрировала к берегам цивильных стран: Болгарии, Турции.

- Ну, вот еще, цивильные?! А мы что же?

- А мы, как бы это сказать. И не Европа и не Азия.

- Почему же мы не Европа?

- Мы…мы для Европы были всегда тем же, что и казаки для России. То щитом, а то мечом! Ну, ладно! Однажды только мы купили здесь черноморскую рыбу – акулу.

- Акулу?!

- Нет, ты, все-таки прелесть! Купили мы катрана – такая совсем маленькая акула, похожа на большую щуку. Шкура у нее – как наждачная бумага, а мясо розовое, вкусное. Пойдем, посмотрим. Этот рыночек совсем маленький был где-то здесь, в стороне от центра.                                                                                                                             

            - И – маленькое чудо! – мы нашли этот рынок. Торговали тут и рыбой – привозной треской и минтаем, и фруктами: ранней черешней.  

Я отстал, задержался у ларька, где продавали  инкермановские вина в розлив, решил попробовать. Продавец был, видимо, грек хорошего крымского разлива: маленький, пузатый с короткими ручками, со смуглым загорелым до черноты лицом и белозубой улыбкой, с большой лоснящейся лысиной в обрамлении черных курчавых волос – самодовольный и вальяжный. Увидев меня, закричал мне издалека:

- Эй, поди сюда?

– Что?

– Иди, иди, тебе сюда надо!

– Почему сюда?

– Возьми вот эти две бутылки!

– Почему? Почему две?

– Ты иди, попробуй, такой сладкий никогда не пил!

– А что это?

– Бастарда! Такой, самый сладкий бастарда. Один раз только попробуй – сразу два возьмешь!

– Почему два? Чего два?

– Два вина возьмешь, две бутылки. Так понравится! И тебе хорошо будет, и мне хорошо!

Я попробовал. Вино было приторным, никогда не пил такой бастарды.

- Хорошо возьму. Одну бутылку возьму. Мне и с одной хорошо будет!

Вдруг слышу – Лена вскрикнула. Повернулся и вижу, что к ней пристают два подвыпивших парня. Я бросился к ней. Подскочил и оттолкнул того, кто стоял возле нее. У него было смазливое лицо извращенца с ярко красными, как вымазанными помадой, губами, с бесстрастными водянистыми глазами.

- Ты чего, падла? – он проговаривает это медленно, зловеще – тебе жить надоело? Ну, пойдем, отсюда, выйдем.

Вдруг он отшатнулся и чуть не упал – это Лена, подскочив, с силой ударила его в грудь.

- Я тебе дам, сволочь! Только тронь его – я тебе все глаза выцарапаю!

На нас поворачиваются, смотрят окружающие.

- Ты чего, сберендила, баба? – прорычал парень.

- Да ну ее на …. – другой парень тянет приятеля за рукав. – Пошли, не видишь, что ли – она шиза!

Парни уходят. Я беру Лену под руку, но она высвобождается, садится на ящик из под овощей и начинает громко рыдать.  Я приседаю перед ней, пытаюсь отнять руки, которыми она закрыла лицо, но она не дается.

- Ну, вот – всегда так! Сначала подвиг совершит, а потом слезы горючие! Героическая русская женщина!

- А ты…а вы – вам бы только морды бить, только кобелиться друг перед другом! А мы…еще скажи, баба!

- Не скажу! Ты моя спасительница! Ты - спасение мое!

- Да, ну тебя! – и опять заплакала.

К нам подошла торговка овощами, невысокая хохлушка с маленькой головкой с большими, живыми карими глазами.

- Идите отсюда, хлопцы – обращается она ко мне – а то этот придет, не дай боже!

- А кто он такой?

- Та бандит наш местный Жора Кривенко. Деньги с нас тянет, отымает. Отец его был полковник милиции, а сын вот бандитом вырос! Он тут у нас хозяйничает на рынке. Уходите, а то худо будет!

Мы пришли домой. Лена завалилась на кровать боком, накрыла голову маленькой подушкой – никого не слышать и не видеть! Я подсел к ней, осторожно отнял подушку.

- Ну, что ты? Ты опять плачешь?!

- Не могу! Не могу, когда несправедливость, когда хамство… Почему страдают всегда самые мягкие, самые добрые, а негодяи…не могу!

- Ну, успокойся! Все образуется. А бандиты? Что бандиты? Это оборотная сторона нашей, так называемой свободы. Издержки нашей демократии.

- Да, я не только об этом! Как ты не поймешь?

- Я понимаю! Я понимаю, что ты – самая сострадательная, самая добрая душа из всех! Правда – я серьезно, без всякой иронии!

И я начинаю целовать ее бережно, нежно. Она поводит шеей, пытается отвернуться. Но я целую ее и опять шепчу ей самые ласковые, самые утешительные слова.

-  Ты, правда, любишь меня?

- Люблю! Люблю! Больше всего на свете! Больше…света, больше жизни!

И она целует меня тихо, ответно. А я распаляюсь все больше и больше  и не могу уже сдерживать себя. 

– Тише, тише! – умоляет она. – Не надо так! Ну, спокойнее! – но я не слушаю ее. Я несусь вперед и вверх, как безумный, несусь стремительно и бешено и…

падаю с высоты своего полета. Припадаю щекой к ее плечу и бормочу: «Что-то я еще…слишком слабый».

– «Дурачок! Да, разве это – главное! Главное, что ты так нежен, что ты любишь меня! Только…побереги себя, передохни, хоть пару дней.

Эта пара дней была самой холодной и ненастной порой. Дул ветер с северо-запада, с Ялтинской яйлы. Моросил нудный, противный дождичек. Он обесцветил яркие краски расцветшей было природы, завесил все вокруг серой, зыбкой пеленой. Когда дождик кончался, мы выбирались в город, шли к морю, оно манило, притягивало к себе – как огромное, непостижимое, извечное божество.

Мы садились на одинокий топчан на берегу. Я накрывал ее плечи курткой. И мы сидели так долго, прижимаясь друг к другу, чувствуя друг друга, стараясь не думать о грядущем: о расставании, об одиночестве. Чтобы отвлечься от неотвязных этих мыслей, я рассказывал ей о поэзии, о своих любимых поэтах – Осипе Мандельштаме и Андрее Вознесенском.

А на третий день выглянуло солнце, вознаградив нас праздником света! И мы снова пошли после лечения к морю, на городской пляж. Сигнальный полосатый черно-желтый фал безжизненно обвис, обозначая полный штиль. Еще только одиннадцать часов, а уже по-летнему жарко, солнце нестерпимо  печет.

Мы устраиваемся у самого дебаркадера, возле воды. Я расстилаю синтетический коврик, и мы укладываемся на него, блаженно растягиваемся и загораем. Переворачиваемся на живот, смотрим на море. Оно сверкает, по поверхности его струится, переливается, разбитый на мириады блещущих огоньков, свет солнца.

- Жалко море! – говорю я тихо, почти про себя.

- Почему жалко?

- Мы заперли его! Мы заточили его в бетонные берега. Ему теперь негде свободно разлиться, выплеснуться.

- Да…а все же оно удивительно! – говорит Лена. – Море. Оно всегда такое разное, даже в непогоду!

- «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться».

- Это кто: твой любимый Мандельштам?

- Нет, это Борис Пастернак.

Я сажусь, гляжу на море, слушаю его. Поднялся небольшой ветер. Невысокие водяные валы медленно и плавно прокатываются до самого берега. Кажется, что море дышит глубоко и расслабленно. Оно темно-изумрудное, с легкими, светлыми полосами пены.

- «И пены бледная сирень в черно лазоревом сосуде…» -  продекламировал я тихо.

- Что это?

- А вот это из стихотворения моего любимого Мандельштама. Хочешь, прочту?

- Да, конечно! Я хочу знать и любить все, что любишь ты!

- Ну, тогда слушай!

Я прочел ей эти стихи. Когда я читал их, я почему-то, по какому-то странному  наитию стал совмещать их ритм с ритмом морских волн.

- Но почему так странно: «Останься пеной Афродита и слово в музыку вернись». Почему так?

- Ну, как тебе сказать? Это было поэтическое течение, которое шло на смену символизму. Его принято называть акмеизмом, но вначале сами акмеисты называли это свое течение адамизмом.  Адамизм – это  как бы  чистый, незамутненный сложной символикой взгляд на окружающий мир. Стремление вернуться в мир первоначальный.  Мандельштам стал исследовать этот наш мир вещей и образов. В этих первых его стихах он еще как бы, стремится к первоначальной сути бытия: не слово – а музыка, не Афродита – а пена, из которой она явилась. Но потом он быстро вырос из этих условностей и прошел огромный, огромный путь! Он пошел в жизнь: «Посох мой, моя свобода, сердцевина бытия. Скоро ль истиной народа станет истина моя?» Он прошел этот свой путь, заповеданный ему высшей небесной силой. У  него, одного из самых глубоких поэтов двадцатого века – ну, это на мой субъективный взгляд, он и Блок – вот два самых великих! – так вот, у него, у Мандельштама много таких прекрасных, но и много непонятных, несообразных строк. Кто-то назвал его стихи так: «Пленительный абсурд». Прекрасно и точно сказано: разве можем мы понять стихи такого поэта, который так самоотверженно и бескорыстно служил своей музе!

- А почитай мне еще что-нибудь.

Читаю ей стихотворение «Раковина».

 – Как замечательно звучит вот эта строка: «Наполнишь шепотами пены»!

– Правда? Тебе тоже понравилось? Ты – умница! Мандельштам был человек удивительный, непостижимый! Он был совершенно безбытный, неприспособленный к жизни. Не имел своего жилья, отказался от квартиры, которую ему дали. Знал, говорил, что за это придется расплачиваться ложью, лицемерить и восхвалять власть. А его высшая мудрость, высшая цель была – свобода самовыражения! Он скитался по чужим домам, порой голодал. Вел жизнь подобную восточным певцам акынам, которые слагали песни и пели за кров, за кусок хлеба.  Но зато всю жизнь занимался только своим божественным ремеслом. У него были глаза ангела – так писал про него его друг Георгий Иванов – и несгибаемый дух пророка, который должен «глаголом жечь сердца людей!» И он никогда не изменял самому себе, был свободен, как никакой другой поэт! Написал роковые стихи про Сталина. Написал и прочел их публично. Потому что не мог не написать и не прочесть! А потом взошел на свою Голгофу.

- Его расстреляли?

- Нет, он погиб в пересылочном лагере на Дальнем Востоке у ручья Сучан. Ну, ладно. Кстати, а  вот, это стихи про тебя!

- Про меня?! Нет, правда?!

- Ты – прелесть! – я стал целовать ее в глаза, щеки, шею. Она отстранилась.

- Да, ну тебя – ты опять меня разыгрываешь!

- Нисколько! Вот послушай: «Бессонница. Гомер. Тугие паруса. Я список кораблей прочел до середины: сей длинный выводок, сей поезд журавлиный, что над Элладою когда-то поднялся. Как журавлиный клин в чужие рубежи, - на головах царей божественная пена, - Куда плывете вы? Когда бы не Елена, что Троя вам одна ахейские мужи? И море и Гомер – все движется любовью. Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит, и море черное, витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью».

- Это, кажется, из-за нее, из-за Елены разгорелась эта Троянская война?

- Ну, конечно! Все из-за вас! Сначала Ева натрескалась в райском саду запретных яблок – и нас выгнали из рая! Потом запретное яблочко слопала Афродита и – втянула в войну всю Грецию. Все из-за вас!

- Врешь ты все! – она легонько, игриво стукнула меня кулачком по плечу – это все из-за вас! Это Парис подсунул ей это яблоко, а потом обманул Елену и увез в Трою! Это все вы!

- Каюсь – это мы! Но ты должна быть снисходительна к нам и простить всех нас – ведь мы сделали это от горячей и пылкой любви!

Она засмеялась:

 – Ну, так и быть, прощаю и милую! А, кстати, что означает это имя: «Елена»?

-  Есть два варианта перевода этого такого ласкового слова – Елена. По одному – Елена происходит от слова «эллин», и, стало быть, означает «гречанка». По другому, Елена в переводе с греческого значит – светлая, солнечная, факел.

- А ты как переводишь? – она смотрела на меня с озорной, кокетливой улыбкой.

- Ну, конечно, ты – свет, ты - солнце!

- Это потому, что так греки придумали?

- Нет! Это я так придумал! Из глаз твоих исходят лучи такой щедрой, все покоряющей доброты и ласки, что невозможно не покориться этому твоему солнцу!

Она опять смутилась – почему она часто смущалась, когда я говорил ей эти слова?

- Это у тебя такие стихи в прозе.

-           Это не только в прозе – это и наяву!

И я обнял ее и мягко повалил на песок…потом мы долго лежали, прислушиваясь к медленному величавому рокоту волн, к шороху камешков, увлекаемых возвращающимися в зыбкое лоно моря волнами. И снова опьянял пряный запах;  снова и снова мы слышали голос морских волн – вечный, никогда не смолкающий голос великой водной стихии, великой обители, из которой мы все когда-то вышли.

Вдруг, она привстала, опершись на локоть.

- Ты слышишь?

- Что?

- Да, послушай же, это она, наша музыка!

Я тоже привстал и услышал. Мелодия накатывалась волнами, то возникая, усиливаясь, то затихая – подобно, накатывающимся на берег пенистым волнам. Она была пронизана светлой грустью, словно воспоминание о чем-то давнем, несбывшемся. Я посмотрел на море и увидел вдалеке от берега, словно утонувший наполовину, до светлой палубы круизный лайнер. Это оттуда неслись томительно печальные звуки, словно сдуваемые порывами ветра.

- Наш «маленький цветок» – сказал я.

- Мой маленький цветок любви! – сказала она тихо. 

Рано утром – я просыпался раньше ее – я сидел и писал что-то за столом.

- Что ты там пишешь? – услышал я ее тихий голос.

- Да так, ерунда…

- Почему ерунда?

- Нужно работать, - все время много, неустанно работать, только тогда придет удача! А я только жду вдохновения, погряз в какой-то суете, в мелких обывательских заботах.

- Ну, что ты? Ведь ты же пишешь – значит, тоже работаешь!

- Да разве это работа? Ты знаешь, как работал над стихами мой любимый Мандельштам. Об этом писал в журнале «Посев», издаваемом эмигрантами, его товарищ по цеху акмеистов Георгий Иванов. Он писал, что Осип Мандельштам тратил на написание небольшого стихотворения в 4-5 строф около восьми часов. При этом он выкуривал по пять пачек папирос и выпивал половину фунтовой пачки кофе. К сорока пяти годам он был уже совершенно старик. Сказал как-то Ахматовой: «Я готов умереть». Зато весь свой век служил своей музе и создавал шедевры!  А я? Я столько раз посылал свои стихи на конкурсы, в редакции журналов – и все напрасно!

- Но, там, наверное, как и везде, печатают только своих.

- Да! То есть – нет! Надо работать все больше и слать, слать во все журналы. И тогда удача придет! Как говорят французы: «Удача любит настойчивых». А я? Все только жду чего-то. И жизнь течет по накатанному, но чужому руслу. Ношу, как и все, маску приличия и достоинства. Все вроде комильфо – а в душе нет ни покоя, ни радости.

Она взяла меня за руки, посмотрела на меня: «Послушай, ты только не волнуйся! Не переживай! У тебя все получится! У тебя все будет хорошо! Ты просто очень мягкий и добрый…и все этим пользуются, используют тебя».

Как она умела – как никто другой – сочувствовать, сопереживать, почувствовать чужую беду, разделить чужое горе и утешить, успокоить…            

Наши души вылеплены из разных материалов. Моя – из чего-то легкого, воздушного, эфемерного,  из моих грез, моих стихов. Ее душа – из чего-то нежного, мягкого, из какого-то волшебного впечатлительного воска, который, застывая, становится прочным и незыблемым – это ее любовь!

- Помнишь, я тебя как-то спросила: если б тебе предложили начать все сначала, по-новому прожить жизнь – кем бы ты стал? Ну, серьезно?

- Хм…ну, вот, если б мне предложили сначала дожить эту жизнь, реализовать себя как поэт, а потом  начать новую... я стал бы тогда, наверное, прозаиком – таким серьезным, основательным, маститым корифеем!

- Ну, вот, опять смеешься. С тобой нельзя говорить серьезно.

- Ну, если нельзя говорить серьезно – давай поговорим несерьезно! Какие у тебя планы на завтрашнее утро? Может так: скажем…сначала такой садомазохистский экстрим в санаторных процедурных кабинетах. Потом…потом, скажем, морской круиз вокруг дебаркадера вплавь. Потом…а потом, вечером в столовой. Такая программа годится?

- Годится. Неисправимый болтун – вот ты кто! А вот если б мне предложили начать все сначала, я…ну, сначала бы училась, читала, думала о разном, а потом стала бы сестрой милосердия в каком-нибудь детском лечебном центре для тяжело больных детей.

- Правда?

- Да!

Я посмотрел на нее, в ее глаза – этот ее взгляд был серьезный,  печальный. «Да, она может любить так глубоко, полно, и безраздельно, и истово. Только она может так любить!»     

            ***

Иногда я замечал на себе ее странный пристальный взгляд. Словно она пыталась понять, разгадать меня… 

Напоследок, солнце одарило нас летним, неслыханно щедрым теплом. Мы лежим на ковриках на гальке у нашего дебаркадера. Я лежу на животе, греюсь, блаженно улыбаюсь, ни о чем не вспоминая, ни о чем не думая. Вездесущий морской бродяга-ветер, ветер неги и забвения, ласковыми, нежными дуновениями холодит и ласкает тело, сметая с души пыль обыденности, паутины угрюмой тоски.

«Если б можно было стать такой же бестелесной, воздушной стихией, умчаться вдаль, и – носиться свободно и вольно над морскими просторами!  Как там у Мандельштама: «О, широкий ветер Орфея, ты уйдешь в чужие края, и, несозданный мир лелея, я забыл ненужное «я»!».  Да! Улететь из этого изжитого, бескрылого мира и жить в поднебесном мире – мире грез и мечтаний, забыв свою земную сущность! Если бы…»

- …

- Что?

- Что с тобой? Куда ты пропал – ничего не слышишь! Опять мечтаешь о чем-то?

- Мечтаю! Улететь с тобой далеко-далеко…

- Ты уже налетался, похоже. Возвращайся на землю, нам пора домой.

Так не хочется покидать этот праздник света и тепла, но мы боимся угореть. Собираем свои пожитки и медленно, расслабленно бредем по набережной.

Возвращаемся с прогулки по набережной. Я задержался у винного ларька, чтобы купить Инкермановского вина. Вхожу в нашу комнату и вижу:  там, на кровати сидит Лена с хозяйкой. Мила быстро взглядывает на меня – лицо зареванное, страдальческое. Она быстро прячет его, прикрывает руками.

Лена одной рукой обнимает ее, другой машет на меня, делая страшные глаза: «Уходи, потом придешь!» Делать нечего, я пошел болтаться на улицу, в парк.

Когда я пришел через час, Лена сидела одна на кровати, посмотрела рассеяно на меня. «Ну, что у вас там случилось? Что за женские слезы?» - «Замолчи!» - «А сама почему плакала?» - «Тебе…вам, мужикам этого не понять!».

Между мужчиной и женщиной вечная непреодолимая стена, как между мыслью и чувством, между гордостью и смирением, между рассудком и интуицией – крохотная никогда не смыкаемая щель между двумя сворками раковины. 

- Ну, правда, расскажи мне, что там случилось?

- Сейчас. – Она глубоко вздохнула, словно перевела дух после тяжкой работы. – Ужасно! Внучка у нее совсем маленькая при смерти!

- Как так? Почему?

- По правде, говоря, до сих пор неясно.  Девочка была здоровенькая, болела редко и вдруг… Арчил с женой пошли в ресторан, что-то отмечать – то ли его повышение по службе, то ли еще что -  не знаю! Вдруг звонит мать Наны, его жены Тамара Георгиевна, и говорит: «Что-то Лия плачет, жалуется на животик, очень болит!» Нана спрашивает: «А где болит?» - «Справа, внизу. Может аппендицит?» А та говорит: «Ну что ты, мам, какой аппендицит в три года? Может, поела что-то. Я думаю, ничего страшного. Позвони мне еще потом». А та не позвонила. Вот они приехали домой из ресторана, поздно приехали – а дома никого нет. Ни Лии, ни бабушки. Вот тут они перепугались! Стали звонить ей, а телефон мобильный откликнулся дома – она его забыла. Арчил, когда звонил отцу, говорит: «Никогда с ней такого не было. Мы с Наной очень испугались. Поняли, что что-то случилось».  Испугались! Нана потом рыдала, она тоже звонила, только рассказывала Миле. «Это я, - говорит, – во всем виновата!». Ну, в общем, звонили всем родным – никто ничего не знает! Легли в постель – спать не могут, конечно. Был, наверное, сквозняк, и поддувало под дверь. И, Нана рассказывала: «Мы вдруг оба сразу встрепенулись, оба вместе, разом услышали – как будто Лия плачет и стонет. Чуть с ума не сошли!» И только ночью приехала бабушка на такси. Стала рассказывать. В общем, оказался аппендицит! Когда приехали, Лию повели делать какие-то анализы. Не на коляске, как я просила, а так, на ножках повели. Потом здоровенный санитар повел ее по лестнице на третий этаж. Мог бы на руках понести, бугай проклятый! Может, у нее, когда поднималась, и разорвался аппендикс. Гной вылился в животик – перитонит! Тут они все переполошились и ее на операционный стол. Наутро у нее высокая температура. Арчил с Наной примчались туда. Мать дежурит при ней. А Арчил позвонил знакомому хирургу Вахтангу, кажется, - он работал во взрослой больнице. Тот тут же связался с врачами, перевез девочку к себе и опять операция! Опять разрезали животик и промывали кишочки от гноя. Что сейчас, никто не знает. Давид, Мила звонят им – а они не отвечают! Мила места себе не находит, плачет.

- Ты утешила ее немного?

- Да, успокоила! Я умею! Только потом самой очень тяжело, как будто все через себя пропустила.

- Как ты себя чувствуешь?

- Устала что-то. Голова болит и суставы. 

Я уложил ее в постель, сам прилег рядом, прямо в одежде.

- А как же ты? – спросила она.

- Я – нормально. Я так пока полежу.

Лена заснула не скоро, все ворочалась с боку на бок, тихо и печально вздыхала и, наконец, уснула. Я тоже разделся, разложил раскладушку и сразу уснул.

А утром – Лена пропала! Судя по всему, она поспешно ушла куда-то, даже не позавтракав. Я попробовал ей позвонить – безуспешно. Эта внезапность ее исчезновения напомнила мне вдруг внезапность ее появления. «Господи! Только бы она не уехала! Только бы не случилось ничего страшного!» Я пошел на кухню, понуро уселся на стул, стал думать…и вдруг вспомнил! Вспомнил вчерашний вечер, ее беседу с хозяйкой. Я взял телефон и трясущимися руками с трудом набрал номер Милы.

«Та вы не бойтесь! - ответила она сразу. – Я так чую, что она в церкву пошла. Она меня вчера спросила про нее…» - «В какую церковь?» - закричал я. – «В церкву «Всех Крымских святых». То  там, на улице Пятнадцатого апреля».

Я выскочил из квартиры и помчался туда, в Церковь «Всех Крымских святых и Федора Стратилата». Она была не похожа на все остальные церкви. Этакая православная готика: квадратная колонна, с пирамидальной крышей, увенчанной небольшой маковкой.   

Я увидел, что она молится у иконы богоматери. Я зашел сбоку и увидел лицо ее. Слезинки сверкали на ресницах, и таким же прекрасным, исполненным света и тепла, доброты и сострадания было лицо ее, как лик иконной богоматери, державшей на руках младенца, обреченного на искупительную жертву.

Вдруг она повернулась ко мне, посмотрела и, словно не замечая меня, не понимая значения моего присутствия здесь, когда она говорила с небом, отвернулась и продолжила молиться.

Я стоял еще некоторое время, не в силах оторвать глаз от самого прекрасного, самого  любимого лица. Потом вышел из церкви, остановился, повернулся, перекрестился и произнес тихо с чувством, а не привычной скороговоркой: «Господи, очисти меня от грехов моих. Спаси и сохрани меня и всех моих близких и родных, всех кого люблю. Спаси нас всех!»

Я поискал скамейку, нашел у ограды простую, без спинки скамью, уже горячую, вобравшую в себя жар полуденного солнца, уселся и стал терпеливо ждать. Лена появилась только через полчаса. Я помахал ей рукой, она медленно подошла, села рядом.

- Извини! - сказал она, глядя перед собой, еще погруженная в свои мысли и молитвы. – Прости, что не предупредила тебя,  думала, что смогу быстро, а…видишь как…

- О ком и о чем ты молилась? – спросил я и смутился, осознав свою глупость. Она повернула голову, посмотрела на меня долго, сощурив глаза, и опять отвернулась.

- Так – ни о чем. Нет, обо всем, обо всех! Об этой бедной Лие, о тебе, о Жене, обо всех! Если б можно было...

Я угадал ее мысль.

- Ты подумала: если б можно было, чтобы эти молитвы стали…реальной силой?

- Да! Да! – она положила на мою руку ладонь – маленькую и теплую.

- Не надо превращать! Твои молитвы и так сильны и чудодейственны!

- Нет, правда? Ты веришь в это?

- Верю! И чувствую!     

Вечером накануне отъезда мы гуляли в парке, опять пошли к морю – попрощаться с ним, таким разным: то неприветливым и грозным,  то тихим и ласковым, как сегодня. После захода солнца еще долго светились на небе зажженные утонувшим солнцем, огненно-палевые, легкие, как пух, облака.

Вернулись домой. Попрощались с Давидом, выпили, пообещали, как водится, еще приезжать. Сидим у себя в комнате, допиваем вино.

- Ну, вот, – говорит она тихо, – и закончился наш маленький курортный роман...

- Не говори, так! Слышишь! Как ты можешь так говорить? У меня внутри все переворачивается. Я не знаю, как буду жить теперь без тебя.

- Не бойся! Все пройдет, забудется!

- Нет, не забудется, не говори! – я кричал, я словно старался самого себя убедить в чем-то…

- Ну, не надо, может, еще как-то образуется...

Помолчала немного, и вдруг добавила: «Знаешь, а ведь мне предсказали эту нашу любовь».

- Да, что ты! Кто?

- Одна странная такая бабка в деревне, возле нашего садового кооператива. Эта деревня, Ермолино,  примыкала к нашим дачам. Мы все построились на краю поля, потом было это Ермолино, а за ним начинался большой глубокий лес. Вот она, эта бабка, была там старостой в этой деревне. Очень была странная, похожа на ведьму: седые растрепанные волосы, голубые глаза – то наивные, как у ребенка, а то такие въедливые, как насквозь просвечивает. И выглядела, и вела себя очень странно. То какую-то чепуху молола, как ребенок – похоже, у нее начиналась старческое слабоумие, деменция. А то вдруг начнет рассказывать о чем-то, и чувствуется в ней ум и какая-то мудрость…не свойственная простым людям. Как будто ей были даны свыше какие-то особые знания, способности, пророчества, что ли.

Мы с ней так познакомились. Привезли из Москвы несколько большущих сумок с книгами – стали, как и все, переходить на электронные: у меня «Покетбук», а у Вити планшет. Затеяли у меня на квартире небольшой ремонт и решили избавиться от лишних книг. А набралось этих лишних – целых шесть здоровенных сумок. Привезли на дачу, а там места для них тоже нет. Попробовали раздать соседям. Таня, соседка через дом, они с мужем из Подмосковья, говорит мне: «Куда нам столько книг, я только все у телевизора сижу, задницу отращиваю! А вы, – говорит, – идите в Ермолино, к Аде. Она, говорят, читать любит, даже хотела в нашем домике, где правление собирается – хотела там устроить избу читальню. Совсем спятила на старости, но читать любит».

Вот так мы с ней и познакомились. Приехали к ней – кошмар! Огромный участок весь завален мусором. Какие-то тряпки, газеты, банки, железяки – кругом, кругом. Как будто цыганский табор побывал. Да еще среди всего этого мусора бродят козы. Сама она жила в каком-то тесном сарае. У нее прошлым летом дом сгорел из-за старой электропроводки, вот она и жила в сарае, да еще с козами! Ужас! Дверь и стены обиты изнутри старым стеганным ватином, сначала такой грязный предбанник, где козы  ее, а внутри еще одна комнатушка, тоже грязная с маленькой печкой. Там она и жила, и спала на деревянном топчане.

Привезли мы ей книги, она обрадовалась, как ребенок. Тут же села на табуретку и давай их просматривать. – «И Пушкин! И Толстой, а это что - ой, и Чехов, и Островский! Вот уж спасибо! Вот уж подарок!» Мы спрашиваем ее: «А где ж вы все это разместите?» - «Да, найду, куда! Вы все сумки сваливайте вот сюда у стенки, а я потом разложу». Мы разложили сумки, стали уже уходить, вдруг она спрашивает: «А Есенина у вас нет? Он мой любимый поэт, самый лучший!» Я отвечаю: «Здесь, кажется, нет, но дома точно есть. Если хотите, я привезу в следующий раз». – «Привези, родная, привези. Я тебя век благодарить буду. И ты будешь рада тому, что во благо!» Вот так выражалась. А я забыла про ее просьбу, закрутилась. И только в прошлом году, когда стали разбирать Витину комнату, нашла трехтомник Есенина, светлый такой, и тогда вспомнила. У меня у самой был сборник его избранных стихов, а трехтомник решила ей отвезти. И вот как-то Женька привез меня на дачу, и я понесла ей эти книги. Схватила она их, и давай сразу листать. Листает и читает вслух. И так интересно говорит о нем: «Есенин – это как явление природы, только человеческой природы. У меня вот плакучая береза стоит – вон она, возле калитки. И до того хороша: то она грустная, а то, когда зазеленеет вся такой светлой листвой – так не налюбуюсь на нее. Нет лучше дерева, и красота у нее такая мягкая, русская – наша красота! Вот также и он, как явление человеческой природы – так описал прекрасно и природу, и жизнь нашу. Люблю его больше всех!»

Поблагодарила меня, стала я уходить. Вдруг она взглянула на меня – серьезно так, пристально и спрашивает вдруг: «А сколько у тебя детей, молодка?» - «Да я уж не молодка, - отвечаю, – а детей, только сын». – «Мало! – говорит, – тебе мало – не долюбила ты! В тебе еще любви много осталось…ну, да ничего, скоро полюбишь! И будет это – самая твоя заветная любовь!» Я так и встала, как вкопанная. Сама всю жизнь об этом думала, да все боялась признаться себе, что Виктор – это не любовь, а…обязанность, доля наша бабская что ли. Стою я так, вдруг она говорит: «Садись-ка вот сюда, рядом  со мной».      

Я села, и тут же по нашему бабскому любопытству стала расспрашивать ее.

- А какой он будет? Как будет выглядеть?

- Хороший будет. Не знаю уж, какой там – высокий или худой, или толстый, а только – хороший. Знаешь пословицу: «Не по хорошу мил, а по милу хорош!». – «Нет, не знаю, - отвечаю. – Что ж так? Книг мало читаешь, поди!» - «Это из «Войны и мира», - вставил я. – Кажется, Николай Ростов так говорил». - «Ну, вот! А потом я опять начинаю выпытывать, проверять ее: «А как звать-то будут?» – «Не скажу точно, - отвечает, – но имя будет у него громкое такое, красивое, гордое – Олег или Игорь, или Владимир. Как у первых князей наших. Имя ведь много значит, а то и судьбу накажет». «Как это «накажет?» - я не поняла. – «А вот так! – отвечает. – Кому прикажет, а кого и накажет! Каждое имя – не просто так, оно не прозвище, а судьба! Вот женские, например. Твое Елена, да еще Светлана – это свет, доброта! Зинки, да Люськи – это шалавы легкомысленные: порхают по жизни, абы как. Гальки – все стервозные и вредные, уж ты мне поверь! Вера – серьезная, сильная – она всей семье опора. Таньки – все деловые! И у мужчин так же. Сережка да Алешка – душа парень, добрый, богу угодный! Андрей – крепкий, мужик! Николай тоже. Илья, Осип, Евсей – это библейские имена – их Господь любит и в обиду не даст! Александр – тоже  гордый. Юрий – воин, спаситель отечества. Вот так, голубка моя!» «А Иван?» - спрашиваю. «А что Иван? Он тоже библейский человек. А выпадает ему от бога Ивану-то нашему русскому всякая судьбина: и радость и морока, и счастливая, а чаще – тяжкая! Так вот!»

Я ее спрашиваю: «Скажите, а у вас кровь цыганская?»  Она: «Это ты про то, что меня Адой зовут?» - и вдруг затряслась вся и засмеялась так добро своим беззубым ртом. «Ну, какая я тебе цыганка? Ты глянь на меня! У цыганок лоб покатый, вот такой, да волос смоляной, черный, а я? Нет! Это мать у меня была немного с придурью – чего уж там! Хотела меня Анжелой назвать. Это в тридцать четвертом-то году. Отец еле отговорил. Спорила с ним вначале, она мне рассказала, когда я уж в школе училась. Отцу отвечала: «Ты сына назвал Владиленом, в честь Ленина! А я хочу дочь по-своему назвать, чтоб  красивое имя было». Спорили, спорили, отговорил он ее от Анжелы – назвала Аделаидой. Отец ей сказал тогда: «Это что ж, как цыганка будет, Адой?». Так меня и стали звать, так вот восемьдесят лет и живу  Адой. А какая я цыганка – я русская, крещенная». «А разве тогда можно было креститься?». «В деревне, где поглуше, можно было. А в городе то ой как трудно. Мать хотела, да отец не дал, он у нас партийный был. Ну, а я, как и все: в бога не верила, нам это в школе еще крепко в башку вдолбили. Да и сама так думала, когда повзрослела: ерунда все это, надо вовремя на тот свет уйти и молодым дорогу дать». – «А когда же вы крестились?» - «Когда первого сына родила, да чуть концы не отдала. Вот тогда и крестилась и гадать стала».

- Как ты хорошо все помнишь. Из тебя мог бы выйти неплохой писатель!

- А что для этого нужно – только память хорошая? Ты знаешь, она у меня какая-то избирательная. Вот то, что очень затронуло, взволновало – это хорошо помню. А остальное…то ничего не помню, а то вдруг всплывет так подробно эпизод из юности или из детства. Да еще ведь талант нужен, кроме памяти. А что это такое, талант?

- Талант, это такая штучка…уметь увидеть в обыденном, обыкновенном что-то необычное, то, что никто кроме тебя не видит.

- И это все?

- Ну, талант – это талант, это от бога. А вот мастерство – это талант плюс огромное количество жопочасов, проведенных на стуле за работой. Вот этого самого прилежания или при.. седания мне и не хватает… Извини, я тебя прервал. Так что она там еще сказывала – ужасно интересно!

- Ну, вот! На чем я там остановилась? А, попросила ее: «Расскажите, как это было?». – «Сейчас! Было это в пятьдесят шестом, после смерти Сталина. Отца еще в тридцать седьмом забрали, услали куда-то на Соловки – так и пропал! Слава богу, мать не забрали как жену врага народа. Помогли ей, она с нами в Томск уехала, к каким-то дальним родственникам. А как война началась, там в Томске госпиталь открыли для раненных. Вот она пошла туда медсестрой, ухаживала за ними, да там с одним раненым и сошлась – а он отсюда был, из Ермолина. Егором его звали. Мать боялась в крупных городах появляться, в Москве – так мы сюда в Ермолино и перебрались. Бедно тогда жили, после войны, очень бедно. Мужики уголь древесный делали, да в Москву ездили продавать. Знаешь у нас такое место в лесу – Березовое?» - «Нет, не знаю». – «Я уж сама давно там не была. Большая такая поляна, а вокруг большие березы растут. Вот мужики костер распалят, дрова березовые сложат на него, а потом глину сверху или дерном обложат, да и палят на тихом пламени несколько дней. Вот так и жили. И женилась я тут, парень был из соседнего села – рыжий такой, горячий, на гармони играл – как не полюбить! Борька его звали, Борис. Вот пришла мне пора рожать – а все никак. Переходила я уж две недели, все равно ничего. Бабка мне одна наша, Полина – она в церковь все ходила в Афинеевскую, говорит: «Ты в церковь сходи, да свечку поставь Параскеве мученице – поможет!» – «Да как же схожу - ведь некрещеная!» А она мне: «А ты поезжай тогда в Москву, там на Пятницкой улице есть церковь святого Уара. Он помогал некрещеным, за то и пострадал. Вот там и благословение получишь!». Но нет, не поехала. Может, не созрела еще…

И вот, наконец, прихватило меня. Говорю своему  Борьке: «Кажется, начинается!» А он не испугался, он у меня шустрый был. Говорит мне: « Погоди, не рожай пока, я сейчас!» А мне и больно, и смеюсь над ним дураком! А он быстро к другу своему Федору – у него, возле избы грузовик стоял «ЗиС», на котором он работал. Вот погрузили меня и повезли – да не куда-нибудь, а в Москву! Привезли они меня на Шаболовку, там старый роддом был. Вышла к нам нянька, сердитая такая, спрашивает: «Почему к нам, вы должны ее в Наро-Фоминск отвезти. Мы ее не возьмем!» А Борька мой: «Нянечка, вы меня не узнаете?» Она щурится на него: «А кто ты?» - «Так я ж у вас родился, двадцать четыре года назад, не помните?» И сует ей в руку синенькую – пятерку. Ну, она засмеялась: «Ладно, - говорит, – давай сюда свою зазнобу!» Вот так меня и определили.

Роды у меня тяжелые были. Я крепкая была, выносливая. С любой работой справлялась легко – не то, что наши бабы задастые! А вот бедра были узкие. Боялась я рожать. Это сейчас почти все девки рожают с помощью кесарева, а мы тогда, как природой отведено…а у меня еще с кровью что-то было не то, какие-то протромбины пониженные.

Очень тяжело рожала я первого своего, Петьку. Кричу, надрываюсь, напрягаюсь из последних сил, а все никак. Врач, акушер позвал какого-то санитара. Вот навалились вдвоем на мой живот, давят сверху – ну, все! Кости у меня сейчас  все переломятся. Сейчас лопну и сдохну! И когда уж решила, что сейчас вот дух испущу, вдруг – оох – и вышел! Слышу только: врач шлепает его, делает с ним что-то – и потом писк такой громкий, кошачий, а потом и заплакал. А я в бреду каком-то, еле сознание держится. Чувствую, врач еще возится там…у меня. Сообразила: это он плаценту хочет вынуть. А она – никак! Вот он руку туда ко мне, в самое нутро засунул, да как дернет! И сразу теплое что-то потекло – это кровь-то…Они опять забегали вокруг, что-то делали со мной, а уж ничего не понимаю. Не помню, как меня в палату привезли – до того я в коридоре лежала.

Вынуть-то вынули, да что-то не так сделали. Не помню, зачем я тогда напряглась: то ли «утку» под меня подсунули для туалета, то ли еще что. Только чувствую, опять потекло теплое. Потом мне другие роженицы рассказали, что застонала я перед тем, как отключиться совсем. Они и вызвали врачей, и меня опять на операционный стол. А я-то другое помню. Лежу я и чувствую – словно уплываю куда-то, словно проваливаюсь в колодец глубокий. Нет! Не проваливаюсь – лечу в каком-то темном, темном туннеле. И вдруг просвет в конце и все больше, больше. И все больше света – там в самом конце туннеля, куда лечу. И оказалась я будто в каком-то облаке – таком белом,

ослепительном. И так радостно на душе стало, так благостно…

Ох, и перепугались они все – врачи и сестры. С трудом меня откачали тогда – это мне нянька сказала. А врач когда пришел ко мне – он после того часто прибегал, боялся видно, вдруг еще повторится – а я возьми, да и расскажи ему, какой я свет неземной видела.  А он мне и отвечает: «Это все физиология! Просто при клинической смерти в мозгу могут химические реакции протекают, а кажется, что свет». – «А отчего же тогда такая у меня была радость душевная, словно я в рай попала?» - я его спрашиваю. А он мне: «Слава богу,  не попала, спасли тебя! А свет этот…может ты церковь вспомнила, как молилась там при свете свечей. Все это дурман, как от кадила дьяконова», - он думал, что я крещенная. А я потом уже, когда меня домой привезли с Петькой, все думала-думала. Нет! Не может быть, что это просто реакция какая-то. Это свет мне был благодатный, раз я такое счастье испытала! Нет! Это свет Господний! Вот такие дела были со мной, молодка. А Борька мой, даже и не узнал ничего!

Рассказала я все нашей бабке, которая меня в церковь посылала, а она мне и говорит: «Это тебя Господь не взял пока, пожить оставил. Только ты теперь креститься должна!».

Потом она рассказала мне, как гадать начала:

«Покормила я как-то Петьку своего грудью. А он паразит такой кусачий был! И зубов еще нет, а как прикусит, да как дернет в сторону! Натерпелась я с ним. Так вот. Покормила я его, положила и сама прилегла рядом. И как бы задремала. И вдруг увидела в дреме, как наяву,  свекровь свою! Идет она по дороге в поле, идет и за живот держится. Вот тут справа. А сама веселая, идет и поет что-то громко так, распевно. Никогда я во сне такого раньше не слышала.  А вечером приходит с работы, с поля Борис мой – он трактористом работал. Сел на стул, сапоги свои, пыльные все  сымает, и говорит, так, между делом: «Мать сегодня в больницу забрали» - «А что так?» - я его спрашиваю. – «Да с животом что-то, печень что ли болит?» - «А кто сказал тебе, Лизка?» - это сестра его. Она с матерью жила в Крекшино». «Ну да. Позвонила в правление колхоза, а я еще там был рядом, меня и позвали. Боится она. Говорит, вдруг это аппендицит? Еще гной разольется». – «Ну, я ее успокоил. А теперь думаю: «А вдруг и вправду аппендицит? Не дай бог мать помрет!» - «Не помрет! Скоро ее вылечат, вот увидишь» - Борька так и застыл с сапогом в руках. - «А ты, - говорит, – почем знаешь?» – «Знаю! Скажи, а когда это было, в котором часу ее отвезли?» - Он говорит: «В обед, часа в два».  Это как раз, как я Петьку покормила, да и свекровь свою увидела. – «Не бойся, - говорю ему опять, – ничего с ней, матерью твоей не случится. Все обойдется!» И вправду так! Оказалось, желчный пузырь у нее заболел, камни там нашли. Да и вырезали. А потом, сразу за тем, нагадала и соседке нашей, Анюте. Она с Борькиной матерью дружила, когда та жила у нас в Ермолино. Вот пришла она к нам, узнать про нее, про операцию. Села, слушает Бориса, что он говорит, да вдруг – как заплачет! Стали мы ее выпытывать. А у нее самой сын в армии. Так вот, раньше писал ей аккуратно по два письма в месяц, а тут перестал совсем. Она и говорит нам: «Боюсь я, как бы не случилось чего. Вдруг его, как Серегу Жаркова?» Это у нас в соседней деревне Каменке случай был недавно. Парень тоже в армии был. И вот на каких-то строительных работах плита сорвалась железобетонная со строп на кране подъемном и хребет ему сломала. Так и лежит теперь дома недвижно. Все теперь! Отбегался, отслужился!

Ушла соседка. Успокоили ее, как могли. И вот как-то – дня три прошло – утром я еще не проснулась, лежу в дреме такой и вижу вот что. Будто лежит на кровати парень молодой, весь забинтованный. И вдруг встает он и начинает бинты эти снимать с себя. Не разбинтовывает, а снимает их, будто это белые ленты приклеенные. Все до одной снял! И гляжу я, а волос у него на голове – такой черный, пышный, кудрявый немного, как у Анюты. Тут я проснулась совсем и поняла, что почем. Пошла я к Анюте. Она опять плачет, жалуется. А ей говорю: «Не бойся ты за него. В лазарете он. Ранен, да легко. Уже поправляется, скоро напишет тебе!». И – впрямь! Скоро письмо получила, сразу к нам прибегла. И уж благодарила-то, будто, это я его излечила!

Вот с тех пор и стала гадать. Это ж не фокус, гаданье – это дар господень! Сейчас гадалок-то да знахарей развелось куда как много: и черные, и белые – да все за деньги. А только не гаданье это – а враки и обман! Гаданье – это такой талант, добрый, бескорыстный. Я денег никогда не брала. Если принесут чего: яичек там, или молока, или масла – беру! А сама ничего не просила. А уж денег-то – упаси бог! Все беды людские из-за денег!

А только я по умному гадала: только хорошее что предсказывала, а если плохое что – увечье, смерть – утаивала, не говорила никому, даже Борьке. А то, знаешь, как в деревне: счастливое нагадаешь, скажут – ведунья. А плохое – беду или смерть – скажут колдунья, порчу наводит!

Рассказала она мне про свои гаданья, а потом говорит:

- Ну, ладно  все про меня, да про меня  – давай теперь про тебя, девонька. Встретишь ты скоро своего суженного, суженного,  да недюженного!

- Почему недюженного?

- А потому, что так любить не сможет, как ты любишь! Это тебе дар от Господа! Богородица тебя хранила столько лет, чтобы ты любовь свою подарила… Полюбишь его крепко, да…Ну, там она мне много чего наговорила…сказала, что я больна сейчас, но поправлюсь. А в конце сказала…всякую ерунду. Что только светлые души, такие, как моя, на небо попадут. Ну, в общем, ерунду.

- А, почему она про душу заговорила? Что она тебе про болезнь сказала? Ты мне что-то не договариваешь…

- Да, что ты! Не смотри так испуганно! Это когда еще было. А я потом лечилась… Все будет хорошо, вот увидишь.

- Правда?

- Правда!

И поцеловала меня, как всегда, ласково и нежно, по-матерински.

Было туманное, ненастное утро, когда мы уезжали из Алушты. Дул прохладный ветерок, накрапывал мелкий дождик – все вокруг говорило о скором расставании…

Когда я заносил вещи в купе – оно было в середине вагона – то заметил, что есть несколько совершенно пустых купе. А мы оказались в купе с соседями, пожилой супружеской парой. Они, как рассказали потом, ездили в Крым по соцпутевке. Ох, уж эти соседи! Полная дама с нервным таким  лицом и запавшими глазами. Ее супруг – высокий грузный старик, с тяжелой нижней челюстью, бывший спортсмен, помалкивал, равнодушно кивал головой, когда жена обращалась к нему:  «Ведь, правда, Ген?», потом отвернулся  и стал смотреть в окно.  А жена его замучила нас своей болтовней, бесконечными рассказами о том, как они выгодно и ловко достали путевки, как она умеет отыскивать дешевые продукты на рынке, лечебные процедуры. Это был  несмолкаемый, изнурительный, говорильный орган!

- Нет, вы послушайте, – говорила она, хватая Лену за руку, - она, эта врач говорит мне: «Вам нужно обязательно сделать еще криогенные процедуры и тибетский массаж камушками. Это не так дорого». За дуру меня считает, за неполноценную.

«Вот уж нет – ты полноценная, совершенная дура!» - подумал я. Потом я вышел из купе, достал из кошелька пятитысячную купюру, сунул в карман и отправился к проводнице.

Проводница – симпатичная белокурая женщина лет 35-ти, польского типа – с высоким светлым лбом и голубыми глазами, сидела у себя, раскладывая билеты. Одета она была в фирменную форму: серый жакет и юбка, серый берет с крымским значком.

- Здравствуйте, девушка – сказал я, заходя к ней в купе и задвигая за собой дверь. Она подняла голову и внимательно посмотрела на меня.

- Выглядите, как стюардесса с международной авиалинии!

- Да, ну, какая я стюардесса.

- Ей богу! Я позапрошлой зимой летал в Австрию, в Альпы, кататься на лыжах, и, скажу вам, ихние австрийские стюардессы, вам только в служанки годятся!

- Да, ну вас! Скажете тоже.  

- Нет, правда! Вас как зовут: Вероника или Анастасия?

- Почему это? Меня Мария зовут.

- Прекрасное имя! Самое почитаемое на Руси! Послушайте, Мария у меня к вам огромная просьба! Моя жена нездорова, она плохо переносит дорогу. А там у нас в купе полоумная бабка, орет так, что даже у меня башка разболелась. В общем, могли бы вы нас поместить в другое, свободное купе. У вас же есть такие.

- Нет, не могу – отрезала она. - У нас сейчас такой порядок: уплотнение. Потому что везде будут подсаживаться в Москву.

- Я понимаю, что уплотнение. Но и вы нас поймите, пожалуйста – сказал я с ударением на последнем слове. Вытащил из кармана приготовленную ассигнацию и медленно засунул ее под тетрадь, лежащую на столике.

- А если пассажиры подсядут на эти места?

- А вы им объясните все про мою жену и попросите поменяться. Ну, вы же знаете, как это делать! А народ у нас хороший, доброжелательный – уговорите! Вы такая замечательная! Вам бы в Европу летать, во Францию или в Швейцарию.

- Ага, в Швейцарию?! Спасибо вам! Как бы мне с этого поезда не слететь. Придет начальник поезда проверять…

- Ну, придет. Не будет же он проверять каждое купе. Спасибо вам, Мария! – я встал – вы спасительница наша!

Я вернулся в купе. «Собирай вещи, перебираемся в пустое купе. Я договорился».

– «Как?» - спросила Лена.

Взгляд у нее становился таким замечательно наивным, когда она вот так спрашивала, что мне захотелось расцеловать ее.

- Вот так: пришел, увидел, покорил!

- Ах, ты угодник дамский – сказала она тихо.

- Все пойдем отсюда быстрей.

И как только мы вошли в пустое купе, в которое нас привела быстро Мария, я сразу же отнял у Лены ее  сумки, бросил на пол схватил ее, прижал к себе и стал жадно целовать в шею.  «Ну, погоди, погоди, - отбивалась она, – дай я хоть застелю здесь»… 

На следующее утро мы сидим у окна, смотрим на проносящиеся одинокие сиротские полустанки, на перелески, на пустые еще поля, небольшие городки, живущие своей, потаенной жизнью.

- Что ты такой грустный сегодня? – Она перегнулась через стол, погладила меня нежно по щеке. - Не шутишь, все молчишь. Что ты?

- Не знаю, как сказать. У меня такое предчувствие, ужасное предчувствие, что мы никогда больше не увидимся…

Она выпрямилась, отвернулась к окну.

- Ну, что же ты молчишь, не отвечаешь? Скажи что-нибудь! Скажи, ради бога, что это не так!

- Уже Курская область, Россия – говорю я и чувствую беспричинную грусть.

«Господи, - думаю я, – неужели опять вернется эта тоска, эта безнадежная печаль,  которая пожирала меня изнутри, как раковая опухоль».

- Да, скоро конец. Конец всему…закончился наш маленький курортный роман.

- Не надо, прошу тебя, не говори так, слышишь! – вскрикиваю я.

- Что ты? Что с тобой?

Я отворачиваюсь к окну, делаю вид, что рассматриваю что-то за окном. Но она уже почувствовала мое состояние.

- Что ты? Ты - плачешь?!

- Я…я не знаю…что со мной.

Я начинаю тихо плакать. Она протягивает мне руки, я прячу в них лицо, отчаянно прижимаю к лицу ее ладони, словно пытаюсь спрятаться в них.

- Ты была моим спасением, моей единственной радостью! Когда я полюбил тебя – тогда у Димы, с первого взгляда – я думал, это спасет меня от той беспросветной жизни, которую я вел. Сначала, я чувствовал себя героем, мне казалось, что я победил твое простодушие своей глубиной, твою наивность – своим юмором, иронией. А сегодня…а сегодня я, как нищий, прошу, как подаяния, ласки и сочувствия, ободряющих слов. Почему так… - слезы душили меня, я не мог говорить.

– Говори, говори, – умоляла она, – тебе надо выговориться, говори!

– Мне уже сорок третий год. Самая лучшая, самая плодотворная часть жизни позади! А я ничего еще не сделал, ничего! Все время обманываю себя – что вот скоро напишу что-то значительное, небывалое и – ничего!

- Ничего! Ничего страшного! – она гладит меня по голове, как ребенка. Говорит простые ободряющие слова, и я постепенно успокаиваюсь.

- Все у тебя будет еще хорошо!

- Правда?

- Конечно! Поверь мне, я чувствую это. Все, о чем ты мечтаешь, придет к тебе в свое время. Надо только много, сильно работать, жить этим!

- Откуда ты это знаешь?

- Знаю. Чувствую. Я не умею говорить так красиво, как ты. Но я чувствую тебя, то что в тебе, чувствую, может быть, лучше, чем ты сам.

Я прижимаю ее ладони к своему лицу, мокрому от слез, благодарно целую самые ласковые, самые нежные, как живые существа, ее пальцы и успокаиваюсь… Потом мы завтракаем, пьем чай и тихо сидим у окна, смотрим в окно.

- Ты сегодня бледная, – говорю я. – Устала с дороги?

- Да, как будто устала. Мне надо немного подлечиться в Москве. 

- Ты никогда не рассказывала мне о своей болезни. Дима хотел было, да не стал. Сказал, что ты ему запретила. Скажи мне, я хочу знать все про тебя!

 - Ну, хорошо, расскажу. Расскажу…Ты знаешь, мы с Димой были самые близкие люди. Хоть он и младше меня, но он опекал меня и всегда защищал. Я была за ним как за каменной стеной! И я его нежно любила, и он меня. Я его и любила, и жалела, мне казалось, что он…неудачливый что ли? Да и я сама тоже. И Виктор мне был, как чужой – так, одна привычка и больше ничего! Вот так бывает! Родители наши были счастливы, очень дружно жили, хотя отец крепко пил. А вот мы с Димкой…на нас Господь отдохнул…

Вот! А у Димы, у него с детства была странная привычка, нет, не привычка, а какая-то странная тяга к огню. Огонь ведь обладает какой-то магией, он притягивает взгляд. Не знаю, отчего это – то ли это какие-то физические законы, или наше воспоминание о далеких первобытных временах, когда наши предки грелись у огня – не знаю. Но он мог сидеть часами и смотреть. С детства любил разводить костры и делал это очень ловко, замечательно. Потом рассказывал мне: «Огонь меня любит, слушается меня!» Сначала сложит тонкие сухие ветки, или струганные палочки – вот так, шалашиком. В середину положит комок бумаги или кусочек бересты. Подожжет. И не машет сильно каким-нибудь опахалом, как все. А наклонится к нему и тихо, ровно дует снизу. И вот он, костер начинает разгораться, Дима подбрасывает ветки покрупнее, толстые сучья и все дует, и дует. И вот костер уже полыхает вовсю, трещит! А он сидит, смотрит на него и рассказывает мне: «Вы не знаете, что такое огонь! Это самая загадочная и самая прекрасная стихия! Я долго разжигаю костер и все смотрю так на него и чувствую его, понимаю. Он вначале медленно так разгорается, он еще совсем слабый. А я все подкладываю ему пищу – всякие там веточки, щепки, и все дую на него, раздуваю. И это все так продолжается, пока не проснется дух огня! И вот тогда он становится могучим, великим! Он уже ярко так светит, обжигает, трещит. Он становится неукротимым, его уже нельзя остановить, убить. Он требует жертв – этот дух огня, все новых и новых жертв. Больших таких веток, поленьев, дров. Он может сжечь квартиру или целый дом. Он не успокоится, пока не насытится! Вот такой дух огня!». Господи, сколько же нам досталось из-за этой его мании…

- А что? Он сжег что-нибудь?

- Да нет! Упаси бог! Соседей замучил и нас. Как ветер поднимется – дым разносит во все стороны, по всем дачным участкам. Ну и потом все к нам бегут, чтоб мы его уняли. «Он что у вас полоумный что ли? Так ведь спалит нас всех!»

Мы думали, что когда он вырастет, эта его странная такая привычка пройдет. А она не проходила, наоборот. Когда  подрос,  стал  увлекаться фантастикой. Его самая любимая его книга была «451 градус по Фаренгейту» Рея Бредбери. Такое жуткое предсказание о будущем, когда специальные пожарники сжигают книги. Он помнил все, что там говорилось об огне, пересказывал мне. «Вот послушай: «Почему огонь полон для нас такой неизъяснимой прелести? Огонь – это вечное движение. То, что человек всегда стремился найти, но так и не нашел. Если ему не мешать, он бы горел не угасая в течение всей нашей жизни!».

Когда он окончил школу, поступил в Харьковское военное училище. Вернее, не военное – называлось оно «Харьковское авиационно-техническое». Хотя, тоже, наверное, военное. Отец у нас штурманом был, летал на гражданских самолетах – вот и Димка пошел так же. Проучился год, и вдруг – мы узнаем, что он подал документы в пожарное училище в Черкассах! Это был шок для всех! Только я одна его понимала. Пыталась, правда, потом, когда он звонил, отговорить, а он мне: «Нет! Видно мне так на роду написано!» Это было в восемьдесят четвертом году.

И вот это стряслось!  Утром 27 апреля 86-го года мне звонит Нинка, подруга моя школьная, она рядом жила. Была она немного чокнутая, невежда страшная – все какие-то сплетни у ней да слухи! И вот, звонит мне и кричит сразу: «Ты что, разве не слышала? В Чернобыле атомный взрыв!» - «Как взрыв, почему?» - и почему-то жуткая мысль: «Может война началась?» А она мне: «Ничего ты не знаешь! Там атомная станция взорвалась и теперь этот гриб на нас несет». – «Какой гриб?» - «Какой, какой, - говорит – радиоактивный! Скоро и нас накроет! Я сегодня в церкви была, так мне бабка одна сказала, что это конец света! Начало конца! Что это в евангелие предсказано, что «на землю звезда упадет, по имени «чернобыль» и все сгорит!» Я говорю: «Да, ну тебя, Нин! Вечно ты нахватаешься какой-нибудь ерунды!» Говорю, а у самой сердце так сжалось тревожно, больно. А она мне опять талдычет: «А вот и не ерунда! Скоро сама узнаешь! Только поздно будет!» - «Почему поздно?» - «Почему, почему – потому что облако опасное, от него радиационное заражение – и воздух, и вода, и продукты – все отравлено будет. Говорят, надо бежать пока не поздно! В Сибирь бежать, туда оно не придет, не достанет!».

В общем, молола всякую чепуху, и вдруг – меня как громом поразило: «Ведь там Дима! Совсем рядом! А вдруг его привлекут?»

Молилась дома, потом в церковь побежала, поставила свечку о его здравии  святому Пантелеймону и Николаю Чудотворцу. Молилась со слезами: «Помоги, чудотворец, сбереги его. Помоги, чтобы он услышал молитвы мои и не лез в это адское пекло!»  И вот, то ли услышали небеса мои молитвы, то ли еще что-то, но вечером позвонил Дима: «Я быстро, нам не разрешают звонить. Нас завтра отправляют в Чернобыль, в Припять…» Я думала, у меня сердце разорвется. Сразу кричу ему, пока нас не прервали: «Дима! Прошу тебя, умоляю, не езжай туда, откажись!» А он мне: «Я же не могу!..» - «Ну, тогда ничего там не делай! Жди меня – я приеду! Сразу же выезжаю! Слышишь, жди меня!!!» - «Ладно, - отвечает, потом прокричал: «Бери билет до Припяти…» Еще что-то хотел сказать, но нас прервали.   

Утром, я сразу помчалась на Киевский вокзал, за билетами. Еду и все думаю: «Почему на Припять? А где мне сойти там, в Чернобыле – есть у них такая станция или нет?»  Прибежала к кассе, прошу: «Женщина, дайте мне билет до Припяти, ради бога!» - А она отвечает: «Да, без проблем! Сколько угодно. В пустом вагоне поедите!» – «И обратный тоже дайте». – «А вот обратный не дам, нету». – «А почему?» - «А это вам там скажут, почему». Дала мне билет. На этот же день, поезд через два часа. И страшновато немного стало от неизвестности – почему обратный не дают? Что там в этой Припяти?

- Слушай, а почему все-таки в Припять, а не в Чернобыль?

- Да потому, что Чернобыль – это маленький такой поселок, далеко от атомной станции, километрах в пятнадцати. Его вначале, наспех соорудили. А потом уже построили рядом со станцией большой современный город Припять для работников станции, специалистов, для их семей. А назвали его, по  названию реки, которая рядом текла – Припять. Атомная станция называлась Чернобыльской – вот и называли все вокруг – Чернобыль.

Приехала я в эту Припять только 29-го, утром. Меня встречает на станции Дима и друг его Алексей. Такой высокий симпатичный, темно-русые, волнистые волосы и голубые глаза, чуть навыкате, как у царя Александра второго. Я сразу к Диме, стала тут же просить его так горячо, уговаривать. А он нахмурился. Кивает на Алексея: «Вон он хочет поговорить с тобой». Я ничего не понимаю. А этот Алексей так спокойно мне говорит: «Давайте отойдем отсюда – здесь слишком шумно». Мы отошли, Дима тоже отошел, но встал чуть поодаль, чтоб не слышать нас. И тут мне Алексей начал рассказывать такое, что у меня мурашки от страха по спине. Он говорит: «Нас привезли сюда 27-го вечером. Мы еще не доучились в «пожарке», а ребят, выпускников прошлого года уже…их сразу привезли и бросили на расчистку развороченного реактора. Они графит грузили обыкновенными лопатами, представляете?» Я кивнула, хотя ничего не понимала: какой графит? А он продолжает: «В общем, вчера их уже отправили хоронить. Сначала обернули в целлофановые мешки, а потом в цинковые гробы! Дима тоже рвался туда, говорил: «Мы тоже должны быть там!» - «Господи! - я прямо вскрикнула, – ну, почему должны? Для чего?» Алексей улыбнулся как-то самодовольно: «Вот и я ему так сказал. Почему мы должны расплачиваться за чье-то разгильдяйство? Эта партийная шушера в Киеве уже попряталась…как крысы сбежали. А нас сюда, чтоб мы сгорели в этом атомном пекле ни за что. В общем, мой отец высокий пост занимает – не буду говорить, где и кем, это не важно. Он уже сюда позвонил, чтобы нас отсюда отозвали. Вот только брат ваш упирается. Мы с ним друзья еще с первого года обучения. Я его хочу отсюда увезти, а он…я не пойму, что у него в голове. Поговорите с ним! Уговорите его!»

Я как услышала, щекой прижалась к его лицу, прошептала: «Спасибо вам, господи! Только спасите его!» И к Диме. А он все хмурится, на нас не глядит. Я подошла к нему, в глаза стараюсь заглянуть, а он отводит, прячет. Я говорю: «Дима, милый, ради всего святого! Ради меня! Ну, я тебя прошу, я тебя умоляю! Не губи себя понапрасну. Я…я пропаду одна без тебя» А он: «Ерунду-то не болтай, с чего это ты пропадешь?» - «Я это чувствую – ты мне поверь – я пропаду, я долго не проживу, если тебя рядом не будет! Ты всегда мне поддержкой был, я была за тобой, как за каменной стеной. А теперь – я одна совсем останусь и пропаду!». В общем, не знаю, что его убедило. Наверное, мое отчаяние! «Ладно, - говорит, – уеду. Ну, все, все, кончай причитать, как по покойнику! Сказал - уеду. Отстаньте только от меня!» Хотел отойти, потом вернулся, спрашивает: «А ты как вернешься? У тебя обратный билет есть? Пойдем на вокзал, может, как-нибудь раздобудем. Тут долго тебе торчать нельзя!»

Пришли мы на вокзал, а там куча мала! Толпа народа, все мечутся, ждут чего-то, как чуда. А билетов нет! Не дают! Только детей вывозят – взрослым не дают! Слухи какие-то поползли, будто на Киев, на центр движется отсюда огромное радиоактивное облако. Говорили, что первый секретарь компартии Украины Щербицкий сбежал со своими помощниками, бросил республику на произвол. И все время про это облако! Оно мне приснилось потом в Москве – такой страшный сон! Будто я стою одна в каком-то городе, на широкой большой площади. Вокруг, далеко от меня видны дома. И никого вокруг, ни души! И вдруг, я чувствую какую-то опасность, все вокруг погружается в какую-то тень. Поглядела наверх, а там – огромная черная туча! Гигантская туча! Я гляжу на нее, и вдруг она начинает медленно опускаться вниз, на меня. Становится все шире и шире – во все небо.  И все ближе, и все страшнее, и вот – уже все вокруг погружается в такой зловещий мрак, и я чувствую, что это смерть!

В общем, бегали мы вместе со всеми, толкались, кричали – а все без толку! Дима говорит: «Мне пора в часть возвращаться. Постарайся достать всеми силами, как можешь! Я, если освобожусь, потом опять сюда приду».

- Так, как же ты выбралась?

- Ты знаешь, это было какое-то чудо! Я даже потом, когда в поезде ехала, решила, что все для всех кончится благополучно, и для меня, и для Димы, так странно все вышло. Да! И вот я среди всех тоже мечусь – надежды никакой. И вдруг все рванули куда-то, и я со всеми. Стоит парень, нет, не парень – мужик молодой, симпатичный такой, с таким казацким чубом и держит в поднятой руке билет. Только успел сказать: «Есть билет» - так  все кинулсь к нему и тянутся к этому билету, готовы вырвать его из руки. Он и руку поднял, чтоб не вырвали, и стоит, смотрит по сторонам. Я тоже стою в толпе, ни на что не надеюсь.  И вдруг мужик этот мне кричит: «Девушка, вам один билет?» Я вначале не поверила даже, что это он мне, а потом опомнилась, кричу:  «Один, один!» Он говорит: «Давайте отойдем, а то тут много слишком всех». С трудом пробились из толпы. Отошли в сторонку, а я иду рядом с ним и сама его за рукав держу, чтоб уже не вырвался. И смех, и грех! Вот отошли, он говорит: «Мою Олесю, она медсестра, не выпускают…» Я говорю: «Как это не выпускают?» - «А вот так! Не пускают и все! Говорят, у нас тут каждый медик – это тоже спасатель. Вы то, наверное, не знаете,   со всех взяли подписку, чтоб не говорили, не разглашали. Отобрали фотоаппараты. Тут уже много чоловик сгинули, погибли. Это сейчас, стали осторожней робить. Сначала загонят технику, бульдозеры, тракторы. А людей запускают только на десять минут, чтоб не успели схватить большую дозу. Потом новую смену, а этих в медпункт. Вот там Олеська с ними и возится. А уж я с ней останусь. Только хотим диток отправить отсюда. Они уже взрослые, их только в поезде надо спровадить до Бряньска, там их тетка заберет. Вот билет, я вас выбрал – очень вы на Олеську мою похожи. Так же свитла, як она. И диток в придачу. Поедите?»  - «Ну, конечно поеду! – отвечаю. – Не, беспокойтесь, я их довезу…» - «Ну, добре! - говорит. - Поезд через три часа, зайдете к нам в медпункт, на улицу… не помню уже адрес… Я вам там и билет отдам, и диток – мы там рядом живем» - «Значит через три часа?» - «Так, так. А пока здесь сховайтесь, в город не йдите, там дюже плохо».

И ушел. А я, дурочка, поперлась все-таки город посмотреть – до того любопытно было. Когда еще увижу такое?! И ведь видела же…видела, как увозят из города всех детей. Как меняют каждый день одежду. Как накрывают целлофановой пленкой все продукты в магазине, даже консервы…Только потом спохватилась, так что по спине холод! Это когда в Москве детей выгружали из вагонов на носилках… А я целый час там проходила! Господи, до чего же там страшно!

- А что? Он тоже разрушен был?

- В том-то и дело, что нет! В том то и дело! Большой, красивый, светлый город и – пустой, совсем пустой, представляешь? Сначала, увидела  возле вокзала  магазин. Зашла туда, а там все продукты, даже банки с тушенкой и сгущенным молоком покрыты целлофановой пленкой.

От железнодорожной станции – она называлась Янов – я пошла  в центр города по широкой аллее. Она так и называлась «Центральная аллея». Справа со стороны атомной станции были какие-то сооружения, кажется очистные, какая-то нефтебаза.

Вот иду я по этой Центральной аллее. И так странно все: стоят большие красивые дома. Двенадцатиэтажные, пятиэтажные, с разноцветными лоджиями. Все очень красиво. И никого нет!

Занавески на окнах – а окна-то все закрыты! Только когда близко подойдешь, видны следы бегства. Особенно возле каких-то учреждений: там все было разбросано. Помню, остановилась возле какой-то конторы – она на первом этаже и там такие большие, высокие окна, как витрины. И вот вижу: внутри опрокинутые стулья, даже столы, разбросанные бумаги, папки, какой-то мусор, хлам. Бежали в панике! Я уже чувствую, страх подступает, надо возвращаться, а сама все иду и иду, какая-то сила тянет меня посмотреть.

И вот подхожу  к зданию ихнего дома культуры «Энергетик». И перед этим зданием  скульптура установлена «Прометей». Представь себе: такой приподнятый, обнесенный парапетом газон, а на нем такой небольшой как бы фундамент из красного красивого кирпича и на нем он стоит, этот «Прометей». Он выкован из металла. Вернее, не стоит он, а полулежит. Одна нога вытянута, другая согнута в колене, и он как бы приподнимается и держит в вытянутой руке такой факел: в кулаке стержень этого факела, а над ним такие металлические ленты, символизирующие пламя. И сам он должен был символизировать дарение людям огня. А теперь – это был другой, совсем страшный, совсем противоположный  символ. Словно он, этот «Прометей» держал в руке смертельный огонь, и этот огонь придавил его к земле и убивает его…

И тут я уже почувствовала такой ужас, что повернулась и побежала  обратно, на вокзал – спрятаться, не видеть ничего! И знаешь еще, что ужасно было, когда я бежала? Вот бывает так, когда сидишь ночью в темноте у костра и кажется, что кто-то стоит за твоей спиной и смотрит тебе в затылок. Так жутко становится! Это в нас, наверное, от наших далеких первобытных предков, которые прятались в пещерах от хищников. И тут тоже – я бежала, потом устала, перешла на быструю ходьбу, и вдруг почувствовала такой же ужас: будто кто-то невидимый крадется за мной и хочет меня убить. Тот самый, невидимый, от которого сбежали все люди! И я опять побежала…

Думала, убегу от этого страшного, невидимого чудища, а оно настигло меня. Это я потом уже узнала в Москве, когда у меня начала кружится голова, боли в суставах, слабость какая-то – в общем, неважно…

- Схватила большую дозу?

-  Да! Может я наглоталась пыли – она там тоже зараженная. Спасатели или ликвидаторы ходили в респираторах. Знаешь в таких старых с большим плоским концом. Она их называли «свиное рыло». А я так пошла, хотя Дима просил меня не ходить, сидеть на вокзале в закрытом помещении. А я думаю, когда я увижу такое. Думала, ничего страшного не будет, если я не пойду на зону, где сам реактор разрушенный… По глупости, в общем. Его спасла, а сама…такой вот ценой…

- Господи, почему же ты не сказала мне раньше?

- А что бы это изменило? Я не хотела жалости – я сильнее этого. Я хотела, чтобы ты любил меня, так и вышло!

- Господи! – я опустил голову, стал тереть себе лоб. – Господи, как же? Почему я сразу не подумал? Вот почему у тебя такая короткая стрижка – химия?

Она кивнула.

- Но, скажи: как ты сейчас, что у тебя? Лейкемия?

- Да. Но, ничего! У меня нормально. Я сама справлюсь!

- Прости меня, ради бога прости! Я все плачусь о себе, а ты…

- Ну, перестань, все хорошо, все как-нибудь образуется.

Почему я не узнал этого раньше – от Димы?  Почему я так мало знал о ней? Даже сейчас, вспоминая нашу короткую яркую любовь, я вспоминаю, прежде всего, себя, свои слова и  свои поступки, мысли и дела и – не могу подробно и точно вспомнить все то, что касается ее слов и дел…        

Наконец, мы приехали в Брянск. Сидели молча, смотрели на старое добротное здание вокзала, свежевыкрашенное персиковой краской.

- Вот здесь я детей передала родственнице. Такая простая бабуся, какие в церковь ходят, в белом платочке, с простым сочувственным лицом. Благодарить меня стала, заплакала, говорит: «Спасибо, что деточек живыми привезли. Ой, - плачет, - беда какая!» И говорит старшей, девчонке: «И ты поблагодари тетю, что вас привезла». А та, представляешь, отвечает: «Это она должна нас благодарить, Это отец ей билет достал, а то бы там запропала!» Вот ведь какая вредина!

Опять помолчали, смотрели на здание вокзала, на привычную вокзальную суету.

- А знаешь, Лен, старший брат моего деда воевал здесь. Партизанил в Брянских лесах. Тут был не отряд, а большое соединение. Фактически Брянщина эта была свободна, не занята фашистами в войну. Леса здесь огромные, дремучие, а немцы боялись соваться в такие дебри. Пробовали провести несколько карательных операций, но…

Мой рассказ был неожиданно прерван. Дверь купе широко распахнулась и в проеме возникла высокая девушка лет двадцати пяти с лицом, похожим на Буратино: на маленьком лице большие круглые глаза, длинный заостренный нос и большущий рот, растянутый в потешной опереточной улыбке.  Она поставила перед собой большую пластиковую сумку и стала быстро и ловко извлекать оттуда различные диковинные предметы. При этом она быстро, без пауз тараторила: «Есть замечательные детские книжки с прекрасными иллюстрациями, вот глядите…а вот еще, для деток…или для внуков…» Я угрожающе посмотрел на нее.

– А вот светодиодные чудо - фонарики и светят и мигают, очень яркие... набор инструментов, для вас, мужчина…а вот прекрасное средство от  комаров, от мух и других насекомых…

- А нет ли у вас средства от назойливых продавцов? – спросил я.

- Что?! От каких продавцов?

Такой внезапной была перемена на ее лице от деланной улыбки до гримасы внезапного изумления, что мы начали громко хохотать. Из коридора раздался шум, топот и крик проводницы: «Я вам дам сейчас! А ну вон с вагона со своим барахлом!»

– Ой! - вскрикнула наша незадачливая коммерсантка, и тут же исчезла.

Лена повалилась от хохота на свою лежанку, я тоже хохотал до слез.

- М-да.. – сказал я, когда мы отсмеялись – и смех и грех. А надо же и им как-то выживать…

Наконец, поезд тихо тронулся, медленно поплыли перед окнами огромные аркообразные белые окна вокзала, перрон. Поезд набирал ход, и что-то сжалось, заныло под сердцем…

Мы сидим на своих лежаках, смотрим в окно. Серое небо местами провисло темными, словно набрякшими от влаги складками. Везде – на земле, на проносящихся перронах - лужицы, поломанные ветки, разметанный сильным ветром мусор – следы недавнего ненастья.

Мы долго сидим тихо и молчим. Словно боимся сказать то, что накопилось на сердце, тяжкие слова прощания.

- Балабаново, - говорю я – Калужская область, скоро начнется Подмосковье.

Она кладет на приоконный столик руки, я накрываю ее ладони своими. Мы смотрим друг на друга и молчим. Страшимся прервать словами то хрупкое, теплое, нежное, что таится сейчас в наших сердцах.

- Все будет хорошо, поверь мне, – говорит она, чувствуя мое состояние. – Вот увидишь!

- Зачем? – говорю я и сглатываю подступивший к горлу комок.

- Зачем мы возвращаемся в этот город – холодный, бесприютный – зачем? В сумасшедший этот город, где жизнь снова разбросает нас по разным углам? И мы будем притворно улыбаться всем, говорить всем фальшивые любезности, интересоваться погодой, ценами на мясо и овощи. Лгать, обманывать всех и самих себя, делать вид, что ничего не произошло – зачем?!

Она тронула пальцами уголок моего левого глаза.

- Он у тебя дергается…

- Что? Где? Вот здесь?

- Да.

- У мамы тоже так дергался… Но, погоди! - Я сжал ее ладони, смотрел на нее умоляюще. - Скажи, зачем? Зачем мы расстаемся?

- А как иначе? Что мы можем еще сделать?

Мы опять замолчали. Вдруг вагон дернулся – за окошком стремительно, словно вихрь, промчался скорый поезд, испугав нас. Он несся стремительно и тяжело, он летел и – как будто уносил обратно, на юг, к чужому уже солнцу наши чувства, нашу радость, нашу любовь!

- Когда мы теперь  встретимся в Москве? Когда тебе позвонить?

- Нет, не звони мне!

Я опешил.

- Ну, тогда  напишу тебе по электронной почте.

- Нет! Не надо! – и уже мягче. – Не надо, прошу тебя. Я сама свяжусь с тобой.

- Но почему? Почему? – я чувствовал, что она решила что-то для себя. Я не понимал этого, и меня пугала эта ее решимость.

- Так надо, поверь мне! Так будет лучше  для нас обоих.

Она гладила меня по волосам, по лицу – ладонь у нее была мягкая, ласковая.

- Я люблю тебя – прошептала она, и я почувствовал, что она еле сдерживает слезы.

- И я тебя люблю! Больше всего на свете, больше жизни люблю…

Я прижал ее ладонь к своему лицу, мне так хотелось, чтобы она облекла меня  всего своей нежной, материнской теплотой…

И опять мы сидели молча.

            Не  знаю, сколько времени прошло, вдруг она сказала:

-  Вот и Москва. Подъезжаем к Киевскому вокзалу.

Она встает, я тоже. Она целует меня, целомудренно, ласково, по-матерински.

- У меня к тебе просьба! Сейчас меня будут, наверное, встречать  Дима с Женькой. Пожалуйста, спрячься на это время где-нибудь в конце вагона, в пустое купе. Ладно?

- Хорошо, – отвечаю я и покорно иду к двери.

- Постой! – она бросилась ко мне и стала целовать меня жадно, горячо в глаза, губы. Отстранялась от меня, смотрела и снова целовала, и целовала, и всматривалась, словно хотела запомнить мое лицо…

- Ну, все, иди, иди…ну, иди же, ну, пожалуйста…

Я обернулся в дверях и взглянул на нее в последний раз…

***

…Наступил вечер, стемнело. Бледный, словно обсосанный с ровной стороны  месяц, то быстро выглядывал в просветах туч, то снова прятался. Редкие прохожие спешили домой к теплу, уюту.

А он все сидел, вспоминал; и слушал, и плакал, быстро и неловко сметая слезы тыльной стороной ладони. И качал головой из стороны в сторону и шептал: «Но почему, Господи? Почему, почему…»

Иосиф Семенович СИГАЛОВ

окончил МАИ, живет в Москве. Автор сборника юмористических рассказов «Евгений, блин, Онегин», книги «Диалектика здоровья». Лауреат Национальной Премии «Серебряное перо Руси 2019». Лауреат многих литературных конкурсов, в том числе«Часовые памяти», «Самарские судьбы», Издательства «Новая реальность», сборника Литфонда М.Горького и др. В юбилейном номере журнала «Слово-Word» (Нью-Йорк) был опубликован рассказ «Поэт и пёс». Награждению Букеровской и Нобелевской премиями пока не подвергался.