Евгений Мисин, студент третьего курса  колледжа искусств, по классу скрипки, возвращался домой через подвесной пешеходный мост, что висел над рекой Воркута между бывшим и теперь уже заброшенным посёлком Рудник и окраиной города. Стоял май, по реке плыла шуга, а кое-где даже настоящие длинные, но уже ломкие льдины. Прогулка по вантовому мосту была не очень приятной, потому как дул порывистый северный ветер и мост раскачивало. Возвращался скрипач Евгений Мисин из брошенного и полуразрушенного посёлка Рудник, где с друзьями баловался игрой в страйкбол. Ближе к середине моста он увидел несколько любопытную, но тревожную картину: девушка, совсем юная хрупкая девица лет шестнадцати-семнадцати, пыталась одной рукой удержать мольберт на трёх «ногах», другой прижимала к себе что-то похожее на художественные кисти и краски в картинной овальной коробке. На ней была короткая, но вполне приличная юбка, плотная куртка и на ногах туфли на невысоком каблуке. Мольберт раскачивался вместе с мостом, и самое разумное сейчас было бы просто уйти на берег. Евгений уже почти поравнялся с прекрасной художницей, когда ветер рванул так, что мост просто подкинуло вверх. Мольберт швырнуло на перила, он не удержался и перекинулся в речку, девчонка выронила все свои краски, палитру, инстинктивно дёрнулась за мольбертом... Ветер ударил вновь и высокий парапет не спас художницу, она мешковато перевалилась через него и практически полетела в реку, но Евгений в один прыжок – спасибо высокому росту! – перемахнул расстояние, перекинулся через ограду, обвив одной рукой перила, а другой – схватив девчонку за юбку. Так и повисли: Мисин держался, прижимаясь к перилам всем телом, девушка, словно кукла, висела в его руках. Юбка трещала. Мольберт уже плыл по реке, упав на небольшую льдину. Из задравшейся куртки художницы в реку начали падать монеты. 

      Подбежавшие два парня, как оказалось из того же клуба страйкбола, вытащили наверх обоих. Немного посмеялись над ситуацией, спросили, нужна ли помощь… Девчонка, бледная от пережитого, лишь мотнула головой. Парни ушли, весело обсуждая случившееся, один обернулся и крикнул весело:

         - Женька, ты теперь не скрипач, ты теперь Бэтмен!

     Евгений улыбнулся им, но с места не двинулся. Задержался. Не зная, что сказать, или с чего начать разговор, он пробормотал:

         - Что ж  вы так... неаккуратно? Весна – время ветров. И место дикое... как посёлок бросили.            

      Девушка смотрела на него молча, бледность прошла, лишь дыхание осталось тяжёлым и частым. Она глянула на порванную от бедра до самого пояса юбку, попробовала пальцами соединить полы, но ничего не вышло, и она тут же протянула ему руку и сказала:

         - Адель.

         - Евгений, - сказал он, пожимая осторожно её ладошку.

         - Пальцы какие длинные, - удивилась она его руке, - и правда, скрипач?

         - Правда. Колледж заканчиваю…

    Здесь она ещё раз попробовала удержать рукой полы порванной юбки и сказала сама себе: «Приехали!» И тут же спросила его, словно он был во всём виноват:

         - И что теперь делать? В городе засмеют.

         - Такси вызовем.

      Взгляды их пересеклись. Евгений снял с себя кожаную куртку и набросил на Адель. Куртка почти скрыла под собой разорванную юбку. Они поднялись по гравийной насыпи на дорогу, Евгений вызвал такси. Когда поехали в город, к её дому, Адель сказала:

         - Так получается, мы с тобой в одном колледже учимся? Я второй год на изобразительных искусствах, у Гаузова, а ты на скрипке?

         - Я на скрипке, - сказал Евгений.

         ***

         - Что я могу Вам сказать, молодой человек, - весьма авторитетно заявил седой, тучный преподаватель, развалившись в кресле первого ряда концертного зала колледжа. - Двадцать четвёртый каприз Паганини – это сильно. Выбор одобряю. Это сильно по всем причинам, дорогой мой, но... Но!.. Но вот  скрипка…  - он вытянул ноги и посмотрел на свои стоптанные ботинки, - скрипочка здесь нужна другая, если, конечно, Вы конкурс хотите выиграть… Что?

         - Да нет... - смутился Евгений, - ничего, но это же, - и неуверенно кивнул на свою скрипку, - Яков Львович, это же Вы сами мне советовали эту скрипку…

         - Нет, нет! - тут же пошел на попятную Яков Львович, разглядывая свои стоптанные туфли. - Скрипка хорошая... очень даже хорошая... скрипка хорошая... – задумчиво повторял он. - Но... мне кажется, вам единственное, чего не хватает, так это... как бы... очарование звуком. Называется – звучание.

      Здесь он поднялся, сказал: «Сейчас!» - и вышел из концертного зала. Когда появился, держал в руках потертый футляр от какой-то совсем старой скрипки.

         - Вот, - положил он футляр на стол перед сценой, где стоял Евгений, - готов презентовать Вам на конкурс... победите в конкурсе, значит, меняемся... Вы мне свою скрипку, а я вам свою... эту, - и нежно погладил футляр.

         - Что это? - осторожно спросил Евгений, спустившись со сцены и даже боясь прикоснуться к футляру.

         - Открывайте! - бодро призвал Яков Львович. - Теперь это ваше, правда, пока во временное пользование. Открывайте!

        Евгений благоговейно открыл крышку. Инструмент был старый, явно долгое время находился в работе. Ему же показалось, что инструмент внутри сверкает.

         - Карло Джузеппе Оддоне, - спокойно, но очень гордо произнёс Яков Львович, - конец девятнадцатого века. Не Гварнери, не Амати и не Страдивари, но... это Оддоне! Турин! Как раз по возвращению из Англии... ну да ладно, берите и пробуйте, я послушаю.

         - Сколько же она стоит? - тихо прошептал Евгений.

         - Это вас должно беспокоить меньше всего, - слегка удивился Яков Львович. - Это не деньги, это теперь... душа ваша... Сколько стоит ваша душа?

     Мисин смущённо пожал плечами. Здесь в зал вошёл директор колледжа – мужчина лет пятидесяти. Моложаво прошёл к сцене и, едва увидел перед Мисиным скрипку, сразу же проговорил:

         - Что Яков Львович, решили всё же  продолжить своё дело в молодом поколении? - он цокнул неприлично языком. - Да! Настоящий Джузеппе Оддоне! Эту скрипку Оддоне создал по возвращению в Турин из Англии... А знаете, молодой человек, что вы держите в руках целое состояние? Здесь тысяч на двести евро потянет инструментик.

         - О, мой бог! - чуть не взвыл Яков Львович. - Моисей Соломонович, Вы сейчас похожи на того богатого еврея, что стоит у гроба матери и думает - выдрать ей все золотые зубы перед захоронением, или так и остаться в дураках! Оставьте мальчика в покое, пусть насладится чудом рук человеческих и божественными звуками.

      Яков Львович посмотрел на скрипку Оддоне, потёр пальцем нос, словно приценивался к инструменту, и резонно заметил:

         - И стоит она в два раза меньше, я так думаю... - чуть подумал и пробормотал. - Однако, если и сто тысяч, так сегодня это семь миллионов... м-да.

         ***

      Адель Николаевна Соломина была девушкой чрезвычайно строгих правил и норм. Ей было уже семнадцать лет, десять из которых она посвятила своему самому сильному увлечению - живописи. Писала Адель неплохо, но преподаватель Гаузов всегда говорил: чтобы стать художником, надо перестать быть простым созерцателем. Надо видеть не красоту предмета, а то, что порождает эту красоту, то есть видеть надо истину. Внутреннее содержание, а не внешнее исполнение. В тот самый день, когда она едва не свалилась в местную реку, именно он отправил её поближе к городской шахте «Воркутинской» найти там... краски лета. Представляете? В окрестностях предприятия, где кроме чёрного, серого и серо-чёрного, никаких других цветов никогда и не было, Адель должна была найти какие-то краски…

       Имя своё Адель получила от романтического папы, который вообще хотел назвать её Аделиной или даже Аделаидой, но мать воспротивилась, и сошлись на Адели. В художественную школу её также отдал папа, который упрямо верил, что его дочь ожидает блестящее будущее современного живописца уровня не меньшего, чем тот же Пабло Пикассо или Поль Сезанн. Но уже на пятом году учёбы дело как-то застопорилось и стало идти дальше с большими холостыми проворотами. Девчонка рисовала великолепно, но! Она рисовала. Стрекоза у неё была похожа на стрекозу, собака на собаку, а люди на людей. Лактионов какой-то, а не Пикассо, или тот же Сезанн. Цветная фотография на полотне. Кому же такое понравится? Хотя чем плох Лактионов? Художник от Бога. Что ни картина, так проникновение.

       Суровый преподаватель Гаузов отправил её писать шахту, зная, что Адель напишет именно шахту, но всё же отправил. А вдруг?.. Про сильный ветер и раскачивающейся мост разговоров не было, как не было разговоров о времени написания картины. Никто, конечно, не заставлял девчонку чуть ли не в штормовую погоду расставлять мольберт на вантовом мосту. Место она определила сама, выбирая такой ракурс, который... впрочем, что тут говорить – человек себя искал. Если можно так сказать, то Адель искала, как написать шахту не снаружи, а... саму ее суть.

          ***     

       Продолжая свой не совсем и не всем понятный междусобойчик, оба преподавателя вышли из зала, оставив Евгения один на один со скрипкой Оддоне. Очень осторожно он взял инструмент в руки, чуть подправил настройку, смычок лёг на струны... И с первыми звуками по залу поплыла весна! С первыми звуками в зале словно воздух притих, даже воробьи за окном умолкли. С первыми звуками в мире что-то изменилось, изменилось так неуловимо, но мощно. Просто мир стал другим – таким, как его завещал Создатель. Скрипка пела, музыка заполняла собой всё пространство зала, словно превращалась в неотделимую часть вселенной, заставляя все вокруг немного притихнуть и умолкнуть, пока она звучит. Музыка витала где-то в верхних пределах, заставляя всё живое подниматься вместе с собой выше и выше душой и помыслами…

      Потом музыка утихла, умолкла.

       - Здорово! - крикнули из зала.

       Евгений оторвался от скрипки и поднял глаза – в зале стояла Адель. Она появилась внезапно, но вместе с тем ее слова так органично звучали в этом зале, словно она была здесь в своей стихии. И никакие предисловия были не нужны, он тут же спустился в зал со сцены и показал ей скрипку. Голос его задрожал от волнения:

         - Представляешь, мой препод, э-э... Яков Львович, предложил мне на конкурсе, у нас будет конкурс проходить… скрипачей. А он, он мне свою скрипку дал... представляешь... представляешь... это... это Джузеппе Оддоне! Итальянский мастер девятнадцатого века, эту скрипку он создал после возвращения из Англии в итальянский Турин, где... где... Ой, да что там! Послушай!

       Евгений взял скрипку под подбородок, и вновь зал чарующе ожил, воздух остановился, а птицы притихли за окном.

       Когда музыка закончилась, мир вокруг включился заново. Адель посмотрела восхищёнными глазами на Евгения и чуть погодя сказала:

         - А ты ведь гений.

         ***

      После занятий, идя домой вместе с Адель, он нёс скрипку в футляре, прижимая её к груди. Была поздняя весна, на улицах грязь, талый снег, огромные лужи, брызги из-под колёс, сплошные воробьи да голуби городские и воздух! Такой насыщенный, тяжеловатый, кружащий голову, чистый, новый, тёплый, прилетевший откуда-то вместе с птицами воздух, от которого пьянеет голова.

         - А знаешь, я вот люблю весну! - щебетала Адель. - Я имею в виду, не просто весну как весну, а вот даже эти лужи, эту грязь, слякоть... знаешь почему? Не знаешь. Потому что, я знаю, что после этой грязи, этой слякоти придёт лето, прилетят птички-синички, всякие пичуги мелкие, чайки будут над городом кружить и кричать, словно мы на море живём, а с ними появятся цветы... Кстати! - она остановилась и остановила его, долго смотрела ему в глаза, потом спросила, словно что-то важное и необходимое для себя. - А ты никогда не думал, что молодая трава и цветы у нас появляются только после того, как прилетят птицы с юга? Это именно к ним тянутся цветы, а не к нам. Это именно их приветствуют своим появлением цветы, даже обычные ромашки, лютики и одуванчики.

       Они дошли до её дома. Евгений оглядел двор многоэтажки.

         - Кстати, в прошлый раз не успел сказать: я ведь живу напротив, через дорогу, вон мои окна, - показал он. - А твои куда выходят?

         - Сюда! - удивлённо проговорила она. - Третий этаж. Вот они!

         - У меня второй этаж...

       Евгений хотел что-то сказать… нечто такое, что их немного сблизит, но Адель прервала его, сообщив голосом таинственным и даже интригующим:

         - А у меня синяк на ноге, вот здесь, где ты... хватал... Вот такой! Словно паровозом ударило!

     И для убедительности она похлопала себя по бедру, где проходила граница между маленькой юбкой и тонкими белыми колготками.

         - Я не хотел, - смутился Евгений.

Адель заметила это смятение, ей понравилось, она лукаво хихикнула, а потом сказала восхищенно:

         - Женя, у тебя просто железные руки!

      Чмокнула его тут же в нос, хихикнула ещё раз и улетела к подъезду, там обернулась:

         - Позвони вечером?

      Дверь хлопнула.

     Дома Адель быстро сбросила куртку и демисезонные сапожки и подбежала к окну в своей комнате. Евгений уже переходил дорогу, она услышала, как один таксист крикнул ему что-то непотребное, а Женя даже не обернулся.

         - Такой хороший мальчишечка, - сказала весело, даже как-то задиристо Адель, - и в меня влюблён... покраснел от поцелуйчика. И руки сильные, и ростом вышел, и глаза честные, и... гений!

      Здесь она тяжело вздохнула:

         - А с гениями ой как тяжело-о! Так папа говорит.

      Отошла от окна, села на свою кровать, стала переодеваться. Долго разглядывала синяк на ноге, тихо себе сказала: «Это твой первый мужской поцелуй мне, Женя...»

         - Интересно, - она сорвалась с кровати, едва не запутавшись в полуспущенных колготках, подбежала к зеркалу, стала себя рассматривать, - а я подхожу для гения? А вдруг я ему не подхожу? Вдруг не подхожу? - чуть не захныкала она. - Найдёт себе такую же... со скрипкой. Или с фортепьяной? А я кто?.. Так... рисовальщик, как папин друг сказал, я всё слышала! - тут же обернулась она к большой фотографии на стене, где среди прочего народа был и её отец.

       Адель отошла от зеркала, вернулась на кровать, переоделась в домашний короткий лёгкий халатик, вновь подошла к зеркалу, рассмотрела себя и успокоилась:

         - Конечно, я ему подхожу, конечно, подхожу!

       Здесь она дала волю своему воображению, подняла руки, крутанулась на носках и помечтала:

         - Он придёт ко мне в гости, а я выйду в халате... вроде как случайно, потом руки вот так подниму, чтоб халат задрался повыше... - подняла она опять руки, - скажу: «…бо-оже мой, Же-еня, я так хорошо спала, ты меня разбудил».

      Тут же закрыла ладошками лицо и заливисто, то ли бесстыдно, то ли стыдливо, рассмеялась.

      Насмеявшись, прошла в ванную, умылась, вернулась, открыла домашний мольберт, на который была наброшена тряпка из какой-то холстины времён, похоже, Страдивари, или Оддоне, глянула на своё творение под тряпкой и пробормотала по-детски обиженно, но с внутренней злостью на себя:

         - Ну, разве такое можно сравнить с тем, что сегодня исполнял Женька? А что он исполнял?..

     Адель мигом схватила сотовый телефон, нашла там уже занесённый в адресную книгу телефон, набрала. Когда Женя, очень волнуясь, ответил, спросила запросто:

         - А что ты исполнял на скрипке в зале... помнишь? Как? Двадцать четвёртый каприз Паганини? Боже мой, прелесть какая! Только непонятно всё. Ну как... как-то вот определённой мелодии нет, а слушать хочется. Ты тоже прелесть. А почему ты мне до сих пор не позвонил? Как так только расстались. По мне так вечность прошла, - она с кокетливым упреком даже глаза зажмурила, - только-только хотел? Хорошо, тогда прощается. Что делаешь?.. А выгляни в окошко, посмотреть хочу.

         ***

       Метания девственницы Адели до этого дня были столь разнообразны, что нельзя было более-менее точно охарактеризовать направление её жизни. Она кидалась от мысли полностью уйти в живопись, бросить всё: школу, дом, родителей, даже бросить есть (папа: «художник должен быть голодным»), – до мысли уйти в монашки, потому что она ни на что не годна, и всё её художественное творчество – чепуха на постном масле. Рисовальщиками могут стать все, кто обучался, художником – избранные, Богом избранные. Она кто? Значит в монастырь! Самой себе статус художника не пришьёшь. А общество художников... ох, это общество! В прошлом году видела на встрече в Москве, что там да как. Ёё как лучшую ученицу послали. Так после этой поездки даже рисовать расхотелось. Позёры!

         - А сыграй мне что-нибудь? - попросила она жалобно. - Да что хочешь. Что можно по телефону? Я услышу. Подожди я бинокль возьму у папы.

     Она сбегала в другую комнату вернулась с огромным биноклем, стала смотреть через него и говорить дальше:

         - Я слушаю. А без разницы. В твоих руках скрипка поёт всегда красиво. Ой, как здорово, - она прослушала какое-то время. - А что это? Танго Кумпарсита? Ах, да! Я же знаю его... я же слышала, - затухающим голосом сказала она и уже самой себе тихо, - а почему не узнала? …Женька, ты, правда, гений, только не зазнавайся, понял? Хочешь сейчас покраснеть? Как не будешь? Будешь. Вот скажу – и будешь. Слушай, - она напрягла глаза, рассматривая его через бинокль, и сказала вальяжно и расслабленно, - я стою сейчас перед тобой, а на мне, а у меня... вот под этим коротким халатом ничего нет! Вообще ничего! - договорила она, словно хотела вдогонку доконать парня, и тут же громко со смехом. - Ага! Покраснел! Ку-уда отворачиваться? Назад!

     Адель всегда была девушкой коммуникабельной и непосредственной, но она никогда прежде не позволяла себе какие-то вольности в разговорах с юношами и мужчинами. Засматривались многие, но этим многим очень быстро надоедала её холодность и какая-то «не светская» замкнутость в общении, когда мужские манёвры переступали границу дружественности и ненавязчиво, а то и навязчиво, предлагались отношения более близкие. Столь близкие, что Адель начинала пугать дальнейшая перспектива всякого знакомства. Она начинала уклоняться от любых встреч и даже разговоров по телефону, ссылаясь то на занятость, то на плохое самочувствие. И то правильно – замуж ведь никто не звал. А папа с мамой сказали: вначале замуж. И вот, на тебе! Проснулась! И замуж парень не зовёт, и знакомы две минуты, а она ему начинает рассказывать про то, что там у неё под халатом.

         - А почему ты так смущаешься? - нахально вопрошала она сразу и через телефон, и через бинокль. - Ты девственник?

         - А ты? - вдруг переспросил Евгений.

         - Я - да!

         - Я тоже, - как-то радостно сознался он.

         - А когда у вас конкурс?

         - Осенью.

         - А вот эта скрипка, которую тебе дал… поносить твой преподаватель... она как-то поможет... ну-у, лучше выступить в этом конкурсе?

         - Если говорить о судействе, то нет. Там будут сидеть такие... зубры, их звуками Оддоне не смутишь, они будут судить по технике игры, по... гармонии извлечения звуков, даже по постановке руки... даже как смычок держишь.

         - И чем тогда Оддоне лучше?

         - Оддоне? - переспросил он немного восхищённо и изумлённо. - Оддоне меня заставит играть лучше, чем я могу. Вот так примерно.

         - Как-то не очень примерно и не очень понятно, - отозвалась Адель. - Я не думаю, что если мне дадут кисть, которой работал Микеланджело или Рафаэль, то я бы вдруг стала писать свои картины лучше и одухотворённее.

         - Разные виды искусства.

         - Хочешь посмотреть мои картины?

         - Да.

    Адель, называя свои работы картинами, всегда в душе сама себя прощала. Она знала, что её картины – это лишь рисунки в красках. Как-то мама, которая никогда не видела в своих мыслях дочь живописцем, а всегда видела знаменитым врачом, потому как сама была врачом, но знаменитой стать не смогла, дала ей книгу Богомила Райнова «Чёрные лебеди». Адель прочитала и всё поняла: она хватается и старается сделать то, на что у неё недостаточно ни духовных сил, ни данного ей дарования свыше. Ты можешь добиться в жизни, чтобы тебе дали возможность исполнить самую высокую мечту в творчестве, самую высшую степень самовыражения, но... исполнишь ли ты её? Героиня романа Райнова получила роль Чёрного Лебедя, но, увы… Уже на сцене она поняла, что Чёрного Лебедя ей не станцевать... всё есть, всё... харизмы не хватает. Это как у Чехова в «Ионыче», Котик играет на рояле музыку, а ему, Ионычу, кажется, что «с высокой горы сыплются камни». Адель сознавала похожесть ситуаций, но то ли по инерции, то ли по привычке не сдаваться продолжала мучить холсты и бумагу своими мазками.

         - А знаешь что у нас с тобой похоже? - спросила она, убирая бинокль от глаз. - У нас у обоих руки... ну-у, как это? Руки – главный инструмент. Я вот думаю руки свои застраховать.

         - Художнику также важна пластика руки? - удивился Евгений.

         - Увы! Ещё как! - наставительно проговорила она. - Скажи мне, как переводится моё имя с французского?

         - У тебя французское имя?

         - Да-а, а что? - в голосе её прозвучал вызов. - Некоторые, правда, говорят, что оно древнегерманское, но я читала, что французское.

         - Я не знаю.

         - Благородная!

         - Вот как? - явно усмехнулся Евгений.

         - Что смешного? - чуть-чуть напряглась Адель.

         - То, что Евгений, кажется с греческого, тоже – благородный.

      Адель секунду молчала, как бы раздумывая, хорошо это или плохо, что их имена столь неожиданно пересекаются, после чего её комнату наполнил искренний девчачий смех.

      Евгений пришёл вечером, пришёл со скрипкой – Адель попросила – долго рассматривал её картины, внимательно изучал их, потом сказал: «Мне нравится, правда... я ничего не понимаю».

      Адель попросила его сыграть двадцать четвёртый каприз Паганини. Евгений открыл футляр.

         - Почему именно Паганини? Почему именно этот каприз?

         - Не знаю, - обаятельно пожала она плечом, - может потому, что я тоже его не понимаю... а хочется.

      Евгений достал скрипку, чуть подстроил струны...

      Когда домой пришёл отец, то вначале подумал, что ошибся квартирой, потом, пройдя в комнату дочери, застыл на пороге с открытым ртом. Евгений стоял к нему спиной и не видел, да и, конечно, не слышал, что кто-то пришёл. Адель тоже не обратила внимания на папу. Каприз Паганини закончился, и за спиной Евгения спросили мужским голосом:

         - И кто это был?

     Он повернулся, чуть смутился.

         - Двадцать четвёртый каприз Паганини... Ваша дочь... Адель очень любит это произведение... здравствуйте, простите.

         - Здравствуйте.

     Отец посмотрел на парня, представился, они пожали друг другу руки, и отец вышел прочь.

     В этот вечер он напился вдрызг. Пил водку, не закусывал, потом жадно ел всё подряд, потом опять пил, потом мать не выдержала и, как врач, запретила допивать вторую бутылку.

         - Да-а... едва поднялся он из-за стола и пошёл, шатаясь, в спальную, - да-а... дочь... не всем... не всем. Не всем дано, увы! А жаль!

         - Что не всем? - спросила мать в спину. - Что дано? Твоей дочери дано стать великим врачом! Вон у неё какие руки! Ты на руки её посмотри? Такие руки, если их обучить хирургии, спасут сотни жизней!

         - Врачом... может. Врачом! - и рухнул лицом в подушку.

      Внезапно возникшая дружба между Женей и Аделью постепенно перерастала в духовную близость. Евгений мог часами рассказывать о композиторах, их произведениях, их жизни, на что Адель, тут же ориентируясь, отвечала: а вот, кстати, в жизни того же художника Босха...

      Музыка и живопись легли в основу отношений. Всю весну и начало лета так и проболтали то за Паганини, то за Босха с Ван Дейком. И ничего более. Какая-то молодёжь не современная…

      Адель приходила в гости к Евгению с той же регулярностью, с какой он посещал её квартиру, познакомилась с родителями, очень им понравилась скромностью, удивила багажом знаний, особенно в мире искусства и живописи. Мать после знакомства с ней тут же, вечером сыну и сказала:

         - Вот, Женечка, держись такой девушки. Скромная, красивая, приятная и умная. Очень умная... очень! Дружить с такой умной, скромной девочкой – это хорошо.

        Умная была Адель или не умная, её саму это мало интересовало. Она держалась в незнакомом обществе, как научили родители, она вела беседы так, как складывалось общение с людьми, никогда особенно не бахвалясь знаниями, может, кроме тех, что получила, учась в колледже.

      После истории с качающимся вантовым мостом, где она потеряла один из своих мольбертов, Адель всё же нашла время, вернулась на мост уже в тихую погоду, долго искала новое место, потому как старое показалось ей не очень подходящим, нашла его уже ближе к берегу и несколько часов мучила холст масляными красками. Эффект от написанного превзошёл даже самые смелые её ожидания. Учитель Гаузов молча взял холст, долго смотрел, потом перевёл глаза на Адель и спросил негромко, словно стараясь не обидеть:

         - Никто не помогал?

         - Как это? - не поняла она.

         - Никак. Браво. Наконец-то! Что называется – прорвало! Вот это уже работа, это тебе не картинка с открыточки, не фотография кисточкой... молодец. Пошла вверх.

      Адель скромно улыбнулась, вспомнила Женю, и где-то в затаённой глубине души кто-то сказал ей: ты теперь тоже талант, как и он!

     После уроков, они встретились и вместе пошли домой. Адель никак не могла подойти к теме, что куратор по классу живописи её похвалил, потому объявила это неожиданно, не к месту и как всегда очень быстро протараторив:

         - Помнишь, я рисовала шахту... э-э... писала шахту? Помнишь? Так вот Гаузов сказал, что я пошла наверх, а также мне – браво!

         - Здорово! - искренне поддержал Евгений.

         - Вот! - довольным и хвастливым голосом закончила она.

      Через пару дней она вдруг пожаловалась Евгению, что ничего «путного» у неё не получается. Он сочувствовал. Через пару дней в колледже нашла его после занятий, подбежала и выпалила прямо в лицо:

         - Мне пять за год! А Гаузов опять меня хвалил и сказал, что мне надо думать о Суриковском институте в Москве.

      Не прошло и недели, как она набрала его по сотовому прямо во время занятий и, когда Евгений как-то очень тихо ответил, громко сказала:

         - Ну, я дурею, Женя! Мои работы достойны художественной выставки!

         - Ты где? - едва слышно спросил он, явно зажимая телефон рукой.

         - Я на улице, отпросилась на минутку тебе сообщить!

         - Хорошо. Потом поговорим, у меня мастер.

         - Женька, - тоже очень тихо и где-то вкрадчиво произнесла Адель, - это ты мне успех и удачу принёс... слышишь?

       После занятий, они неспешно шли домой. Адель вновь трещала, не умолкая, Евгений едва успевал вставлять свои короткие ремарки и реплики.

       Возле своего подъезда она выпалила:

         - ...со мной девочка занимается живописью, так представляешь, она считает, что акварелью писать намного сложнее, чем маслом?! А я уже просто начинаю бояться своего успеха, мне иногда кажется, что всё это затяжной сон перед рассветом, а как проснусь, так и выгонят за неуспеваемость... Эй, ты меня слушаешь?

         - Да, да, - задумчиво кивнул Женя – как ей показалось, откуда-то сверху, со своей недосягаемой высоты.

         - А Гаузов сказал, что к нам приедет какой-то мастер из Суриковского института... нет, из Института искусства! Или Суриковского? Или нет?.. - она задумалась, смотря вниз под ноги. - А мне почему-то всё это радости не приносит, я даже иногда боюсь своего уравновешенного отношения к своему успеху, понимаешь? Ну что ты всё молчишь и молчишь? Ты хоть скажи мне – тебе-то я нравлюсь?

       Евгений вздрогнул, глянул Адель в глаза, требовательно смотревшие на него снизу, и негромко ответил:

         - Конечно, ты мне нравишься, что ж тут спрашивать?

         - У-ух ты, какой решительный мужчина, - она стала его зачем-то разворачивать, словно хотела повернуть лицом к свету и получше рассмотреть. - Я ему нравлюсь! Надо же! А ты знаешь, что девушкам просто так такие слова не говорят. Ты вот сейчас сказал, а у меня знаешь какая фантазия? А? Так вот и думай теперь, что за каждое слово мужчине надо отвечать! Куда глаза отводишь? А, может, ты и в любовь с первого взгляда веришь? Говори, не увиливай!

         - Наверное, - пробормотал Евгений.

         - Ох, какой мужчина решительный! - вновь восхитилась Адель. - Ничего не боится, во всё верит и за слова свои отвечает. Ладно, я побежала, надо продумать один рисунок... я же теперь талантливая. Я так боюсь за свой талант, Женька, так боюсь... вдруг исчезнет? - она замерла, какое-то время вновь разглядывала его, перебегая с одного глаза на другой, потом договорила. - Исчезнет так же неожиданно, как и появился... а?

         - Не исчезнет, - уверенно ответил он. - Талант у тебя проснулся, а то, что проснулось, обратно спать не ложится.

         - Да? - глуповато удивилась Адель. - Проснулся талант?

         - Теперь его надо воспитывать, - разумно добавил он, - воспитывать и растить. Да – и руки свои теперь надо беречь, раз они у вас, художников, такие же чувствительные, как и у музыкантов!

         - Хорошо, - согласилась Адель, - хорошо. Всё, я пошла, я всё теперь поняла, и мне ничего уже не страшно. Так я тебе нравлюсь или нет?

         - Нравишься. Очень. Даже, может, и больше, чем нравишься.

         - О-о! Да Вы влюблены, сударь? Нет, нет, нет! Теперь не отпирайтесь, Вы влюблены в талантливую художницу! О, как это романтично: она художник, он музыкант! А ну-ка, - Адель взяла его за ворот куртки, притянула осторожно к себе. - А ну-ка скажи мне что-нибудь! - произнесла она прямо ему в лицо и тут же шёпотом, - Быстро говори, а то потухну!

         - Ты мне нравишься… - застеснялся Евгений редких прохожих вокруг.

     А потом внезапно поцеловал Адель в щёку. Она вся как-то сразу вспыхнула, глаза её расширились… Женя, почувствовав ее ответ, так же порывисто, коротко, но прочно поцеловал в губы. Она разжала руки, несколько воровато оглянулась, словно хотела узнать – все ли видели этот мимолётный чмокающий поцелуй, тут же хотела притянуть его ещё раз к себе, но вдруг глубоко вздохнула, отпустила куртку Евгения и сказала с прерывистым дыханием:

         - Ну, вот ещё! Не хватало мне. Ты что меня целуешь? Кто разрешил?

         - Я думал ты меня специально за куртку... того... притягиваешь?

         - И-ишь! - возмутилась она театрально, но с одобрением его действий. - Ловелас какой! Чуть что - сразу целоваться! Смотри мне!

      Ухватила его двумя пальцами за нос, поводила пару раз из стороны в сторону и убежала в подъезд. В дверях обернулась, крикнула:

         - В другой раз разрешения спрашивай! Знаю я вас! Все вы музыканты, особенно скрипачи, такие! Целоваться лезет, - пробормотала она, глаза опустив, словно недоумевая, но здесь же глаза стрельнули в Евгения, и она приказала, - чтоб вот теперь мне позвонил... ясно?

         - Когда? - спросил он.

         - Сейчас! - ответила она и скрылась за дверьми.

     Он посмотрел вслед, тоже пробормотал – да кто же против? Тут же двери распахнулись настежь, Адель вылетела наружу, подбежала к нему, встала рядом, напротив, подняла глаза, не поднимая лица, из-под бровей посмотрела, нахмурилась и произнесла декламационным голосом:

         - Вы во мне, сударь, пробудили какие неизвестные мне силы, теперь вы за меня ответственны. Я даже забыла, что должна продумывать рисунок, совсем забыла, сейчас вспомнила к разговору... – и вдруг подозрительно. - Ты точно девственник? Нет, я верю, но ваши действия, сударь, говорят о другом! Вы себя ведёте, как взрослый мачо... слово дурацкое, да?

      Адель умолкла, улыбнулась ему, сияя всем своим обаянием, внезапно приподнялась на носках и тоже чмокнула его в губы. Евгений решительно поднял руки к её талии, но Адель мигом отстранилась, помахала ему пальцем у самого носа:

         - И вообще – с этим гусарством пора заканчивать, сударь! И чтоб мне ни-ни!

    После такой тирады она опять убежала в подъезд, на этот раз окончательно.

      Евгений вдохнул, потом выдохнул. Потом пошёл домой.

      У себя в комнате Адель не стала продумывать какой-то рисунок или заниматься другими учебными делами, она просто бухнулась лицом в подушку на кровати, после перевернулась на спину и сказала себе удовлетворённо:

         - Ну вот... вскружила парню голову! Он теперь мучиться начнёт, ночами не спать, где твоя совесть, Адель? Он теперь только и будет, что на твои окна смотреть да у подъезда вздыхать! Скрипку ещё забросит? У тебя совесть есть, Адель?

      Она вскочила с кровати, подбежала к окну и посмотрела на окна Евгения через дорогу – они были мертвы, Евгения там не было.

         - Ну, конечно! - воскликнула Адель. - Он сейчас в ванной, голову холодной водой обливает, чтобы в себя прийти! А то и вообще под душем ледяным стоит...

      Она вернулась на кровать, упала на спину, глянула вверх, представила Евгения стоящим под душем – и в голову полезли фривольные картинки: она увидела рядом с Евгением, под тем же душем... себя. (Кино?) Тут же вскочила, села на кровати, ноги свесила, за голову схватилась, пробормотала быстро:

         - Ой, пошлятина какая! Ужас! Надо же такое представить? Дура набитая! Интересно, а под душем, голой вот обниматься с ним - здорово?... Ага, можно подумать ты без душа голой с ним обнималась. Ой!

      Адель поднялась с кровати, подошла к зеркалу трюмо в комнате, села, внимательно себя рассмотрела и сказала:

         - А не влюблены ли вы, девушка? Не рановато ли вам, барышня, мыслишки такие... такие пошлые. А как любовь может быть пошлой? Любовь не может быть пошлой, это ведь всё от чувств идёт, а не от действий? Действия – это же следствие чувств. Как человек чувствует, то и делает, а чувства они ведь такие – не уследишь. Так вот бах – и больная на голову этой любовью! Бо-оже... - Адель приложила ладонь к своему рту, сомкнув губы. - Боже мой! И в самом деле... А что теперь делать? Вот вляпалась!

      Прозвенел звонок сотового, она мигом, словно пантера прыгнула к кровати, где он лежал, схватила, посмотрела, кто звонит.

         - Ага! Наконец-то! Думала, умру уже… Что так долго, сударь? Может, ваши чувства ко мне уже остыли и вы... Нет, да? Ладно.

      Адель поднялась с кровати, хотела пройти к окну, но здесь остановилась и переспросила:

         - Что сказал? Плохо слышно было, правда, я не вру, - мило врала она, - связь такая, повтори? Пожалуйста.

         - Я в тебя влюблён, это правда, - сказал Евгений.

     Адель с размаху села на кровать. Какое-то время сидела, глупо разглядывая перед собой свой мольберт, накрытый холстиной.

         - И что мне делать? - спросила она его.

         - Ничего, просто знай об этом.

         - Ну да... ничего. Легко сказать - ничего, когда такое вот тут... Можешь сейчас прийти ко мне домой, можешь? На минуту?!

      Евгений явился через минуту. Прямо так и прибежал – в рубашке, в  спортивных штанах с белыми полосками по бокам и в кроссовках. Она открыла ему двери, впустила в квартиру, никуда не ушла, не пригласила в комнату, стояла и смотрела на него пристально, из-под бровей своих чёрных.

         - Скажи ещё раз? - попросила она шёпотом.

         - Я в тебя влюблён, - прошептал он, - очень сильно влюблён, постоянно думаю о тебе, я... я...

     Адель приблизилась вплотную, обвила его шею руками и тоже прошептала:

         - Целуй.

         - Как? - глуповато спросил он.

         - Как положено. Я не знаю как, я не целовалась ещё. Целуй быстро! Как там называется? Взасос? Или нет... по-французски! Вот быстро по-французски меня тут и того...

      Больше она прошептать ничего не успела. Евгений, так вышло, тоже не целовался ещё никогда в жизни по-настоящему. Учиться пришлось на ходу, разом. В конце поцелуя он мог бы уже получить звание дипломированного специалиста. Адель дрожала. Евгений тяжело дышал. Наконец она вырвалась, оттолкнула его от себя, и, часто моргая, попросила:

         - Всё. Всё. Женька, домой иди, пожалуйста. Хорошо? Ты же понимаешь меня, правда?

       Женька кивнул головой и ушёл, едва ли не пошатываясь. Адель закрыла двери, добралась до кровати и повалилась на неё измождённо. Только и сказала тихо:

         - Вот это значит как…

       Что поделаешь, у людей творческих обнажение чувств – как озарение сознания. Люди творческие часто имеют тонкую душевную организацию, мир и всё, что в нём находится, видят несколько иначе, чем люди обычные, – более чувствительно, более восприимчиво. Такие люди могут часами и даже днями рассматривать или слушать то, мимо чего другой пройдёт и не заметит. И никак не меньше…

        Адель не относила себя к людям с тонкой душевной организации, она даже слова такого ещё в жизни не встречала, но двадцать четвёртый каприз Паганини слушала так внимательно, как ученик первого класса слушает свою первую учительницу. Каприз этот, со своей не очень внятной и ясной темой для людей, что называется, не приобщённых, волновал глубины ее подсознания. Это и привлекало. «Дьявольская музыка», – говорил когда-то сам Николо Паганини о своих капризах. «Музыка для посвящённых», – скажет вам любой исполнитель капризов.

      Живопись с каждым днём приносила Адель всё новые и новые радости. Мастер хвалил, в группе сверстники и сверстницы начали завидовать успеху девчонки. Как-то в колледж пришёл человек из местного краеведческого музея, поговорил с Адель, после чего она несколько минут находилась в самом настоящем ступоре: ей заказали картину для музея, что-нибудь из видов старого города.

         - Ты знаешь, Женя, - тихо, словно боясь спугнуть удачу, говорила Адель Евгению по пути домой из колледжа, - я уже боюсь, что всё это может внезапно и навсегда закончится... понимаешь меня? Я вот думаю, если я так вот вдруг стала писать картины... может мне и правда... руки свои застраховать?

         - Руки? - удивился Евгений.

         - Ну да. А что? Вот у Майи Плисецкой, нашей балерины знаменитой, я читала, были застрахованы ноги... А у меня руки. Кстати, тебе тоже надо.

     Евгений отмахнулся от предложения застраховать себе руки, а что касается рук Адели, был согласен на всё. Целуясь на прощание в подъезде, он ей сказал игриво:

         - Руки надо застраховать, обнимают очень нежно... и ещё это... губы застрахуй обязательно... так целуешься, так целуешься!

       Адель хлопнула его по лбу ладошкой и убежала домой.

       У себя в комнате она аккуратно сняла холстину с мольберта, отошла чуть назад, глянула на работу – с натянутого на рамку полотна на неё смотрел город... весенний город с мутными ручьями вдоль дорог и голубым небом над ним. Сам город был серым. Город был настолько серым, что не оставлял даже какой-либо надежды на просветление. И лишь только небо... Город был написан лишь в самом низу картины, а небо заполняло собой всё остальное пространство, символизируя свободу и чистоту.

       Адель сейчас стояла и думала – есть ли какие-то варианты изобразить в небе летящий самолёт, который своим белым следом разрежет небо пополам, или изобразить летящих над городом птиц... каких птиц? Перелётных уток с гусями? Грачи прилетели? А что самолёт? И самолёт тоже... как-то...

      Сегодня вечером Адель шла в гости к Евгению. Зачем? Родители позвали на ужин. Хотят познакомиться поближе с девушкой.

         - И правильно, - говорила она Жене, - должны ведь родители знать с кем ты... что ты... и вообще.

         - С кем я что? - промычал Евгений.

         - Дружишь, - удивилась она его несообразительности.

         - А мы дружим?

         - А что?

         - Я думал другое, - простодушно отозвался он.

      Адель глянула на него многозначительно, сложила губки в трубочку и неожиданно здраво и недвусмысленно заявила:

         - Это потом... потом другое... а сейчас... ты что, торопишься?

      Дома у Евгения в этот вечер она пила чай с родителями, подробно и обстоятельно отвечая на все вопросы мамы. Мама Евгения, казалось, уже всё поняла, спрашивала несколько дотошно, но осторожно. Евгений всех вопросов не выдержал и ляпнул где-то в разгар маминого любопытства:

         - Она вот колледж окончит, и я на ней женюсь, что тут особенно расспрашивать?

         - А ты уверен, что Адель за тебя пойдёт? - нервно удивилась мама. - Не все девушки, что дружат с парнями, потом...

         - Я за него пойду, - сказала внятно Адель.

      Расспросы сразу перешли в сторону безобидной дискуссии о кулинарии.

      Когда вечер встреч закончился, и Евгений ушёл провожать Адель до её дома, мама сказала отцу наставительно и твёрдо:

         - Нам надо обязательно посмотреть кто её родители. А то, что это такое – женюсь! Мы должны знать, отец, чья она дочь.

         - Что это изменит? - разумно ответил тот. - Подозрения только оскорбляют молодых людей.

     ***

      Неторопливо шагая к дому, Адель немного подтрунивала над Евгением, вспоминая слова матери. Она шла немного впереди него, часто делала своеобразный пируэт, разворачиваясь к нему лицом и, шагала задом наперёд, а потом вновь возвращалась обратно, словно вальсировала, и неугомонно щебетала:

         - Ты вырос, Женька, в серьёзной семье. У тебя гениальность была написана на лбу ещё в детстве, и потому мама воспитывала тебя как гения, а сегодня мама боится, что её гения слопает какая-то девчонка, что сама далеко не гений, но гения увлечь может, а потому мама волнуется и, как всякая железная леди, хочет оттягивать этот шокирующий момент как можно дольше. Вообще, наверное, так? Верно говорю? Все мамы гениев боятся за своё чадо, как бы его кто-то раньше положенного не прибрал к рукам... ну да... Я думаю, мама с папой твои скоро придут к мои родителям, знакомиться... что?

         - Ничего, - помотал Евгений головой, - папа не пойдёт, а мама одна не придёт.

         - А папа у тебя простой, - похвалила Адель, - такой очень симпатичный дядечка... ты в папу?

         - Если послушать маму, так да... весь в отца. Это она так говорит, когда на меня сердится.

         - Разве на тебя можно сердиться?

         - Можно. На детей всегда есть, за что и почему сердиться.

         - Подожди-ка, - Адель забежала вперёд и встала перед Евгением, они остановились. - А как ты мне будешь делать предложение?

         - Какое?

         - Как какое? - громко удивилась она обиженным голосом. - А кто обещал жениться?

         - А-а, - промычал он, - ну так я не знаю как... я же не делал ещё предложений? Как-нибудь сделаю.

         - Так скажи, как ты сделаешь?

         - Скажу... - Евгений несколько потерялся от смущения, но быстро справился и сказал, точнее пробормотал. - Скажу... как там... Давай жениться... нет, нет! Скажу: Адель, выходи за меня замуж...

      Последние слова у него вышли тихо, едва слышно. Он словно испугался этих взрослых слов и, проговорив их, внезапно осознал смысл сказанного, потом пытался оборвать фразу да не сумел, не получилось, фраза шла от сердца.

      Адель услышала всё. Она прослушала всё широко распахнутыми от счастливого удивления глазами, через мгновение опустила взгляд ему на грудь и тоже тихо пробормотала:

         - Вот это значит как? А я тебе что отвечу?

         - А что ты мне ответишь? - то ли спрашивал, то ли возмущался Евгений.

         - Я отвечу... - она потянула слова, - я отвечу... ну да... я и отвечу... Я тебе скажу – я согласна.

      Здесь она удивительно быстро покраснела, глубоко вдохнула и, обернувшись и увидев рядом свой подъезд, быстро и облегчённо проговорила:

         - Всё! Я дома! Пока! - и побежала к дверям подъезда.

      Евгений рванулся было за ней, но Адель встала как вкопанная, столь же мгновенно, как и на бег сорвалась, выставила перед собой руку, ладонью упершись в Женю, и помотала головой с ошарашенными глазами:

         - Ни, ни, ни! Никаких прощальных поцелуйчиков по подъездам! Стоять! Понял да? Всё! - здесь оглянулась, словно искала спасения за собой. - Тут уже не до поцелуйчиков.

     На этих словах быстро скрылась в подъезде дома.

     Дома Адель зачем-то сразу пошла в ванную, умыла лицо холодной водой, прошла к себе в комнату и бухнулась лицом в подушку. Перевернулась на бок, тут же крутанулась на живот, вновь перевернулась на бок, сжалась калачиком, закрыв лицо одной ладошкой, тихо молвила:

         - Боже мой, что ж я ему такое наговорила? Нет, с мамой понятно, там – кто смелее, тот и выиграл, там женские дебаты... а ему-то? Вот дура, а?! «Я согласна». Совсем уже... докатилась... замуж собралась... Ещё вчера в монастырь хотела...

      Она поднялась тяжело с постели, встала, посмотрела вниз, под ноги, прошла к трюмо, села. Глянула в зеркало и сказала:

         - Я согласна?.. Ты согласна? - как спросила сама себя. - Он же может подумать... а что он может подумать? Он замуж тебя зовёт, - улыбнулась она своему отражению, - он ведь и в самом деле тебя замуж зовёт... Но мы! - она выставила перед собой вытянутую ладонь ребром к зеркалу. - Мы с тобой, Адель, девушки непреклонные, железно воспитанные, мы до свадьбы ни-ни!.. С нами не забалуешь! Восемнадцать лет! Свадьба! Да, не раньше! Совершеннолетие, мадам! Потом всё остальное срамное и приятное... потом... что потом? Придумаем, что потом, но до этого вот... ни-ни! 

      Вновь совершенно внезапно она обмякла, тепло глянула на своё отражение, потянулась откровенно вся, словно после глубокого сна, и проговорила сладким голосом:

         - А как он сладко целуется, ты бы знала! По-французски. А как в его руках приятно целоваться!.. Просто... просто... я не знаю, - громко проговорила, - как до этого совершеннолетия дожить-то, ёлки-моталки!

      Встала, прошла к кровати, опять упала решительно, опять скрутилась калачиком, сказала кому-то:

         - Что мне это совершеннолетие далось? Я уже и так большая... целоваться вон начала...

      Голову её объял сладкий туман, словно она сейчас оказалась в его руках, с его французским поцелуем, и Адель быстро и незаметно уснула.

         ***

       В начале июля родители увезли Адель на море. Евгений остался в городе и готовился к конкурсу. Каждый день она звонила ему. Ни слова о море, ни слова об отдыхе, она внезапно и очень открыто стала говорить о любви. Причём говорила не просто ради интереса девчачьего или для поддержания разговора, нет, она говорила о любви между ними так, словно они уже были физически близки. Она ни разу на его ответные признания в том, что он тоже любит её, не спросила, как раньше – а за что, а как, а почему, а тебе это зачем?

       В конце августа Адель вернулась. Без слов, без звонков и предупреждений, она, едва бросив свой чемодан дома, приняла душ и тут же побежала к  любимому. С порога бросилась ему на шею, удивительно сильно стиснула в объятиях... Евгений замер и обнял Адель. Она сказала ему на ухо:

         - Ну, так неси меня?

         - Куда? - опять-таки глупо и сдержанно, весь трясясь от нахлынувшего вожделения, спросил он.

         - Куда мужчины уносят своих девушек? Туда!

         ***

     Уже потом, когда голова Евгения лежала рядом на одной с ней подушке, она ему поведала тихо:

         - Я больше никогда, никуда, ни за что без тебя не поеду. Ни на море, ни на какие Бали, ни на Канары. Будем вместе ездить.

         - А родители? Разве тебя отпустят со мной?

         - А мы... мы возьмём две путёвки в один дом отдыха или санаторий, вот! А родителям ничего не скажем, - повернулась она к нему лицом, требуя согласия.

         - Не скажем, - согласился он.

         ***

        В сентябре стояло самое настоящее бабье лето. Осень началась с нового успеха Адель в живописи. В этот раз преподаватель хвалил её за акварель. Адель при встречах с Евгением, не умолкала об этих маленьких победах ни на секунду, тут же внезапно спрашивая его нечто вроде этого:

         - Ты как думаешь? Вот мама говорит, что мои руки – руки хорошего, даже гениального хирурга, а я думаю, что мои руки – руки художника... ты как думаешь? Ты готов к конкурсу? Сколько скрипачей приедет на конкурс? Почему в нашем городе? У нас лучшие скрипачи в России? Зональный конкурс? И что? У нас просто лучший скрипач в России растёт... ха-ха-ха! Женька, что ты такой серьёзный, как болван напыщенный?

     Конкурс назначили на начало октября. Претендентов прибыло столько, что их едва умудрились разместить в местной гостинице.

       Последние дни Евгений занимался с утроенной энергией. За сутки перед конкурсом скрипку в руки вообще не брал.

        Преподаватель за день до конкурса ему сказал:

         - Я упросил учредителей конкурса поставить тебя самым последним.

         - Зачем?

         - Хочу посмотреть, достоин ли ты скрипки Джузеппе Оддоне. Надо мне увидеть, как ты переволнуешься весь конкурс. Это очень важно – сохранять уравновешенность эмоций перед выступлением.

      *** 

      Утром к нему пришла Адель. Родители собрали сына на конкурс, словно в дальнюю дорогу, благословили и сказали, что придут к открытию.

      Они вышли с Адель из дома. Скрипку Джузеппе Оддоне Евгений нёс в одной руке, другой держал за руку любимую девушку. Утро занималось удивительно прозрачное, чуть морозное, немного скользкое от покрывшего дорогу льда, немного таинственное. День занимался так, что трудно было предугадать, что будет вечером, когда конкурс закончится, кто получит тот исключительный Гран-при из собравшихся молодых скрипачей.

       Евгений шёл молча, сосредоточенно, Адель не приставала.

       Отчего-то сейчас Евгения мучило только одно – а верный ли выбор сделал он, решив исполнять двадцать четвёртый каприз Паганини? Не будет ли его выступление слабым по сравнению с уже известными исполнителями этого произведения? Это как примерно сравнивать исполнение какого-либо произведения Листа в исполнении Ивана Ивановича Иванова с исполнением того же Листа Лазарем Берманом... Что ему дался сегодня гениальный пианист Лазарь Берман, Евгений понять не мог. Берман просто влез в голову и сидел там, заставляя сомневаться в себе, отвлекаться от главного дела. И причём здесь пианист вообще? Берман же не скрипач, не Ойстрах, не Коган, не...

       Они вышли на перекрёсток. Перекрёсток был без светофора. Машины шли в два ряда. Шли машины утром споро, оставляя за собой беловатый дымок. Евгений и Адель подождали, когда машины остановятся и пропустят их... машины остановились. Но здесь... Здесь случилось то самое страшное, что может случиться в любом городе России, потому что в любом городе России есть как культурные водители, так и бескультурные хамы.

      Машина в первом ряду затормозила, за ней остановились следующие, Евгений и Адель так за руку и пошли через дорогу... Внезапно, из плохо видимого второго ряда, выскочил на них белый, сверкающий полировкой внедорожник и на скорости километров в тридцать ударил бампером обоих… Водитель поздно заметил, что машины слева стоят в ожидании, водитель был хам, он попытался затормозить, но машину тащило по инерции через перекрёсток, машина шла на тормозах, но колёса продолжали крутиться, потому как работала так называемая система АБС. Антиблокировочная система. ABS, Anti-lock braking system…

     Евгения ударило пластиковым бампером в ногу, где-то в бедро, отбросило в сторону-вперёд через дорогу, скрипка выпала из рук и оказалась прямо перед неотвратимо надвигающейся машиной. Адель зацепило тем же бампером с другого бока, но не выкинуло с дороги, а протащило по ней. Потом она упала лицом вниз прямо возле колёс, увидела эти страшные крутящиеся жернова, увидела, как скрипка прошла между передними колёсами, как близкое к ней, прямо у самого носа заднее колесо неотвратимо надвигается на инструмент... Всё произошло за одну или две секунды... Адель не могла сообразить, что она делает, она лишь за одну секунду вспомнила свои картины... и изо всех сил толкнула скрипку от себя пальцами, та вылетела из-под машины, а огромное колесо внедорожника переехало ей обе руки...

     Она не услышала, как истошно закричала: «Мама!» от жуткой боли. Она не услышала, что было дальше, не помнила, как машина, наконец, остановилась, как выскочил оттуда бледный, перепуганный хам, она не помнила и не видела даже Евгения, который, забыв о скрипке, подбежал к ней и пытался как-то нелепо и неумело привести её в чувство.

      Она очнулась в больнице. Она очнулась в больнице с перевязанными руками, рядом уже стоял её отец, мать рыдала тихонько в коридоре. Она очнулась на кровати, и первое что, она увидела, был белый потолок. Она опустила глаза и увидела врача, он что-то спрашивал, Адель на его вопросы тихо проговорила:

         - Оддоне... Джузеппе наш... жив?.. Женя, где?

     Врач что-то опять спросил, потом спросил громче, она сказала:

         - Да замечательно всё. Женя, где?

     Врач вышел, появился Евгений, за ним уже стоял её отец... Адель хотела мотнуть головой, но не получилось, сказала лишь:

         - Родителей зачем? С ума сошли? Женя, - тихо позвала она его. Евгений присел рядом на стул, - Оддоне жив?

         - Да жив, жив, чтоб ему, - в сердцах сказал тот.

         - Конкурс как?

         - Да какой теперь конкурс, - глянул на свои часы Евгений, - начался только.

         - Быстро взял скрипку, - каким-то новым металлическим голосом сказала Адель, - и пошёл на конкурс! Пошёл на конкурс и взял там первое место! Или... или разлюблю!

     Евгений пошевелился, отец её вздохнул и отошёл в сторону.

         - Быстро взял скрипку... - начала Адель.

         - А как же... как же ты? - Евгений не знал что делать.

         - Я? Я буду ждать твоего успеха. Где мой смартфон? Папа! - позвала она. Отец быстро подошёл к кровати. - Мой смартфон? Сюда, сюда вот положи.

     Отец положил ей сотовый на грудь, Адель успокоилась, повернулась к Евгению, спросила совсем уже здоровым и трезвым голосом:

         - Ты ещё здесь? Иди и победи их всех! Можешь меня набрать по телефону, я послушаю, как ты исполняешь каприз Паганини.

         - Я не могу тебя оставить, - проговорил нервно Евгений.

         - А как не пойдёшь, - пригрозила она, - так и забудь меня!

     Евгений быстро поднялся со стула и вышел.

         ***

      Концерт шёл уже более часа, когда Евгений показался за кулисами сцены. Преподаватель нахмурил брови, как его увидел, но Евгений очень быстро и тихо рассказал о случившимся. Яков Львович кивнул головой, потом качнул головой, потом мотнул головой, смотря вниз, словно стряхивая с себя жуткую картину наезда на руки девочки, после чего задумчиво произнёс:

         - Теперь ты должен победить. Иначе зачем такие жертвы? Она в тебя верит. У тебя чуть более часа, чтобы привести себя в порядок. Соберись.   

      Номинантам конкурса хлопали то оживлённо, то из уважения. Особенного напряжения не было, концерт шёл ровно, без взрывов чувств и оваций. В самом первом ряду амфитеатра зала сидело жюри конкурса. В нем особенно выделялся седой мужчина, который очень хмуро рассматривал каждого выступавшего, что-то помечал в своих листах, потом бросал ручку на листы, вновь хмурился, скрещивал на груди руки, скукоживался весь и молчал. Иногда к нему наклонялись, сидевшие рядом, такие же «динозавры» от скрипки, шептались, вроде как призывали похвалить то одного номинанта, то другого. Седой дядя кивал головой, но вымучено. Выступавшие скрипачи за кулисами шептались, что это дядя из Москвы, консерваторский профессор... Очень крут, очень.

     Час прошёл в одно мгновение.

      Евгений ждал своего имени. Вспомнил про телефон Адель, быстро достал свой сотовый, набрал Адель, не выключая, сунул его в карман пиджака.                  

         - Евгений Мисин. Двадцать четвёртый каприз Паганини, - объявил молодой человек в чёрном костюме.

     Жюри сделало пометки, седой профессор в сотый раз сложил руки на груди. Вышел Евгений. В одной руке скрипка, в другой смычок. Стоял секунду, резко взял скрипку под подбородок... Профессор из Москвы вздохнул и положил свой подбородок на руки. Глаза его прошили Евгения. Смычок Мисина лёг на струны... точнее смычок не лёг на струны, он бросился на струны, ведь недаром сам Паганини называл свои капризы «дьявольской музыкой».

      Евгений надавил на смычок, и зал вздрогнул. Люди перестали ёрзать на сиденьях, а жюри стало каменным. Седой профессор стал медленно отрывать подбородок от рук и выпрямляться, пока не сел колом... Он смотрел на Мисина, точнее он слушал Мисина, и голова его начала сама собой незаметно разворачиваться в сторону, останавливая глаза на скрипаче.

         ***    

      Смартфон Адель зазвонил на её груди, она не могла нажать на кнопку соединения, руки были полностью забинтованы. Адель приподняла смартфон обеими руками, стараясь не выронить, и носом коснулась сенсорной кнопки соединения на экране...

         - Евгений Мисин, - услышала она в динамике. - Двадцать четвёртый каприз Паганини.

      Адель облегчённо вздохнула. Глаза её загорелись, как обычно загорались, когда Женька играл этот каприз лично для неё.

         ***

      Казалось, скрипка Оддоне играла сама, казалось, что руки Мисина ему сейчас не принадлежат, казалось, что, кроме Евгения и его скрипки, в зале никого нет... Так он и не видел никого. Перед его глазами была лишь Адель, одна Адель с её болью, её трагедией, его Адель, что спасла эту скрипку, спасла его выступление, его успех, его... Он не сомневался в успехе. Он сейчас так верил в себя, как не верил никогда в жизни.

      Скрипка пела в зале, рвала струны, рвала ритм музыки и саму музыку, воздух ходил волнами по залу, словно ожил вместе с музыкой Паганини. Продолжалось всё минут пять, даже меньше. Последние звуки ударили по жюри так, что седой консерваторский профессор сжал шариковую ручку в кулаке и раздался лёгких хруст пластика. Он наклонился весь к столу, как тигр перед прыжком, он закусил губу и, казалось, старался помочь Евгению извлечь из «дьявольской музыки» Паганини божественную гармонию звуков.

      Когда прозвучали последние ноты каприза, когда зал встал, когда в полном составе поднялось на ноги жюри, аплодируя Евгению, он опустил скрипку, поднял голову и сказал, стараясь перекрыть шум аплодисментов:

         - Я с тобой. Я рядом.

      Профессор, что приехал из Москвы, нервно тряся кистью руки, спросил кого-то рядом с собой, словно подгонял:

         - Как... как фамилия, не понял?

      ***

      Адель лежала на больничной койке. Смотрела в белый чистый потолок. Адель услышала слова Евгения, она поняла, кому предназначаются эти слова. Адель не аплодировала. На щёку выкатилась слеза и застыла там недвижимо.

      Такие вот овации...

Виталий Васильевич ЛОЗОВИЧ

Более тридцати лет проработал кино- и телеоператором в Воркуте, а также работал в Салехарде, в ГТРК «Ямал». Летал часто в Арктику, от Карских Ворот на острове Вайгач до мыса Челюскин на Таймыре. Снимал пограничников на Вайгаче, на Ямале, на Таймыре, а также геологов, газовиков, оленеводов Арктики. Живет в Воркуте. Публиковался в журналах: «Аврора», «Север», «Дальний Восток», «Волга 21 век», «Автограф» (Донецк), «Союз писателей», «Урал», «Мир Севера», журнал «Огни Кузбасса». Автор романов «Тёща для всех», «Опрокинутый мир», «Тайси», трех сборников рассказов и повестей. Победитель и дипломант многих всероссийских и международных конкурсов, в том числе Всероссийского литературного конкурса имени Василия Белова «Всё впереди – 2015», литературного конкурса имени Виктора Голявкина 2014 г., конкурса им. Иссака Бабеля (Одесса) 2019 г., «Север - страна без границ» (Санкт-Петербург, Швеция) 2019, 2020 гг. и многих других.