Нелл

- Подай мне руку, - просит Нелл, сидя в туалете.

Ей восемьдесят шесть, и она почти не ходит.

- Ну, что ты там стоишь. Никогда не видел этого? Могу тебя удивить.

Она жутко смеется, хотя она не так отвратительна, какой хочет казаться. Я ухаживаю здесь за престарелыми, и прихожу почти каждый день к Нелл. А после работы меня ждет самый паршивый квартал, где почти всегда что-то творится. И нельзя сказать, что мне плохо живется, но было бы лучше, если бы я жил где-нибудь в другом месте. Через неделю я перееду. Я накопил уже достаточно, убираясь здесь за стариками и неимущими. Есть и такие на этом курорте.

Нелл лежит в рыжих носках, похожих на валенки, когда я захожу, и у нее почти всегда пахнет сладкой жвачкой.

- Ну, что уборщик? Опять показать тебе? - Нелл жует бубльгум, сложив руки на животе. - Когда в последний раз тебе давали? Я хочу чаю.

Я приношу ей чай.

Слово за слово она меня достает. Нелл это умеет, хлебом не корми.

- Послушайте, леди, что вы от меня хотите?!

- Я хочу покататься на кадиллаке и покурить марихуанку. Устроишь, уборщик?

- У меня есть имя.

- О! Да неужели?

- Да.

- И как зовут?

- Джек.

- Прямо, как Блэк. Я играла в покер, когда ты ходил под стол пешком и выигрывала по сто тысяч, а теперь я тут, и все мои деньги тратят мои чертовы выродки. Странно, что я выпихнула их на свет, раньше, чем поняла, чем мне это грозит.

- Выпихнула…

Нелл смотрит своими голубыми глазами в подведенной туши. Ее белый кокон на голове, почти что модный.

«This is how… to… This is how to… disappear. This is how to…» - звучит из динамиков, и Лана поет одну из своих лучших баллад.

Я думаю, это приятное утро ничто не испортит, - даже брюзжание Нелл. И ее шпильки в мой адрес.

- Посмотри, где мы находимся! - восклицает она после долго молчания. - Это же приют для инвалидов на последнем издохе, а не дом престарелых! Эта овсянка каждый раз на обед и завтрак, как блевотина на белом фаянсе из дорогих ресторанов. Если ею пичкали бы всех тех, кто ее покупает, и нашего директора, у них бы развились копыта и отросла кобылья рожа. Они так ржут, впрочем, у нас за глазами, что им не составило бы это труда. Уборщик, Джек. Подай мне руку.

- Едем кататься?

- Музыка меня спасает, - залезая в кресло-каталку, бурчит Нелл. - Я думаю, ты бы не хотел оказаться в таком месте, как я.

- А что? Это неплохое место.

- Ты что! Совсем перенюхал туалетов?

- Здесь есть беседка и прекрасный сад.

- А я хочу покататься на кадиллаке.

Я везу Нелл в беседку, минуя другие коляски с постояльцами, медработников и слоняющихся стариков, которые еще на ногах.

- Причаль вон там, - показывает Нелл в небольшой закуток за стеной дома. - Это что, - вскидывает она брови, когда мы сидим у вишен и свидины. - Травка? Травка, да? Дай. Дай мне тоже… Ах, все бы отдала за хорошую марихуанку! А ты не такой уж дурной, Уборщик. Когда ты говорил «леди», ты имел в виду сексуальные отношения? Да не смущайся ты так. Я шучу. У тебя такой глупый вид, как будто тебе напялили на голову тыкву с супом.

Нелл передает мне косячок.

Мы выкуриваем его, и когда остается пятка, я прячу ее, зарывая в землю за нашими спинами. Свидина в цвету. И азалии тоже.

- Я принесу еще чаю.

Нелл хватает меня за руку:

- Послушай, Джек, такому хорошему парню, как ты не стоит всю жизнь быть уборщиком и выслушивать бред старых перечниц. Ты должен подумать о будущем. Ты же не собираешься всю жизнь быть уборщиком? У меня есть пару сотен тысяч еще на счету. Я могу тебя устроить на лайнер. Поваром или официантом. Все же лучше, чем это. Что скажешь?

- Я принесу еще чаю…

Мы сдружились с Нелл, и каждый раз приходя к ней, я чувствую какое-то наслаждение. Она больше не зовет меня уборщиком, и ведет себя сносней.

Я думаю о ней, каждый раз, когда прихожу после смены домой. Что-то изменилось в моей жизни. Бывший заключенный. В этом квартале всегда было так. Но теперь я переехал. Я почти что пью чай из фарфора. И мне нет нужды больше красть. У меня есть работа. И есть Нелл.

- Послушай, Джек, тебе нужно найти девушку, - говорит она, жуя бубльгум и пуская дымок от очередного косячка. - Не такая старая перечница, как я…

- Меня вполне устраиваешь ты, Нелл.

Я смеюсь. Но Нелл серьезна. Она смотрит по сторонам, прежде чем передать мне травку.

- Я серьезно, Джек.

- Завтра я прокачу тебя на кадиллаке.

Нелл вздыхает:

- Бадминтон и покер с трясущимися параноиками здесь, как и лото с пускающими слюни паралептиками ничуть не хуже прогулки в этом стерильном саду, где даже жопу тебе подтирают прежде, чем сесть на бордюр. Так что я не откажусь. А кадиллак какого цвета?

- Сливово-розового.

- Мой любимый цвет!

Падает вечер. Тихо золотится солнце, за стенами дома его почти не видно. Но даже так хорошо.

Сливовые закаты на кремово-голубом полотне. «Next Best» звучит, и я отставляю чашку с чаем. Нелл молчалива. Думаю, ей хорошо. Она так ничего и не сказала, когда я вез ее обратно в палату.

На следующее утро я выкрадываю ее, и мы едем на сливовом кадиллаке к пляжу, где Нелл садится прямо на песок, выкуривая марихуанку, которую я раздобыл специально для такого случая.

Кажется, она счастлива.

***

Скоро ее день рождения, и я приготовил торт.

Когда я вхожу по обычаю в ее палату, и несу сюрприз, кровать пустует. Другой уборщик подметает вместо меня комнату.

- А где Нелл?

- Уже нет…

- Что значит нет? Она поехала в сад без меня?

- Ее нет в прямом смысле.

- Что?

- Она умерла. Вчера вечером.

- Это была еще моя смена…

- Ты уже заканчивал, поэтому тебе никто не сообщил.

Он говорит что-то еще, а я стою с тортом и думаю, что сейчас расплачусь.

Я курю дешевые сигареты. Едкий дым проникает в мое горло, как акриловая краска, оставаясь на нёбе. Я забыл и отключил телефон, сидя в саду.

«I miss Long Beach and I-i-i miss you-u ba-a-abe. I miss the dance with you the most of a-a-all».

Нелл оставила мне двести тысяч, и я не знаю, радоваться мне или плакать. Тихо надвигается вечер, и ветер шевелит мои волосы. А я курю вторую, думая, что в этом приюте я больше не задержусь. По крайней мере, без Нелл он стал для меня чужим. В каком бы я хотел провести старость? Наверное, ни в каком. Нелл была права. И я думаю, что жизнь только начинается, и Summertime and a living’s easy. Поет Лана. И я докуриваю вторую. Кажется, они меня убивают. Но пока я еще не стар, я чувствую, что все налаживается. Хотя и без Нелл. Я помню ее улыбку и смех.

«I miss New-York and I miss mu-usic… Me and my friends we miss ro-ock and roll…»…

Нелл была для меня кем-то большим, чем старой перечницей, за которой я убираюсь. Она была даже больше, чем другом. И я чувствую, что после нее все изменится. Уже изменилось. Хочу я этого… или нет.

Снег

Облака, как нанесенная на шелковое сукно вата, были подсвечены. Сияла луна, обнажая небо. Стелящиеся торосы белого пуха на темно-синем покрывале небес медленно текли, влекомые ветром. Слабым, еле заметным. Горели фонари. Сэм закурил, выбрасывая огарок спички.

Тяжело плыли небеса. За последние две недели весь Зимний рынок, превратился в слякоть и грязь. Было тепло, хоть и дул слегка северный ветер. Перемежаясь с южным, нагонял циклон.

Какой-то ублюдок справлял нужду прямо на дороге. Когда Сэм поднял голову, полгорода накрыло большое пышное облако. Настолько ватное, что, казалось, оно не растает, если взять его руками. Будет хрустеть, и от него даже можно будет откусить кусок, как от сладкой ваты.

Зеленые фонари, рассыпанные по дороге и аллейкам вдоль бордюров, казались сказочными светлячками. Холод бродил, слегка бодря и щипая нос. Парка, в которую он был облачен, казалось, полностью ограждает его от прохлады. Тепло, находящееся под ней, не дает полностью промерзнуть рукам и лицу. Тихо бродит ветер под торосами домов и во дворах, навевая скуку.

Сэм поправил капли наушников в ушах, вслушиваясь в «Королей Грез». Славная, тихая и размеренная музыка полностью его поглощала, навевая ностальгию по известной ему, слышанной не так давно, лет десять тому назад, но уже отошедшей в раздел раритетов. Она казалась настолько славной, что пела внутри него, в самой глубине его сердца – проникновенная и тихая, перемежающаяся агрессивными проигрышами гитары и битов, бурлящая барабанами и живущая одним дыханием с тишиной. «Короли Грез» были самой сладкой музыкой, которую он когда-либо слышал, а Лили, уже готовила что-то новенькое. Она не жила с Рубином в его квартирке здесь, в этих торосах каменных и железобетонных высоток, не жила с ним, хоть он и приходился ей дедом. О Котелке давно уже ничего не было слышно, и Лили подумала, что уже похоронила отца. Ей нравилось бывать поздней ночью в колодцах дворов, их средоточии под неспешно плывущей периной облаков. Как сейчас.

«Long after the flame», «Black Nights», «Gaya» - от которой тащились даже подростки. Гайа была чем-то схожа с музыкой Лунда, записывающейся на подкорку своей органикой. Музыка Лили была намного мягче, пластичнее, легче. Но она всегда была разной. Сама Лили была всегда разной, когда творила ее, поэтому многие критики просто теряли дар речи и не могли ничего сказать.

«Короли Грез» были самой яркой ее работой. И хотя сама Лили этого не признавала, многие считали именно так.

Она любила яркую помаду и дешевую вату, втюхиваемую на каждом переулке на Розмари Роуд. Этой ночью она также ела ее. Сэм подумал, что еще не все потеряно, и можно ее вытащить из дому. Так он и сделал.

Яркая черная помада на губах Лили казалось чем-то нещадным, грозным оружием, подчеркивающим ее субтильную красоту. Ее белая, как простыня, кожа, казалась ранимой и болезненной, под макияжем у глаз просвечивали красные синяки, замазанные коричневыми тенями. Она любила их, как сладкую вату. Сэм уже в четвертый раз покупал эту синтетику на большой деревянной палочке, и Лили с удовольствием с нею расправлялась. Она тихонько шла позади, а Сэм показывал ей небо и ватные тучи, плывущие по небу.

Они остановились в небольшом колодце во внутреннем дворе, когда проезжало авто. Оно осветило лицо Лили, играя с оттенком блестящей помады и тенями с шиммером. Его блестки, как сверкающая пудра, была рассыпана по ее векам, подлобью и на висках. Она сделала винтажный макияж, прорисовав тенями широкую полосу над глазами. Под ровно остриженным каре рассыпающихся прядками волос блестели накрашенные охрой брови. Она, как всегда, что-то сочиняла, не произнося вслух, а Сэм наслаждался ночью.

Тихо плыли облака, грязь и сусло дождей уже порядком подсохло. Только северный ветер, все поддувал, не оставляя надежды на погожее утро. Но вскоре успокоился. Лили читала вслух строчки Мирры по памяти, а Сэм все никак не мог взять в толк, неужели так мало их родных поэтов, чтобы вспоминать русских довоенных. Лили ничего ему не ответила. Они откупорили по бутылке пива, чтобы ветер окончательно не одолел их, и не спеша пили. Тянуло мусорными бачками, но Лили нравилось это место. На отшибе, прямо с торца дома, где они сидели на скамейках, в небольшом парке два на два метра, огороженном низким заборчиком. В эту ночь никого не было, и это тоже нравилось Лили. Сэм купил еще две бутылки, садясь на поцарапанную, выбитую скамейку их небольшого парка на торце высотки. Было уже полвторого ночи. Сияла луна, а Сэм все так и не высказал своих чувств. Сидел молча. И казалось, это было лучшим признанием, на которое он был способен. Ведь светила луна, плыли торосы облаков среди ропаков железобетона. Тихо падала тишина. Этой ночью Лили сочинила еще один альбом. Только не успела записать…

***

Когда он пришел, было полно народу. Все пили и веселились, как могли. Лили сидела за своим Симпроном на диване в небольшой комнатке, положив деку на колени, и сосредоточенно сводила треки. Гремели «Короли Грез». В трех комнатах и на балконе. Народу в коридорах было так много, что было не протолкнуться.

Вечеринки у Лили всегда были славными. Было полно выпивки, гремела музыка, но никаких потасовок или склок, никаких драк и мордобоя. Все было в пределах нормы.

Тихо басила музыка. Сэм взял бутылку пива с подоконника, откупорив шикнувшую пробку, и ходил из угла в угол, не смея потревожить Лили. Никто не приближался к ее комнатке. Знал, что она творит что-то новое.

Сэму было одиноко в этой шумящей веселой компании, и он всегда ощущал это чувство одиночества и чего-то еще, чего он не мог объяснить. Это было похоже на похороны в яркий июльский день или на радужный крест на могиле в дождливую весну. В тропиках эта серая, сумрачная погода перед дождем всегда навевала ему грусть, но была желанной. Он всегда пил чай в такую погоду, думая о том, что хорошего было в его жизни, и о том, что ушло, и что еще будет. Он любил эту погоду, серую грозу сумерек и зеленую листву, раскидывающуюся изумрудными шапками, серые небеса и зеленую траву. Она как рай, который никогда тебе не приходилось видеть, но именно в такой день, его можно было встретить. И он встречал. Распростёрши объятья, распахнувшись душой. Шел дождь, и Сэм забывал обо всем плохом. Влага и резкий озон после молний наполнял жизнью листву, шапки деревьев, траву, переполнял воздух. Дышалось легко, свободно. А сейчас была лишь слякоть и грязь Зимнего рынка. И хотя дождь так и не пошел, землю ближе к трем ночи застелил туман. Вечеринка продолжалась, перерастая в агонизирующую сороконожку. Весь алкоголь, купленный Лили, уже распили и теперь только танцевали в зале и двух гостиных. «Shine on you crazy diamond» в новой аранжировке агонизировал вместе с толпой.

Сэм пил пиво, прихваченное в последний момент из-под носа официантов. Лили платила им по двести пятьдесят баксов. Это было немного, но казалось достаточным. Учитывая, что такую сумму они могли заработать только за пять вечеров, Лили была более чем щедра. Она могла себе это позволить. «Грозы» и «Короли Грез» хорошо продавались.

У нее был паралич центральной нервной системы, но с экзоскелетом этого почти не было заметно. Он давал ей возможность беспрепятственно двигаться и не быть ущемленной в своем горе. Порой она даже его не замечала, свободно перемещаясь, как если бы ей было по-прежнему шесть, и она была бы полностью здорова. Регрессивный гипноз не дал никаких результатов, что бы о нем ни говорили. Сеансы прошли без видимых изменений в ее центральной нервной системе. Пилюли и таблетки, мази и присыпки – как мертвому припарки, Лили по-прежнему оставалась прикованной к экзоскелету, но она так сжилась с ним, что не замечала даже тогда, когда в нем спала. Музыка была для нее богом.

Сейчас она сидела полностью голая в одном скелете, работая за своим Симпроном. Троды были подключены к ее психопортам. Когда Сэм вошел, она даже не подняла голову. Стримеры черных прожилок с коричневыми проводами, переплетенными в одну сплошную ленту, охватывающую ее локти и предплечья, бедра и голень, казались чем-то вроде ядовитой змеи, ленточного червя, стискивающего ее белую кожу. Тот же макияж, что и в тот раз. Сэм не приближался, зная, что испугает ее. Лили в наушниках, сидя за Симпроном на расставленных коленках, занималась новым альбомом. А Зимний рынок был где-то далеко, не касался ее своим грязным телом, белыми палатками и выпачканной в земле мостовой, грязью и холодом бесчувственных улиц. Рубин продавал на нем всякую ветошь, платы, матрицы и горы мусора. Его лавка целиком была им завалена. Даже Сэм, будучи немного старьевщиком в душе, удивлялся этому хламу, но старик был рад, что кому-то он нужен. Казалось, ничего не могло нарушить этот спокойный мерный ритм жизни, если бы однажды Лили не забыла сменить батарейки в экзоскелете. Она так и осталась сидеть на скамейке, пока не потеряла сознание. Никто не пришел ей на помощь, никто не спросил, не подал руку. Она сидела две недели, прежде, чем постовой заметил запах исходящий от нее в морозном воздухе. А белый пушистый снег медленно опускался на ее голову, подстриженное каре, на черную помаду и щеки, тая и садясь белыми хлопьями. Снег на Зимнем рынке. Лили забыла сменить вышедшие из строя батарейки. Она перезаписала свой образ в призрак Масаюмы. Для Котелка. А может быть, Котелку так хотелось верить. Он был одержим идеей выкупить ее у Масаюмы. Но теперь личность и психика Лили была ее частной собственностью. Может быть, она записала призрак, зная, уже готовясь заранее. Может быть, батарейки были не случайностью, а ее прихотью. Может быть, Лили с самого начала планировала это. Сэм не знал. Он думал о снеге и ее синей парке под синим неоном в Ротвейг Роуд, когда она сидела на скамейке, и падал снег. Такой же синий в свете неона. А Лили сидела, не в силах позвать, сказать хоть слово. Ее экзоскелет под рекламной вывеской, отливающий синим, поблескивал пленкой и тихо застывал на морозе. И все, что говорила Пташка, казалось ему разумным, но что-то все же было не так. Сэм чувствовал это.

Он ни разу не поговорил с призраком Лили, считал это пустой тратой времени.

- Откуда ты знаешь? - говорила Пташка, жуя жвачку, размеренно двигая своими напомаженными такой же черной помадой, как у Лили, губами. - Может, она бы сказала тебе, зачем… тебя ведь это волнует.

Сэм молчал.

- Меня, вот, собирали по кускам, - сказала она. - В буквальном смысле этого слова. Граната оторвала мне руку. Теперь как новенькая.

Пташка зажала и разжала кулак, поправляя воротник своей парки.

- Механика?

- Да. Но жидкое молоко – почти незаметна разница. Настоящая кожа. Почти, как настоящая. И глаза. Мне имплантировали роговую оболочку. Теперь зеленые. Как и были! - Пташка хлопнула его по плечу, рассмеялась.

- Может, и спрошу, - наконец сказал Сэм. - Но это уже железо, а не Лили. Все, что было от нее ушло. Душа…

- Ты веришь в душу? - Пташка вынула жвачку, прилепляя ее за руль.

В «скорой» было пусто. Не было ни медбратьев, ни больных. Они сидели впереди. Пташка на водительском месте, держась за руль.

- Знаешь, что я тебе скажу? Не думай о железе как о чем-то бездушном. Лили скопировала себя полностью в призрак. Тысяча миллионов нейросвязей в этой игрушечной коробочке. Ты даже не представляешь, как их много. А душа – это и есть нейросвязи. После смерти они расщепляются, и недостает тридцати граммов. Это они. И сейчас все они в призраке. Лили осталась. Хоть ты в это и не веришь. Поверь. Это лучшее, что ты можешь сделать. Сойдись, найди ее, спроси. Хотя я и так знаю, что она может тебе сказать. Это Зимний рынок. А на нем жизнь не имеет сколько бы то ни было важной ценности. Она бесценна, и все, что волновало ее в тот момент, это снег. Он падал ей на голову, оседал на щеках, пальцах. Только снег. Как денотат, смысл цели. Той, где покупают и продают, но что-то главное всегда за ширмой. Снег, который падает на Зимний рынок, последний элемент в этой мозаике, ее любовь. «Короли Грез» и «Грозы», также растаивающие без следа. Когда-то. А Лили будет жить, пока жива Масаюма. Тебе стоит у нее спросить. Вам надо поговорить.

- А ты?

- Что я? Я всего лишь фельдшер. Смотри, снова валит, - показывая головой в форточку, отлепила жвачку Пташка, суя ее в рот. - Лед, как вода, жизнь, как снег. Растаяла – и никто не заметит. Выходи. Мне надо на вызов.

- Бывай, Милен.

- Бывай…

Пташка закрыла дверь, заводя мотор.

Тяжело падал снег, синяя вывеска блуждала неоном по его лицу. Сэм собрал волю в кулак, садясь на скамейку. Но он мог уйти в любой момент. Не так, как Лили. И все же он не уходил, ловя снежинки синим пухом опускающиеся ему на голову, на пальто и пальцы, руки. Синий снег, пахнущий Лили…

Он думал о ней. А потом, зашел в магазинчик на углу их любимого торца. Взял пиво, но не пил. На их скамейке было пусто. Улица вымерла к четырем. А синий снег все опускался, напоминая ему о ней.

Что-то было не так. Даже с призраком, Лили больше не было. И ее душа была потеряна. Сэм это знал. Он помнил ее запах, помнил тепло и эту ночь в колодце домов. Она хотела ему что-то сказать, а может, была увлечена новым альбомом. Может ему так казалось. Ничего нельзя было теперь сказать наверняка.

Сыпал снег. И Лили была тут, ее след, запах. Еще не остыл. Еще был здесь. С ним. Голубой неон, синий плеск. Вспышка. Короли Грез. Сама Лили. В них. Лед, как вода, снег как жизнь. Зимний рынок, встречающий холодом и грязью. Белые палатки, проплывающие за окном такси. Вот и нет Лили, и только белые пятна под сыплющим снегом. Тишина внутри. Тишина за окном. Необъяснимо. Необъяснимые чувства. Что-то, чего не хватает, место, которое никогда не будет заполнено кем-то. Безжизненные тротуары и газета, валяющаяся на асфальте. Миллион лет, которые прошли сквозь него, оставив свой след. Тихий бесполезный урок. Безжизненная дорога поутру. Еще горят фонари, и брызжет блеклый свет. Грозы и Короли внутри. Тишина асфальтированных дорог. Никто не протянул руку, никто не спросил.

Сэм ехал, забыв обо всем. Тихо шуршал мотор. Ропот и выхлопной газ, спирающий горло. Слабый запах бензина. Дорога, в которой звучит Лили, ее судьба, чудо, ее душа.

Тихо мелькают авто и витрины, дорога, в которой забываешь обо всем. Уже второй круг. Падает снег. Рождество. Пташка где-то едет на своем минивэне. Единственное, что осталось.

Несколько слов…

Славный день или славная ночь. В них так хочется раствориться, и только привычное тиканье часов, безмолвно двигающих стрелки, медленно вплетаясь в сладкую полутьму эркера, дают о себе знать. Я думаю о прекрасной незнакомке, повстречавшейся мне в сети, и блеск привычного бордо прибавляет в бокале. Я думаю о ней все чаще. За эту ночь я вспомнил ее почти десять раз, и что-то случилось со мной. Что-то ускользает.

Как остывает красота, которой не замечаешь… Шапки деревьев за окном в цвету и росе. Я не замечаю их, думая о ней. О том, что не отказался бы от пары слов за чашечкой кофе хотя бы приблизительно криво-косо на общем фоне – о фугу, марципане, хотами и ее родном брате, бывшем реноме из Сун Хунг Кай, о «Гинтаме» или бодзюцу, о ее родном доме, и о том, как сейчас там. Пуэре. И что говорила ее экономка о дзайбацу в Чжоу, что готовила мама на рождество, и как она справлялась по дому, будучи занята в Anker Чанша. Что делает теперь, после выпуска из университета, и отчего так многострадален быт. Что она планировала на выходные и Боду, когда на нее свалилась куча проблем, инвестиций в будущее, если они есть, каждодневная суета. И в этот славный момент, когда у нее выдалась приятная минутка уйти в законный отпуск, мне было бы интересно, что она делает в такой дыре, как та, из которой давно никто не выезжал, чтобы никогда в нее не возвращаться.

Что она делает здесь? В этом маленьком провинциальном городке.

Возможно, она искательница странных развлечений, в своем роде утонченных, но безобидных перверсий, а быть может, в ней скрыта душа авантюриста. И каждый раз, сидя в Сун Хунг Кай Вачай за столом маленького офиса, она за своим маленьким Хуавэй Colorful или Colorfly, уже дома, жаждала всегда перемен.

Есть ли у нее все еще желание отведать омлет по-французски с рук русской кухни? Если да, то пусть в эту ночь, как будто в Хакаме или Чанша: на восточном побережье идет дождь и плавают пластиковые стаканчики возле прачечной, перед джонками на причале горят огни больших городов. Люди и Метрополис, струящаяся автомобилями развязка и шоссе празднуют победу над крохотным существованием, суетясь и вия объятия. В улочках захламленных дворов плавают желтые огни флуоресцента и неона; в колодцах и узлах водостоков, в развилках шоссе, на перекрестках и круговой, в танце больших перемен, медленно утопает в тумане город. В неслышно спустившейся ночи, она, как дома, бросает ключи на маркетри перед входной дверью, сбрасывает пальто. И плывет на кухню, - в строгом воротничке, набрасывая по пути кардиган. Он куплен по цене два за одно.

Она готовит себе кофе, поправляя манжету, выправляет воротничок изуверской компашки, в которой проводит большую часть своей жизни, не имея возможности оплатить вовремя счета и хоть как-то улыбнуться радио Хунань, - болтающему о всякой всячине, - как обычно, как всегда проводя ночь в одиночестве под аккомпанементы колонок Тошиба или хитати сэйсакусё; глядя на хрупко подрагивающие светодиодами Сэйко, которые она купила на барахолке в базарном ритме бешено агонизирующего сидё, под звуки джаза и ритмы станции «Саппоро», – на сегодняшний день они стоят всего лишь десять тысяч, – вспоминая о днях веселья на дни рождения и праздник мая, считая недостающие двадцать сен из отложенных в качестве подарка коллеге по работе; помнит, что здесь виски стоит всего лишь девять, в пивнушке местного разлива не добавляют пива к воде, и у меня все так же весело, как у нее.

Ей некуда спешить и сдаваться в аренду вечно терзающей ее дзайбацу несколько раз на день. Негде упасть в сети безумной ночи и ритма авто, пользующего ее саму, чеки и счета, выставленные за отсрочку, – распрощаться с совестью, выдержкой и самообладанием, цейтнотом и ворохом головокружительных пустяков. Чашечка кофе, которую она пьет,  не прикрыв ладошкой рот, не призыв к исполнению четко указанных церемоний, не долг перед традициями или формальностью, а пустая, разбавленная мной фантазия. Здесь нет зубоскальной компании, каждую секунду норовящей отгрызть от нее пару фибр и пожевать в исступлении воротничок. Отколоть номер с ее жетоном или отжать пару йен в ритме «Следуй за мной» Кретзмера и Шэйпера. Нет вечной тоски. А если и есть, то только такая, как сейчас, в River of Cristal, где каждое ее желание, неохотно исполняемое проявляющими интерес пациентами забегаловки на Набережной, есть нечто интеллигибельное и посредственное в сводке набежавших купюр. И даже без них, официанты здесь не краше, чем в Чанша.

Пора забыть о работе. Омлете, что рождает собой долг культурных традиций перед толпой, и наслаждаться этой чашечкой кофе, наконец, так, как будто в робком танце больших городов настала последняя ночь. Под сетью вязкого флуоресцента и ночных аллей, лотков, затишья колодцев, под оптоволоконной проводкой пахнет бесконечной тишиной. Светит луна. И она заглядывает в окно, в чашку, под стул и спуд чая, на дне которой сверкает бутон хризантемы. Суп поспел сам, его не надо готовить, из омлета не надо выбирать кориандр и тмин. Ее набережная ничуть не отличается от моей, а в банке с вареньем тоже есть ежевика. Она хороша с молоком. И пусть в этот день она попробует такой коктейль.

Пауки? Что ж. В банках с вареньем они мечтают пожевать не только мух, но и чей-то проездной на самый ранний трамвай. Под день всех святых и час вербного воскресенья здесь так же медленно распускаются почки. Из тебя пьют соки, готовят рагу и подают омлет. Но сегодня вечером все эти блюда – в меню растроганных шеф-поваров.

В прачечной тебя ждет печальная бабка с бельем, а в кассе приема платежей ее обложат матом из удовольствия послушать ответ.

В этом мире нет виски «Арран». Каждый, кто в нем живет – искатель ночных оборотней и разбавленных силуэтов, уютного тепла и холодного «Ксу-ксу». Этот ликер ни с чем не перепутать. Нельзя покидать свой дом после полуночи; а там, в реке незабвенных эвфем, всё так же течет избитое кредо времен: «Память – единственное, что остается. Только она достойна сожалений за ее отсутствием. Только там есть место кафешке, людной прачечной и обычной хандре по усталой рутине за рюмкой Карт Блё и Карт Рэд в тридцати миллилитрах Велюр». Нуар – это не жанр, а песнь убитого консерватизма. Усталого от жизни и конфетти лояльной прагматики. Скупого эссе. И чая в кино. Его нужно смотреть, когда нет настроения читать провокации за пять сотен йен, промоакции за двести, и ставить крестики на клеточках немых диагоналей, су-доку, сумма сбоку и крестики-нолики по-изуверски. В этой забегаловке нет ничего особого, как нет в той, что на реке в Хунань. В ней нет эстетики Нуар и пригодной для этого культуры, нет восхищения хулиганскими вылазками в область археологии и убитой мостовой с колотящим об асфальт баночкой из-под пепси-колы на углу супермаркета, полупьяного хипстера, рисующего ими на Хюндай своего соседа кружки от Мерседес-Бенц. В этом нет ничего необычного.

Это их имена пишут в запыленном стекле: «сука», «тварь», «ответишь мне». И «ты, просто недоносок, падла!»

Что это такое, эти русские слова?

Местный жаргон.

Не требуется перевода. Различные варианты вполне допустимы. Не всегда обозначают одно и то же.

Что и говорить, ты всегда делаешь чай с хризантемами и кардамоном. Эта девушка на фото – не ты, а кто-то другой. Она так счастлива, что, кажется, будто сошла с небес в розовом Кензо. Она не замечает пауков и банок с помидорами, не терпит лести и лжи. Она не ты… Ты повзрослела. Так мало осталось от клубничного суфле и молока с ежевикой… Ты берешь еще ложечку кахеты, и она тянется за ней, словно сироп.

Не уверен, что взаимность располагает к общению, потому что в ней мало осталось от Хуавэй. Это век техногена. Мы все разговариваем с завитушками под абсент. Не внешняя красота красит человека. Но и не внутреннее тепло. Не тепло, там, где холодно. Холодно там, где все время снег. Красит любого человека комплекс. Если он большой, то в замок входить всегда приятней, чем в замызганный коридор. Его сложно отличить от карикатурных, но еще сложнее найти. Легкий характер и малые дозы цинизма.

Нет никаких иллюзий в моем желании скачать картинки из различных частей света мадам самого преклонного и не совсем, и пенсионного возраста. Они развлекаются скриншотами и перепиской за чашкой валокордина с гуако-моле и канапе под скрипучий вальс. Это ли то, что мне нужно? Удивляюсь тем, кому – да…

Пока. После того – наступит расплата.

Мило если это удовольствие во благо, безобидно и собирает огромную толпу желающих поглазеть, тех, кто трезв и кому уже далеко за пятьдесят.

Сколько печали было из сиюминутной слабости. И не говори, прекрасная незнакомка из Сайтама или Сун Хунг Кай. Славно, что все, что нужно, чтобы этой ночью луна светила довольней и краснее, – это всего лишь молоко и две чашки кофе, ежевика и суфле под кахету. Нет особой важности в проблемах, упоминать о них еще дурнее. Их было много, и они навалились скопом. Но я выдержал. Так же, как и ты.

Луна сегодня особенно хороша. Ее видно сквозь тлен заволокших ее облаков, сумрак толстых туч. Они плывут на восток, закрывая ее собой, как густой деготь цикория медленно заливает белый фарфор. Гало прячется за ними, и дождь, хоть и мелкий, сладок, словно дикий мед.

Beautiful girl, beautiful girl, won’t you be ma inspiration? Beautiful gi-irl, won’t you be ma inspiration…

В такую ночь задумываешься о том, что, может быть, ты что-то упустила, и то, что может случиться, призрачно и эфемерно. В чем смешалось вмешательство невероятного и смысл привычного – в мире простых людей, где привычное неотличимо от призрачного. Печаль… Ты думаешь так же, как я. Это недурно, но хотелось бы холодных капель на распаренной коже.

В этом мире простых людей, где мечты выдаются за явь, свет льётся не так резво, как здесь, в твоей чашке, за окном, в море оставленных под окном авто и позабытых забот, мелодий для флейты. Во дворике тихо падает тишина, спотыкаясь о бесконечное молчание. Ночной колодец в коробках серых домов, в глуши полнота беззвездной ночи и безмолвный прохожий. Бочка двора переполнена сном. А за кустами слив и сирени прячется все еще не уступающий апрелю март. В Окаяме идут дожди, и моросит туман. Я думаю, что он там для приятной хандры и случайной слабости. Для души, когда пусто, жарко и душно внутри, для музыки в ней…

Но меня осаживает вдруг незатейливая фантазия, падающие ключи на битум асфальта, и я дую на кофе. Ты тоже. В самом деле. В нем плавают точки над i, и немыслимое удивление падающих на голову заморочек – в кружеве из обид и старых, как мир, идей, что им правят цифры математических эмблем. Знаки души под запретом законов бездушных этик. Шаркающие шаги в свете укромного уголка, пересекающие припарковую зону у парковок. Одинокий прохожий. Мы все идем разными дорогами, в разных направлениях, каждый со своим багажом, но рано или поздно они приводят нас к одной: куда уходят те, кому незачем куда-то идти? Куда уходить, если нет надобности идти? За целью, за которой стоит только конец пути – белый шум болтающего без умолку радио Кавасаки в белом наряде из приукрашенных конфетти, обертках для послезавтра, вчерашней погоде, торгах и пустой Чаньши, где струится недопитое Карт Велюр с арабикой… В рутине быстрой реки, что все время стремится в пустое, зыбкое море интриг, стараясь развеять нашу слабость, к Большему, чем просто закономерность в лабиринте – факир, который плавает в спирте «МакФэйлз». Ошибок, задач и веры в ответ. Математической точности. И холодной логики, приумножающей лишь себя саму. Мудрость, печаль, ветер и горсть надежд. Грязный хлеб на столе. Открытое васаби. В планах у осени квартиры внаем и закрытая дверь. Things, that bites…

Математическая точность лжи, что каждый раз выходит за рамки дозволенного, повторяя одну и ту же прозу жизни: если тебе не по нраву грязный хлеб на столе, тебе с ним жить.

Что-то меняется… Но что?

Что-то происходит… Но где?

Что-то в этом чае и чашках кофе с молоком… Ежевика? Она хороша только к молоку. Запомнила?

Я складываю зажигалку. Ветер струится в моих пальцах. Музыка – Electric Blue. Дребезжащие мотивы Долорес в задорном эссе.

Что-то далеко. В перерывах на обед, забытых мечтах и фатальных суфле, на столе немытых кофейн. Что еще придумает эта жизнь? Фатальный кофе в перерывах на ланч под тортюр избитых надежд?

Что-то уходит. Но куда? Пропадает в мишуре мелькающих мимо тебя миражей, мыслей и призраков, под спудом безнадежных дней. Ставших тенями людей? Огней ночных авто в перестуке колес по мостовой, в метро. В юрких ручейках реки, что творит из нечистот, краски жизни, увлекаясь игрой в Маджонг, несет свои воды в праздничной канве присутствующих из-за нужды вещей. Все уходит, плывет, течет, как песок сквозь пальцы, на оставленном тобой в тишине дайкири на безлюдном пляже. И вечер там – будто вечер в крем-брюле. Но в пустой тишине, где главное блюдо ты. В этой вечной тишине снующих людей, мелькающих авто и череде рутин. За чертой города… Подать рукой. Открывается ночная заводь, места утех, закрываются лотки и лавки. Прячутся под тряпки торгаши и лоточники, под замки ходульной избы – мелкая персть судьбы. Хочется плюнуть, но слюна засыхает во рту.

Что-то меняется. Но где?

Что-то уходит, плывет, течет, но куда?

Что-то происходит, но когда? Что-то проходит, остывает, струится, как вода, но зачем?

Что-то перестает быть таким, каким было раньше, маленькая мадмуазель из Сайтама пользуется вещами больших людей. Но вешать свои победы и обналиченные чеки от бинарных торгов куда? Что теперь делать с дайкири на пляже и куда пойти выпить кофе, чтобы найти пустой бюллетень от прошлогодних выборов? Где? Что сказать? Потому что теперь надо сказать очень многое. Многое не сказанное – в каждом “God be with you. A-a-a-Ah”.

Куда подевалась твоя забытая всеми грация, и где ее искать. Откуда приходит эта скука отчаянного кофе со сливками и куда уходит звездное небо под болонже. Где этот пляж, на котором продают билеты в большое приключение в парк на горе, и куда подевался хипстер, который торгует пластиковыми карточками в кредитном отделе под предлогом обрести райскую жизнь.

Куда направляют билеты в авиакассах бессрочных со спичками в кармане, помятых стикеров? Откуда приходит ветер надежд? Он дует так неловко и неуклюже. Поневоле становишься творцом мрачной эстетики. Нуар – не жанр фантастики или безумной, распухшей от инфантильности, пускающей слюни фантазии. Это проза без надобности. В ней пустует самое главное, что осталось от пляжа с пахлавой и стикерами авиабилетов в жизнь лучшую, мелькающих, снующих, текущих и сигналящих авто, призраков, ставших абсолютно незнакомыми тебе людьми, лучше скелетов ракушек на безлюдном пляже и мостовой с кружочками от Мерседес-Бэнц. Где Moby «Guitar, flute and strings», Linking Park и «My December» помнит «Kite»…

Хочется плакать – почему бы и нет. Только не от чего. Вас никто не услышит. Даже больше  – не смотрит в окошко с луной. Поздняя чашка кофе – как смытый налет Кензо.

Хочется кричать – кричите. Из всех пускающих слюни, бесстыжих, распухших и бредовых фантазий эта – самая безобидная. В ней нет строгих правил и белых воротничков. Отходит ко всем чертям новый вечер. Тускнеет небо над песочным крем-брюле в ракушках олигоцен и морских коньков, застывает в капельках янтаря, облепляет трупики мух и москитов. Курится дым Хем из Мумбая. Ароматы загадочной Индии. В курильницах блуждает забытый, всеми принюханный аромат. Слон на подставке из полистоуна блестит слюдой в маслянистых свечах. Что-то в сумерках, падающих в свете полукруглой, трезвой как звон манат, луне. Ты не находишь?

Что-нибудь корсиканское…

Может быть ром?

Что-нибудь сладкое, из забытых снов…

Что-нибудь необычное – тысяча и одна ночь.

Что-нибудь для души… Всего понемногу. Всего одна ночь под божоле с карпом и отжившими призраками надежд. Всего-навсего для тебя и для меня. Там, прячутся маленькие вещи больших людей.

Это… несколько слов о…

Холодный ветер. «О» – старый роман. Но в нем есть ностальгия. Ты грустишь, подперев щеки руками, а на лице улыбка. Улыбка – чтобы не стало совсем, как здесь. Дымлю понемногу. Чашечка кофе и молоко с ежевикой. Запомнила?

Хорошо.

Beautiful girl, beautiful girl, won’t you be ma inspiration? Life is more intricate as it seems…

Кирим БАЯНОВ

Переводчик, экономист, художник, писатель.

Родился и живет в Севастополе. «Увлечение творчеством было во мне всегда, еще с юного возраста. Единственная любовь, которую я пронес через всю жизнь, - это любовь к изобразительному искусству. Позднее пришла любовь к литературе. Рисую с 5 лет, пишу с 22-х». Работает онлайн-консультантом. Автор книг «Babylon», «Часы из ореха», «The way of Kawana», «На краю света, на краю тьмы». Также участвовал в совместном проекте «Из жизни призраков» (3 книги). Получил признание как художник на международном конкурсе «Независимое Искусство», заняв третье место и получив диплом третьей степени за вклад в изобразительное искусство. Также занял третье место на конкурсе «Первая Роса» в 2019 г. «Все еще молод душой и рад вашему вниманию».