Слово Музыки

В начале было Слово Музыки.

Ей было велено явить –

через, казалось бы, иллюзию,

через вибраций тонких нить –

намёк на принадлежность к целому,

подсказку, дверь. Тому, кто смог

по-своему, по-неумелому

понять, что музыка есть Бог,

открылись все законы космоса,

расцвел шар огненный в груди.

Как будто Кто-то тихим голосом

промолвил: «Что, прозрел? Входи».

Ты, часть эфира уплотнённая,

дивишься: сколько тут щедрот!

Берёшь Природой сотворённое

и превращаешь в горстку нот.

Багаж

…у меня есть: пакет с пакетами;

ящик с кабелями; коробка с письмами;

сто евро; пачка с сигаретами;

навыки ходьбы тропами лисьими;

камень на сердце; скелеты в шкафу;

наличие воли; отсутствие режима;

привычка складывать слова в строфу;

сорок три способа пережить зиму;

школа; колледж; консерватория;

вечный календарь до пятьдесят шестого;

не рассказанные истории;

поиски смысла – чистого, простого;

девять фотографий родителей;

два шрама; папка в ноутбуке «личное»;

отсутствие путеводителей

при путешествиях; боль ритмичная

в нотах; невысказанное слово;

несколько странных платьев; вино и кофе;

желание пройти поход крестовый

свой до конца, даже если к Голгофе;

виденье глубины за красотой;

восхищение любым этногенезом…

Подскажите, багаж подходит мой

для полёта, по габаритам и весу?

 - «Вы, почти что, готовы к полёту.

Хоть багаж ваш, конечно, не безупречный. 

Слишком много печали тут, в нотах.

И еще – перевес в слове «вечный».

Портной

А композитор, в сущности, портной.

Портной хороший обнажённость тела,

пугающую белизною мела,

так обрамит, что нужною длиной,

фасоном, цветом подчеркнёт изгибы

и сделает волнующим, желанным

его. И даже мешковиной рваной,

ломая в нас шаблон, стереотипы,

проявит нам одеждой некий смысл,

всё время ускользающий. Как в тайну

даст заглянуть. Намеренно, случайно ль,

уронит в голову шальную мысль

о том, что не бывает столь прекрасным

не созданное высшею рукою.

Такой же композитор непростою

идёт дорогой, мозгу неподвластной.

Он, одевая в музыку слова,

как будто шёлком, бархатом и ситцем,

создателем бывает, очевидцем

той и другой природы. Естества

стараясь не нарушить, как кудесник,

из сердца достаёт мелодий нитки,

сшив для стихотворения накидку.

Так и рождается на свет вдруг Песня.

Предвкушение. Послевкусие.

Как зайти в первый бар на окраине,

вдруг поймав тишину между блюзами

пианиста и так осязаемо

ощутить на душе послевкусие…

Как духов отзвук, - смутно - знакомые

вспыхнут лица и их отражения

обещая дожди невесомые,

отзовутся во мне предвкушением…

Эти люди, смешливые, грустные,

эти люди в моём окружении,

те, кто ляжет пыльцой послевкусия,

те, кто дарит собой предвкушение –    

между ними нет общего, схожего.

Их немного, как самого вкусного.

Не сказать, что они все хорошие –

с виду все они даже чуть тусклые.

С виду все они странные, пегие,

беспородные, мокрые, бледные.

Для меня же – вселенные некие,

путешественники межпланетные,

волшебство создающие циники,

маги слов и жонглёры иллюзией.

Стрелка компаса движется к линии

предвкушения и послевкусия.

Свинг-нота

Все чёрными были, как нотам и

положено быть на бумаге –

смиренно стояли на месте,

которое им отводил

седой композитор, с заботой

рисующий нотной ватаге

то точечки, то, как невесте,

фату. Даже объединил

под общую крышу четыре

послушные чёрные ноты –

вдруг дождик начнётся? Промокнуть

никак им нельзя, малышам.

На белом – пребелом клавире

бойцы музыкальной пехоты

то громко и смело, то робко

шагают под ритм по листам. 

И всё хорошо бы, но спутав

простой карандаш с рисовальным,

случайно наш старый маэстро

одну написал невпопад.

Запрыгала в ту же минуту

по музыке сентиментальной,

по строчкам большого оркестра

та нота, друзья, наугад.

Все чёрными были, а эта –  

как розовый мяч, как фламинго –

то в третьей октаве мяукнет,

то квакнет в басовом ключе.

И даже в вокальных дуэтах,

как будто глазная соринка

бемолем в мажоре как стукнет!

Как юркнет в квартет скрипачей!

И ластик её не догонит,

и даже корректор бессилен…

Такую за нотой охоту

за праздник, отнюдь, не сочтёшь.

Маэстро то плачет, то стонет,

то ухает, будто он филин:

«Не нота ты тут, а свинота!

Премьеру кантаты сорвёшь!

Встань ровно и тихо в аккорде,

позволь тебя чёрным закрасить,

звучи консонансом с другими,

иначе – нарушишь закон».

А нота вдруг хрюкнет на форте:

«Давай веселиться, как в джазе?

Ты сделай все ноты цветными

и знаешь… добавь саксофон».  

Милонга

Когда пустуют брошенные на песке шезлонги

и треплется без умолку от ветра пляжный зонт,

обслуживающий персонал выходит на милонгу.

Подобен птицам тот разнокалиберный «бомонд».

Никто не протирает стойку. В ряд стоят пустые

бокалы. Фиолетовые сумерки легли.

Барьеры преодолевать легко языковые,

когда живёшь на южном маленьком клочке земли…

Абрам настраивает скрипку, а Мигель – гитару.

Петрович красными руками достаёт гармонь.

Массуд перебирает струны у ситара.

Фархунда, сняв передник, томно выгнула ладонь

и тетивою натянула тело. Этим летом

она не выносила плод, - надорвалась, видать.

Гийом вдруг затянул мелодию без слов фальцетом,

чтоб каждый смог печаль излить свою и подпевать.

Матильда с Олой под руку спускаются. Довольны.

Оланреуоджу – его имя полное, никак

запомнить не смогли. Приехал на гастроли, вольный,

не состоит на службе. И имеет белый фрак.

На джембе Ола чудодействует, а не играет.

Он любит наблюдать, как в быстром танце каждый раз,

Матильдин бюст согласен с ним во всём, ему кивает.

А в жизни-то, Мати не балует, - даёт отказ.

«Сезон закончился, -  чеканит мысль, - она уедет.

Я помогать отцу поеду тоже в Порт – Харкорт.

Какого-нибудь немца у себя там заприметит…

Петрович зря набил тату мне «ритм – любовь – хардкор».

Петрович молодец, вообще…  Женился на Фархунде.

Ту чуть не выслали назад, домой, в Узбекистан.

На севере однажды просидел в обледенелом грунте,

оставив ноги, смех, сорвавшись ночью в котлован». 

Гийом с Мигелем спелись, выступать хотят дуэтом.

Гийом су-шеф, Мигель заваривает ловко доширак.

Название придумали для группы - «ГИвМИ». Это

от их имён, должно быть, производное. Вот так

бывает – едешь заработать и забыть ошибки.

Находишь не единокровную семью.

Абраму не нужна жена, он любит только скрипку

и семерых вот этих малых. Стоя на краю

вселенной… Вдаль, за горизонт обращены их взгляды. 

И к морю песней обращается индус Массуд:

«Пожалуйста, пусть лето будет вечно. Злость, преграды

семью трансатлантическую пусть не разведут».

Когда пустуют брошенные на песке шезлонги

и треплется без умолку от ветра пляжный зонт,

обслуживающий персонал выходит на милонгу.

Подобен птицам тот разнокалиберный «бомонд».

Пилоты придуманных самолётов

А то, что музыка, поэзия и любовь

звучат всегда на самой высокой ноте –

быть может, плохо –

срывают голос, срывают сердце.

Ты, если одним из этого болен,- готовь

себя, друг, к бесконечной душевной рвоте

при каждом вздохе,

к повышенным внутри мегагерцам.

К тому, что будешь ты петь эту свою песню,

как птица. Неважно ей – слышит ли кто-то

в пустынном зале.

Ценой уюта, времени жизни,-

ценой того, что однажды сигнал исчезнет

в момент сложнейшего из полётов.

Замкнёт в штурвале

и ты, друг, в вакууме повиснешь. 

Другие – камнем успели стать, зачерствели.

Имеют вес. А ты висишь, как придурок

и кровоточишь

словами, звуками и неясным.

Воскликнут камни: «Такая жизнь, неужели,

тебе по вкусу среди сумбура?

Ты, разве, хочешь

прожить тут жалким таким, несчастным?

Висеть в тобою придуманном самолёте,

болтаясь в небе, как говно в Енисее,-

без денег, камер,

без славы, имени на афише?»

Но снова сила вольётся в тебя, в пилота.

И кто-то сверху крикнет, спугнув сомненья:

«Ты что там замер?

Давай, ко мне поднимайся, выше!»  

Фортепьянствовать

Давай сегодня фортепьянствовать,

раз лето отменили.

И петь и пить и резонансами

обнимем безтактильно

тех, кто возможным тут присутствием

направит и поможет.

Но, в оглушительном отсутствии,

куплета спеть не сможет.

Танцуют тени от светильника.

Три года на часах шесть.

«Есть есть?» - спроси у холодильника

 «Есть нет, - отвечу, - пить есть».

Комбинаторика

Я умею вызывать мурашки

сочетанием из ритмов и созвучий.

Записав их где – то на бумажке,

сразу отпускаю в жизнь. Судьба и случай

нот решит судьбу. И нет мне дела

более до них. Народным – станет сильный.

Слабый же мотив и под прицелом

не запомнят люди. В комнате «родильной»

я служу всего лишь акушером,-

принимаю и фиксирую в тетрадке,

под лучами старого торшера,

то ль ответы, то ли новые загадки.

Люди июля

Я наношу в действительность визиты

из мира снов.

Недолго, кратковременно, транзитом –

без поездов,

без самолётов мигом возвращаюсь

обратно в сон

один и тот же, в нём я занимаю

просторный дом.

Но рада ли я этим сновиденьям?

Как посмотреть:

чтоб в доме жить, попить, поесть пельмени,

надо иметь

бумагу. Все над ней трясутся, хранят,

твердят о ней,

ей поклоняются как Богу и чтят.

Среди людей

тут редко можно встретить тех, кто не стал

бумагой жить.

Кто был расстроен, но потом зазвучал.

Над злом шутить

кто научился – прослыл в миру дураком

и голытьбой.

Его кошмаром называю, не сном.

Вздохну порой:

«Как хорошо, что это сон был, не явь.

Так Кафка, Сартр

нас погружали в омут хмельных канав-

вот снов стандарт.

К таким командировкам ежедневным

привыкла я.

В реальной жизни хвост великолепный

и чешуя

есть у меня. Тут просто все, знакомо,

как дважды два.

Без всякой зависти, обид, надлома

по островам

неосуждающие люди ходят.

И две луны

в стране без наций над водою всходят.

И все честны.

Кота тут нет у Лукоморья, правда.

И дуба нет.

Дома из света вписаны в ландшафты.

Звучит квартет

F-dur. Пионов вьются ароматы.

Бетховен сам,

чуть дальше, пишет «Лунную сонату».

«Месье, мадам!», -

провозглашает Фред в костюме – тройке,-

«ShowMustGoOn!»

Истории разбрасывает бойко

аккордеон.

Тут смерти нет, как нет и интернета –

зачем он тут –

Среди садов, приветливости лета?

Но жаль, уснут –  

перенесутся людвиги и фреди

из июля 

мгновенно в зиму – станут коли, пети,

и  юли.

Кло Тангел

Кло Тангел неспешно натянет колки –

движенья легки во мраке кромешном.

Он утром еле проснётся, конечно,

зато будут счастливы все мотыльки,

когда флажолетами призрачно, зыбко

окутает их, играя на скрипке.

Кло Тангел имеет плохую черту.

Черту обойду, она побледнеет.

И взгляд его тёмный на миг просветлеет,

морщинки у глаз дорогих расцветут.

Когда за черту между другом и миром

пойдёте вы, то запаситесь зефиром.

Кло Тангел считает, что нет величин,

размеров, причин для тех, кто питает

любовь… Но затем он на час умолкает,

сплетая в уме лабиринт паутин.

Не будем мешать ему думать о счастье,

когда за окном торжествует ненастье.

Кло Тангел бывает в отъезде порой.

Плацкарт теснотой его не пугает.

Под ритм поездов равномерно качает

Кло Тангел деревьям в окне головой.

Он шутит: «Купил проездной без белья

на верхнюю полку, где мысли да я».

Кло Тангел ответил на важный вопрос:

зачем виртуоз, подобно ракете,

над ленью взмывает и, в самом расцвете,

сгорает, смиренно творя на износ?

«Пусть люди не видят – играй и пиши.

Не важен итог, важен всполох души».

Детский оркестр

Говорили детям строго: 

«Не ходите по дороге

той, что в Тайный Лес ведёт –

маг, волшебник там живёт».

Ночью слышали, как звуки

раздавались – будто фуги

там орган играл, в лесу.

Кто-то, словно на басу,

исполнял так грустно песню,

что рыдали повсеместно

люди, птицы, звери. Днём

прекращался звук, причём.    

Всё же Ира и Тамара,

Эличка, под руку с Кларой, 

Вика, Вова и Андрейка,

заодно – Федот с котейкой –                         

не послушали совет,

да отправились в обед

той дорогой и табличку

увидали «Встретить лично

не смогу я вас, друзья.

Лес – гостиная моя.

Угощайтесь всем скорее!

Посмотрите чуть левее

и увидите столы, 

полные конфет, халвы.

Я для вас всю ночь готовил

знатный пир. Сироп кленовый,

мёд, орехи, сыр, блины

вам понравиться должны!»

Дети так проголодались,

что никак не удержались

и отведали еды,

не почувствовав беды.

Съела Вика стейк макрели –

стала вдруг виолончелью.

Клара съела апельсин –

превратилась в клавесин.

Ира съела ломтик сыра –

превратилась тут же в лиру.

Эля выпила Эльвира –

стала тут же второй лирой.

Съел желе Андрейка –

стал, увы, жалейкой.

Вова съел одну икринку –

превратился он в волынку.

Тома выпила нектара –

стала чёрною гитарой.

Десять устриц съел Федот –

превратился он в фагот.

Вышел к ним великий маг:

«Я смотрю, что тут аншлаг!

У меня теперь оркестр

больше стал на восемь мест!»

Он, рукой раздвинув  листья,

указал на каменистый

берег речки, где в рядок

горн стоял, баян, смычок,

скрипка, туба… «Всё из стали,

дерева.  Детишки стали

музыкой! Такой удел –

лучший в жизни!» - он пропел, -

Я – великий дирижёр.

Я расчётлив и хитёр.

Вас не хватятся родные,

потому что сны цветные

будут видеть триста лет

под красивенький куплет.

Мы сыграем много песен

и разучим ноты в мессе».

Маг, взмахнув руками, начал

дирижировать, ребячась:

«Вы, детишки, молодцы!

Поиграйте как скворцы.

А теперь -  как мышки, тихо.

А теперь, труба – твой выход!

Подключайтесь, флейта, бубен!

Я сегодня дружелюбен –

вас не стану бить, ломать,

Шнитке с Бергом предлагать

поиграть. Ну, что же вы

замолчали? Вы мертвы?

Коли нет – играйте дальше,

мелодично и без фальши!»

…говорили ж детям строго: 

Не ходите по дороге

той, что в Тайный Лес ведёт –

маг, волшебник там живёт…

Возвратилась кошка в дом

лишь одна. И поделом.

Чётоттакоэ

Когда не помогает ни водка, ни алоэ

при смутном беспокойстве, застигнувшем врасплох, -

есть самый верный способ – найти Чётотакоэ.

Затем его взять в руки, глубокий сделать вдох

и выдох, покружиться, три раза промяукать,

волну руками сделать, как аист походить,

чихнуть и выпить чаю, открыть окно, похрюкать,

в окно чётотакоэ, как птицу, отпустить,

пропев вослед так громко, насколько связок хватит

«в лесу родилась ёлка, в лесу она росла!»

Тогда уйдут печали, восторг тебя охватит! 

Но нужно это сделать, раздевшись догола. 

Олень

Слезоточило небо в этот день.

Жасминовый вступал там, где сирень

заканчивала аромата песню.

Прелюдией и фугой в поднебесье

взлетали запахи, обрывки фраз.

Портрет прохожих в профиль а анфас

транслировали лужи. В отраженьях

я увидал зелёного оленя.

Олень задумчиво водил смычком.

За влажным и расширенным зрачком,

как за окном без штор, резвились рыбы.

Их танец был загадочен и зыбок -

симметрией калейдоскопа вмиг

сменялся танцевальный черновик.

На дерево натянутые струны

спускались, словно пять дорожек лунных.

Но не смычком олень по ним водил!

Жук-палочник в каталепсии был

проводником звучания чудного…

Картину измерения иного

я, будто бы, случайно увидал

и был сражён, признаться, наповал.

Конечно, я мгновенно оглянулся,

чтоб убедиться в том, что не свихнулся.

Вот дерево. Над ним летит дракон.

Пломбиром угощает покемон

жар-птицу. Пробегают осьминоги,

пасутся на лугу единороги.

Все как обычно – будний летний день,

в котором не присутствует олень... 

Зелёный восхитительный маэстро,

солист лесного тайного оркестра.

Слезоточило небо до пяти.

Затем упали с неба конфетти,

а к вечеру с корицей облаками,

небесным сладким пухом, как снегами,

усыпалось пространство все вокруг.

К утру небесный пух сожрёт барсук.

Он тут единственный любитель снега-

ныряет, как дитя, в него, с разбега.

Ему не ведома, как мне, печаль.

Тоска о чуде заставляет вдаль

смотреть и думать каждый божий день:

«Быть может, где-то там живёт олень…»   

Теодор

У других – биополе, а вокруг тебя, наверное, энергетический стадион.

Когда ты входишь, то словно втискиваешься в комнаты – клетки.

Опуская голову, садишься в самом незаметном углу.

А взгляд –

будто миллион дарит, бросая из аэростата тела золотые монетки.

Редкие, ценные, яркие – они летят и потом ещё долго оседают

на дне моих снов, переливаясь.

И вот, я уже счастливый обладатель разорванного сердца.

Тем временем ты принимаешься за обычные свои дела:

медленно сворачиваешь самокрутки мыслей и раскуриваешь их.

Одну за одной, одну за одной.

Ноты на жёлтой бумаге плавятся и исчезают в тебе. Ты нашёл решение.

«Давай это отпразднуем» - говоришь мне молча,

выкурив тридцать два такта симфонии.

Рахманинов

Вечерних зимних улиц полусон

разрушит яркая афиша.

Написано: «Успей услышать!

Звезда приедет в регион.

Ноктюрны и этюды прозвучат».

Так, это через час, сегодня…

Обычно, в день предновогодний,

все развлеченья нарасхват

у тех, кто «звёзд не ловит с неба». Мне

один билет.  Так прост в одежде

тот пианист. Послушать прежде,

всех выводов, хочу. В цене

сегодня шоу. Он же не бурчит

под нос. Мешок не надевает

на голову. И не качает

в такт телом. И не трансвестит.   

Так чем же ты «возьмёшь» нас, дурачок?

Ведь наше сердце очерствело

и чешуёй покрылось – село,

запрятано, как в бардачок,

под рёбра, под оценки, под слова.

Он мысли эти не читает.

Играет нам. Он так играет,

что разрываюсь я по швам.

…быть уязвимым или уязвить,

в коростах быть или в корысти –

нет выбора у пианиста.

Лишь только музыку «лепить»

он может. Утопая в пустоте

всех пауз, звуков колебаний,

себя очистив от желаний,

рисует, будто на холсте,

то синим кружевом, то голубым

мелодию. Вплетаясь в пальцы,

она утешит нас, скитальцев,

и превратит все мысли в дым.

Кто предан был кому-то, иногда  

бывает предан им же. Ну, и что же.

Идти в метель по бездорожью

теплей, когда горит звезда.

Бах

У многих Бог есть. А у музыкантов – есть еще и Бах.

Всё возвращается к нему, - к законам контрапункта.

Где нота против ноты отражается, как жизнь - во снах,

соприкасаясь обертоном в поцелуе на секунду.

В соборном зале, звуки, если хмурых нет людей вокруг,

стрекозами летают, в лунном отблеске танцуют.

Но, наступает тишина, когда пустой прохожий вдруг

решит на свет зайти. А ветер, впопыхах, свечу задует.

Мистерию Рождения творит на сцене музыкант.

Когда все празднуют Крещение, он на крещендо,

тем, кто нуждается, направит, в помощь, звуковой десант.

Кто верит в музыку – спасён. И дело тут не в инструменте.

Моцарт

«Вольфганг, ну то ты опять отстаёшь?

Живо шагай, мы с твоею сестрой

ждать не намерены. Позже споёшь

птицам своим, - говорил, когда злой

был на мальчонку отец Леопольд, -

я в тебя денег вложил много, сил.

Скоро увидит весь двор и король

все то, чему я тебя научил».

Моцарт - романтик любил посмотреть

в небо, на клин пролетающих птиц.

Петь начинал, мелодично свистеть,-

будто к себе подзывал тех синиц,

ласточек, чаек, овсянок, стрижей,

сов, зимородков, ворон и щеглов,

жаворонков, воробьёв, голубей.

Словно бы сам перьевых облаков

жаждал коснуться – привстать, полететь,

стать невесомее, юрче, быстрей…

Строгий отец запрещал помечтать:

«Так. Заниматься иди, Амадей.

Скоро гастроли. Нам надо собрать

тысячу гульденов, сын, за концерт.

Будешь с платком на глазах там играть.

Позже получишь желе на десерт».

Так и прошло его детство. Шелка

юбок придворных девиц обогнув,

маленький Моцарт на всех парусах

в красном кафтане несётся к окну:

«Папа, смотри, вон летят мотыльки!»

«Сын, ты же знаешь, как дорог билет

к славе. Вельможи в четыре руки

просят с сестрой поиграть менуэт».

Время бежало с пассажами нот.

В небо всё реже смотрел Амадей,

как-то добавилось всяких забот:

надо кормить и жену, и детей.

«Мы очень скромно живём, Амадей,

только за деньги пиши, дорогой, -

так говорила жена, - мне видней,

буду я распоряжаться казной».

Моцарт писал и писал на заказ.

Оперы, мессы, кантаты, хоры,

пьесы, симфонии… Сразу, за раз

мог написать всю сонату. Поры

этой пришёл вдруг конец – Моцарт сник.

Муза куда-то ушла, стали дни

серыми. Только скворец - озорник

вякал из клетки: «Давай, сочини!»

Позже, оставив Констанцию, дом

и шестерых ребятишек, он шёл

встретиться с местным пройдохой – врачом

«Что вас за случай несчастный привёл? –

спрашивал доктор, - семья и почёт,

роскошь, внимание дам, короля

вас окружает. Не каждый живёт

так, гениальности благодаря.

«Доктор, внутри меня небо болит.

Будто сжимает железным кольцом

небо внутри. И пропал аппетит.

Стыдно таким мне предстать пред дворцом».

«Нёбо болит, говорите? Ну, что ж,

пейте от кашля микстуру – пройдёт.

Этот симптом на простуду похож.

Спите, лечитесь. Концерт подождёт».

«Вы не расслышали, - Моцарт в ответ,-

нёбо меня не тревожит совсем…»

«Если вопросов ко мне больше нет,

с миром ступайте. Уже ровно семь».

Доктор уходит, а Вольфганг стоит.

Птичий концерт в этот солнечный день

гения музыки не веселит.

Будто бесшумная чёрная тень,

кто-то подходит, задаток даёт:

«Реквием, Моцарт, пиши для меня.

Если желаешь, чтоб небо внутри

пело, искрилось и нежно звеня,

благословляло, - шедевр сотвори».

Он написал его. И в тридцать пять

освободился от тягот, оков.

Небо баюкало, грело опять…

Только уже по-другому. Без слов

Моцарт общался с людьми – кипой нот.

Светлый и солнечный, юный родник,

где же ты черпал, что столько щедрот

смог раздобыть? Почему вдруг поник?

В людях искусства есть некий магнит –

а в небесах есть полярный, второй.

Если потоку закрыт, он саднит

если потоку открыт, то покой

душу охватывает и даёт

столько возможностей, времени, сил,

сколько понадобится, чтобы род

весь человеческий зло победил

с помощью моцартов, пушкиных, всех

ньютонов, бахов, эйнштейнов, толстых,

хокингов и леонардодавинчей. Помех

гений не встретит в стремленьях таких.

Высоцкий

Мне было страшно в эту ночь.

Как дальше жить – творить иль молча

жить серым волком в стае волчьей –

я думал. «Чем тебе помочь? -

узнал во сне пророка глас,

Владимира, - Могу советом»

Пренебрегая этикетом,

он сел на старенький матрас.

«Ты нужен там, где ты сейчас

и происходит то, что должно.

Я знаю, что порой тревожно

бывает – будто свет погас.

Не повлиять на ход времён –

рожденья, смерти, взлёты, спады.

Тебе – успеть, лишь, сделать надо

то, для чего ты был рождён.

Поэтому, когда темно,

гори и делай, не жалея

всё, что успел вокруг посеять.

Ведь материальное – говно.

И с этим пламенем внутри

сверши свой путь, забыв о лени.

Восстань из пепла птицей Феникс

и, освещая, прогори!»

С тех пор, совет этот хранил

я в сердце. В сумерках багровых,

Высоцкий, высотою новой

меня, поэта, одарил.

Партитура речи

На Него давно не надеешься ты.

В основном - сама не плошаешь.

Медный тембр твоей прямоты

иногда вводит в ступор всю стаю:

реплики marcato на forte звучат,

в martele затем переходишь.

Через миг - фермата, затакт

и, вдруг, речь до piano доводишь,

зная то, что шёпот умеет звучать

громче всех других кульминаций.

Кантиленой можешь объять

на legato без рук. Гул оваций –

данность, факт давно для тебя и весьма

ты собою довольна в той сценке.

В партитуре судьбы ты сама

расставляешь штрихи и оттенки.

Юлия ПИСКУНОВА

Композитор, лауреат международных конкурсов. Родилась в 1975 году в маленьком временном посёлке Аврора Магаданской области. Училась в музыкальной школе на фортепианном отделении. В 1990 году поступила в Магаданское училище искусств на теоретическое отделение. В 1994 году поступила в Новосибирскую государственную консерваторию имени Глинки, которую окончила с отличием. Работает в различных музыкальных жанрах, но преимущественно пишет музыку для театров России. Пишет стихи и пьесы (либретто). Готовится к публикации её книга стихов «Дождись меня из карантина». Помимо этого является художником-витражистом и руководителем «Студии художественного витража Индиго», компании, которая более 12 лет создаёт художественные витражи и мозаику для частных и общественных заведений, а также храмов. Живет в Новосибирске.