В каждом городе на Пути Сантьяго[1] есть три города.

Первый — тот, что виден с вершины холма. Он всегда появляется внезапно, вырастает светящимся миражом из ниоткуда, щекочет сердце радостью о скором обеде и баночке холодного пива, возможностью растянуться на лужайке, сняв пыльную обувь.

Второй — город тёплых каменных стен, заполненных жизнью, запахами еды и опалённой солнцем кожи, улыбками незнакомцев, шумом, сотканным из ниточек разговоров прохожих. Возможность выдоха. Возможность отдыха. Возможность острова.

Третий можно увидеть, лишь оглянувшись назад, через какое-то время после выхода за пределы городских стен. Он всегда в лучах рассветного солнца, ведь иду я на запад. Это город «вчера», город-воспоминание, город нежности и благодарности, город, в который я не вернусь. Самый красивый из трёх.

Так и с людьми.

Чарли сидел за столом лицом к бару, справа наискосок от входа в «Зелёное дерево». Чёрные волосы, круглое лицо, кепка козырьком назад. В руках он держал отшлифованную временем, но не потерявшую от того врождённого благородства гитару «Тэйлор». Нервничая по привычке, но уверенно с виду, я приблизилась к его столику, представилась и спросила:

— Это ты играешь сегодня?

— Я играю сейчас, — подтвердил он и по-хозяйски, немного самодовольно кивнув взмахом бровей, если так вообще можно, указал на гитару. — А ты?

Я развернулась полубоком, чтобы подтвердить наличие чехла с инструментом у меня за плечами. Укулеле стала моим пропуском за столик, и вечер можно было считать открытым.

В не по-испански просторном и не по-ирландски светлом пабе занято было всего три из, может быть, двенадцати столов. В дальнем углу сидела уже знакомая мне пара из Шотландии: Кэт своей неистовой рыжиной издали напоминала Ширли Мэнсон, Томми лысиной и челюстью — Джейсона Стэтхэма. Ближе к сцене рассаживалась группа из Канады: две сестры, бойфренд одной из них, с которым она встретилась в программе психологической помощи пережившим смерть близких, и их общая, навязавшаяся в последний момент и насквозь фальшивая подруга. Располагало к ней только то, что её ноги покрывались мозолями, как лес грибами после хорошего летнего дождя. А такой пытки не пожелаешь никому.

Чарли предложил мне сразу что-нибудь сыграть. Объяснил, что первым выступает сегодня не он, а некая девушка. В его голосе сквозили нотки то ли ревности, то ли просто неприязни. В афише говорилось, что она — местная Эдит Пиаф. На деле ни местной, ни Пиаф заезжая громкоголосая бардша не была. К тому же, играла и пела она с листа, вызывая равнодушие слушателей и молчаливое, но плохо скрываемое возмущение Чарли. У нас было минут двадцать до начала основного представления, и я зашла с козырей. Ещё до первого аккорда взяла на высоких нотах, но в оригинальной тональности, знакомое всем живущим в англоязычном мире «When you were here before». Закрыла глаза и не видела больше никого, пока финальный припев истёртого пилой радиоволн в опилки, но такого уместного здесь «Creep» не разлился в тихое «I don’t belong here». Пауза. Тишина. Аплодисменты со стороны всех трёх занятых столов и ещё пара — от бара. Так мы с Чарли стали друзьями.

Принесли еду. Меню дня собрало в себе не самые традиционные Камино-блюда. Витаминный салат с голубым сыром и орешками, чили-кон-карне и полбутылки местного красного. Впрочем, на последнее при других переменных здесь можно было рассчитывать всегда. Было уютно и вкусно. Мой новый друг песню за песней перебирал каталог рок-хитов последних лет, но пел их на выдуманные, очень грустные мелодии. Узнать каждую песню можно было исключительно по тексту, и тот порой терялся в переливах мелизмов и ярко выраженном ирландском акценте.

Чарли прожил на Камино то ли год, то ли всю жизнь. Четыре раза он собирался пройти по известному всем в Европе пути, но то лето было жарким, то рюкзак тяжелым, то кроссовки городскими, и каждый раз, когда счётчик педометра переваливал чуть за 300 километров, дорога вместо очередного миража, дарила ему оазис, маленький островок дома, прохладную тень «Зелёного дерева» в соломенной испанской пустыне. Здесь его ждала крыша над головой, вкусная еда, друзья, с кем можно было говорить на родном языке без жестов и словаря, и главное, возможность каждый день делать то, что он любит больше всего — играть музыку. Четыре раза он оставался здесь, на какое-то время забывая о планах дойти до океана.

Каждый день был похож на другой и не похож ни на что в его прежней жизни. Одни и те же каменные постройки, одна и та же короткая дорога от дома до паба, одни и те же жёлтые поля за окнами одной и той же машины, но всегда, всегда разные люди. Река Пути медленно текла по улицам Орнийос, принося пополудни полсотни людей, которые фрагментами яркой мозаики к вечеру складывались в прекрасный, никогда неповторяемый дважды узор ужина, хмельных разговоров, знакомых песен, незнакомых поцелуев на ночь. Сцены выдуманной кем-то жизни под звуки серенады храпа, доносящейся из открытых в жаркие ночи окон альберге. Пока утро своей предрассветной влажной тьмой не слижет гостей из зданий и с улиц, расчищая стены для новой мозаики судеб.

По утрам Чарли поднимался на гору, чтобы писать новые песни. Вечерами по-хозяйски устраивался за столом у бара, чтобы играть песни и слушать истории тех, кого больше никогда не увидит, пока они допивают местное молодое вино из бутылок без этикетки и доедают фирменное, такое редкое на пути чили-кон-карне. И так день за днём, которую жизнь.

Я слушала его историю и думала о том, какое это, наверное, счастье для музыканта жить и дышать своим делом, не думать о том, чем заплатить завтра за квартиру, на какой студии записать следующий альбом и где найти пиарщика, менеджера, эсэмэмщика и ещё чёрт знает кого. Этот паб был его стадионом, тысячи людей за год побывали на его концерте. Каждый день был днём мечты. Но моей ли? Я представила себя утром на горе с гитарой в попытках услышать новую песню в сердце — и слышала только ветер. Я думала о том, как каждый вечер играла бы любимые песни новым людям, и заскучала на второй неделе даже в мыслях. Я представила жизнь в красивой деревне, где всегда тепло и вкусно, и тут же захотелось нырнуть в железобетонный рёв полуденной Ленинградки, чтобы, наконец, расслышать себя. Здесь, за этим столиком справа наискосок от входа в «Зелёное дерево», я поняла, что моим стадионом может быть только стадион, а каждый такой паб — лишь шаг в сторону моего личного океана.

«Дерево» наполнялось людьми, большую часть которых я уже хорошо знала. Все столики постепенно занимали шумные и уже немного пьяные паломники. Раскаты смеха разрезали старания певицы, мучившей микрофон и гитару. К нам за столик подсел Билл, высокий жилистый техасец, которого я встретила в сиесту день на третий пути. Билл был вежлив, приветлив, но что-то в природной хитреце его взгляда настораживало. Он повернулся к бару, привлёк внимание хозяйничевшего за стойкой блондина и попросил принести бутылку бурбона.

— Этот бурбон делают в Нэшвилле. Я привёз его с собой, — пояснил он возникновение на столе сосуда.

— Постой, — почти возмутилась я, — ты нёс в рюкзаке бутылку бурбона всё это время?

Билл утвердительно кивнул.

— В рюкзаке, из которого люди выкидывают шампуни и нужную одежду, лишь бы было полегче идти, ты две недели нёс литровую бутылку бурбона из Техаса? — я, перекрикивая рев бара, должна была знать, не шутка ли это.

— Технически, в ней ноль семьдесят пять, но да, всё верно, — Билл отвечал, разливая кукурузную жидкость по трём принесённым с бутылкой стаканам. — Его делают в моём родном городе, и я подумал, что ирландский паб в испанской глуши — самый достойный кандидат для принятия этого ценного подарка.

Мы с Чарли расхохотались в голос, но от подношения не отказались, и весело клацнув стаканами, выпили за этого американского безумца. Всё, что я знаю о Билле, это то, что за день до самолета в Испанию он вышел на пенсию. Это его первое настоящее приключение в жизни. Тот самый случай, когда всё самое важное всегда приходилось откладывать на потом. Всё, что нужно знать о Билле для этой сказки, что он стал нашим лукавым лепреконом и поставщиком волшебного зелья, глоток которого переносил в пространство между сном и явью. Песни перемежались историями и запивались пьяным напитком. Билл весело поглядывал на меня и, дождавшись, когда Чарли отвлечется на кого-то другого, тихо сказал:

— Мне кажется, тебе стоит задержаться в этом городе на пару дней.

И подмигнул. Конечно же, он подмигнул.

Мне была интересна эта мысль. Не было никакой необходимости торопиться дальше, я была открыта к предложениям Пути и несмотря на то, что уже пару дней шла в компании новых друзей, была готова сделать маленький детур.

Бутылка бурбона пустела, разговоры и смех становились громче, кажется, все гости бара уже сидели за одним безразмерным столом, то внимательно слушая, то перебивая друг друга. Тяжесть дневной дороги стекала с плеч к подножию волшебного зеленого дерева и забирала всё, что нужно было забрать, оставляя место для нового дня. Кто-то нажал на перемотку вперёд, и я вдруг обратила внимание на то, что людей в пабе почти не осталось. Эмма, бармен Сэм и ещё несколько человек начали уборку. Мы с Чарли продолжали путешествие по списку известных нам на двоих песен, бросая их в середине так и не всплывших памяти куплетов или сдаваясь перед переходом на высокие ноты. На часах было двенадцать. Альберге, в которой я остановилась — закрыта.

— Чёрт, я, кажется, пропустила свой комендантский час.

— Так оставайся с нами, — спокойно предложил Чарли. — Мы живем в паре километров отсюда, утром привезем тебя обратно. А если захочешь остаться ещё на вечерок, устроим завтра совместный концерт здесь.

Предложение мне нравилось. В голове приятно звенело эхо рёва вечернего паба и слова Билла: «Мне кажется, тебе стоит задержаться в этом городе на пару дней». Но где-то глубоко зудела мысль о том, что над решением ещё можно подумать.

— Но если ты сомневаешься, мы всегда можем попросить Омара впустить тебя обратно.

— Ты знаешь Омара?

— Конечно, я знаю Омара. Он часто заходит к нам по вечерам. А вот, кстати, и он.

Тёмный силуэт смотрителя альберге возник из ниоткуда. Он вежливо кивнул и, приподняв руку с бутылкой пива в знак приветствия, сделал короткий глоток из горлышка.

— Омар, мой друг, я знаю, что альберге закрыта, но ты не мог бы сделать исключение и все-таки впустить меня поспать? — взмолилась я.

Омар молча посмотрел на меня, потом на Чарли, потом на гитары, которые будто прилегли на соседнем столе, надеясь на заслуженный отдых, и без лишних объяснений ответил:

— Нет, — развернулся и пошёл в сторону выхода.

Я была готова смириться с решением Камино оставить меня здесь на день, и мы продолжили разговор, то ли о музыке, то ли об Англии, то ли о разбитых сердцах, то ли обо всем сразу. Кто-то снова нажал на перемотку. Бар опустел совсем, включили свет. Странный мужчина индейский внешности с длинными волосами пел в микрофон и не в ноты какую-то песню Элвиса, чем вызвал радостный смех поощрения от всех работников «Дерева». Это был их талисман, их бессменный техник, которого волны судьбы тоже однажды вынесли на берег Орнийос и так здесь и оставили скручивать провода и петь одну и ту же песню в знак завершения ещё одного прожитого на этой планете дня.

Я почувствовала, как усталость накрывает меня. Тело, следуя за головой, расслаблялось. Нужно было принимать решение: уходить или оставаться. Омар, как по заказу, возник у бара во второй раз. Теперь уже с вопросом:

— Ну как? Ты всё ещё хочешь в альберге?

— Да, очень! — обрадовавшись своему внезапному спасению, ответила я.

— Подумай ещё 15 минут, — и снова исчез.

Мы с Чарли остались одни. Испания. Ночь. Пустой паб. Гитара и укулеле. Музыкант, который живет своей мечтой. Музыкант, который идет к своей мечте или хотя бы к океану. Я знала, что нужно уходить. Сегодня. Сейчас.

Прислонилась спиной к барной стойке и медленно сползла на пол. Чарли сел на стул напротив, взял гитару и запел. Слов было не разобрать, но было там что-то про прощание. Вдруг стало очень грустно. Я смотрела на него, и очертания человека с гитарой в объективе моего взгляда размыли слёзы.

Песня закончилась. Мы несмело обнялись на прощание. Я закинула укулеле за плечо и вышла на улицу. Чарли ждали его друзья. Меня — мой мистический проводник Омар.

Мы шли под горку по центральной улочке в сторону альберге.

— Как ты узнал, что я не останусь? — поинтересовалась я.

— Я не знал. Разное бывает, Кто-то остается на день. Кто-то навсегда. У каждого свой Камино. Я только спросил — и ты ответила.

Дальше мы шли молча. Сладкая сентябрьская ночь шептала свою колыбельную. В голове калейдоскопом крутились песни в два голоса, подмигивание Билла, история любви Эммы, смех моих друзей, вкус смеси вина и бурбона, мелизмы Чарли, наше объятие на прощание. Фрагменты складывались в узоры, менялись их сочетания и углы — и только одно оставалось неизменно: слова Тома Йорка, цепко тянувшие меня за волосы из омута иллюзии счастья, из этой вылизанной солнцем картинки испанского «Шоу Трумана»:

«I don’t belong here» — «Мне здесь не место».