До пятидесяти лет Василий Фёдорович жил, как перекати-поле: в двух городах приставал в сожители к одиноким женщинам, однако, в силу непостоянства так нигде и не укрепился корнями. Работал слесарем, таксистом, торговал на рынке садовыми инструментами, брался за ремонт ламповых телевизоров, но своего дела жизни не обрёл. Жизнь в шутку переводил. К пьющим Василия Фёдоровича отнести было нельзя; выпивал он, может, ну раз в месяц, и то когда приглашали сыграть на гармони на свадьбе или другом каком-нибудь торжестве. Играл виртуозно, однако всерьёз этот свой талант не воспринимал – есть и ладно. В общем, к пятидесяти годам изрядно растранжирив неуёмную по молодости энергию, Василий Фёдорович задумался – как ему дальше жить, а поскольку из имущества у него были старенькие жигули, гармонь, поношенный коричневый костюм, да двое ещё крепких семейных трусов, он решил возвратиться на родину, в село Заречное, где проживал его отец, восьмидесятилетний старик Фёдор Иванович, и младший брат Коля. А там видно будет.

На Ильин день Василий Фёдорович подъехал к родной усадьбе. Солнце палило, по бледно-голубому небу устало двигались курчавые белые облака, а от бурьяна, росшего по обеим сторонам дороги, шёл терпкий запах. Старик Фёдор Иванович сидел на лавочке возле дома и задумчиво, ножом с самодельной ручкой обстругивал себе новую трость.

– Ну, здравствуй, отец!

– Здравствуй, сын.

Поговорили. Старик обрадовался нежданному приезду сына, заволновался. Прошли в дом, сели за стол. Фёдор Иванович отметил, что сын, как и прежде, сильно на него похож – густые седые волосы, чуть нахмуренные брови, голубые глаза, неуловимый взгляд, крючковатый нос и усы, закрывающие тонкую верхнюю губу. Чёрно-белая старая кошка сразу признала родного человека – залезла Василию Фёдоровичу на колени и, свернувшись калачиком, блаженно заурчала. В белой шерсти на боку проворно ныряли красноватые блохи.

– А где ж Колька? - спросил в беседе Василий Фёдорович, аккуратно сбросив с колен кошку.

Старик-отец поправил языком вставные челюсти и ответил:

–  В этом... В дурдоме.

И рассказал, как Коля безбожно пил на отцовскую пенсию, как растягивал на дороге бредень, чтобы машины ловить, буянил, и как его в тот же день мужики связали и отправили в больницу. Ещё старик-отец сказал, что сильно сдал за последнее время, что его мучают головные боли…

– А надолго ты пожаловал, сынок? - как бы стесняясь, поинтересовался Фёдор Иванович.

– Навсегда.

Хрипло тикали настенные часы, а из угла глядел образ Николая Чудотворца.

... Колю выписали. Он продержался ровно месяц и вновь по слабости душевной предался пороку. Вместе с ним выпивал и Василий Фёдорович; когда старик-отец получал пенсию, наступало время веселья – братья бушевали, кричали под гармонь песни и водили домой разведённых бабёнок. Старика вытеснили в летнюю кухню или же он сам перешёл, не выдержав сыновьих празднований – в общем, в летней кухне он, заметно сдавший за последний год, вскоре отошёл в мир иной... Схоронили. Коля пристроился в примы к одной бабе, с которой они зарабатывали на водку, летом пропалывая дачникам огороды, а зимой расчищая снег. Оставшись один, Василий Фёдорович, пожалуй, впервые в жизни почувствовал смертельную тоску, которую не заглушала ни водка, ни сожительство с одноклассницей Тонькой. И даже когда он хватался за последнее спасение – гармонь, все равно звучала печальная музыка. Раньше, даже когда он был далеко от дома, и случались разные неурядицы, он знал, что отец его жив и всегда примет своего блудного сына. Теперь многое изменилось. Невыносимой стала унылая жизнь, словно брёл по лесу наугад солнечным днём, а солнце незаметно стало клониться к закату, тьма надвинулась, и понял человек, что заблудился… Стоило выпить – тоска отпускала, однако потом наваливалась с удвоенной силой, точно удав, который с каждым новым вдохом жертвы сильнее сжимает свои смертоносные кольца. Зарабатывал Василий Фёдорович на жизнь тем, что иногда, переборов тягу к спиртному, подрабатывал таксистом – возил на своём жигулёнке старух в церковь по воскресеньям и прочих односельчан в районную больницу – по будням, когда был в состоянии – и на рынок. Хватало только на то, чтобы кое-как кормиться, отцовская могила все также представляла собой холмик земли, да крест деревянный. Гармонь звучала тоскливо, болела душа, словно в ней созревало неведомое чувство, которое росло, а шириться было некуда ему – тесно...

– Да хучь ба скинулися деду не памятник, а то лежит, как неизвестный солдат, - говорили бабки по селу. – Тьфу, нелюди. Думали, что Васькя этот человек, а он так, пуговица от кальсонов...

Время шло. И пуговица, как-то так вышло, пришилась к своему делу. Василий Фёдорович, намучавшись с голоду, натосковавшись, устроился в сельский дом культуры. Решение это созрело в потаённых глубинах его души. Как знать, может, давно уже ответ на вопрос «как быть?» разрешился...

В то тяжёлое, омраченное душевной смутой летнее утро, когда страсть как хотелось выпить, Василий Фёдорович умылся, расчесал старинным костяным гребнем влажные волосы, побрился тупой одноразовой бритвой, надел коричневый костюм и, борясь с сомнением, которое илом подступало по самые ноздри, пошёл в дом культуры, прямо к директору.

– Василий, я возьму тебя на работу, - в заключение собеседования сказал директор, одноклассник Василия Фёдоровича. – Но пить категорически  запрещаю, хоть мы с тобой и вместе учились, понял?

– Да, конечно, я уже давно не выпиваю, я бросил, - пряча взгляд под косматые брови, ответил Василий Фёдорович. Он поглядывал на директора дома культуры, как из двух обросших бурьяном пещер, и почему-то чувствовал себя оскорблённым.

– Вот и хорошо, - подытожил директор. – Завтра можешь приступать к работе. Музыканты нам нужны.

Директор по сей день был горд, что в советские времена, в годы своей молодости, доставал винил с музыкой Deep Purple, Pink Floyd и других зарубежных исполнителей. Он бережно хранил пластинки и знал толк в хорошей музыке.

На обратном пути Василию Фёдоровичу, начавшему менять ход своей жизни, казалось, что это не он идёт по дороге, а его вторая сущность, доселе позабытая, стеснённая. Почему-то хотелось плакать. Подмывало зайти в магазин, взять чекушку, однако он после долгих колебаний на весах над пропастью, скрепя сердце, направился домой, где ждала его Тонька.

Первым серьезным испытанием для новоявленного артиста стал день села, на котором он, аккомпанируя себе на гармони, спел «Тёмную ночь» и «Отговорила роща золотая». Исполнил так, что многие пожилые люди вспомнили свою молодость. Однако мнение людей о том, как раньше жил и как начал жить Василий Фёдорович, было разным.

– Во, всю жизнь пробыл дураком, а тут в артисты полез, - говорили одни.

– С голодухи и не такие коленца выкинешь, - отвечали другие.

– Да что вы пристали к мужику?! Остальные, что ли, не пьют?

– Хоть бы отцу могилку обустроил… - продолжал шипеть кто-то.

– О, Господи, да полкладбища как попало схоронено,- парировал другой голос. - Что здесь такого?

Наверное, некоторые завидовали.

Вечером следующего дня к Василию Фёдоровичу пришел старик Григорий Лукич по прозвищу «Куриная грудь», которое прилипло к нему из-за худобы. Он долгое время работал учителем русского языка и литературы. Григорий Лукич принёс бутылку домашнего вина, выпили по стакану, больше пить артист отказался. В основном говорили о грустном: вспоминали покойного Фёдора Ивановича, отметили, что речка обмелела и заросла тростником и рогозом:

– Скоро в болото превратится, а никому дела нет!

– Защищается речка от людей: сколько ей вреда причинили: и навоз свозили, и телок мёртвый плавал, и русло какой-то дурак брался изменить. Сетями её процеживали...

 Василий Фёдорович рассказал, что, когда сократилась его тяга к водочке, Тонька ушла – теперь с кем-то на том краю села живёт.

Вечерело. В открытую форточку тянуло прохладой, горизонт лежал в оранжевом окаймлении. Из сада пахло спелыми яблоками, на которых уже оседала холодная роса. На небе зажглась первая звезда. Чувствовалось дыхание всесильной жизни… Григорий Лукич засобирался уходить, поставил наполовину недопитую бутылку во внутренний карман поношенного пиджака и, пересилив себя, сказал:

– Вот что, Василий, я рад за тебя, что нашёл ты своё место в жизни.

– Да не поздно ли? - виновато улыбнулся артист. – Голова уж седая, дядь Гриш.

– А кто его знает: когда поздно, а когда рано. Это как посмотреть, но я думаю, что ты победил, должен победить! Ежели сатану в сердце впустил, то ослабнет оно, завянет, как лист, ну прощай, хорошо играешь, дай Бог… - сказал напоследок старик, перекрестился на образ Николая Чудотворца и, заступив за порог, вновь обернулся в дверях:

– Чуть не забыл последний наказ: надгробие и нормальный крест отцу-то поставь. Хороший человек был, переживал за тебя, хоть и не выказывал.

– Поставлю, дядь Гриш. За это можешь быть спокоен.

– Ну, сынок, не поминай лихом. Не все могут, не все...

Ночью Василий Фёдорович курил на крыльце и думал о том – кого он победил: беса или себя? И победил ли? Далеко-далеко, куда лететь не одну человеческую жизнь, мерцали звёзды, и в голове рефреном, словно напоминание, звучала мысль старика, зашедшего в гости:

– Не все могут, не все...

02.08.2018

Евгений Григорьевич ТОЛМАЧЁВ

Родился в 1990 году в п. Ракитное Белгородской области. Со школьных лет писал стихи, которые печатала межрайонная газета «Наша жизнь». Поступив на факультет журналистики НИУ «БелГУ», начал писать новеллы и рассказы. Литературный дебют состоялся в 2011 году, когда в областной молодёжной газете «Смена» вышел рассказ «Миллионер», затем был опубликован ряд других коротких рассказов. Публиковался в белгородском альманахе «Звонница», «Созвездие БелГУ», а также в «Новой Юности», в литературном проекте «Русское поле». В настоящее время работает журналистом в Белгородском Государственном университете.