She was always like a feather in the air,

I never knew if she was flying or falling.

She was always like a feather in my life,

I hope she flies .

Aura Dione, Song for Sophie (См. концевую сноску)

Burn your biographies,

Rewrite your history,

Light up your wildest dreams .

Panic! At the Disco, High Hopes (См. концевую сноску)

God, keep my head above water .

Avril Lavigne (См. концевую сноску)

Привет, девочка.

Такие простые слова. Такие трудные.

Хочу говорить их тебе каждый  день, что бы ни случилось.

Мне тяжело было произносить твоё имя не то что вслух, но даже думать о том, как тебя зовут. Конечно, это меня в твоих глазах ничуть не оправдывает. Ни один мой поступок не выглядит достойным для тебя, но возможно, у меня ещё есть шанс?

Я мог бы сказать тебе, что в тот день шёл такой же дождь, как сегодня, а ты бы спросила: ну и что? Ведь мы не знали друг друга столько лет. Какая тебе разница, шёл в тот день дождь или нет?

Вместе с дождём воспоминания о девушке с каштановыми волосами приходят ко мне. У неё глаза цвета тёплой осени. Как и у тебя. Когда греешь сахар и он начинает плавиться, получается тот самый оттенок. Думаю, она бы тебе понравилась, та девушка.

Ведь у тебя её имя.

Знаешь, в такой мокрый и неуютный день, как сегодня, несколько лет назад я резал запястье.

Погоди рвать письмо на части и называть меня идиотом. Хотя, конечно, я и есть идиот. Нет-нет, девочка, я не хотел умирать, никогда не хотел. Прости, что рассказываю, но мне кажется, ты поймёшь. По крайней мере, тебе следует знать.

Я резал не там, где вены, а сбоку, где большой палец. Мне просто нужно было увидеть кровь, почувствовать, что я живой, понимаешь? Нет? Прости, что продолжаю рассказывать об этом. Мне нужно объяснить тебе.

Сначала сделал один маленький надрез, потом другой. Промакивая кровь салфеткой, стал вырезать птицу. Кривая получилась, но видно, что птица, раскинувшая крылья. По контуру птичьего тела сочилась кровь, а мне не было больно. Это было странно: кровь есть, а боли нет. Я смотрел долго, а потом замотал запястье платком и вышел под дождь. Волосы облепили лицо, я убрал их. Впервые подумал, что, наверное, надо постричься, под дождём неудобно, когда за шиворот по хвосту стекает вода. Но ты же представляешь: подстригусь — не смогу закрываться от людей, когда играю.

Ты…

У меня перехватывает дыхание, когда я думаю о тебе. Знаю, ты считаешь меня полным придурком, это жаль, но не смертельно.

Так бывает.

Я тебе сейчас подробно рассказывал об этой птице, потому что ты спрашивала меня о ней, помнишь? И я соврал. Сказал, что родился с ней. И ты почему-то поверила. Прости меня, девочка, я больше никогда не хочу тебе врать. Возможно, ты найдёшь в себе силы и желание верить мне.

Когда-то я так же верил одному человеку. Той девушке. Беспрекословно, безрассудно, бесконечно.

Люблю ли я тебя? У меня было слишком мало времени в самом начале, чтобы это понять. Но я хочу понять это сейчас. Хочешь ли ты?

М.

Часть первая.

Город Снегов. Элли и Мика

Он помнил день, когда она появилась, но не помнил откуда. Хмурая, она возникла, словно из параллельного пространства, и стояла в дверном проёме, оценивающе разглядывая Мику. На ней было кружевное вязаное красное платье с длинным рукавом и блестящие красные туфли. Она стучала каблучком в пол, как будто отбивала ритм какой-то песни, крепко прижимая к себе большого плюшевого медведя. Её волосы цвета тёмной карамели были заплетены в тугую корзинку. Мике казалось, что он знает песню, которую девчонка отбивает каблуком, и хотел было потопать с ней в такт, но она вдруг прекратила стучать и подошла к нему. Он стоял, не смея пошевелиться, поражённый самим фактом её присутствия в его комнате.

— Я волсебница! А это мой медведь, понял? — сказала она, подойдя к Мике вплотную, нос к носу. — Ты его не трогай, а то заколдую насовсем!

В это мгновение она вторглась в его маленькое личное пространство, бесцеремонно, сразу и навсегда. Он смотрел в её светло-карие глаза, оцепенев, и молчал. Она, довольная произведённым впечатлением, хмыкнула и прошла к его игрушкам, села на пол и стала играть. Он какое-то время продолжал стоять в ступоре, потом подошёл к ней и плюхнулся рядом. Сидел и наблюдал за тем, как она достаёт его машинки и конструктор.

Медведя, которому на вид было лет сто, она задвинула за спину и погрозила Мике кулаком: не смей, мол, и смотреть даже на моего зверя.

Мика оглянулся и обрадовался, увидев в дверях маму. Он вскочил, побежал и уткнулся ей в юбку. Мама подхватила его, и, успокаиваясь в её руках, он, запинаясь, спросил, что за девочка в его комнате и как она умеет колдовать.

— Ты чего, Мишутка, это твоя сестра, Элина, — улыбнулась мама, целуя его в лоб и щёки, — я думала, ты помнишь… Есть такая сказка про Волшебника из Изумрудного города, там про девочку в красных башмачках, которая всех спасала. Я вам почитаю сегодня.

Мика тихонько повторял: «сестра-сестра», буква «р» застревала где-то у нёба, получалось «сестъя», противное, колючее острое слово, не несущее в себе ничего хорошего.

Воспоминания о сестре до её внезапного появления в дверях комнаты были смутными, размытыми и какими-то ненастоящими, словно раньше Элины вообще не было. Она же утверждала, что знала его с самого начала. Говорила, что когда он родился, то был лысым, а потом стал белым как снег, а потом немного потемнел. И что глаза у него сначала были чёрные, потом позеленели и, в конце концов, стали голубыми. Мика спрашивал у мамы, и та смеялась, отвечая, что всё в точности так и происходило, видимо, сын долго не мог определиться, каким ему быть.

В другом воспоминании о сестре был ремонт в их общей комнате. Родители занимались им все выходные, и вот, наконец, закончив с поклейкой светлых обоев, уставшие, уложили детей на дневной сон и ушли на кухню пить чай. Проснувшись, Мика увидел кривое солнце во всю стену, от которого расходились лучи с метёлочками, оно улыбалось большим неровным ртом и удивлённо смотрело на него глазами-кругляшами разного размера. Элина была так увлечена рисованием метёлки очередного луча, что не услышала, как ойкнула мама, зайдя в комнату.

Художницу отправили в угол, а мама долго и аккуратно стирала рисунок ластиком сначала под всхлипывания, потом под комментарии «ну красиво же было, ну солнце же». Этот угол был целой маленькой комнаткой, поскольку дверь из кухни закрывала его наискосок. Внутри миниатюрного помещения стоял большой бочонок-пылесос, на который можно было присесть. Попричитав, Элина залезла на пылесос и стала распевать песни, и наказание в итоге превратилось в общее веселье.

Ещё мальчик хорошо помнил, как мама читала перед сном «Волшебника Изумрудного Города», а на следующий день Элина уговорила всех «поиграть в сказку». Папа стал и Страшилой, и Дровосеком, и Львом одновременно. Он изображал всех по очереди: то переваливался с ноги на ногу, как неуклюжее соломенное пугало, то говорил металлическим голосом, как робот, хотя Железный человек вовсе не был роботом, то рычал, как лев. Мама была Тотошкой и периодически волшебницами. Элина, конечно, была Элли, а Мика Гудвином, потому что кроме Гудвина он никакую роль не хотел. Он был самым главным Волшебником, который просто сидел и ждал в домике-палатке, когда к нему заявится весёлая компания, играл машинками и комментировал происходящее:

— Тотошка, лай! Ты боишься злую ведьму!

— У Льва хвост отпал!

Когда Мике, наконец, нужно было уже изобразить непосредственно Волшебника, он вышел, завернувшись с головой в одеяло, и загадал загадки. Про ёлку, морковку и лук. И за правильные ответы торжественно выдал Дровосеку мячик, то есть сердце, Льву стакан с водой, то есть с храбростью, Страшиле мамины бигуди, то есть мозги.

А потом был общий день рождения, и Мике казалось, что до этого у него был свой собственный день на одного, который сейчас вдруг нужно стало делить на двоих. Зато в этот раз торт был намного больше, чем всегда, огромный, бежево-кремовый, разделённый шоколадной линией на две половины, в каждой по пять свечей.

— Эля и Мика, загадайте желания и задувайте свечи, — их подвели к торту.

И тогда она отказалась задувать и надулась, топнула ногой и сказала, чтоб все звали её Элли. Никто не сопротивлялся, какая разница Эля или Элли. А имя «Миша» трансформировалось в «Мику» задолго до этого дня, потому что Элине было трудно произносить звук «ш». Она говорила «Мика», и все стали звать его так. Её водили к логопеду, и она довольно быстро заговорила чисто, но всё равно продолжала звать брата Микой, как и мама с папой, да и все остальные тоже.

Эти все остальные — в садике, во дворе, в поликлинике — периодически шептались о чём-то, и до Мики долетали обрывки фраз:

— Интересно, им скажут?

— Бедняжка…

— Наверное, ужасно тяжело, такая ситуация…

Мике не нравились слова «ужасно», «тяжело» и «бедняжка», ему казалось, будто люди говорят о том, что Элли чем-то больна, и ему было не по себе.

Элли будто не слышала, а когда Мика рассказывал ей, о чём шепчутся взрослые, пожимала плечами. Она выглядела весёлой и вполне здоровой, и он успокаивался: раз Элли всё равно, значит, ничего не происходит.

Когда им было восемь, отцу предложили хорошую работу в городе Октябрьск-45, и шепотки остались во дворе дома города Топольки. Мика помнил, как они встали затемно и бабушка с дедушкой плакали, прощались и просили приезжать почаще, не забывать, писать и звонить, а им с Элли было весело, потому что у них начиналось первое настоящее путешествие. И потом они долго-долго ехали в машине за КамАЗом, в кузове которого были коробки с вещами и разобранная, завёрнутая в тряпки мебель.

Мика помнил, что, когда они добрались до города, уже снова было темно и папа с водителем КамАЗа куда-то побежали, а они сидели в машине недалеко от больших ворот, время от времени разъезжающихся в стороны, чтобы впустить и выпустить машины. Справа от ворот начинался освещаемый фонарями высокий длинный забор из колючей проволоки в два ряда, между которыми ходили солдаты с автоматами и бегали овчарки. Слева было небольшое двухэтажное здание с несколькими входами, одни люди входили, другие выходили, и Мика с Элли смотрели в окно и удивлялись, как много народа живёт в таком маленьком доме. А потом за ними пришёл папа, и они отправились в этот дом, и оказалось, что это вовсе не дом. Там было несколько проходов со стеклянными будками, внутри сидели люди в военной форме, и люди в обычной одежде подходили к ним по очереди и протягивали какие-то разноцветные карточки, после чего их пропускали внутрь. А другие люди появлялись на этой стороне из других будок и уходили в двери, откуда зашли Элли с Микой и мамой. И они с мамой тоже пошли через стеклянную будку, и человек в военной форме проверял мамины документы, и потом они оказались с другой стороны. И всё было то же самое, что и там, откуда они пришли: деревья и трава, – и в то же время другое. В чём заключалась «другость», сказать было сложно, это было на уровне ощущений и запахов, новых, непонятных, и оттого тревожных. КамАЗ выехал из ворот, за ним папа, они сели в машину и, поднимаясь по дороге вверх, смотрели, как плывут за окном дома, мигая десятками жёлтых окон.

Их дом был на возвышенности, квартира с видом на пруд, который находился за забором. Но сверху были видны только лес и пруд, так что казалось, что никакого забора вовсе нет.

В новой квартире было три комнаты. Родители хотели расселить детей, но неожиданно встретили дружное сопротивление: Мика и Элли схватились за руки и заорали в один голос, что будут жить вместе.

— Нашим легче, — обрадовался папа, — тогда будет детская, гостиная и нам с мамой комната!

Детской стала маленькая, но зато самая светлая комната в квартире, да ещё и с собственным балконом. Поставили двухъярусную кровать, и Элли тут же заняла верхнюю часть. Мика расстроился, сестра сжалилась, и они договорились меняться раз в месяц.

В первую же ночь Элли свалилась с кровати. Мама и папа были в недоумении: как она это сделала?! Высокие бортики надёжно защищали спящего ребёнка от падения. После долгих слёз и переговоров с родителями Элли пришлось смириться с тем, что её место — нижнее. Мика радовался, но восторг свой не показывал, чтобы не расстраивать сестру.

С равнодушным видом он забрался наверх и стал деловито взбивать подушку. Элли насупилась и залезла под одеяло.

Зашёл папа и поинтересовался, о чём дети хотели бы послушать перед сном. О Бермудском треугольнике или о возможности существования жизни на других планетах Солнечной системы? Или рассказать им о том, что такое спутник Земли Луна на самом деле?

У папы, казалось, всегда были ответы на самые фантастические вопросы, и дети обожали слушать его истории перед сном.

— Па, помнишь, когда мы ещё не здесь жили, ты нам фокус с зеркалом показывал? — оживилась загрустившая было Элли. — И сказал, что есть такое природное явление… фаа… мааа… Забыла, как называется. Расскажи?

— Это когда вы видели замок из кубиков там, где его на самом деле не было? — улыбнулся папа.

Дети, которым тогда было лет шесть, в тот день чего-то не поделили и играли порознь: Мика расположился возле кухонного стола на полу и строил замок из кубиков, Элли сидела за столом и рисовала. Подошёл папа и поинтересовался:

— Дочь, видишь, что делает твой брат?

— Неа, — не отрываясь от рисунка, отозвалась Элли.

— Хочешь посмотреть? — почему-то шёпотом спросил папа.

— Не очень. Если надо будет, могу просто пойти к нему, а мне не надо, — пожала плечами Элли.

— Понятное дело, — согласился папа, — а хочешь, не вставая, не двигаясь с места, увидеть, что там, на той стороне?

— Как это? — Элли оторвалась от своего рисунка и недоверчиво посмотрела на папу. — Зачем ты взял мамино зеркало?

— Сейчас узнаешь, — улыбнулся папа, — Мика, иди к нам сюда, покажу кое-что.

Тот нехотя встал и подошёл к ним.

Папа обогнул стол и с той, противоположной, стороны под небольшим углом развернул зеркало.

— Ого! — сказали дети, увидев в нём замок из кубиков, который, казалось, парил в воздухе. Замок, который на самом деле стоял на полу.

Папа стал объяснять, что в природе тоже бывают такие чудеса, только там в роли зеркала — воздушные линзы. По поводу линз дети в тот момент ничего не поняли, но за бурным обсуждением увиденного, помирились.

—Ты про Фата Моргану? — спросил папа.

— Наверное, — согласилась Элли, — а почему так называется? Кто такой Фат Морган?

— Волшебница, сестра короля Артура. Она умела строить невероятной красоты замки, где били высокие фонтаны, росли удивительные деревья, — сказал папа. — Фата Моргана заманивала туда усталых путников, которые сворачивали с верного пути к роскошным дворцам, но через некоторое время  видения вдруг исчезали в одну секунду!

— И что делали бедные путники? — спросил Мика.

— Кто-то погибал, не найдя дорогу домой, а кто-то всё же её находил, но путь был долгим и трудным, — ответил папа, — но это сказки, а сейчас приведём исторические, а затем научные факты.

Папа всегда так говорил: он работал инженером на заводе, имел математический склад ума и к любой самой фантастической и невероятной истории подводил реальные факты и доказательства. Если он их не находил, если не мог с точки зрения науки объяснить какую-то легенду или сказку, они ему были не интересны и не представляли для него никакой ценности.

И папа рассказал о том, как в восемнадцатом веке моряки китобойного судна «Аврора», плавая в Атлантическом океане, увидели острова, которые потом даже нанесли на географические карты, дав им имя того судна. Однако каково было удивление группы мореплавателей, которые отправились позднее в те края, но в указанном месте не смогли обнаружить эти новые земли!

— Что случилось, куда делись острова Авроры? — спросил Мика.

— В том-то и дело, что ничего, никуда они не делись! — ответил папа. — Их просто не существовало на самом деле, это был мираж. Подобные видения не раз доводилось наблюдать и в других точках земного шара. Например, на побережье Франции люди видели, как в Средиземном море на горизонте появляются горы большого острова, а потом вдруг исчезают в воздухе.

— Здорово увидеть такое, наверное, — мечтательно сказала Элли, зевая.

Она уснула и не слышала, как папа рассказывал Мике, что в конце восемнадцатого века над польской областью Силезия по воздуху промаршировали войска, а потом подобный случай произошёл рядом с Веной, и об этом писали местные газеты. Тем более Элли уже не слышала объяснения данного явления с точки зрения физики.

— Представьте, что атмосфера — слоёный пирог, у которого все слои имеют разную температуру, и сквозь них солнечные лучи проходят по-разному. Чем больше разница в температурах, тем извилистее путь лучей, а искривление происходит от более тёплых слоёв к тем, что холоднее.

— Я не очень понимаю, — вздохнул Мика.

— Ничего страшного, — весело сказал папа, — не так-то просто понять то, чего не видишь, а иной раз и невозможно! А что касается предмета нашего разговора, то ещё есть такой момент: чем сложнее форма атмосферных слоёв, тем причудливей мираж. А эти слои в потоках воздуха ещё могут всячески перемещаться, накладывать изображение или его части друг на друга, создавая совершенно невероятные и удивительные картины. Ладно, сын, давай спать, а то твоя сестра давно уже нас не слышит.

И папа укрыл дочь одеялом, погладил завиток на затылке, потом встал и поцеловал в щёку сына:

— Спокойной ночи, Мика.

— Спокойной ночи, па.

Отец аккуратно закрыл за собой дверь, а Мика свесился с верхней полки и посмотрел на спящую сестру. Она улыбалась. Мика представил, что ей снятся корабли, плывущие над землёй к далёким зелёным островам. Островам, которых на самом деле не существует. Мика смотрел-смотрел на её счастливое безмятежное лицо и не заметил, как провалился в сон, где он был капитаном и плыл на большом корабле, и над морем летала гигантская птица. Она опустилась на палубу, проковыляла к штурвалу, где стоял Мика и спросила:

— Хочешь знать, как всё было?

— Что всё? Что было? — не понял Мика.

— Хочешь знать, что случилось вчера ночью? — спросила птица голосом Элли. — Только ты встань уже, а то как-то странно с тобой разговаривать, когда у тебя глаза закрыты.

Мика проснулся, Элли вскочила со своей нижней кровати и сдёрнула с него одеяло. Это была игра: если с тебя стаскивают одеяло, а ты не успеваешь его удержать, бинго тому, кто сдёргивает! Лишишься одеяла пять раз за неделю — моешь пол в комнате.

Мика недовольно поёжился и спустился.

— Чего ты вскочила? Ты же вырубилась на середине папиного рассказа! — пробурчал он, поднимая одеяло.

Сестра схватила его за руку:

— Да кошмары какие-то начались, вот и проснулась, — шепнула Элли. — Ну, знаешь, как я упала ночью вчера? Один-ноль если что!

— Не сильно стукнулась? — поинтересовался он, забирая одеяло. Всё равно ей нельзя наверх, что бы она там ни рассказала.

— Вообще не сильно и не больно! Даже синяка нет! — похвасталась Элли и заняла выжидательную позицию: руки скрещены на груди, губы поджаты, глаза в потолок. Придётся спросить, иначе она всю ночь так простоит.

— Ну и почему ты упала?

Она радостно выпалила:

— Ступеньки! Я шла, шла по ним, а они р-раз и закончились. Вот я и упала!

— Понятно, — сказал Мика.

— Как это понятно?! — возмутилась она.

— Откуда ступеньки, Элли? — вздохнул Мика. — Если ты будешь придумывать, с нами опять никто не будет дружить, как в Топольках.

— Ты думаешь, я вру? Правда думаешь, что вру?! — сердито шепнула она.

— Ладно, — Мика сел рядом, — я верю, хоть и не вижу того, что видишь ты. Но все другие не верят.

— Увидишь, — пообещала Элли, — когда-нибудь я смогу, придумаю, как показать!

Мика кивнул и полез наверх.

— Так что за ступеньки? — спросил он через минуту.

— Рассказать? — обрадовалась Элли. — Слушай! Когда вчера пришла ночь, и все заснули, и даже выключились фонари, наступила тишина. Она была не очень долго, потому что вдруг зазвучала мелодия, красивая-красивая. Колокольчики звенели, и какие-то птицы пели. И дудочки играли. Я услышала музыку и поднялась с кровати. Подошла к балкону, потому что оттуда свет, такой странный свет, не луны. Открыла дверь и увидела, как вверх идёт длинная-предлинная лестница, конца у неё нет, а если есть, то он где-то очень-очень высоко, не разглядеть. Лестница прозрачная, в каждой ступеньке будто лампочка. Светящиеся ступеньки: красная, розовая, зелёная, жёлтая, сиреневая, оранжевая, голубая, синяя...

И знаешь, я сразу подумала, что мне надо туда, наверх, идти! Принесла табуретку с кухни, поставила к перилам. Тихо-тихо, чтоб не разбудить никого! Залезла и встала на ступеньку, а перил нет. Знаешь, как страшно! И я иду, иду, иду… Главное вниз не смотреть, а то испугаешься и упадёшь. Поднимаешься высоко, всё такое маленькое становится, игрушечное будто. Я поднялась на высоту вон того тополя. И тут началось облако. То есть ступеньки в облака ушли. Ничего не видно стало, и я не знала, что делать. А флейта громче заиграла, будто позвала. Так жалобно, что я перестала бояться и пошла дальше, нащупывала пальцами ступеньки и шла. Потихонечку. Представляешь, как это, идти и под ногами видеть только облако. Эй, ты не уснул ещё?

— Нет. И какое оно — облако? — спросил Мика.

— Белое, конечно, — отозвалась Элли, — а от огоньков ступенек — разноцветное, как радуга.

— А ты его трогала? Какое оно? — Мика не был удовлетворён ответом.

— Я его специально не трогала, но оно трогало меня за ноги, когда я шла, — вспомнила Элли, — оно похоже на мой свитер. В смысле, пушистое, немного колючее и прохладное, как свитер, когда он сушится на балконе. И вот знаешь, ступеньки сначала даже немного тёплые были, а потом в облаках стали холоднее, я аж замёрзла.

Элли эффектно помолчала и продолжила:

— Мёрзла и шла, интересно же было, куда эта лесенка ведёт… Долго, наверное, два часа. А может, три. Лесенка вдруг кончилась, и я встала на что-то мягкое, но не провалилась. Облака расступились, и я увидела огромное поле с пушистой белой травой и серебряными цветами. И далеко-далеко были башни, целый город с башнями. Я пошла туда и ещё примерно через час оказалась у высокой стены с закрытыми воротами.

— Из чего была стена? Из камня? Или деревянная? — уточнил Мика.

— Похоже на кирпич, только материал, как та лестница, — Элли зевнула, — но не такой прозрачный, а будто внутри залитый белым.

— Как стекло? — подсказал Мика.

— Да, только очень крепкое, — согласилась она.

— Откуда ты знаешь? — усомнился он.

— Стали бы такую стену вокруг целого города делать, если не крепкое? — заметила она, — а если враги нападут?

— А там ещё и враги? — оживился Мика и, не дождавшись ответа, продолжил расспрашивать, — тебе кто-то открыл ворота? Или ты обратно пошла? А ворота из чего?

— Ворота такие же, как стены, — пробормотала Элли, — конечно, я дальше пошла…

И она замолчала. Мика ждал, пока она продолжит свой рассказ, но не дождался — сестра уже крепко спала.

Всё утро Мика внимательно наблюдал за Элли: придумала ли она вчерашнее? Он слышал от кого-то, что если хочешь проверить, обманули тебя или нет, нужно пристально смотреть человеку прямо в глаза, и если он отвернётся, значит, точно наврал. Во время завтрака Элли была искренне занята своей кашей, вернее тем, как бы её не есть. Она ковыряла сероватую овсянку ложкой, размазывала её по краям тарелки, копала, чтобы увидеть медвежонка, нарисованного на дне.

— Тебя покормить? — строго спросила мама.

Элли вздохнула, ковырнула микропорцию каши и с видом мученика отправила себе в рот.

***

Ела она плохо. Ненавидела лук во всех его проявлениях, из каш любила только гречневую. В садике её оставляли сидеть над тарелкой, пока она не съест хотя бы половину, а все дети шли на тихий час. Над Элли висела пышногрудая нянечка, в то время как воспитательница укладывала детей спать. В противный суп с большими кусками лука капали слёзы, и Элли наблюдала, как расходятся круги. Потом нянечке надоедало, и она уходила мыть посуду, воспитательница отлучалась в туалет, или ей кто-то звонил или она просто выходила, чтобы не смотреть на несчастную Элли, и Мика бежал на помощь. Он ел всё. Даже холодный солёный суп. Давясь, хотя бы половину, и убегал в кровать. Элли залпом выпивала компот, закусывая кусочком хлеба, брала стакан, тарелку и несла нянечке. К тому моменту все дети уже спали или делали вид, что спят. Элли ложилась в свою кровать и шепталась с медведем, которого повсюду таскала с собой. Воспитательница не обращала внимания на шуршание, потому что себе дороже. Она помнила, как вышла из группы в сончас один раз на минуточку поговорить по телефону, а когда вернулась, дети кидались подушками, а Элли скакала по кроватям с криками «ура! промазали!». От этой девчонки добра не жди — стоит отвлечься, и она всех вокруг на уши поставит. Когда ей было четыре, Элина Яновская так вдохновенно изображала пианистку, сидя за детским столом, что дети в недоумении подошли к воспитательнице.

— Клавдия Яковлевна, а что это? — спросили они хором, показывая на вдруг ставшую им незнакомой мебель.

— В смысле, что? — пожала плечами воспитательница, — стол!

— А Эля говорит, что пианино, — выдохнули дети с облегчением.

Когда Элли было пять, она подговорила Мику и его друга Колю уйти из сада домой. Вообще она давно хотела сбежать и обдумывала эту мысль постоянно. Детский сад Элли недолюбливала. Ничто не могло изменить её отношение к данному заведению: ни разрешение носить нарядные платья и новые красные туфельки в обычные дни, что вызывало зависть и восхищение одногруппниц, ни роль Снегурочки на утреннике, что вызвало у одногруппников желание отдать все машинки. Особенно тоскливо было тёмными зимними утрами, когда по носу бил морозный воздух и валенки со скрипом топали по тускло мерцающей дороге. Элли шла и представляла противные пенки кипячёного молока, кусок вонючей рыбы, брошенный в середину тарелки с липким рисом, и её подташнивало. Мике же, напротив, нравился запах детского сада, для него это были ароматы свежих булочек, какао, сладкой молочной каши и творожной запеканки. Всё, что для Элли почему-то было запахами тревоги и беды.

Был яркий солнечный зимний день. У забора дети в разноцветных комбинезонах ковыряли лопатками в сугробах возле заметённых кустов, катались с горки, ваяли снеговика. Когда прогулка закончилась, они под предводительством воспитательницы столпились у двери в группу, и отряхивали сапоги и валенки, пыхтели, старались. Элли, Мика и его друг Коля стояли в этой очереди на осмотр чистоты обуви последними. Воспитательница вдруг рванулась в коридор за кем-то, кто, видать, плохо отряхнулся, и Элли осознала, что они остались на крыльце втроём, поскольку все остальные были уже внутри. Элли шепнула: бежим! И они побежали.

Конечно, сложно назвать бегом то, что делали эти трое в громоздких валенках, комбинезонах-мешках и шапках-шлемах, скорее, они передвигались, как космонавты по луне, но им казалось, что они неслись на бешеной скорости, падая, вскакивая, не прекращая движение к калитке, которая по какой-то невероятной случайности была открыта. Они захлёбывались свободой, упругий воздух звенел победным маршем…

Выскочив за калитку, они побежали, куда глаза глядят, вернее, куда вела Элли. Она хотела домой, прочь из ненавистного садика, Мике просто было весело поддержать сестру в её затее, а Коле было всё равно, что делать, лишь бы с другом.

Их поймали – запыхавшаяся красная воспитательница и охранник – на светофоре. Полдня троица провела в углу, точнее, в углах. Мика стоял и думал, что они скажут родителям. Он уже решил, что возьмёт вину на себя или свалит на Колю. Нет, не свалит, нехорошо. На себя возьмёт. Наверное, его накажут. Мика поглядывал то на друга, то на сестру. Коля тихонько плакал, на Элли смотреть было веселее. Она сначала отскрёбывала краску со стены, потом сняла правую туфлю, затем носок, из которого принялась выдёргивать нитки. Затем она села на корточки и затихла. Она просидела в одной позе целый час, что было ей совсем несвойственно.

— Что ты там делаешь? — наконец полюбопытствовал Мика.

— Плету, — не сразу отозвалась Элли, — защитную верёвочку.

— От кого? — хихикнул Мика.

— От монстров, конечно. Знаешь, сколько монстров вокруг? Особенно невидимых, — объяснила сестра и показала ему косичку-браслетик, — завяжу тебе, когда домой пойдём. И даже не смей говорить, что это ты придумал сбежать сегодня!

И она погрозила ему пальцем.

Она всегда его опекала и вела себя так, словно она — старшая.

После ужина пришла мама, выслушала истеричные причитания воспитательницы и только открыла рот, чтобы ответить, как за Колей явился хмурый отец, и воспитательница закольцевала рассказ. После повторного прослушивания детей позвали из углов и велели одеваться.

Мама молча помогла натянуть одежду, взяла детей за руки, и они пошли, как обычно, домой. Только не разговаривали, как всегда, по дороге и не заглянули в магазин за чем-нибудь к чаю.

— Дети, вам плохо в садике? — прервала молчание мама, когда они пришли домой и разделись.

— Нам в садике хорошо, — затараторила Элли, — даже очень хорошо, нас кормят, воспитательница красивая, у нас с Микой много друзей.

Мика хмыкнул. Друзей у них не было, все сторонились сестры и его заодно, только вечно сопливый Коля с ними играл. Чего уж говорить о том, как Элли ест, и насколько красива и добра старая толстая воспитка.

— Тогда почему вы с братом решили сбежать? — прищурилась мама, не дожидаясь ответа сына по поводу того, как хорошо им в садике.

— Это я решил, она ни при чём, — заявил Мика и вскрикнул — сестра больно ущипнула его за бок.

— Он врёт, потому что хочет меня защитить, — пояснила она.

— И зачем же? — спросила мама.

— Потому что он мой защитник, — невозмутимо ответила Элли, — вообще-то воспитательница обзывается и бьёт нас.

Мика закашлялся.

— Как это?! — ужаснулась мама. — Когда она вас била и обзывала? Какие слова она вам говорила?

— Вот так! — воскликнула Элли. — Она обзывала меня размазнёй и паразиткой, а Мику идиотом. И ещё вчера она дала мне подзатыльник, когда я не захотела есть картофельную запеканку, потому что там был противный лук.

Мика поёжился. Половина из этого была правдой. Про обзывательства. И про лук в запеканке. Он точно знал, что половина, поскольку подзатыльника-то не было. Но у Элли так горели глаза, что он вдруг чуть ли не вспомнил этот подзатыльник. Если сестра придумывала, то сама свято верила в то, что говорила, и с лёгкостью заражала этой верой окружающих.

Мама была белая, в глазах её плясали злые искорки:

— Я… вашу воспитательницу…

— Не-не-не-не-не! — схватила её за руки Элли, не дав закончить мысль, затараторила: — Мамулечка, не переживай так! Воспитательница нормальная! Мне не больно вообще было, она, может, погладить меня хотела, а мне показалось...

— Элина, погладить или подзатыльник?! — мама называла Элли полным именем, только если сердилась на неё. — Это разные вещи, понимаешь? Очень разные! Послушай, ты так часто выдумываешь, что я скоро перестану тебе верить!

Глаза янтарно-медового цвета наполнились слезами, губы задрожали. Когда Элли плакала, Мике хотелось плакать тоже.

— Стоп рыдать, вы оба! В угол. В разные углы. Элли не в тот, где пылесос, а в тот, который напротив! Туда пусть Мика идёт. До прихода отца чтоб я вас не видела и не слышала.

Элли вздохнула и переглянулась с братом. Снова в угол. Можно подумать, угол — это решение всех проблем и лучшее воспитательное средство. Если бы углом можно было что-то изменить, как прекрасен был бы мир!

Потом их выпустили, и мама рассказывала папе за вечерним чаем о том, что учудили дети. Мика тихо, чтоб родители не слышали, спросил:

— А от чего твоя верёвочка?

— Я тебе уже говорила. От всяких монстров. Очень много чудищ вокруг, плохих, между прочим. Мне-то не надо защиту, у меня всё в порядке. А у тебя нет. Тебе надо. Носи.

***

Мика потрогал верёвочку на левом запястье. Та, первая, давно порвалась. Вторая потерялась. Эта, третья, верёвочка, по словам сестры, была суперкрепкая и надолго. Так что насчёт ночной истории? Врёт или нет? Элли подняла глаза на Мику. И долго-долго не отводила взгляд.

— Что ты пялишься на меня? — наконец спросила она.

— Ты не дорассказала про город на облаках, — понизил голос Мика.

— Сейчас не буду рассказывать. И вообще не буду, ты всё равно мне не веришь, — ответила Элли, доедая свою кашу и продолжая смотреть ему в глаза, — в школу пошли. И хватит пялиться.

Половину пути Элли молчала. Потом губы её стали шевелиться, и Мика расслышал в бормотании:

— Бьёт на часах… бьёт… двенадцать, пятьсот, нет, двести… нет, триста шагов… надо спешить… буду спешить… нет, буду я подниматься… в Город Снегов!

Сестра явно утаивала информацию. И её бормотание явно было связано с ночной историей. Мика начал сердиться:

— Что? Что за город снегов?!

— Город. На облаках. Не твоё дело, так-то, — отмахнулась Элли.

— Да ну тебя! — разозлился Мика, побежал вперёд, и, не оглядываясь, крикнул, — иди одна!

— И пойду, — пожала плечами Элли.

Всё равно сидеть вместе. Никуда не денется.

Зайдя в класс, Элли удивилась: Мика устроился за последней партой в гордом одиночестве. Она хмыкнула. Как долго он будет дуться? Весь день Мика не обращал на Элли никакого внимания, не смотрел в её сторону. На требование учительницы пересесть отказался, за что получил запись в дневнике. Когда сестра подошла к нему и предложила поговорить, он демонстративно отвернулся и уткнулся в учебник.

Домой они возвращались по разным сторонам дороги, и Мика пинал листья, а Элли мечтательно разглядывала облака, при этом ни разу не споткнулась. А потом Мика на секунду потерял её из виду (он всё же краем глаза смотрел, как она идёт, а тут задумался), и она исчезла. Мика перебежал дорогу, осмотрел все деревья в радиусе ста метров, заглянул в подъезды ближайших домов. Её нигде не было. Испарилась!

Ключ у них был один на двоих, и носила его Элли. Мика взвыл. Он, что теперь, должен ждать у дома, пока её высочество не нарисуется?! В надежде, что Элли обогнала его и уже спокойно сидит в квартире, Мика рванул к дому, позвонил в домофон. Никто не ответил. Следующие десять минут мальчик злился, бесконечно звоня в домофон. Ему казалось, Элли над ним издевается. Потом забеспокоился: а вдруг с ней что-то случилось? Прошло ещё полчаса, а сестра всё не шла. Было прохладно, подмёрзшие лужицы хрустели под ботинками. Мика ходил взад-вперёд, засунув руки в карманы курточки, сидел на лавочке, гонял воробьёв. Наконец, дверь открылась, вышла соседка с малышом на прогулку, и Мика прошмыгнул в подъезд, взлетел на пятый этаж, с силой нажал кнопку, и там, в гулкой тишине трезвонило, трезвонило, трезвонило… Никто не открыл. Холодок разлился в области сердца: где она? Что с ней? А вдруг её сбила машина или она провалилась в открытый колодец?! Нет, нет, Мика замотал головой, отгоняя ужасные мысли. Медленно-медленно спустился на пролёт, встал у окна, прижался лбом к стеклу. И увидел, как по дороге через двор идёт Элли. Он сразу не понял, что было не так, она выглядела так же, как и час назад: красные сапожки, синие колготы, светло-коричневое пальто и кружевная беретка в цвет обуви.

Не так было вот что: за Элли шёл незнакомец.

Это был мужчина небольшого роста, коренастый, в тёмно-серой куртке и чёрной кепке. Элли повернулась, что-то сказала ему и пошла дальше. Мужчина покачал головой и продолжил идти за ней. Мика дёрнул окно: открыть и крикнуть, чтоб этот странный мужик убирался! Окно заело. Мика залез на подоконник и высунулся в форточку. В этот момент Элли поравнялась с качелями, на которых сидела соседка с малышом. Мика услышал, как она громко спросила:

— Элиночка, что это за человек с тобой?

Мужчина заозирался, замялся на месте и пошёл на лавочку подальше от качелей, кивком подзывая Элли к себе.

Та пожала плечами, замотала отрицательно головой и побежала к подъезду. Мужчина сел на лавку и застыл в ожидании, уверенный, что девочка вернётся. Мике стало нехорошо, внутри росла злость. Дверь хлопнула, послышались торопливые шаги, и он рванул вниз. Он так мчался, что чуть не сбил поднимающуюся Элли, она успела отскочить, а он грохнулся на ступеньку и потерял от удара сознание.

Через секунду он очнулся, в голове всё плыло. Во рту было солоно. Он сплюнул кровь и удивился: два молочных зуба тоненько звякнули об пол.

— Встать можешь? — спросила Элли. Глаза у неё блестели от слёз. — Ты меня напугал!

— Это я тебя напугал?! — возмутился Мика. — Где ты была так долго и что это за человек с тобой шёл?

— Дома. Пойдём скорее, — поморщилась Элли и помогла брату встать.

Голова у него гудела и кружилась. Каждый шаг отзывался тупой болью в саднящем подбородке, которым Мика проехался по полу, прежде чем вырубиться. Потихоньку они дошли до двери квартиры, Мика прислонился к стене, пока Элли искала ключи в сумке. Руки у неё тряслись, она с трудом попала в замочную скважину, повернула ключ на два оборота и толкнула дверь. Дети вошли в квартиру, Элли судорожно закрыла внутренний замок и села на тумбочку в прихожей. Мика снял обувь и как был, в курточке и кепке, добрёл до дивана в гостиной, лёг. В голове шумело, плыло, заволакивало туманом. Сквозь пелену он услышал:

— Как думаешь, этот… ещё там?

— Кто? — простонал Мика.

Элли стояла у окна, не решаясь отодвинуть штору. Наконец, решилась, посмотрела. И тут же отскочила.

— Он всё ещё сидит! — вскрикнула она и заплакала.

— Кто он? Он обидел тебя? — одними губами спросил Мика.

— Нет… не обидел, и… не знаю я его, — всхлипнула Элли, — ты пока не смотрел, я на соседнюю улицу свернула, за угол. Шла-шла и нашла пёрышко. Белое такое, неизвестно чьё, с серебристым стерженьком. Хотя, кажется, я где-то видела похожие перья.

— Не рассказывай, пожалуйста, про незнакомых птиц, — Мика закрыл глаза. К волшебным персонажам он сейчас был не готов.

— Ладно, — ничуть не обиделась Элли, — в общем, я это пёрышко стала подбрасывать, и оно кружилось и падало очень красиво. Сверкало, переливалось на солнце. И тут этот дядька откуда-то взялся. И такую глупость сказал, что надо пёрышко к картофелине приделать и с балкона пустить, тогда вообще здорово будет падать. Спросил, на работе ли мама с папой. Я зачем-то сказала, что дома никого нет. И он сразу прямо очень захотел пойти со мной и пустить вместе перо с балкона. Конфеты предлагал. Я не взяла. Пошла от него. А он за мной. Представляешь? Я перешла на другую сторону, и он тоже. Зашла в магазин, и он туда. Специально там разглядывала всё долго очень, думала, ему надоест, и он уйдёт. А он стоял и ждал. Потом я через парк пошла, сам знаешь, это сильно в обход. Побежала. А он за мной быстрым шагом. Я устала и замучилась совсем. И домой пошла очень-очень медленно. Он тоже медленно за мной. Дальше ты видел.

Элли закусила губу. Пальцы её побелели: она судорожно сжимала кулаки.

— Ты ему о чём-то говорила там, во дворе, — вспомнил Мика.

— Сказала, что у меня брат дома, — закивала Элли, — и что мама скоро придёт. Через час. Но раз он там всё ещё сидит, значит, или не поверил, или как?

— Пусть сидит, он же не знает, где мы живём, да и что он сделает, — простонал Мика. Его мутило. Он сполз с дивана. Встал и пошёл к туалету, шатаясь. Тошнота подкатила к горлу, он еле успел нагнуться над унитазом.

— Я маме звоню! — закричала Элли.

***

Через полчаса мама забежала в квартиру. Взглянула на Мику и вызвала скорую. Врач осмотрел мальчика, спросил про потерю сознания, рвоту и велел собираться в больницу. Мама охнула и забегала по квартире, собирая сумку. Элли ревела, но её оставили дома. Когда мама с Микой уехали, Элли выглянула в окно: мужчина всё ещё сидел на лавке и ждал. Только бы он не узнал, где она живёт! А вдруг он увидел её в окне?! И придёт сейчас! Что ему нужно?

Элли забилась в угол гостиной. Стемнело, но она боялась пошевелиться и сидела, обняв колени, пока не услышала скрежет замка.

Сначала она обрадовалась, но в следующую секунду в голову пришла ужасная мысль, что, возможно, тот странный мужчина раздобыл где-то ключ от их двери и пытается её открыть. Элли спряталась за диваном и дрожала от страха. Было темно.

В коридоре зажёгся свет.

— Дома кто есть? — раздался родной и весёлый мужской голос. Элли выползла из своего укрытия, вскочила и бросилась к отцу, и он подхватил её, как пушинку, обнял. Руки его были крепкими, надёжными, и Элли сразу же успокоилась.

Мама вернулась через несколько часов. Она сообщила, что у Мики сотрясение мозга и лежать ему в больнице не меньше недели.

— Это всё из-за меня, — опустила глаза Элли. И стала рассказывать про странного мужчину и про то, как брат упал на лестнице, когда бежал к ней навстречу. Мама стала белая, как потолок. Папа внимательно слушал и, когда Элли замолчала, принёс блокнот, стал уточнять детали насчёт мужчины, записывая всё, что говорила дочь:

— Как думаешь, Элли, он старше меня или нет?

— Старше, наверное. Он вообще старый какой-то, хотя, по голосу молодой.

— Он был лысый?

— Не знаю, он был в кепке. В чёрной.

— А рост какой? Выше меня? Ниже?

— Ниже. Намного. Ты-то вон какой высокий!

— В чём он был? В какой одежде?

— Куртка тёмная, серая такая, как асфальт. И грязная будто.

Мама встала и медленно вышла из кухни.

Папа продолжал спрашивать:

— А глаза какие? И что-то особенное, может быть, запомнила? Шрам или родинка?

— У него нос кривой, будто сломанный. И в точках чёрных. А глаза как бутылка от минералки. Такие прозрачные, противные.

Вернулась мама с газетой.

— Смотри, — мама ткнула пальцем в картинку, будто карандашом нарисованную, — похож на того мужчину?

Элли вгляделась, отпрянула и вжалась в стул:

— Похож, а почему он в газете?

Ей вдруг снова стало страшно, но она не могла сформулировать причину. Страх был липкий, от него вспотели ладони и заныли виски. В них застучало бум-бум-бум так громко, что Элли зажмурилась от грохота.

Мама с папой переглянулись. Губы у мамы дрожали, и она не могла вымолвить ни слова.

— Он вор, — как-то слишком спокойно ответил папа, — проникает в квартиры с помощью маленьких и доверчивых детей, крадёт деньги и ценные вещи. Нам нужно сообщить... куда следует... рассказать...

Мама отвернулась к окну.

— Я не хочу о нём говорить! — резко развернувшись и вцепившись в спинку стула, закричала Элли. — И не пойду я никуда! Я не хочу о нём говорить! Никому!

Её трясло, наверное, оттого что где-то на уровне подсознания она понимала: этот человек — не вор.

— Милый, не надо её никуда водить, тем более, сейчас, — тихо сказала мама и обняла дочь, — ты же видишь, в каком она состоянии. Сегодня был тяжёлый день, но он уже заканчивается. Завтра всё будет хорошо.

— Ты права. С утра я сам съезжу и передам... информацию. Вдруг это поискам и следствию поможет. Вдруг это... спасёт кого-то. Элли повезло, слава богу. Иди умывайся, малыш. Спать пора.

Элли долго ворочалась в своей нижней кровати. Потом залезла наверх, зарылась лицом в подушку, где был такой родной запах, и заплакала. Уснула в слезах, сжимая в ладони белое пёрышко.

Мике долго не спалось. Он прокручивал события дня, и мысли его останавливались на том моменте, когда он увидел Элли во дворе дома с незнакомцем. После этого мозг начинал показывать варианты развития событий, которые приводили Мику в ужас. Представлялось, что Элли связана по рукам и ногам, с кляпом во рту, в какой-то тёмной комнате, или будто она висит на цепях вся в крови, или вдруг лежит в полиэтиленовом чёрном мешке в яме, бьётся и не может выбраться…

Мика вскрикивал и мотал головой, чтобы отогнать жуткие видения, а доброе сознание подкидывало ещё и ещё. Он стонал и сжимался в калачик. Голова раскалывалась. Мальчишка-сосед не выдержал и побежал к медсестре. Мике вкололи успокоительное, и тяжёлый тёмный сон навалился на него, выключая страшные картинки.

На следующий день мама взяла отгул, забрала Элли после уроков из школы, и они отправились к Мике.

— Долго идти? — спросила Элли.

— На Дунькин пуп, — ответила мама, — не больше получаса. Нам с тобой нужно поговорить про вчерашнее.

Рука Элли дёрнулась в маминой руке.

— Доня, послушай, я просто хотела попросить тебя не разговаривать с незнакомыми людьми и не ходить с ними никуда, — ласково сказала мама и прижала дочь к себе.

Плечи Элли затряслись.

— Девочка моя, всё хорошо, всё обошлось, — мама гладила Элли по волосам, и та рыдала, всхлипывая и бормоча:

— Я не разговаривала с ним, он сам! Сам! Хотела уйти, шла от него. А он за мной.

— Будет, успокойся, малыш, давай вытрем слёзы, — мама присела рядом, достала платок, — вот, высморкайся, и порядок. Молодец. Пойдём к Мике.

— А нас к нему пустят? А он один лежит в большой палате или с кем-нибудь подружился? А что за Дунькин пуп? — затараторила Элли, словно и не рыдала только что.

— Тебе на какой вопрос отвечать, акалка моя? — улыбнулась мама. — Прямо растерялась я.

— На все! — Элли запрыгала вокруг неё.

— Конечно, пустят, только ненадолго. Он лежит с другими детьми в палате, их там шесть человек. Не знаю насчёт «подружился», сама спросишь. Дунькин пуп — так холм называется, больница там находится.

— Ничего себе холм! Целый пуп какой-то Дуньки! — развеселилась Элли.

— Да, говорят, жила там одна великанша Дуня триста лет назад, — с серьёзным видом сообщила мама, — была такая толстая и большая, а спала прямо под открытым небом. Когда шёл дождь, в её пуп наливался целый пруд.

— Ничего себе пуп! — восхитилась Элли. — И что с ней стало, с этой Дуней?

— Посватался к ней один симпатичный великан, а она, нет, чтоб сразу согласиться, послала его за неведомо чем, неведомо куда, — ответила мама.

— Это зачем и куда? — удивилась Элли.

— Хотелось Дуне кольцо, в котором волшебная сила закована, чтобы всеми ветрами повелевать. Настоящая девочка, сама не знала, чего пожелала, — усмехнулась мама, — где ж взять то, чего не существует? Ушёл великан на поиски и не вернулся, пропал. Может, до сих пор кольцо это ищет. А Дуня так загрустила, что от грусти-тоски взяла да и окаменела.

— На том месте, где Мика лежит? — охнула Элли. — Ну в смысле, где больница стоит?

— Ага, вот он, Дунькин пуп, пришли, смотри, — мама показала на холм, — по лестнице подняться, и мы на месте.

Элли разочарованно вздохнула. Она ожидала увидеть большую каменную женщину, а это был просто небольшой холм с редкой жухлой травой. Наверху ютилось трёхэтажное здание. Там брат!

— Скорее к Мике! — воскликнула Элли и запрыгала вверх по ступенькам, напевая:

Громко пробьет двенадцать,

Триста шагов

Будем мы подниматься

В Город Снегов.

— Что за Город Снегов? — спросила мама через пять минут, подходя к крыльцу, где ждала Элли. — Ты такая быстрая, не угнаться!

— Скорее к Мике! — нетерпеливо повторила Элли, открывая дверь. — А Город Снегов — это просто стихи.

Охранник сказал, что отделение неврологии на втором этаже, и, выдав бахилы, пропустил их. Они поднялись и прошли к Мике в палату. Он сидел, облокотившись на спинку кровати, и скучал: читать нельзя, телевизор смотреть нельзя. Он был один: мальчишки-соседи ушли на процедуры. Увидев родных, Мика просиял.

Поцеловав сына, мама ушла поговорить с лечащим врачом и помыть фрукты, купленные по дороге, а Элли села к Мике на край кровати.

— Как ты себя чувствуешь? Голова болит? Тошнит? — спросила она с тревогой.

— Да всё нормально, мне тут таблетки дают, капельницу ставят, — Мика пожал плечами, — не болит ничего, не тошнит… Нельзя ничего...

— Скоро отпустят? Без тебя очень грустно, — вздохнула Элли.

— Врач сказал неделю. Потом анализы какие-то, обследования, и если всё в порядке, то отпустят, — ответил Мика, — но потом ещё месяц нельзя сильно бегать, прыгать, на физкультуру ходить. Кошмар, в общем.

— Кошмар, — повторила Элли и, подумав, добавила, — ну и что, будем в спокойные игры играть: шахматы, бродилки всякие.

Они помолчали. Мика дёрнул верёвочку на запястье и усмехнулся:

— Говорила, тебе не нужен защитный браслет от монстров, а на самом деле нужен. Хотя, разве может верёвочка что-то сделать?

— Ты о чём? — Элли сделала вид, что не понимает.

— О дядьке, который за тобой шёл. Он точно монстр, — понизил голос Мика.

— Мы же спаслись, — тихо сказала Элли, — он ушёл. Всё хорошо.

— А вдруг опять придёт? — Мика снял верёвочку и натянул на запястье Элли, — тебе нужнее сейчас. Раз ты в эти штуки веришь.

Она не сопротивлялась. Несколько секунд она сидела, застыв, словно какая-то догадка ошеломила её.

— Знаешь, кто это был? — наконец выдала она, — колдун, который хочет захватить Город Снегов!

— Очень смешно, — мрачно ответил Мика.

— Вообще не смешно, — возразила Элли, — колдун, точно тебе говорю! Я только что поняла! Вспомнила, где я его видела раньше. Он так-то муж феи Морганы, но она его прогнала, потому что он злой и нехороший. Теперь он хочет её убить, чтобы быть королём всего неба.

— Круто, — Мика похлопал в ладоши, — отличная история. А ты ему зачем, если он колдун?

— Я очень похожа на его родную дочь, Лазурину, которая с мамой Морганой в Городе Снегов живёт. Только у меня волосы коричневые, а у неё белые и глаза голубые. Прямо как у тебя. Лазурина на небе живёт, поэтому имя такое… стихи ещё есть: «чиста небесная лазурь, теплей и ярче солнце стало», — пояснила Элли и, увидев очередной вопрос в глазах брата, продолжила, — вот как колдун на земле очутился, не знаю, но он точно меня с ней перепутал! И он хотел, наверное, поймать меня, то есть дочь. И спрятать, чтобы Моргана сама ему Город отдала, лишь бы он меня, то есть дочь, отпустил.

— Как ты это делаешь? — рассердился Мика.

— Что? — не поняла Элли.

— Заставляешь меня слушать, а потом верить? — Мика зло выдернул одеяло из-под сестры, и та упала с кровати.

— Не заставляю я тебя ничего делать! — крикнула Элли, вскакивая с пола, — ты псих вообще!

— Может, я и псих, а ты вообще куку! Знаешь, где такие как ты лежат? В соседней больнице, тут рядом! — прошипел Мика. И добавил: — Зареви ещё, ты же всегда ревёшь, когда не по-твоему.

— Эх ты, — тихо ответила Элли, — а я тебе ещё подарок принесла…

Она достала из кармана кофты перышко, вложила в руку брата. Он сжал ладонь, и маленький подарок хрустнул. Элли вздрогнула и отошла к дверям, в которых в этот момент появилась мама. В руках у неё была тарелка с грушами и яблоками.

— Ну что, сын, врач сказал, ты до пятницы полежишь, и должны выписать, — сообщила она, поставив фрукты на тумбочку.

Элли срочно понадобилось в туалет, и она вышла. Мама поговорила с Микой, рассказала все новости. Элли всё не возвращалась.

— Поссорились? — догадалась мама.

— Ну, так, — с деланным равнодушием отозвался Мика, — нет, вообще-то. Я с ней не ссорился.

— Ладно, малыш, мы пойдём, ты отдыхай, фрукты ешь, — улыбнулась мама, — завтра навестим тебя вечерком. Принести что-нибудь?

— Можно блинчиков? — оживился Мика.

— Конечно, милый. Напечём вместе с твоей сестрой, — мама обняла его, погладила по голове, поцеловала на прощанье в обе щеки и пошла искать Элли.

Та ждала её у выхода из отделения.

— Мама, почему Мика лежит в нервологии, он нервный, что ли? — ткнула Элли в табличку над дверью.

— Прочитай ещё раз по буквам, — предложила мама, — тут немного не так написано.

Элли зашевелила губами, проговаривая слово по буквам про себя.

— А-а-а-а, — протянула она и озадачилась ещё больше, — а что такое «неВрология»?

— Вообще, ты по смыслу в первый раз прочла верно, — обняла её мама, — это такое направление медицинское, которое лечит нервную систему.

— Значит, Мика нервный? — повторила Элли. — Он из-за этого тут лежит, а не потому, что головой стукнулся?

— Вот потому что головой стукнулся, и лежит, — вздохнула мама, — неврология занимается головными болями и прочими вещами. И сотрясения мозга лечит.

Элли этот ответ вполне устроил, она взяла маму за руку, и они пошли домой. Оглянувшись, Элли увидела, как Мика стоит у окна и смотрит им вслед. Она отвернулась, словно не заметила его. Мика разжал ладонь: в ней лежало сломанное пёрышко.

***

— Я к нему не пойду, — заявила Элли, наблюдая, как мама чистит картошку.

— Ладно, — согласилась мама, — а блинчики поможешь постряпать?

— Для него? — насупилась Элли.

— И для него, и для нас всех, — мама поставила перед ней кастрюлю с молоком.

Элли разбила туда два яйца и стала болтать венчиком.

— Потише, а то расплещешь тесто по столу и на блины не останется, — улыбнулась мама и как бы невзначай спросила, — а чего ты сердишься на брата?

— Он мне не верит, — пробурчала Элли, — хотя я ему всегда только правду говорю!

— Ясно-понятно, — не стала углубляться в подробности мама, — разберётесь, значит, сами. Давай кастрюлю. Молодец, хорошо получилось, с пеной. Пышные будут блинчики, как Мика любит.

— С дырками они будут, — пробубнила Элли, — можно я уроки пойду делать?

— Надо же, ты меня спрашиваешь разрешения уроки делать? — всплеснула руками мама, — иди, конечно, радость моя.

Элли забралась на Микину кровать с тетрадками и учебниками.

Уроки она сделала быстро, поэтому через полчаса, освободившись, достала с книжной полки «Урфина Джюса». Этот мрачный, угрюмый столяр был коварный и злой, как колдун из Города Снегов. Он также хотел захватить власть везде и всюду, точь-в-точь! Элли подумала, что, возможно, его могли бы даже звать так же, Урфином. Хотя, вряд ли. У него, наверное, какое-нибудь совсем странное имя. Например, Хорбор. Или Брадбек. Или Грумльдум. Придумать имя колдуну было несложно. Сложно было справляться с грустью. Как там Мика?

Его выпишут, он придёт домой, и они обязательно сразу же помирятся, рассуждала Элли. Может, не сразу-сразу помирятся, конечно, сначала она ещё немного пообижается, а потом расскажет ему всё про Город Снегов, и он ей поверит. Как не поверить, если она нашла перо серебряного стрижа? Как не поверить, если за ней, Элли, охотился колдун?

Мика ждёт, что она придёт к нему вместе с мамой, но она не собирается. Пусть сначала подумает над своим поведением! Пусть поскучает по ней и поймёт, что был неправ. Пусть просит прощения, в конце концов. Зачем он такой жестокий, говорил, что она сумасшедшая!

Может быть, и простит его, она же не злопамятная. У него, к тому же, пока не всё в порядке с головой. И с нервами. Не зря же он в этой «НеРвологии» лечится!

Мика в это время лежал под капельницей и не собирался думать над своим поведением. Он скучал и хотел домой. Он считал, что Элли виновата в том, что он должен валяться тут. Если бы не её дурацкие сказки, она шла бы с ним тогда из школы, и этот дядька не посмел бы пристать к ним двоим, он вообще бы им не встретился. И Мика не рванул бы к ней на помощь по лестнице и не упал бы. Конечно, что было, то было. Просто у Элли удивительная способность вляпываться в разные истории, а он, Мика, от этого страдает. Почему ей спокойно не живётся? От капельницы руку тянуло, Мика немного сдвинулся, и что-то кольнуло его в бок. Стараясь не задевать катетер, другой рукой мальчик аккуратно достал колючку. Это было сломанное белое маленькое пёрышко, видно, что с крыла, маховое.

Оно было похоже по форме и размеру на перо стрижика, который летом жил на их балконе. Когда заехали в новую квартиру, в первый день, гуляя во дворе, они с Элли нашли стрижа со сломанным крылом и принесли домой. Мама посадила его в коробку и стала звонить знакомому врачу, а стрижик молча бился о стенки.

— Палки от мороженого, быстро! — скомандовала мама. Закончив разговор, она достала зелёнку, бинт.

У Элли этого добра было хоть отбавляй. Ей почему-то вечно жалко выбрасывать плоские деревяшечки от мороженого и разноцветные фантики от шоколадок и конфет, поэтому они валяются в её рюкзаке до тех пор, пока мама не выгребет, чтоб выкинуть тайком.

— Вот видишь, мамочка, не зря я палки собираю! — Элли высыпала на пол содержимое рюкзака.

— Нам нужно две палки, вымой их хорошо с мылом и посуши феном, остальную красоту собери и выброси, — ответила мама.

Элли вздохнула, выбрала, на её взгляд, самые лучшие деревяшечки. Сгребла остальное в пёструю кучку, унесла в мусорку. Пока она сушила палки, мама обработала руки, надела перчатки, взяла стрижика и пошла с ним в ванную. Мика побежал следом и помогал держать, а мама аккуратно разогнула птице крыло. С внутренней стороны оно всё было в крови.

— Кошка цапнула, видимо, — сказала мама, промывая рану. — Элли, зелёнка!

Стрижик верещал от боли и страха, дёргался. Мика и Элли дули на рану, чтобы зелёнка скорее высохла. Палки отломили по нужному размеру, чтобы сделать шину на сломанную косточку. Элли фиксировала, мама бинтовала. Наконец, операция успешно завершилась. В коробку положили мягкую пелёнку, на неё другую, свернутую гнёздышком. Стрижик трепыхнулся в новом домике, повозился лапками немного и уснул.

— Его надо кормить чем-то, — озадачилась мама.

— Я знаю, чем! — воскликнул Мика. — Червяками!

— Стрижи насекомых на лету едят, — возразила мама, — надо мух. Червяков если только мелких.

Крыло заживало около месяца, и ежедневно в течение первой недели рана обрабатывалась и обратно забинтовывалась. Дети ловили мух, залазили на черёмуху под окном, болеющую тлёй, собирали в коробочку мелких личинок.

После того лета черёмуха излечилась.

В конце августа стриж потихоньку начал снова летать. Сначала до черёмухи и обратно, потом до соседнего дома, с каждым разом всё дальше и выше, радостно крича «стррриииии, виииирррриии». Ночевать возвращался в коробку, и дети, перед тем как лечь спать, сидели возле него и говорили с ним. Его оперенье бурого цвета отливало зеленоватыми искорками, чёрные глаза-бусины блестели в темноте, и он слушал детей, тихонько отвечая «стрииии, вииириии».

В начале сентября стриж исчез. Дети надеялись, что он появится, но тот не прилетал. Папа предположил, что стриж встретил своих сородичей и отправился с ними на юг. Мама успокоила детей, что весной их любимец, возможно, вернётся.

Вспомнив стрижика, Мика загрустил.

Перо в ладони очень походило на перо стрижа формой и размером, но оно было не бурое, а белое с искрой, словно чистый снег, сверкающий на солнце. Птиц с такими перьями Мика никогда не встречал.

А вдруг, правда, Город Снегов существует?

И что если этот дядька действительно колдун?

И что если где-то летают бело-серебряные птицы?

Мика выпрямил стерженёк. Надо будет склеить его аккуратно, когда вернётся домой, и спрятать в надёжное место.

И выяснить, какой птице принадлежит это перо.

***

Наконец Мику выписали.

Родители отправились забрать его из больницы, а Элли ждала дома. Когда он вошёл, девочка бросилась к нему, как ни в чём не бывало, и Мика, обрадовавшись и думать забыл об их ссоре. Дети обнялись, и мама с папой облегчённо вздохнули. Мир и равновесие были восстановлены.

Элли больше ни слова не говорила о колдунах и птицах. Мика сначала даже скучал по её историям, но не спрашивал ни о чём — так жилось спокойнее. Его желание узнать, какой птице принадлежит белое перо, постепенно угасло, и он забыл, куда вообще спрятал подарок сестры.

Наступила зима, и дети ждали первый Новый год в новом городе.

В тот день снег валил огромными хлопьями, словно торопился укрыть голую землю и деревья. Зима была необычайно тёплой, снег падал и тут же превращался в грязную кашу. А сейчас он шёл большим нескончаемым одеялом, даже небо было белым, и вокруг не было ничего кроме этой слепящей белизны.

Было хлопотно и радостно: приборка, украшение ёлки. Под вечер, управившись со своими поручениями и уложив самодельные подарки для родителей возле кукол Деда Мороза и Снегурочки, Мика и Элли, смеясь, выбежали во двор.

— Мазила! — захохотал Мика, уворачиваясь от снежков. Убежал за горку и закидал сестру. Она упала на спину. Мика упал рядом.

— Как красиво, — глядя в темнеющее белое небо, прошептала Элли, на её ресницах не таяли снежинки, волосы, выбившиеся из-под шапки, заиндевели.

— Ты похожа на Снежную королеву, — сказал Мика.

— Я не королева, а принцесса. Или Снегурочка. А помнишь, как мы с тобой зимой убежали из садика?

— Помню, с нами ещё Колька удрал. Ты почему-то терпеть не могла садик, хотя, по-моему, нам там неплохо было.

— Ненавидела садик. Всё время уговаривала родителей не водить меня туда, а брать с собой на работу. Не знаю, чего они отказывались. Я бы тихо себя вела, — хихикнула Элли.

— Ты и тихо — это просто одно и то же, да, — хмыкнул Мика.

— Знаешь, у меня ужасно болит голова весь день, и какие-то искры пляшут перед глазами, — вдруг пожаловалась Элли, — сейчас лучше, но всё равно не очень хорошо. Пойдём домой.

— Пойдём, — согласился Мика, — только разок прокачусь!

— Не стоит тебе этого делать, — пробормотала Элли и удивилась, — почему я так сказала? Кажется, тебе не надо на горку сегодня. Не знаю, как объяснить.

— Опять ты за своё? Сказки! — крикнул Мика и побежал на высокую ледяную горку.

Мика сам не понял, как это вышло, но его резко развернуло, и он ударился о бортик. Во рту стало солоно. Как он умудрился прокусить язык, мальчик так и не смог объяснить ни родителям, ни врачу в приёмном покое, куда они приехали всей семьёй. Кровь не останавливалась, а кончик языка в буквальном смысле болтался. Язык распух, сделали анестезию, и Мика перестал чувствовать боль. Наконец рану зашили и можно было идти и встречать Новый год, до которого оставалась пара часов. Мика не мог говорить, у него выходило одно мычание, и Элли от этого было грустно и смешно одновременно. На скорую руку накрыли стол, Мике налили супа, и он сидел и печалился, что не может нормально ни есть, ни говорить, при этом первое было гораздо обиднее. Элли тоже ела суп, за компанию.

Под бой курантов папа пожелал Мике ничего не прокусывать и не ломать в новом году, Элли учиться хорошо, а себе и маме здоровья. Все, кроме Мики, закричали «ура»! Мама зажгла бенгальские огни и заявила, что на улицу сегодня семейство не пойдёт, несмотря на ежегодную традицию ходить на городскую ёлку после двенадцати. Никто не возражал, поэтому все завалились на диван-кровать в гостиной и смотрели телевизор, пока не уснули.

Утром Элли снова пожаловалась на головную боль и «искры». Мама дала таблетку, боль прошла, но искры не исчезли. Они появлялись тут и там, скакали и веселились, но кроме Элли их никто не видел. К обеду искры, наконец, решили оставить её в покое. Мика чувствовал себя прекрасно, язык вернулся в прежнее состояние, швы ощущались, но это была ерунда по сравнению со вчерашним вечером. Играли в лото, потом дошли-таки до ёлки, но кататься с горок никто не захотел. Спать легли не так поздно, как в предыдущую ночь, но всё равно не рано.

Мике снился какой-то сон-боевик с танками и взрывами, когда вдруг из одного танка вылезла Элли и сказала:

— Проснись! Скорее, скорее, не то ничего не узнаешь!

— Что?! — спросонья заорал Мика.

— Тише, дурак! — Элли зажала ему рот ладонью. — Слышишь?

Когда она называла его дураком, он не обижался. Потому что она никогда не считала его дураком на самом деле.

Мика слышал. Нежная, чарующая мелодия звучала где-то на улице. Дверь на балкон была закрыта, а длинная полупрозрачная штора отчего-то колыхалась, словно чудом отбившаяся от моря волна. Элли подошла к балкону.

— Веришь теперь? Веришь, да? — глаза её блестели. — Ну, мне пора.

Она завернулась в штору-шлейф и открыла дверь. Холодный воздух вместе с мелодией флейты наполнил комнату.

— Там зима! Мороз! Ты чего?! — Мика рванулся к сестре.

— Нет, нет, Мика! Тебе со мной нельзя! Не сегодня... я должна сначала поговорить с Лазуриной. Обещаю, когда всё уладится, я обязательно возьму тебя с собой в Город Снегов!

Мика почему-то послушался и лёг в кровать, а Элли вышла на балкон и исчезла.

Утром сестра спросила, что ему снилось, и Мика, глядя ей прямо в глаза, уверенно ответил: «Войнушка какая-то». Элли улыбнулась и больше ничего не сказала.

После этого случая она долго не вспоминала о Городе Снегов, и Мика потихоньку забыл о нём. У Элли всё чаще болела голова, и в это время она видела разноцветные искры. В один такой момент она закрыла глаза и ждала, пока искры не исчезнут, но они прыгали, плясали, а через несколько секунд начали склеиваться и, в конце концов, стали цветным силуэтом. Элли открыла глаза: на месте силуэта был Мика.

Вид у Элли был озадаченный и растерянный.

— Что с тобой? — спросил Мика.

— Всё хорошо, — махнула рукой Элли, — голова просто болит немного опять.

В следующий раз она увидела разноцветную маму, потом папу. Постепенно Элли забыла, что такое темно, потому что весь мир вокруг стал цветным даже ночью. Предметы излучали свет, какие-то сильнее, какие-то слабее. Девочке нравилось закрывать глаза и смотреть на людей, животных, деревья. Мир с закрытыми глазами был совсем не таким, каким Элли привыкла его видеть.

Пришла весна, и от деревьев, их зелёных листьев и стеблей шло оранжевое свечение. Люди и животные окрасились во все цвета радуги, и Элли было очень интересно почему, но она не знала, с кем поговорить об этом, а Мика явно не понял бы и не поверил, как всегда.

Шли дни, месяцы, и Элли мучилась желанием рассказать Мике о своих открытиях и… молчала. В школе она, как и прежде, была хохотушка и активистка, а дома становилась серьёзной и замкнутой. На все вопросы отнекивалась и отвечала односложно: да, нет.

Начальную школу Элли закончила на одни пятёрки, Мику еле вытянули на хорошиста. Его во всём сравнивали с сестрой, и в плане учёбы, и в плане деятельности в классе и школе. Потому что кто лучше всех учится — Элли. Кто будет рисовать газету — Элли. А Снегурочка в школьном спектакле? Понятно, Яновская. А кто у нас танцует и поёт лучше всех? Она и будет на празднике 8 марта выступать. Мика же не пел, не рисовал, и вообще никакими талантами не блистал.

Он начал избегать общения с сестрой, а она не стремилась к разговорам. Мама и папа тревожились и надеялись, что это временное явление, списывая изменения в их отношениях на переходный возраст, мол, нынче у детей он рано начинается.

Лето дети проводили порознь. Мика с утра убегал с друзьями на лодочную станцию, где они купались, загорали и играли в волейбол. Элли как-то попросила его взять её с собой, но Мика сказал, что там одни пацаны, ей будет скучно, и что они не очень-то хотят видеть девчонок. Элли не стала настаивать.

Несмотря на то, что в классе она, заводила и активистка, ровно и доброжелательно общалась со всеми, близких друзей так и не обрела. Единственным лучшим другом Элли считала брата, и холод в их отношениях был для неё очень болезненным. Между ними сейчас высились башни Города Снегов.

Скучать, правда, Элли было некогда. Она выходила из дома почти сразу за Микой и шла в парк. Там она садилась под свою любимую липу и закрывала глаза. В разноцветных силуэтах людей она пыталась читать истории, угадывать пол, возраст, и с каждым разом делала это всё лучше.

По ночам Элли видела Город Снегов и девочку с прозрачно-голубыми глазами и белыми волосами. И они разговаривали.

— Лазурина, когда я здесь закрываю глаза, я вижу то же самое, что с открытыми, а там, дома, я вижу совсем по-другому, — недоумевала Элли.

— Знаю, — отвечала Лазурина, — ты еще и лечить можешь. И видеть будущее и прошлое. Просто не умеешь пока.

— Как?! Как научиться? — спрашивала Элли.

— А зачем тебе? — эхом отзывалась Лазурина.

— Это же… здорово! — восклицала Элли

— И всё? — усмехалась Лазурина.

— Я очень хочу, — только и могла ответить Элли.

— Одного желания недостаточно, нужно знать зачем, твёрдо знать, — качала головой Лазурина, — когда поймешь — скажи, и я буду учить тебя.

Каждое утро Элли просыпалась с одним вопросом: зачем? Если бы поделиться с кем-то этой тайной, если бы кто-то выслушал и понял, возможно, она бы нашла ответ, возможно, Лазурину бы он устроил.

Наконец, Элли решилась поговорить с братом, но сделать это днём никак не получалось: он уходил от любой беседы с ней, придумывая разные причины. То он куда-то торопился, то устал, то ещё что-нибудь. У Элли оставался только один способ застать его врасплох и вызвать на разговор.

Той тёплой июльской ночью Мике снилось, что он едет в поезде к морю. Летели мимо дома, реки, мосты, леса. И вот, наконец, самая главная остановка, Мика вышел из вагона, его обдало жарким ветром, который прошептал в уши голосом Элли: просыпайся, пойдём со мной!

Она вдруг была рядом, и он впервые за последние полгода не разозлился, что она рядом, напротив, он был рад, словно не видел её всё это время. Словно они не были постоянно бок о бок друг с другом, не жили в одной комнате, не сидели за одним столом на кухне и за одной партой в школе. Он видел море вдалеке и не мог вспомнить, почему они с Элли не общались, глаза защипало от солёного воздуха или от внезапных странных слёз, и он готов был обнять и расцеловать её.

Она сама обняла его и сказала:

— Пойдём, я познакомлю тебя с Лазуриной. И расскажу кое-что по дороге.

— Пойдём лучше на море, я на море ехал, — возразил Мика.

— Сначала со мной, а потом море. Я так долго ждала, ну пожалуйста, — попросила Элли.

— Ладно, — нехотя согласился Мика, — пошли.

— Нужно спеть песню Лазурины. Она её специально для меня… для нас придумала.

Элли взяла его за руку и тихо запела:

Фата Моргана, дали

Нам освети,

Чтобы мы не теряли

В небе пути.

Фата Моргана, знаю,

Будешь добра,

Мы гуляем по краю

Ночь до утра.

Думаешь, это снится,

Но ты не спишь,

В небе летает птица,

Наш белый стриж.

Дальше слова стали шумом, у Мики закружилась голова, и он словно провалился в яму, а потом резко взмыл вверх. Ему показалось, что он стал лёгким, как пух. Мыслей не было, и несколько секунд вокруг была тьма, он висел в ней, словно в невесомости, а потом вдруг увидел, что снова стоит рядом с Элли, но не у моря, а в их комнате.

— Слышишь? — спросила она.

Он слышал: пела флейта. Мелодия, похожая одновременно на пение птицы и шум дождя, лилась откуда-то с улицы. Элли улыбнулась, взяла его за руку и повела к балкону. Штора из поблёскивающей в свете луны органзы взлетела к потолку и повисла на невидимом крючке. Широкая лестница, по которой могли подняться двое, начиналась с пола балкона, ступени были в точности, как говорила Элли, — прозрачные, и в каждой была будто встроенная лампочка: они светились изнутри. Элли и Мика, не сговариваясь, встали на первую, жёлтую.

И тут откуда-то выпорхнул белый стриж.

— Стриии! Стриииии! — поздоровался он, кружа над детьми.

— Элли, это же тот стриж! Наш стриж, которого мы вылечили, — удивился Мика, — помнишь? Только почему он белый?!

— Да, наш стриж, я тебе хотела рассказать, но ты тогда не слушал, — ответила Элли, и вздохнула: — я тебе его перо принесла, а ты сломал.

— Это было сто лет назад, ладно тебе, — Мика протянул руки, и стриж опустился к нему в ладони, лукаво и ласково поглядывая на мальчика.

— Он белый, потому что живёт теперь в Городе Снегов, там все белые, и он такой стал, — объяснила Элли, — он не смог догнать своих, когда они полетели в тёплые края. И его подобрала Лазурина. С ней он и остался. А в тот день он предупредить меня хотел о чём-то плохом, о том, что колдун рядом. Вот, перо потерял, я нашла. Помнишь тот день, когда ты упал?

— Стриии, тирииииии! — стриж взмыл в небо, зовя детей за собой.

Элли прошептала:

Брат, не надо бояться,

Триста шагов

Будем мы подниматься

В Город Снегов.

— Я не боюсь, Элли. Почему триста? Ты считала? — усомнился Мика.

— Считала. Потому что страшно смотреть вниз, а когда считаешь, не думаешь о плохом, — ответила она, — но сейчас мне уже не страшно, так что я просто иду.

— Ладно, пошли, — заторопился Мика. Ему не терпелось увидеть то, о чём столько раз рассказывала Элли.

Они стали подниматься по лестнице, и ступени тонули в облаках, подсвечивая их. Стриж то кружил над их головами, то исчезал. Мальчик и девочка поднимались всё выше и выше, пока лесенка вдруг не кончилась. Облака расступились, и перед детьми раскинулось огромное поле с пушистой белой травой и серебряными цветами, точь-в-точь, как рассказывала Элли. Вдалеке было что-то зыбкое, похожее на город, над которым шапкой стояли облака, и дети шли и шли к нему, пока не оказались у высокой стены, сделанной из непрозрачного белого стекла.

— Стучи, — Элли кивком показала на блестящую серебряную дверь.

Мика потянулся, чтобы достать большое витое кольцо, и оно обожгло его пальцы ледяным холодом.

— Уф! — воскликнул он, одернув руку. Задышал на пальцы, отогревая.

— Стучи, — повторила Элли, — не то проторчим тут всю ночь.

Мика еще подышал на ладонь и решительно схватился за ручку.

Там-бам, — глухо отозвалась дверь, а Мика взвыл от боли, затряс вмиг замерзшей по локоть рукой.

— Молодец, — похвалила Элли, — теперь подождем. Столько, сколько нужно. Нас услышали.

— Откуда ты знаешь? Может, тебе тоже постучать? — поинтересовался Мика.

— Так я ведь часто бываю тут, — напомнила Элли, — точно тебе говорю, услышали. Одного раза достаточно. Я когда первый раз пришла, долбилась-долбилась, руки отморозила, а мне объяснили потом, что всё слышно сразу.

— Ясно, — усмехнулся брат, — ладно, подождем.

И он присел было на приступок у стены, но тут же отпрянул.

— Тут всё ледяное, что ли?! — в сердцах крикнул он.

— Не всё, — ответила Элли, — это просто первый уровень защиты.

— Сколько их вообще? — спросил Мика.

— Я знаю три, но их больше, — Элли смотрела вверх, — там второй уровень, облака. Они всегда над Городом должны быть.

— Зачем? — удивился Мика.

— Затем, что если будет яркое солнце над Городом, жители ослепнут, — объяснила Элли, — они белые-белые. Им нельзя на солнце долго быть, обгорят и зрение потеряют. И Город сам по себе разрушится и исчезнет, а с ним все его жители. Лазурина так говорила.

— Ночью же нет солнца. Ночью-то зачем облака?! — заметил Мика. — Они никогда звёзды не видят?

— Нет, не видят, — ответила Элли, — но некоторые выходят за пределы Города по разным делам и тогда видят звёзды. А над Городом всегда облака. Так надёжнее. Ведь если кто-то захочет причинить жителям вред, он найдёт способ включить яркий свет и ночью.

— Понятно, — согласился Мика. — А ещё какая защита есть, подземная? В смысле подоблачная?

— Ага, — кивнула Элли, — смотри, открываются!

Ворота не открывались, а становились бледнее, бледнее, пока совсем не исчезли, и открылся Город, переливающийся и мигающий, словно наполненный тысячами светлячков. Так казалось из-за искрящихся крапин белого камня, которым были облицованы дома. Крапины сверкали в свете луны, пробивающемся сквозь облака. За домами виднелись высокие башни с серебристыми шпилями.

Мика с удивлением смотрел на Элли: вместо ночной сорочки на ней было платье из лёгкой ткани, похожей на штору в их детской. В волосах — крошечные белые цветы. На ногах — красные атласные балетки.

— На себя посмотри, — улыбнулась Элли, перехватив взгляд брата.

Мика опустил взгляд и увидел светло-коричневые замшевые брюки вместо пижамных штанов. Вместо футболки на нём был белый пиджак. И обувь под стать: мягкие бархатные ботинки.

— Ты прямо юный принц, — довольно произнесла Элли и повела его по гладкой мраморной брусчатке сквозь узкие переулки между домами.

Шаги звучали шелестом тончайшей бумаги в полной тишине Города, погружённого в глубокий сон.

Брат и сестра вышли на круглую площадь, в центре которой возвышался дворец с четырьмя башнями. Их высокие шпили дети видели ещё при входе в Город. Казалось, это прекрасное строение парило над площадью, так легки и изящны были его линии. Белое каменное кружево фасада звало взгляд вверх, туда, где над острыми куполами крыши сияли шпили. На одном из них сидел белый стриж. Витые колонны у входа во дворец расступились, дверь распахнулась, и дети вошли в зал, где внутри стеклянного озера пола плавали серебристые змейки. В глубине зала висело большое пушистое облако. Дети приблизились к нему.

— Мы здесь, почему ты не встречаешь нас, Лазурина? — спросила Элли.

— Потому что сегодня моя мама умерла, — ответило облако. Голос показался Мике очень знакомым.

— Как это так? — воскликнула Элли, — она не могла умереть, она — волшебница!

— Волшебницы тоже умирают, — отозвалось облако, — это всё мой отец, он оказался сильнее.

— Как же так случилось? Что же теперь будет? — Элли еле сдерживала слёзы.

— Эй, только не разрыдайся! — сердито крикнуло облако, — прекрати сейчас же. Ничего не будет. Они сражались за пределами Города и поубивали друг друга. Теперь я одна. И королева, судя по всему.

— Ты же не видела, как всё было, откуда ты знаешь, что они оба погибли? — возразил Мика.

— Оттуда, — зло ответило облако, — я была на стене и смотрела, вот откуда. Они бились всеми возможными и невозможными способами, пуская друг в друга молнии и ледяные стрелы. В итоге убили друг друга своей ненавистью.

— Какой ужас… мне так жаль, — сказала Элли, — я не знала твою маму, но уверена, что она была замечательная, и мне жаль, очень жаль...

— Да ладно, этим должно было всё закончиться, и я попрощаться не успела, ты же знаешь, после смерти наши жители просто исчезают… Тают в воздухе. Сначала Моргана исчезла, а через несколько секунд Хорбор, — облако качнулось, и из него вылезла девочка.

У неё была молочная кожа, белые волосы, брови, ресницы и очень-очень светлые глаза. Несмотря на то, что Мика эту девочку ни разу не встречал, и вообще никогда не видел людей с подобной внешностью, блондинка кого-то ему напоминала.

— Лазурина, — она протянула ему руку, и он пожал её, — дурацкое имя, не правда ли?

— Нормальное, — пожал плечами Мика, — у нас в классе вообще Евграф учится.

— Евграф, может, и учится, а Лазурин ты точно до меня не встречал, — заметила она, — а если сокращённо — Лала. Как тебе, нравится?

Элли усмехнулась. Лазурине Мика был явно симпатичен.

— Если тебе нравится, могу звать Лалой, — отозвался Мика.

— Значит, теперь все войны кончились и вам нечего бояться? — прервала их увлекательную беседу Элли.

Лазурина ответила:

Враг нам невидим, он нам

Неощутим,

Город наполнен звоном,

В городе дым.

Здесь происходит что-то,

Это - беда,

Облачная пехота,

Льётся вода…

— Но ведь самый злой враг убит, ведь именно его больше всего боялись жители города! — возразила Элли. — Какая пехота, какая беда?

— Колдун убит, но и Моргана тоже погибла, — ответила Лазурина, — и они оба были моими родителями. Значит, во мне есть и добро, и зло. Мне нужно быть осторожной. К тому же неизвестные враги могут появиться внезапно, мама говорила: никогда не знаешь, откуда придёт беда, поэтому надо всегда быть готовым к бою.

Лазурина и Элли стояли прямо друг напротив друга, лицом к лицу, и Мика заворожённо смотрел на них: они были похожи, как близнецы, лишь с разным оттенком кожи, волос и глаз. Они были словно книжка-раскраска, где на одной стороне полноцветная картинка, а на другой контур. Лазурина — чистый лист, Элли — пример для нанесения цвета на этот лист.

— Я боюсь, — прошептала Лазурина, — мне кажется, от Хорбора что-то осталось, какой-то сгусток беды, чего-то плохого, я ощущаю его так ясно! И теперь, когда Морганы нет, а я ещё не совсем волшебница, вернее ещё совсем не волшебница, я почти ничего не умею. Слышите? Ливень начался, такого сотни лет не бывало, над Городом никогда не идёт дождь. Если облака исчезнут, Город спалит солнце!

— Не бойся, Лала, — сказал Мика, — мы же пришли сюда. Вместе мы что-нибудь обязательно придумаем!

— Вам пора домой, — вздохнула Лазурина, — завтра приходите, может и придумаем.

***

Перед глазами пошли яркие пятна, и Мика проснулся. На часах двенадцать. Дня. Ничего себе поспал. Элли в комнате не было. Мика слез с кровати и побрёл в ванную. В голове прокручивались отрывки сна. Привидится же всякий бред. Главное, не проболтаться сестре, а то она ещё подумает, что он ей поверил.

Элли сидела на кухне у окна и пила чай. Штора была убрана, и солнце светило так ярко, что вокруг девочки был сияющий ореол. Отливали прозрачной карамелью волосы, блестели медовые глаза.

— Какая-то ты конфетная вся, — поморщился Мика.

— И тебе утречко доброе, — ехидно поздоровалась сестра, — как спалось?

— Прекрасно, как обычно, — отозвался Мика, — где мама с папой?

— На работе, где же им ещё быть, — ответила она, — вот записка.

— Сегодня же суббота, — удивился Мика, накладывая кашу в тарелку, — давно они уехали?

— Не знаю, но, похоже, что да, — сказала Элли, — я проснулась час назад, а каша чуть тёпленькая. Написали, что их вызывали на какой-то срочный заказ. А чего ты хмурый?

Мика пожал плечами.

— Будешь? — предложила Элли, пододвигая тарелку с бутербродами. — Знаешь, мне сегодня очень странный сон снился...

Мика чуть не поперхнулся, с трудом проглотил комок каши.

— Какой? — пробормотал он.

— Будто мы вместе в Город Снегов пошли, а там Колдун Хорбор и Моргана сражались друг с другом и оба умерли, правда, мы не видели, а только слышали об этом, — Элли внимательно посмотрела на брата и добавила: — Городу грозит опасность, там дождь идёт. Ещё мы договорились, что придём сегодня снова. Ой, извини, ты же бесишься, когда я тебе об этом рассказываю.

— Да ладно, что там было дальше… говори, раз уж тебе хочется, — как можно равнодушнее сказал Мика, стараясь не смотреть на сестру.

— Ты ушёл раньше меня, а я задержалась ненадолго, и мы с Лазуриной, или, как ты её сейчас называешь, Лалой, — Элли многозначительно помолчала и продолжила, — пошли за стену, посмотреть, сколько облаков осталось, надолго ли их хватит, потому что дождь лил, лил и не прекращался.

Она посмотрела в окно. На улице было солнечно.

— И надолго хватит облаков? — с тревогой спросил Мика

Элли медленно повернулась к нему, медовые глаза потемнели. Она придвинулась поближе и шепнула:

— Я знаю, тебе снилось то же самое!

— Нет! — дёрнулся Мика. — Мне вообще другое снилось!

— Ну да, конечно, — усмехнулась она, — вообще другое про то же самое.

Мика молча доел бутерброд и ушёл, хлопнув дверью.

Элли пожала плечами. Подумаешь, разозлился. Главное, у него как-то получилось увидеть её город на облаках.

На лестничной площадке послышались шаги и грохот. Элли подбежала к двери и прильнула к глазку: дверь напротив была распахнута настежь, суетились какие-то люди, заносили мебель.

И тут Элли увидела его. Он был старше их с Микой.

Высокий, темноволосый и очень красивый. Элли опустила глаза, потому что ей вдруг показалось, что он смотрит сквозь дверь и понимает, что она его разглядывает. Элли ушла на кухню и ждала, пока грохот за дверью не закончится. Подошла к глазку: на площадке никого не было, дверь напротив — закрыта. Элли вздохнула, надела босоножки и пошла на улицу. Во дворе было безлюдно, она заглянула за угол дома и увидела там брата. Он пинал мяч о стену, отрабатывая удары.

— Может, в десяточку? — неуверенно предложила Элли.

— Отстань, — огрызнулся Мика, — с подружками в свою десяточку играй кукольным мячиком.

И заорал вдруг зло, с ненавистью:

— Иди отсюда! Как ты меня достала!

Элли побледнела, постояла в нерешительности, но Мика вдруг резко и сильно бросил в неё мяч так, что она едва успела увернуться.

— Сдурел?! — выдохнула Элли.

— Иди отсюда! Оставь меня в покое! — крикнул Мика.

                Она покрутила пальцем у виска и ушла во двор. Качаясь на качелях, она думала о том, что у брата бывают приступы агрессии. Ещё в садике он мог на ровном практически месте на какое-то замечание воспитателя начать кидать стулья. При этом он молчал, глядя исподлобья, сжимая кулаки, словно намереваясь ударить любого, кто к нему приблизится. Успокоить его в эти моменты было нереально. Дома мама и папа долго выясняли причины, объясняли. Мика обещал: это больше не повторится, и он вообще сам не знает, зачем так сделал, более того, не помнил, что конкретно происходило в тот момент.

                До вечера они не виделись. Молча поужинали под вопросительными перекрёстными взглядами родителей: мол, в чём дело опять?

Молча забрались в свои кровати.

— Прости меня, Мика, — в полной тишине сказала Элли, наконец, — я, может, не вернусь сегодня, поэтому давай простим за всё друг друга.

Мика не отвечал. Элли терпеливо подождала, пока его дыхание не стало ровным. Она приподнялась и посмотрела ему в лицо. Оно было безмятежным, таким, каким было всегда, когда брат спал.

Тогда она подошла к балкону, отодвинула штору и открыла окно.

И тут Мика расхохотался. Элли захлопнула дверь и зашипела на него:

— Прекрати, а то сейчас мама прибежит! Если я не приду, Лазурине конец!

— Если твоей подружке и правда нужна помощь, то лучше уж мне пойти, — заявил Мика, — ты девчонка, а я дерусь хорошо. И у меня нож есть.

— Откуда, зачем он тебе? — Элли подскочила к нему, в глазах интерес, смешанный с ужасом. — Ну-ка, показывай.

Мика неохотно отогнул матрас. Нож был настоящий. Элли схватила его, стала разглядывать. Большой, острый, блестящий нож. С чёрной пластмассовой ручкой. Из кухонного комплекта ножей. Мама его потеряла пару недель назад, но не стала заморачиваться и купила новый.

— Всякое в жизни бывает, — многозначительно выдал Мика, — я его припрятал, если понадобится с твоими врагами сражаться.… Там, на облаках.

— Мика, ты дурак, — грустно сказала Элли, — и ты такой ужасно злой был сегодня, ты меня пугаешь, когда такой. Что на тебя нашло?

— Не знаю, что-то нашло. Извини. Но ты сама меня вывела уже своими историями, — ответил брат.

— Нож отдай, — попросила Элли, — унесу на кухню.

— Не отдам, пусть сегодня под подушкой полежит, — проворчал Мика и отвернулся к стенке.

Элли вздохнула, забралась в кровать.

И они снова попали в Город. На этот раз они просто вдруг оказались там, по крайней мере, ни один из них не помнил ни подъёма по лестнице, ни то, как открылись ворота, чтобы пропустить внутрь.

Мика и Элли посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, молча пошли по гладкой мраморной брусчатке узких переулков между домами.

И снова шаги их ложились мягким шелестом в тишине Города, погружённого в глубокий сон. И снова дорога привела на знакомую круглую площадь, где стоял белый кружевной дворец с четырьмя башнями и высокими шпилями. Белый стриж был там. Когда Мика и Элли остановились перед входом во дворец, стриж слетел вниз и сел на плечо Элли. Он сказал «Стри-и-и», и витые колонны разошлись в стороны, дверь распахнулась, впуская путников в зал. Под толстым стеклом озера, вода в котором на этот раз бурлила, змеек не было.

— Облаков теперь в два раза меньше, — тихо прозвучало сзади.

Мика и Элли одновременно вздрогнули от неожиданности и повернулись на голос.

Лазурина стояла у входа, руки скрещены на груди.

— Времени совсем не осталось, — добавила она, — может быть, только сегодня. И всё, Городу конец.

— Пойдём с нами, — предложил Мика.

— Неужели сделать ничего нельзя? — спросила Элли.

— Как я с вами-то пойду? Здесь моё место, мне не выжить внизу. А сделать… Разве что отсрочить немного можно, потянуть время, чтобы жители успели уйти. Чтобы успеть найти им новый город. Но нет таких других городов, так что всё бессмысленно.

— Мы можем остановить дождь, — сказала Элли, — я знаю, мы как-то можем и должны остановить дождь!

— Мама могла, отец мог. А я мало чего умею ещё, — вздохнула Лазурина, — вот если бы ты что-то умела, двойной силы нам хватило бы… возможно.

— Знаешь… — прошептала Элли, — мне кажется, у меня есть что-то, сила или как там ты говоришь! Ведь я вижу, ты сама учила меня.

Лазурина с недоверием посмотрела на неё. Усмехнулась, но всё же сказала:

— Хорошо. Посмотри на свои ладони, подними их на уровень сердца параллельно друг другу. Что чувствуешь?

Элли ответила без тени удивления:

— Тепло. Между ладоней будто упругий тёплый шарик. Он оранжевый!

Прозрачные глаза Лазурины словно покрылись коркой льда:

— Это всё замечательно, но даже если мы остановим дождь, энергетическую подушку всё равно не спасти. Мика, а у тебя какая сила есть?

— Сила злости! — хмыкнул он. — Сила ярости.

И проснулся. Крикнул:

— Что такое энергетическая подушка?!

Молчание. Свесился вниз — Элли не было. Спустился вниз, побежал в ванную — никого. На кухню. Родители и Элли завтракали.

Он еле дождался, когда Элли выйдет из-за стола. Рванул за ней.

— Ма, па, мы гулять! — крикнула Элли, натягивая сандалии.

— К обеду возвращайтесь, пообедаем и поедем на озеро, — отозвался отец.

Прыгая за Элли по лестнице, Мика спросил:

— Что такое энергетическая подушка?

— Третья степень защиты, — равнодушно ответила Элли.

— Ну да, всё ясно, — хмыкнул Мика, — просто третья степень защиты, как я сразу не догадался!

— Мы остановили дождь, но это не спасёт Город, — грустно сказала Элли, — энергетическая подушка разрушается, а Город стоит на ней, понимаешь? Когда она исчезнет, Городу конец. Подушка мощная, конечно, её даже на несколько лет хватит, Моргана постаралась, но без её силы сохранить этот уровень защиты невозможно. Пошли в парк?

— Пошли.

— Что это у тебя в тряпку завёрнуто? — насторожилась Элли, заметив свёрток в руках брата.

— Да так, ножик покидаю в мишень, не парься, всё нормально, — отмахнулся Мика. — Лучше расскажи, почему нам с тобой снится одно и то же?

— Не знаю, просто представляю, что ты со мной, и всё. Не понимаю, как это делается, — пожала плечами Элли. — А ещё, знаешь, я вижу всё не так, как ты или все люди. Раньше мне нужно было закрывать глаза, сейчас я переключаюсь просто, и мир становится другим. Он тоже цветной, но иначе, он цветной даже зимой, понимаешь? У всего, даже у камней, есть своя энергия, и я вижу это. Болезнь вижу, она такая… ядовито-зелёная обычно, противная. Деревья красивые очень в переключенном режиме. Вот эта берёза, например, такая голубая, светится, как будто портал в космос…

Мика заворожённо слушал.

— А ты знаешь какой? Ты оранжевый, как солнышко!

— А я? — раздалось язвительно-насмешливое.

Элли и Мика посмотрели в сторону, откуда прозвучал вопрос. Там стоял мальчишка, которого Элли на днях видела в глазок. Их новый сосед. Высокий, темноволосый и очень красивый.

— Что за бред ты несёшь, дура? — он сплюнул. — Портал, режим переключения, оранжевый мальчик. Твой младший братик? Мало того, что у самой тихо шифером шурша, так ещё и выносит мозги всем вокруг. Таких как ты надо убивать ещё до рождения, чтобы не мучились и другим жизнь не отравляли!

Элли не понимала, как этот тип услышал их с Микой разговор, он словно возник ниоткуда. И ещё, почему он вот так просто обзывается и вообще лезет!

А парень продолжал глумиться и издеваться, слова превратились в гул, и Элли стало вдруг стыдно, горько и обидно, словно она сделала что-то нехорошее, и её вдруг за этим застукали. Она всхлипнула и убежала. Мика остался там.

Приступы ярости были неконтролируемыми. Когда это случалось, Мику начинало словно разрывать изнутри, его трясло, хотя в первые минуты он казался вполне спокойным. Он сжимал кулаки и уточнял, правильно ли он понял то-то или то-то. Только Элли слышала звон в его голосе в такие моменты и могла вовремя переключить, остановить, увести его, в конце концов. Но сейчас Элли рядом не было. А этот гад издевался. Этот гад что-то несусветное плёл. Мика тихо предложил ему заткнуться. Несколько раз. Посчитал: двенадцать. Любимое число Элли. Потом предупредил, что врежет. А дальше Мика не помнил. Очнулся дома, над ним были лица мамы и Элли.

— Мика, Мика... что ты делал, помнишь? — спросила сестра.

— О чем ты?

— Ты бегал по двору с ножом. За этим парнем...

— За каким парнем?!

— За тем, который меня обидел, наговорил гадостей. Я ушла, а ты не пошёл со мной, остался, хотя я звала тебя. Тот парень что-то продолжал говорить тебе, и я видела, что ты… очень сильно злишься… и я прямо хотела, чтоб кто-то побил его. Сильно. Это я виновата во всём…

— Элли, брат тебя защитить хотел. Но вот нож! Где вы его взяли?! А если бы… подумать страшно! Хорошо, что этот мальчик смог убежать от тебя. Он сосед наш, оказывается, закрыл дверь перед твоим носом, Мика, и ты ужасно кричал, долбился в эту дверь. Ты дверь ножом исколол! — голос у мамы дрожал, в глазах были слёзы и недоумение. — Отец не знает ещё, как я ему скажу, не представляю. И отец этого мальчика так кричал, он пошёл заявление в полицию писать на тебя. Вернее, мы все вместе с тобой и этим мальчиком пойдём сейчас.

— Мама, я не бегал с ножом за ним. Не бегал. Хотел ему врезать, потому что он обидел Элли. Но я не помню, врезал ли я ему, — пробормотал Мика. — Вообще не помню, что было после того, как я ему сказал заткнуться. Много раз сказал. И потом… не помню, что было.

Мама с ужасом слушала его.

Она понимала: с сыном не всё в порядке.

В ответ на обвинения она будет просить провести медицинское обследование.

— Идём, Мика.

И они уехали в участок.

***

Элли села под дверью. Она не помнила, сколько так просидела, но очнулась от шагов на площадке. Обрадовалась: может, вернулись мама с Микой или папа с работы пришёл, она вскочила, посмотрела в глазок и едва не закричала: из соседней квартиры выходил колдун.

Дядька, который шёл за ней осенью.

Хорбор, что убил Моргану!

Но ведь он погиб?!

Стало быть, выжил…

Элли села на корточки, обняла руками колени в надежде унять дрожь. Это просто невозможно, она ошиблась, обозналась! Или новый сосед не тот человек? Но он так похож на того мужчину, на колдуна…

Ужасно похож.

Сердце бешено колотилось. Элли, сжавшись в комок, сидела в этой позе и боялась пошевелиться. У неё разболелась голова, всё плыло перед глазами, грань между реальностью и снами стала такой прозрачной! Тронь — и исчезнет, растворится, растает, а с ней и зыбкое равновесие, которое хранило покой Элли.

До прихода папы оставалась ещё пара часов, и пережить их было невероятно трудно, невыносимо, немыслимо…

Часть вторая.

Если придёт осень.

Элли

— Послушай, нашу группу надо назвать «Мишель».

— Что за странная идея?

— Очень даже не странная. Миша и Элли. Миш-Эль, Мишель, понимаешь? Круто?

— Круто, да не очень. Я не Миша, а Мика.

— Микаэль не очень звучит. Тупо как-то.

— Мишель ещё тупее, к тому же, наверняка, уже есть группа с таким названием.

— Погоди, я напишу. Вот, смотри, Миш Эль. Мишкин эль, ха-ха-ха. Прикольно же.

— Давай одну букву от моего имени оставим, будет группа «Мель». Или «Мел».

— Или «МЭЛ», то есть, Мика, Элли…

— А буква «Л» о чём?

— Дурак ты. О любви, конечно. У нас с тобой самая крепкая в мире любовь. Никто и ничто не сможет нас разлучить. Никогда. Что бы ни случилось.

— Пфф, сколько пафоса! Ладно, я уже на Мишель согласен, лучше, чем все остальные варианты.

— Да не, я ещё думаю, думаю…— Элли потёрла лоб. — А как тебе IF?

— Типа «если»? И что это будет значить? — поинтересовался Мика.

— И типа «если», и как зашифрованные слова! — объяснила Элли. — In Fall — осенью. Сейчас осень, а мы название придумываем и вообще.

— Это мне нравится, — сказал Мика, — как замок Иф ещё получается.

— Точно! Здорово, столько всего в одном слове! — она помолчала, а потом выдала: — Я новую песню сочинила… она… ммм… обо мне.

— Ты такая скромная, — ухмыльнулся Мика, — все будут рады послушать песню про тебя.

— Не умничай, — сказала Элли, — она на английском, никто не поймёт. А петь будешь ты. И музыку надо ещё сделать, я только припев написала.

— А, музыку, ну это самое лёгкое, ерунда вообще, — хмыкнул Мика, — раз плюнуть и растереть, до-ми-соль.

Элли сделала вид, что не заметила стёба.

— Ты послушай, это будет хит.

И напела:

Here is she, wild and free, citadel.

Shine on the way, bloom as May, sister Elle .

Мика рассмеялся.

— Sister Elle ?! Эль? Ну всё, я тебя так и буду называть! А ещё лучше Эл. Типа, Эл, как ты? Эй, Эл, как дела?

— Да, пожалуйста, — пожала плечами Элли, — по-моему, отличный припев.

— Прекрасный припев. Особенно вот это, про цитадель. Какая цитадель? Причём она тут вообще? — возразил Мика.

— Мы и про тебя песню напишем, — технично ушла от ответа Элли, — попозже.

— Вот про меня точно не надо, — возразил Мика, — я не так хочу славы, как ты.

— Ой, ладно тебе! Посмотрим, как запоёшь, когда станешь известным музыкантом, — хмыкнула Элли. — Я в магазин, ты со мной?

— Не, я порепаю ещё, — помотал головой Мика, — тебе же ничего тяжёлого не придётся нести?

— Хлеб только. И пакет молока. Я быстро!

Элли закрыла дверь и спиной почувствовала, как кто-то смотрит на неё. Она резко повернулась: сосед-красавчик, прислонившись к косяку, откровенно её разглядывал.

— А ты ничего, — сказал он, усмехнувшись. Голос у него был вкрадчивый, низкий. — Но ты когда-нибудь ответишь за то, что мой отец сидит.

У Элли от этого голоса и слов каждый раз всё сжималось внутри, и кошмар возвращался.

Несколько лет назад полиция по её описанию вышла на отца Стаса практически сразу после того, как семья переехала в их подъезд. В ходе следствия выяснилось, что К.Н. Хорбовский работал патологоанатомом в морге соседнего городка, где за год до переезда Хорбовских в Октябрьск-45 с интервалом в пару месяцев пропали две школьницы начальных классов. Их тела были обнаружены в хранилище морга в ходе проверки, где работал Хорбовский, но прямых доказательств не нашли, к тому же на момент страшной находки подозреваемый исчез в неизвестном направлении. И не отправься он в тот день за Элли, возможно, всё ещё оставался бы на свободе.

— Мой отец невиновен, киска, — в очередной раз зло сказал Стас и сплюнул. — Когда его оправдают, знаешь, что он с тобой сделает? Но ты можешь изменить свою ужасную судьбу, если захочешь…

Элли еле сдержалась, чтобы не врезать этому гаду. Мало того, что её трясло от одного упоминания о его отце, так она ещё и прекрасно помнила, что перед тем, как полиция вышла на маньяка, Мику поставили на учёт по делам несовершеннолетних из-за Стаса. Брата тогда положили в больницу на обследование — он в приступе неконтролируемой ярости носился за этим парнем по двору. Выяснилось, что у Мики из-за родовой травмы были какие-то проблемы с головным мозгом, а сотрясение обострило их. Мику лечили два месяца, и сейчас он каждую осень и весну должен пить таблетки и ставить инъекции.

Элли, холодея от ярости, молча двинулась к лестничному пролёту. Стас перегородил ей дорогу:

— Куда бежишь? Торопишься?

— Мне нужно идти… Стас… меня ждут, — пробормотала Элли.

Он наклонился и шепнул ей на ухо:

— Завтра погуляем вместе, зайка?

— Обязательно, — сквозь зубы пробормотала Элли, и он, ухмыляясь, пропустил её.

— Меня зовут Элина! — крикнула она с первого этажа и хлопнула дверью.

Выйдя на улицу, оглянулась. Так и есть, Стас стоял у окна и смотрел ей вслед. Элли было не по себе, и она быстрым шагом пошла в сторону парка, раздумывая, почему она не скажет этому парню держаться от неё подальше, не сообщит, как ненавидит и презирает его.

В парке она подошла к любимой липе, обняла её. Элли казалось, дерево возвращает ей уверенность и спокойствие. Медитировать сегодня не получалось, силуэты размывались, вокруг прыгали яркие пятна. Элли вздохнула и достала блокнот и ручку. Кругляши, сердечки, крестики. Мелко-мелко, чтобы на листке не осталось пустых мест. И быстро-быстро, чтобы не осталось в голове ни одной мысли об этом… Стасе.

— Нервничаешь?

Элли вздрогнула, оторвалась от рисунка и увидела знакомые кроссовки.

— Фу, напугал, — выдохнула Элли, не поднимая глаз. Рука продолжила выводить кругляши, сердечки и крестики.

— И я тебе рад, — Мика присел рядом, — ты ведь в магазин пошла. Не дошла? Что-то случилось? Давно ты тут?

— Как-то вопросов много, — пробормотала Элли, — и, по-моему, ты сам всё знаешь, иначе как бы нашёл меня? Ты наверняка шёл за мной.

— Я услышал, как вы с этим… соседом общаетесь, — признался Мика, — не нравится он мне, гад он. И ему семнадцать, а тебе четырнадцать.

— И что? По-моему, он просто прикалывается. Таким парням не нравятся малолетки, — пожала плечами Элли.

— Вот именно. Разве ты не можешь залезть к нему в голову? — спросил Мика.

— К нему — нет, — вздохнула Элли. — Он как-то умеет блоки ставить, помнишь, я тебя учила, чтобы ты мог защищаться.

— Типа кирпичиками стену вокруг себя? — усмехнулся Мика.

— Типа, — передразнила Элли, — много же способов, неважно каким пользоваться.

— Значит, его мысли ты не можешь прочитать, — задумчиво проговорил Мика и с нажимом продолжил, — но я всё-таки понять не могу: а со мной почему у тебя получается? Как ты это делаешь? И как ты включаешь свой бред в моей голове? Людям не снятся одинаковые сны!

— Я уже сто раз объясняла тебе, — сказала Элли. — Во-первых, ты открытый очень, поэтому я учу тебя защищаться и сама защиту тебе делаю постоянно, но ты умудряешься её куда-то девать.

— А во-вторых, ты не специально, и вообще ты сама не знаешь, где бред, а где не бред…— усмехнувшись, подхватил Мика.

— Ага, — поддакнула Элли, — так и есть. Помнишь, я дамочку в магазине довела? И папу вместе с ней.

Мика усмехнулся. Своими историями Элли могла довести до белого каления кого угодно. А про тот случай в супермаркете он помнил хорошо, потому что тогда Элли впервые заговорила о Городе Снегов.

В то время он во всём был с сестрой заодно, ему нравилось ей подыгрывать. Им было по пять. Они с отцом пришли в большой супермаркет, и Элли отрешённо скидывала с полок всё подряд с корзину, а папа и Мика методично выкладывали это обратно. В отделе для домашних животных Элли зависла. Она задумчиво сняла с полки коробку с кормом для попугаев. Подошла милая девушка-консультант с длиннющими ресницами в короткой синей юбке и на огромных каблуках.

— У вас дома птички? — защебетала девушка, умильно переводя взгляд с папы на Мику. — Попугайчики? Волнистые или какой-то другой вид? Если волнистые, то я бы поре…

— Стрижики у нас, — мрачно прервала её Элли, толкая брата локтем в бок.

— Стрижики! — поддакнул Мика.

— У нас их двенадцать штук, и все белые, — заявила Элли.

Папа вздохнул. Консультант захлопала ресницами.

— Ничего себе! Первый раз такое слышу! — воскликнула девушка и обратилась к папе: — У вас правда двенадцать стрижей?

Папа молчал, а Элли и Мика закивали.

Консультант продолжала вопросительно смотреть на отца, чтобы он, видимо, подтвердил наличие стрижей в городской квартире в количестве двенадцати штук. Один стриж — ещё можно понять, несмотря на то, что это — птица вольная, но двенадцать? Да ещё и альбиносов?! Папа знал, что если он скажет, что никаких птиц у них в доме нет, Элли будет смотреть на него как на предателя и, может быть, заплачет. Папа решает подыграть и кивает.

— Хотите, покажу Январика? — довольным голосом спросила Элли. — Или Апрелика? Они со мной сейчас.

Консультант перевела взгляд на Элли:

— У тебя птицы с собой?! В магазин нельзя с животными!

— Не волнуйтесь, — успокоила её Элли, — если я им скажу, они вас не заклюют.

Она пошарила в своём рюкзачке, бросила его на пол и протянула консультанту пустые руки.

— Видите? Они оба просто лапочки. Держите, пока не улетели. И скажите, пожалуйста, у вас есть сухие червячки? Они очень любят червячков.

Девушка-консультант выдала нервный смешок.

— Ну, ты даёшь, девочка, я чуть не поверила… Я ведь правда подумала, что у тебя с собой птицы!

— Вы что! — возмутилась Элли, наступая на ногу Мике. — Вот же они: Апрелик и Январик, не видите, что ли?!

— Разве не видите, какие они… эээ… красивые? — поинтересовался Мика.

Девушка решила подыграть и сделала вид, что гладит птицу на ладони Элли:

— Какая хорошенькая!

— Это мальчик, вообще-то, — хмуро сообщила Элли, — и нам нужен корм. Червячки!

— Но у нас нет червячков. Возьмите просто корм для попугаев, — заговорщицки подмигнула девушка отцу. — У вашей дочери замечательное воображение.

— Вы действительно не видите стрижей? — сердито спросила Элли. — Их не кормят едой для попугаев!

— Ладно, всё, поиграли, и хватит, пошли на кассу, — сказал папа.

— Я не играю, у меня тут белые стрижи! Они прилетели ко мне из Города Снегов! — крикнула Элли со слезами в голосе. — А сейчас пусть тут живут!

Раскрыла руки, словно выпустила в воздух птиц, топнула ногой и побежала. Мика за ней. Они носились между рядов и сбрасывали с полок товары. Папа и консультант бегали за ними по всему магазину. Через пять минут девушка выдохлась и вызвала охранника…

— Мы убежали на склад и спрятались там, помнишь? — спросила Элли, улыбаясь. — Папа с этой дамочкой и охранником нас час ещё искали, наверное. Больше нас в тот магазин не пускали… Приходилось за два квартала в другой ходить.

— Да уж, и влетело тогда… Как обычно, нам с тобой частенько влетало, а я всегда страдал из-за твоих причуд, — ответил Мика.

— Уж прямо ни за что, — засмеялась Элли, — разве ты не видел стрижиков?

— Я по твоей воле много чего видел. Другой бы уже с ума сошёл, но у меня стойкая психика. Чего стоит твой Город Снегов, про который ты мне с того самого дня рассказывала постоянно, — проворчал Мика.

— Да, здорово тогда было. Мы сидели в этом тёмном помещении и болтали. А потом, когда влетело, помнишь, я из дома ушла? — спросила Элли.

Это Мика тоже помнил. Когда отец их обоих, вопящих и возмущающихся, привёл домой, мама, выслушав, поставила детей в угол, а папу повела отпаивать чаем.

Потом с детьми был долгий разговор, основная мысль которого заключалась в том, что фантазии — это замечательно, а вот убегать и прятаться от взрослых, особенно родителей — не есть хорошо, и имеет смысл как минимум попросить прощения и пообещать, что больше такого не повторится. Мика тут же так и сделал, а вот Элли заупрямилась, уверенная в своей невиновности и правоте.

— Тогда тебе нужно пойти и пожить от нас отдельно, раз ты такая самостоятельная и делаешь всё, что тебе вздумается, — сказала мама в надежде, что дочь осознает своё поведение.

— Тогда я ухожу, — заявила Элли.

— Что ж, — произнесла мама, — пойдём собираться.

Она вытащила с верхней полки шкафа небольшой кожаный чемодан, который папа брал с собой в командировки. Элли положила туда своего медведя, любимое красное платье и нарядные босоножки.

— Можно булку хлеба и пакет молока? — спросила она.

— Конечно, — мама еле сдерживала улыбку, несмотря на раздражение, которое вызывали в ней спокойствие и бескомпромиссность дочери.

Откуда это непоколебимое упрямство? Ведь стоило ей попросить прощения за этот дурацкий саботаж в магазине, и мама просто обняла бы её, и всё было бы забыто и прощено. Попытки вывести Элли на извинения и объяснения ничем не увенчались: это было похоже на разговор с глухой стеной.

— Пижамку положим? Трусы, майки, колготки? Вдруг холодно, может, курточку ещё? — ехидно предлагала мама, но Элли, казалось, не замечала нотки сарказма и послушно складывала в чемодан всё, что озвучивалось. В итоге, чтобы вещи влезли, пришлось вытащить медведя.

Так — в одной руке чемодан, довольно тяжёлый, в другой пакет с молоком и хлебом, под мышкой медведь — Элли вышла из дома.

— Ну… до свидания, — сказала ей мама в спину.

Элли посмотрела на неё через плечо.

— Пожалуй, прощай, — ответила она. В глазах её не было ни граммулечки раскаяния, ни слезинки, лишь равнодушие и недоумение по поводу того, что её, такую хорошую девочку, выгнали из дома ни за что, ни про что.

И стала спускаться, волоча чемодан. Медведь по дороге выпал пару раз, и Элли, сердито сопя, поднимала, засовывала под мышку и шла дальше. Мика прыгал по ступенькам за ней, напевая одну и ту же строчку:

Никак не ожидал он такого вот конца…

— Пока лето, я буду жить в избушке, — сообщила Элли, не оборачиваясь.

— За домом? Бабкиёжкина? — удивился Мика. За их домом стояла кособокая деревянная избушка, и Элли всем рассказывала, что там живёт страшная баба Яга. Так рассказывала, что дворовая ребятня это сооружение, предназначенное, вообще-то, для детских игр, стороной обходила. — Не боишься?

— Нет никаких бабок-ёжек, — строго сказала Элли, — сказки это.

— Ты сама рассказывала, какая там ужасная ведьма живёт! —возмутился Мика.

— Будешь мне приносить хлеб и молоко? — перевела тему Элли. — Можно мороженки иногда. Раз в день.

— Молоко и хлеб — буду. Из дома можно носить. Наверное, мама и папа разрешат. А на мороженки у меня денег нет, — сказал Мика.

— Ладно, — вздохнула Элли, — обойдусь.

— А можно не уходить никуда, а дома остаться? — спросил Мика.

— Нет. Мама и папа меня не понимают. И мама сама меня выгнала, —ответила сестра.

— Тогда я с тобой пойду, — решился Мика, — но сначала соберу вещи тоже. А к тебе завтра жить приду в бабкиёжкину избу.

— Хорошо, — кивнула Элли, — хотя, нет. Кто тогда будет носить еду? Тебе нельзя уходить. Ты меня кормить будешь.

— Точно, — согласился Мика, — а может, ты там два дня поживёшь и вернёшься обратно?

— Нет, не вернусь. Я всё решила, — отрезала Элли и открыла дверь на улицу.

— А зимой? — крикнул Мика. — Где ты будешь жить зимой?

— Не знаю, — пожала плечами Элли. — Может, в Городе Снегов. С белыми стрижиками.

И дверь за ней захлопнулась. Мика постоял пару минут, а потом кинулся следом. Элли стояла у подъезда с папой. Подняв голову, мальчик увидел, что мама смотрит на них всех из окна. Мика отошёл в сторону, прислушиваясь к разговору папы и сестры. Папа спокойно объяснял Элли, в чём она конкретно не права, что они с мамой очень любят её и испугались за неё. И что дети лет до восемнадцати не могут делать всё, что им вздумается. Особенно убегать и исчезать. Ведь бог знает, что могло произойти!

Элли отвечала, сначала громко и с вызовом, потом тише, тише, и вдруг начала всхлипывать. Уткнулась папе в колени и заплакала.

Потом папа предложил пойти домой и покаяться перед мамой, и Элли, бросив чемодан, наотмашь распахнула дверь и, спотыкаясь и падая, понеслась наверх, домой. Мама бросилась ей навстречу, и они стояли какое-то время на лестничной площадке у квартиры и плакали обе…

— Как была упрямая, так и осталась, — заметил Мика, — до сих пор не врубаюсь, что тебе стоило сразу попросить прощения? Зачем надо было устраивать шоу?

— Ой, сама не знаю. Но мне сначала ведь даже весело было. Чемодан собирать, представлять, как я в этой избушке жить буду, как ты в гости придёшь, — весело сказала Элли. — А потом, когда папа разложил мне всё по полочкам, так тоскливо стало, до меня дошло, что я, и правда, могу одна остаться, что без вас всех жить буду. Дурочка.

— Ты осторожней с этим Стасом всё-таки, — вспомнил Мика, — гад он.

— Да ну, не переживай, — отмахнулась Элли, — а вдруг он повзрослел и… исправился?

— Ты серьёзно в это веришь? — пробурчал Мика.

— Ладно, перестань, а? А ты бы хотел уехать куда-нибудь из нашей консервной банки? Вот я очень хочу. Мечтаю жить в таком месте, где всегда лето, — перевела тему Элли. — Или зима. Или осень, или весна. Потому что когда одна и та же погода, время останавливается и тебе кажется, что ты не стареешь. И что никогда не умрёшь.

— Это типа в Арктике? Всё время холодно, зима, красота. Как в твоём Городе Снегов, только нужно одеваться в шкуры медведей и жить в иглу? Погнали, — усмехнулся Мика.

— Не, лучше, где тепло, в Индии или Таиланде, чтобы лето всегда-всегда-а-а, — протянула Элли. — А ещё хорошо бы, чтобы там спалось без снов, а то мне часто снится всякое странное…

— У тебя разве бывает не странное? — усомнился Мика.

— Да я про другое. Мне иногда снится не мама, а какая-то другая женщина, — ответила Элли. — И в этом сне она — моя мать. А Лазурина — сестра-близнец, а тебя там нет... Может, это из прошлой жизни какие-то воспоминания. Чушь, конечно.

— А ты со скольких лет себя помнишь? — вдруг спросил Мика. — Просто… я помню себя… без тебя. В смысле, первое, что помню с тобой: ты в красных туфлях, с медведем в руках… Но нам тогда уже было года четыре, наверное. А раньше тебя не помню почему-то.

— И я до меня с медведем в той старой квартире только какие-то отрывки помню. Светлый дом, крыльцо с белыми ступенями. Дом похож на дворец из Города Снегов. И как-то всё без звука. Словно я оглохла. Только яркие краски бьют по глазам и белизна крыльца. Невыносимая прямо.

— Может, с мамой и папой поговорить? — предложил Мика. — Может, это нормально: плохо помнить себя и кого-то до четырёх лет. Они по любому расскажут, что ты упала к ним с неба. Из этого города своего.

— Очень смешно, — похвалила Элли. — Именно поэтому я на папу похожа. Ну конечно, мы не брат и сестра, хоть у нас день рождения в один день, бывает же такое! А раз мы не брат и сестра, надо срочно влюбиться друг в друга, ага? Классно придумала?

— Зашибись, — согласился Мика.

И они одновременно захохотали. А потом Элли пробормотала:

 — Но… может, спросить, всё-таки… Что это за дом белый и вообще… Если разозлятся и пошлют лесом, то всё хорошо…

— Спроси, — просто согласился Мика. — Уверен: пошлют. Ведь этого не может быть, потому что…

— Этого не может быть никогда! — сказали они хором и снова рассмеялись.

За ужином Элли нервничала. Она даже не ковыряла вилкой по своему обыкновению еду в тарелке, а быстро всё съела и сверлила глазами родителей, переводя взгляд с мамы на папу и обратно.

— Элли, что-то случилось? — не выдержала мама.

— Всё в порядке, — деланно спокойно отозвалась Элли. Помолчав, добавила: — Сны снятся дурацкие.

— Какие? — весело поинтересовался папа.

— Будто вы — не мои родители, — тихо сказала Элли и пристально посмотрела ему в глаза.

Мама поперхнулась и закашлялась, а папа отложил вилку и смотрел на неё, не отводя взгляд.

— А кто тогда твои родители? — ровным голосом спросил он.

— Вы, конечно, кто же ещё, говорю же: сны снятся, — также ровно ответила Элли.

— Так и есть, мы твои родители. Самые настоящие, а ты – наша любимая дочка, — сказал папа дрогнувшим голосом.

Мама молчала, глаза её блестели.

— Мамочка, прости, — голос Элли задрожал, — прости меня, я несу всякую чушь!

— Доченька…

Элли бросилась к ней, обняла и зарыдала.

— Доченька, — голос у мамы зазвенел. — Нам нужно поговорить.

Элли отстранилась, слёзы её моментально высохли.

— Я вам не родная дочь, — бесцветно произнесла она.

— Самая родная, только родили тебя не мы, — папин голос был непривычно мягким. — Никогда не думал, что придётся говорить тебе такое.

Папа встал из-за стола, подошёл, чтобы обнять, но Элли отскочила от него, как ошпаренная.

— Родная, но не вы родили?! Это как?! — крикнула она и вылетела из кухни. А через секунду хлопнула входная дверь.

Мика с отцом бросились следом. Мама на ватных ногах подошла к окну. Она видела, как муж с сыном выскочили из подъезда, быстро о чём-то посовещались и побежали в разные стороны. Решили разделиться: отец — в парк, Мика — через дворы на Дунькин пуп. Любимые места Элли, где она чаще всего гуляла. Мика завернул за угол дома и упёрся взглядом в избушку. Ту самую, куда собиралась уйти жить Элли, когда была маленькой. Ну, нет, слишком просто, помотал головой Мика. Она же не глупая, чтобы пойти сюда, первое место, которое им обоим придёт в голову после сегодняшнего разговора. На всякий случай дёрнул ручку двери — закрыто. Точно, её тут быть не может, дверь давно заколочена.

Мика рванул на Дунькин пуп. Сумерки сгущались, и холм выглядел мрачным и заброшенным. Сюда часто приходил со своей компанией Стас, и Мика меньше всего на свете хотел бы сейчас его видеть. Послышались вкрадчивый голос соседа и знакомый до боли смех.

Мика подкрался ближе, спрятался за деревом. В полумраке были различимы несколько силуэтов, чуть поодаль стояли двое. У Мики сжалось сердце. Стас что-то говорил Элли, слов было не разобрать, а она… тихо смеялась. Потом он наклонился к ней, но она отстранилась, пошатнувшись, и Мика услышал:

— Не надо, Стас.

— Иди ко мне, зайка, — чуть громче сказал тот, схватил её за руку и притянул к себе.

— Отпусти меня, — неуверенно пробормотала Элли. У неё был странный голос, не такой, как всегда, — я не хочу… вот… так… это неправильно.

— Да перестань ты ломаться! — в голосе Стаса появились злые нотки. — Нечего строить из себя!

— Я сказала, отпусти ме… — Элли не успела договорить, как парень резко нагнулся и поцеловал её.

Она вырвалась, шагнула назад и запнулась. Мика еле успел подхватить её. Она выпрямилась, посмотрела на него и рассмеялась. От неё разило спиртным.

— Ты всегда будешь за ней следом ходить? — раздражённо поинтересовался Стас. — Вали домой. У нас тут свои дела с сестрёнкой.

— Она сказала отпустить её, — спокойно ответил Мика.

— Кто ты такой? Забыл, что по тебе тюрьма плачет? Или психушка! Я-то помню, как ты бегал за мной с ножом, придурок недоделанный, —усмехнулся Стас.

— Ты её напоил, а ей четырнадцать. Ещё неизвестно, что и по кому плачет, — ровным голосом заметил Мика, удивляясь собственной невозмутимости, — пошли домой, Элли.

— Вообще-то мне почти пятнадцать… А домой — это куда? — хмыкнула она и икнула. — Ты же слышал, что я…

— Идём, — перебил её Мика. Ему вовсе не хотелось, чтобы сестра говорила сейчас что-то, о чём может пожалеть, протрезвев. Элли посмотрела на него невидящим мутным взглядом, и он испугался, что она не никуда не пойдёт, останется с этим Стасом, и…

Надо что-то делать, увести её отсюда. Дать возможность родителям объясниться. Элли всё не так поняла, они…

— Идём, — вдруг согласилась Элли.

И они начали спускаться с горки. Элли вцепилась в брата, с трудом передвигая ноги, и он практически тащил её на себе.

Вслед им неслась нецензурная брань и крики о том, что она профукала своё счастье и не видать ей больше такого, как Стас, никогда в жизни.

— Вот и замечательно, — бурчал Мика, — такие, как Стас, пусть идут лесом.

— Он красивый, — прошептала Элли, — он мне нравится. Может, я влюбилась вообще…

— Ты совсем с катушек съехала, — возмутился Мика, — он же гад! И чем он тебя напоил?

— Он не напоил, я сама… Взяла бутылку и несколько глотков сделала, пфф, как люди это пьют?! Ой, погоди, мне плохо…

Она упала на колени. Мика одной рукой обхватил её за плечи, другой держал ей волосы. Его самого едва не выворачивало от жалости и отвращения.

— Спасибо тебе… — пробормотала Элли, вставая. И тут же обмякла, отрубившись. Мика еле успел подхватить её.

— Ну, приехали, — выдохнул он. Хоть Элли и была девушкой стройной, нести её было тяжело. Особенно в темноте, когда ничего под ногами не видно. Наконец внизу показалась освещённая фонарём остановка. Мика ускорился было, но, запнувшись о камень, чуть не упал и снова стал спускаться потихоньку. Добравшись до остановки, он осторожно опустил сестру на скамью и позвонил маме.

— Я нашёл её, — сказал он, — скажи папе. Всё нормально, не переживайте, мы скоро… придём.

***

Когда Элли открыла глаза, у её изголовья сидела мама. Несмотря на тщательный макияж, было видно, что ночь её была бессонной и полной слёз.

— Ма, мне такая чушь приснилась…, —  простонала Элли. — Как голова трещит…

— Отдыхай, всё хорошо, — тихо сказала мама.

—  Чёрт, я вспомнила! Мне не приснилось! — Элли закрыла лицо ладонями.

— Девочка моя… — потянулась к ней мама. — Доченька…

— Я не твоя дочь, — отстранилась Элли, — и не папина. Откуда вы меня взяли? Из детдома? Зачем??? У вас же был Мика. Кто мои родители?

— Нет, не из детдома. Твоя мама была папиной сестрой. И… ты родилась не одна, у тебя была сестра, но она прожила всего несколько минут… Ей даже имя не успели дать...

— Лала её зовут, — одними губами сказала Элли, а вслух произнесла, — мама папиной сестрой… была? Почему была? Что с ней случилось? И кто мой отец?

— До…

— Я тебе не доченька, — отрезала Элли, — вы оба мне врали.

— Элли, Элиночка, — женщина погладила складку на одеяле, — твоей мамы не стало, когда тебе было три года. А кто твой отец, мы не знаем, правда. Она никогда не говорила о нём…

— Что значит «не стало»? — уточнила Элли таким голосом, словно уже догадывалась об ответе.

— Мы не рассказывали тебе, потому что просто не знали… как. Она была настоящая красавица, талантливая, необыкновенная… Твой отец…

— В смысле, мой дядя, — уточнила Элли.

— Биологически дядя, спорить не буду, но разве была хоть секунда, когда ты сомневалась, что он – твой отец?

— Ты сказала её «не стало». В смысле «не стало»? — повторила Элли.

— Твоя мама погибла… утонула. При этом она прекрасно плавала, непонятно, что именно случилось, нам сказали, что она по своей воле это сделала, но мы не верим, — глаза женщины были полны слёз, голос дрожал. — Мы не сразу смогли забрать тебя, сначала было следствие, потом искали твоего отца, тебя отправили во временный приют, потом собирались перевести в детдом, господи, нам полгода потребовалось, чтобы оформить все документы… Когда мы приехали в детдом, ты подбежала ко мне, я взяла тебя на руки, и ты теребила пуговицу на моём платье крошечными пальчиками и лепетала: мама, мама… И в тот момент для меня перестало существовать всё, что было до.

— Ясно, — бесцветно произнесла Элли.

— Господи, сколько раз мы с отцом хотели рассказать тебе и находили причины этого не делать! Нам казалось, что так лучше для тебя, Мики и нас...

— Ясно, — повторила Элли.

— Доченька...

— Уйди, пожалуйста, — тихо сказала Элли, легла и отвернулась к стене, — вы забрали у меня память о матери. Вы меня предали. И её.

Весь день она практически не выходила из комнаты, лежала, отвернувшись к стене, не реагируя даже на брата.

Мика тихо заходил и садился рядом на край кровати, смотрел на неё, укутавшуюся в одеяло, словно в кокон, и его душили слёзы. Она не двигалась. Дыхание её было ровным, словно она безмятежно и глубоко спала. Если бы он знал, как помочь сестре, как вытащить её из тёмного озера боли, в котором она сейчас была! Он бы всё отдал, чтобы поменяться с ней местами.

Но как можно поменяться с кем-то местами, даже если это самый близкий человек? Нам никогда по-настоящему не понять того, кого мы любим, даже если очень захотим. Мика протягивал руку к её плечу и останавливался. Он чувствовал, что она не хочет сейчас никаких прикосновений, никаких слов.

К ужину Элли сама вышла из комнаты, как ни в чём не бывало, села со всеми за стол, и привычно ковыряясь в тарелке, начала задавать уточняющие вопросы спокойным и отстранённым голосом.

Выяснила, что матери её, Анне, на момент смерти было двадцать пять, что была она художницей, рисующей декорации и костюмы для местного театра в городе, где они жили до переезда сюда, и иногда картины на заказ. Что о биологическом отце Элли ничего неизвестно, и в свидетельстве о рождении (настоящем, уточнила она), в соответствующей строке стоял прочерк. Что плюшевый медведь был подарен новыми папой и мамой, тогда ещё дядей Сашей и тётей Светой на первый её день рождения, и, стало быть, он на год её младше. Попросив семейный альбом, Элли долго смотрела на фото, где была Анна.

Вот они с братом идут по улице и катят коляски. Вот Элли на руках у Анны, а Мика на плечах у отца. Элли много раз до этого рассматривала альбом, но сейчас словно впервые видела эти фотографии. Вот Анна в театральном костюме из какой-то пьесы. Снимок сделан за день до того, как она утонула. На фото благородная дама со средневековых картин: квадратный вырез платья, волосы гладко причёсаны и убраны назад, на лбу тонкая лента. На губах лёгкая улыбка, а в глазах смешливые искорки. Рядом репродукция с подписью «Дама с горностаем» Леонардо да Винчи. Действительно, девушка с картины и Анна неуловимо похожи. Элли вытащила фотографию из уголков, медленно закрыла альбом, встала из-за стола и ушла в комнату. Положила фотографию Анны под подушку, легла и отвернулась к стене.

Родители молча допили чай и ушли в свою комнату, а Мика ещё долго сидел за столом и рассматривал фотографии в альбоме. Мыслей было много, но они так перепутались между собой, что выделить хоть одну ясную и чёткую было совершенно невозможно. У Мики возникло ощущение, что он находится в каком-то странном стеклянном месте, где нет ни входа, ни выхода, ни потолка, и вот-вот закончится воздух, и наступит кислородное голодание. А мир вроде бы такой же, как всегда, и всё прозрачно, но в том-то и дело, что всё упирается в это «вроде бы». И вот они — родители, а выясняется, что они четырнадцать лет не говорили им с Элли правды. И вот она — любимая и родная сестра, которая вдруг смотрит и словно не видит его, Мику. И в глазах у неё страшная пустота, и у него начинают дрожать руки, когда она, Элли так смотрит.

Мика закрыл альбом и опустил лоб на его клеёнчатую коричневую обложку, проваливаясь в тёмный тяжёлый сон. Ему снилось, что он попал в какое-то параллельное пространство, где всё состоит из разноцветных паззлов, и он сам тоже сделан из маленьких кусочков, которые вдруг начали один за другим отцепляться и разлетаться в разные стороны. Было совсем не больно, но почему-то очень холодно, и из клубка запутавшихся мыслей выбилась одна жуткая и чёткая: ещё пара минут, и всё будет кончено, и ни одного кусочка от его тела не останется. Вместо луны в окно светил большой белый паззл. Органы чувств отключались, и краем сознания Мика отразил, что белый паззл влетел в кухню и мигает прямо над ним.

— Кто ты? — мучительно раздвигая губы, выдавил Мика.

— Вставай, попрощаемся, — ответил большой белый паззл голосом Элли.

— В смысле? — не понял Мика.

— В коромысле, — отозвался паззл и окончательно превратился в Элли, — не могу я тут. Не хочу, плохо мне.

На кухню зашёл отец.

— Где картины моей матери, если она была художницей? — поинтересовалась Элли вместо привычного «доброе утро, па». — Должно же было хоть что-то остаться.

— У бабушки и дедушки, наших с Аней родителей, — ответил отец, — Бабушка многое сохранила: одежду, картины, игрушки…

— Тогда я поехала, — сказала Элли. — Всё равно же, как обычно, собирались в Топольки? Вот, я и поеду. Пусть они мне бабушка и дед расскажут, почему врали, как и вы.

— Можно с тобой? — попросил Мика. — Пожалуйста.

Элли пожала плечами. Пожалуй, было бы неплохо ехать в компании брата.

— И с чего бы нам вас отпускать одних на поезде?  — поинтересовался

отец, — хватит выдумывать, у нас с мамой отпуск через две недели, вот и поедем все вместе.

— Тогда я из дома уйду, и вы вообще меня больше никогда не увидите! — процедила Элли.

— Смелое заявление,  звучит как угроза, — повысил голос отец, — тогда запрём тебя в комнате, пока не передумаешь сбегать.

— Саша, не надо, успокойся.

Мика посмотрел на маму: выглядела она неважно. Бледная, осунувшаяся, с тёмными кругами под глазами.

— Пусть дети поедут, у меня знакомая проводницей устроилась, помнишь, я говорила? К ней в вагон возьмём билеты, а там бабушка и дедушка встретят. Позвони им, пожалуйста.

Когда Мика и Элли были маленькими, они жили у бабушки с дедушкой в Топольках не меньше месяца: июнь или июль. В этом году собирались ехать на пару недель.

Вообще они очень любили эти ежегодные путешествия. Через станцию, которая находилась в двадцати километрах от их города, поезд проходил в час ночи. Проснувшись, Элли шла в коридор повисеть на поручнях у окна. Из соседних купе выходили люди, и какая-нибудь тётушка непременно спрашивала у Элли:

— Откуда и куда едете, деточка?

Деточка хмурилась и уходила обратно в купе, не ответив на вопрос, чтобы не наболтать лишнего. Дело в том, что когда они ехали из Октябрьска-45 в Топольки первый раз, Элли радостно сообщила одной такой даме, что путешествуют они из Октябрьска в Топольки к бабушке и дедушке. Дама удивилась и возразила, что она сама из этого города, на поезд села вечером, а их не было. И она вышла до туалета и видела, как они зашли в соседнее купе ночью: мама, папа, сын и дочка.

Элли пожала плечами и сказала, что не знает, в каком таком Октябрьске села тётенька, а они из своего ехали сначала на автобусе, а потом уже сели на поезд. Дама открыла рот, но тут выскочила белая, как простыня, мама и, заталкивая Элли в купе, что-то забормотала про похожие названия, что они из посёлка Октябрьского и что дочь ещё плохо понимает разницу между посёлком и деревней. Элли успела заметить, что она отличница, и прекрасно знает, что они живут не в посёлке, а в городе, и …

— Так, — прервала её пламенную речь мама, закрыв дверь купе и переходя на шёпот, — нужно ещё раз проговорить кое-что. Кажется, вы, дети, забываетесь. Вы же знаете, что наш город — закрытый. Что это, по-вашему, значит?

— Что в него пускают только тех, кто в нём живёт? — отозвался с верхней полки Мика.

— Верно. А почему мы там живём? — продолжала мама.

— Потому что вы с папой работаете на секретном заводе? — вспомнила Элли.

— Да, дочь. И мы с папой подписывали специальную бумагу, что не расскажем никогда и никому, где мы живём и работаем.

— Что такого ужасного на этом заводе, что рассказывать нельзя? — шёпотом спросила Элли. — Почему о нашем городе никто не знает? Почему он за забором, а вход и выход по пропускам? Почему у него в названии дурацкая цифра сорок пять?

— Потому что потом расскажем, — спокойно ответил папа, — а сейчас просто запомните, что вы из посёлка Октябрьский, и всё.

Через несколько лет родители объяснили, что на заводе производят ядерные боеголовки, в 50-е годы XX века на нём было серийное изготовление атомных бомб, потом вроде оно было остановлено, но точно никто не знал. А совсем недавно недалеко от города начали создавать «могильники» для захоронения ядерных отходов чуть ли не со всего мира.

Октябрьск в силу своей искусственной обособленности от остального мира был городком очень зелёным, тихим и спокойным. Здесь было комфортно воспитывать детей: никто не боялся отпускать их на улицу даже в тёмное время суток. Имеется в виду зима, конечно, когда темнеет рано. Городок был маленьким, как говорила одна местная поэтесса — «его можно было пройти за полчаса на шпильках». Тут она, конечно, преувеличивала слегка, поскольку город состоял из нескольких районов и постоянно расширялся. Пройти насквозь за полчаса его можно было от дома, где жили Элли и Мика, через Дунькин пуп, до центральной вахты. От неё три раза в сутки ходили автобусы до железнодорожной станции, где нужно было сесть на электричку, чтобы доехать до станции Калинино и чуть за полночь успеть на поезд до Топольков. Как можно тише, чтобы не будить народ, пройти на свои места, быстро переодеться, убрать чемодан и нырнуть под одеяло. Родители и Мика моментально засыпали, а Элли смотрела на долго не гаснущую лампочку, потом садилась и считала фонари, мелькающие за чёрным окном, пока кто-нибудь не начинал ворчать, что слепит и холодно, и не опускал штору вниз. Элли вздыхала, ложилась и ещё полчаса не могла уснуть, думая обо всём на свете. Когда она просыпалась, все уже завтракали, разложив бутерброды, варёные яйца и прочую красоту на маленьком столе. Элли быстро умывалась, и её по обыкновению пускали к окошку, где она уютно поджимала под себя ноги и смотрела на убегающие деревья и столбы.

***

В этот раз они с Микой были вдвоём. Отец посадил их на поезд, Мика закинул чемодан на третью полку, потому что оба нижних места с багажными отделениями были заняты спящими пассажирами. Забравшись на верхнюю полку, Элли отвернулась к стене. Мика лежал и смотрел на сестру. Как так всё изменилось в один момент? Он не мог избавиться от мысли, что всё это — ошибка, ведь ему всегда казалось, что Элли мама и папа любят больше, чем его, а как такое может быть, если она им не родная дочь? Впрочем, разве изменилось что-то вообще? Ведь для него Элли как была сестрой и самым близким в мире человеком, так и осталась. Напрасно она так расстраивается и считает, что её предали. Она так и сказала «предали, обманули». Зря она. Мама и папа пылинки с неё готовы сдувать, относились к ней всегда как к чуду какому-то: умница, красавица, фантазёрка. Да она и есть чудо, он тоже ведь так думал и думает. Элли — их солнышко. А когда она не улыбается, весь мир превращается в сумерки.

— Мика, хватит сверлить мне затылок, — сказала Элли, — спи уже.

Мика вздохнул и отвернулся.

Проспали почти до обеда, так что даже чай не успели попить. Быстро собрались и выскочили на перрон, где поезд стоял всего пять минут, ведь Топольки не были конечной станцией.

Там их ждали.

Бабушка, как всегда, красивая и нарядная. Её бабушкой-то язык не поворачивался назвать: статная, высокая, при причёске и каблуках. Дед коренастый, смуглый, с широкой улыбкой, обнажающей крепкие жёлтые зубы. Они с бабушкой были одного роста, но когда та была на каблуках, то оказывалась чуть выше, и дед посмеивался, что в пуп ей дышит.

Город Топольки своему названию соответствовал: тополя были повсюду. Когда начинал лететь пух, это был рай для детей и ад для аллергиков. Мика и Элли, бывало, носились по двору за ребятами с зажигалками, восторженно глядя, как огонь, разбегаясь, поедает белую вату. Носились, пока дед не выходил на балкон. Местная детвора деда побаивалась, поэтому тут же затаптывала огонь и делала вид, что так и было. Дед качал головой и садился на лавочку. За рыжей настурцией, буйно цветущей на балконе, его почти не было видно, но все знали, что он там. Игра с пухом заканчивалась, приносили мяч и играли в вышибалы и «я знаю», когда на каждой фразе мяч переходит к новому игроку в хаотичном порядке. Не зевай, лови, на ходу сочиняй! В рифму. Элли вечно выигрывала.

— Я!

— Знаю!

— Всё!

— На свете!

— Например?

— Как дует ветер!

Это было неизменное начало, потом нужно было всё говорить в рифму: вопрос — ответ.

— Почему мурлычет кот?

— Он довольный и поёт!

— А мяукает когда?

— В миске кончилась еда!

— Где лягушки прячут ушки?

— У них перепонки, а не ушки!

— Не в рифму! Вылет, переход хода!

— Сама-то не сможешь сказать! Если не придумаешь, сама вылетишь!

Три девчонки и два пацана с вызовом смотрят на Элли. Мика чуть отошёл, улыбается. Элли бьёт мячом об асфальт, потом в такт ударам говорит:

— Где лягушки прячут ушки?

Да почти что на макушке!

Перепонки у лягушек

Вместо ушек.

И не поспоришь, и всё в рифму. Игра продолжалась, веселье тоже. Особенно, когда кто-то из ребят задавал Элли и Мике вопросы о том, откуда они приехали. Тут уж она давала волю фантазии и рассказывала о Городе Снегов на Земле. Что стоит он, Октябрьск-45, окружённый невидимым забором, и просто так не попасть туда, только если ты альба или родственник альба. Например, у тебя троюродная бабушка альба в этом городе жила или живёт, и ты можешь предъявить медицинскую справку. Что пять уровней защиты у города: подземный, воздушный, окружной из трёх уровней: забор видимый, проволочный, потом ледяная стена, а затем невидимая, энергетическая завеса. А в самом городе сплошные чудеса творятся. В булочных разноцветные батоны и хлеб, с самыми разными ароматами: лаванды, розы, апельсина. Во всех магазинах тюбики, как для космонавтов продаются. Захотел поесть борща — тюбик берёшь с борщом, захотел мясо по-французски — пожалуйста. Любое блюдо на заказ делают. В тюбиках, конечно. Банкеты и праздники вообще очень удобно со специальным комплексным набором делать: разложил тюбики с пирожными да закусками разными и красота!

Мика слушал, как уверенно и складно заливает сестра, и сам почти верил, что они в таком городе живут. Слушал и поддакивал, ещё и своё приплетая: и футбольное поле-то у них огромное, самое большое в мире, даже в Книгу Гиннеса занесли его в прошлом году, а у мэра-то пять собак хаски, и он выгуливает их в центральном парке каждый день утром и вечером. Можно запросто к мэру подойти, погладить собак и поговорить о том о сём. Элли смотрела на брата с уважением: молодец, хорошо тему ловишь, моя школа.

История про Дуньку и её пуп всегда рассказывалась в рубрике «Легенды и сказания Октябрьска-45». Красиво, убедительно, и сложно было не поверить, что когда-то давным-давно жила-была в самом деле великанша Дунька на этой благодатной и удивительной земле. Слушатели внимали с большим интересом и вздыхали о том, что никогда-никогда им в своей жизни не попасть в чудесный город за пятью уровнями защиты, ведь ни троюродной бабушки альба у них не было, ни просто даже дороги в те края.

— Ба, — аккуратно размешивая сметану в борще, сказала Элли, — ты же знаешь, что я знаю теперь.

— И что с того? Наши с тобой родственные связи остались прежними, несмотря на раскрытие информации. И у деда с тобой тоже, — наливая порцию деду, отозвалась бабушка. — Ты не обижайся, но я отца твоего не осуждаю, хоть Аню, твою маму, любила без памяти. Раньше специально женщины изображали беременность, чтобы никто не подумал, что ребёнок приёмный, чтобы оградить от злых языков вот хотя бы. Это сейчас психологи говорят, что надо в малолетнем возрасте говорить, что, дескать, нечего из этого тайну делать. Ну знаешь, у всех свои причины. Я тебе про свою дочь и твою мать дурного говорить не буду, не хочу тревожить её душу беспокойную. Но поверь, не просто так твои родители, а они и есть твои родители, Элиночка, всем сердцем они тебя любят! Так вот, не просто так они не говорили тебе правды, уберечь тебя хотели.

— От чего уберечь? — усмехнулась Элли. — Они только хуже сделали! Всё равно бы я узнала, я же чувствовала: что-то не так со мной! Может, если бы от меня не скрывали правду, я бы не была такой… куку…

 — По большому счёту вот прямо сейчас, если убрать эмоции, ничего не изменилось, — вздохнула бабушка.

— Конечно, не изменилось! — повысила голос Элли. — За исключением того, что я ничего не знала! А теперь вдруг узнала, чёрт возьми! Может, для вас ничего не изменилось, только вот дерьмо: вы! Все! Врали!

— Не ругайся, — легонько стукнул ложкой по столу дед.

— Суп съешь, пойдёшь в комнату матери, — миролюбиво сказала бабушка.

Элли умолкла и пока не закончила с борщом, не подняла глаз от тарелки.

— Идём, — вздохнула бабушка.

— Спасибо, очень вкусный борщ, — Элли аккуратно задвинула стул под столешницу. Вместо скатерти было оргстекло в размер поверхности стола, а под ним открытки, детские рисунки внуков, фотографии. Взгляд зацепился за одну из них: Элли и Мика маленькие на руках у мамы и …мамы. Элли на руках у родной матери.

— Идём, Элиночка, — тихо повторила бабушка.

Элли кивнула и пошла за ней.

Бабушка открыла комнату, в которой дети обычно играли и спали каждое лето. Сейчас их сумки тоже стояли здесь, возле кроватей. Здесь, когда были детьми, жили родители Мики и Элли.

— Можно посмотреть мамины вещи? И рисунки, — попросила Элли.

— Всегда было можно, внученька, всё здесь. Игрушками их вы играли всё детство. Куклы, кубики, — ответила бабушка. — Рисунки вон там, на шкафу чемодан, в нём они.

Мика встал на табуретку и снял большой деревянный чемодан.

Элли открыла тугие металлические защёлки-скобы и подняла крышку. Бабушка и Мика сели рядом на пол и стали вместе смотреть рисунки.

Бабушка рассказывала, как и когда Анна нарисовала «вот этого кота соседского рыжего, шпану, метил всё вокруг, показывая, кто хозяин в районе». Доставая красочную композицию с кувшином и фруктами, улыбалась: «Тут Анечке лет десять было, и она первый раз натюрморт нарисовала, правда груша очень реалистично получилась?»

И наконец, а «здесь волшебный город придуманный, Анечка рассказывала, что он где-то на облаках, ей было лет двенадцать, когда она его нарисовала».

— Волшебный город? — переспросила Элли, беря рисунок дрожащими пальцами.

— Город на облаках? — повторил Мика.

И они оба уставились на рисунок. Он трясся, поэтому Мика забрал его у Элли и вытянул, чтобы им обоим было хорошо видно.

Там было синее-синее небо и облако, на котором стоял дворец с четырьмя башнями. Здание было прорисовано так детально, что были видны тончайшие белые кружева камня, линии вели взгляд снизу вверх, где над острыми куполами тянулись шпили, а ещё выше летали белые птицы. Внизу, у витых колонн, обрамляющих вход во дворец, спиной к зрителю стояли две маленькие фигурки. Девочки. Они держались за руки. У одной были каштановые волосы до плеч, синее платье и красные туфельки. У второй — белые волосы, светлый длинный плащ в пол.

Элли и Мика посмотрели друг на друга. Потом на рисунок. Потом снова друг на друга.

— Всё нормально? — обеспокоилась бабушка. — Вы странные какие-то, притихли чего-то. Погулять, может, пойдёте? Или в кино. Завтра в сад поедем.

— Возьму этот рисунок? — спросила Элли, и это прозвучало почти как утверждение. Она спросила как можно равнодушнее: — Ты не знаешь, кто здесь… ммм… изображён?

— Бери всё, что хочешь, Элиночка, — кивнула бабушка. — Твоя мама вечно придумывала что-нибудь, это у тебя в неё.

Бабушка взяла рисунок и замолчала на минуту.

— Анечка называла его Городом Снегов. Говорила, что это такое чудесное место на облаках, где исчезают все страхи и печали. И говорила, что когда у неё будут дочки, она обязательно расскажет им о Городе Снегов.

— Дочки? — повторил Мика. Потому что Элли сидела, уставившись в пол, и молчала.

— Две дочки и родились, словно Анечка сама себе будущее нагадала, — вздохнула бабушка, — но вторая девочка не выжила.

— Что с ней случилось? — спросила Элли. — Мне сказали, что она прожила несколько минут после родов.

Бабушка присела на край кровати, глаза у неё блестели от слёз.

— Да, Элиночка. Она была очень слабенькой, у неё сердце остановилось. Ей и имя-то даже не дали, твоя мама не смогла, плакала всё время.

— Есть у неё имя, — одними губами сказала Элли, но бабушка не слышала.

— Там ещё есть много интересного, Анечка много рисовала, посмотрите, — бабушка промокнула уголки глаз, встала и пошла к дверям.

— Спасибо, ба, — отозвалась Элли, — пока… достаточно… этого. Я потом посмотрю… И да, мы пойдём погуляем, пожалуй.

— К ужину прилетайте, стрижики.

Элли вздрогнула. Бабушка так всегда называла их с Микой после того, как они спасли и вылечили стрижа, но сейчас это слово вдруг стало иметь другое значение.

Элли скрутила рисунок и перетянула снятой с хвоста резинкой.

— На крышу? — предложил Мика.

— Идём, — согласилась Элли.

Это было их тайное место. Дед до сих пор был старшим по подъезду, и у него были ключи от чердака, ведущего на крышу. Ключ дети выкрали пару лет назад, потому что понимали, что никто их одних на крышу не пустит. Дед же, полагая, что сам его где-то потерял, сделал дубликат.

Дети вели себя осторожно и ни разу не попались на своих вылазках.

Там, прямо под небом, было хорошо. Элли и Мика брали с собой бутерброды, конфеты и бутылку с водой. Они могли часами сидеть и болтать здесь обо всём на свете. Это было место их свободы и силы.

А сейчас Элли подошла к краю крыши, посмотрела вниз и выдохнула:

— Хочу прыгнуть.

— На самом деле, — спокойно сказал Мика,  — ты хочешь летать, но...

— Я хочу умереть, — перебила его Элли, — мне вчера снова снился сон, что я тону, как… моя мама. Я не хочу так! А если я всё равно должна умереть, то какая разница? Здесь хотя бы небо. Хотя бы на миг.

— Мы планировали с тобой дожить до ста, как минимум, и уйти в Город Снегов в один день, — напомнил Мика.

— До ста — не мой вариант, я видела, как это будет, и не хочу так, как я видела… И… наверное, я больна, поэтому…— Элли осеклась и замолчала.

— Твои сны о смерти не означают, что ты на самом деле умрёшь. Не, ну, когда станешь совсем старая, тогда и умрёшь. И с чего ты вообще взяла, что больна?

— Ты же знаешь: я вижу и слышу то, чего нет, — грустно ответила Элли, — и судя по всему, это наследственное.

— Нет, сестрёнка, — Мика обнял её за плечи, — ты видишь больше, чем другие. Мы видим половину радуги, а ты — всю целиком.

— Я чувствую себя так, словно внутри у меня разбитое стекло, мелкие острые колючие крошки. Всё, во что я верила, всё, что делало меня сильной, рухнуло в одну секунду. Когда я иду по улице, мне кажется, что от асфальта веет холод презрения, словно дорога не узнаёт меня, словно ей неприятны мои шаги, ставшие вдруг чужими. Я не знаю, как жить дальше, понимаешь?

— Красиво говоришь, — ответил Мика, — зачем знать, как жить? Просто жить — не вариант?

Она замолчала. Мика взял её за руку и потянул к себе. Увести от края, где любое движение опасно, где перехватывает дыхание, а в голову ударяет кровь и холодеет в груди. Увести и быть рядом столько, сколько нужно. Пережить, переждать. Элли вздохнула, но сопротивляться не стала.

Он усадил её на выступ у окна чердака и присел рядом. Потом заглянул в её потемневшие глаза и предложил:

— Группа IF давно не репетировала. Споём?

— Давай, — пожала плечами она.

Мика стал отбивать бит и через несколько тактов запел:

Life is a moment in space

When the dream is gone

It's a lonelier place

I kiss the morning goodbye

But down inside you know

We never know why

Через несколько битов Элли, словно очнувшись, подхватила и пела тихо-тихо:

The road is narrow and long …

Потом глаза её засияли и голос зазвенел:

With you eternally mine

In love there is

No measure of time

We planned it all at the start

That you and I

Live in each other's hearts …

— Хорошо у нас вместе получается, — сказал Мика после последнего «over and over again» . — Запишемся на отборочный к новогоднему концерту?

— Отборочный осенью? — спросила Элли.

— В середине сентября, кажется, — ответил Мика.

— Мы пройдём по-любому, — улыбнулась Элли, — у нас ведь название даже про осень. И если, если придёт осень, мы обязательно пройдём отборочный и выиграем всё, что можно.

— Если придёт осень, — повторил Мика, — за летом всегда приходит именно она.

— Кто-то остаётся в лете, — сказала Элли.

— Не начинай снова, — нахмурился Мика, — осень обязательно придёт. И уже в этом году. Идём в кино?

— Я хочу спать, — отрезала Элли, которая опять вдруг выстроила вокруг себя броненепроницаемую стену.

Мика смотрел на Элли и не видел той, с кем разговаривал буквально минуту назад. Там, за этой прозрачной стеной, была незнакомая чужая девочка, которой никто не был нужен.

Пусть идёт спать. А ключи от крыши нужно выбросить. На всякий случай.

Два дня, которые они провели у бабушки и дедушки, Элли спала большую часть времени. Или делала вид, что спит. Мика тормошил её по утрам и тащил на кухню завтракать, но она пила чай и уходила обратно. Мика играл с дедом в шахматы и читал «Сиддхартху» Гессе, которую обнаружил в книжном шкафу. Если бы Элли с ним общалась, как всегда, ему бы и в голову не пришло читать что-либо. Из всех вещей, которые любил делать Мика, чтение было на последнем стопятидесятом месте.

Элли лежала, отвернувшись к стене или глядя в потолок невидящими глазами, а Мика читал на кровати напротив. Периодически он выдавал какую-нибудь глубокомысленную цитату, но Элли никак не реагировала. Она почти ничего не ела, и бабушка, не выдержав, купила им билеты и отправила обратно в Октябрьск.

Всю дорогу до дома Элли пролежала лицом к стене. Мика на соседней полке дочитывал «Сиддхартху».

— Элли, — позвал он, не надеясь на ответ, — мне кажется, буддизм — это твоё. Типа глупо метаться в поисках смысла. Вроде как стоит слушать тишину, настроиться на вечное... Ты вот и с деревьями разговариваешь, как Сиддхартха с рекой.

— Читала я эту книгу, Мика, — ответила Элли, не поворачиваясь, — она неплохая, но мне вообще всё равно сейчас. Мне кажется, я уже настроилась на вечное. И поиски смысла мне не интересны. Вообще без разницы. Понимаешь, я просто не знаю, зачем мне с кровати вставать, что-то делать и куда-то идти. Судя по всему, я уже достигла нирваны.

На вокзале их встретил отец, и Мика бодро рассказывал ему, что бабушка с дедушкой выглядят хорошо, что Топольки совсем не изменились и что он, Мика, представляешь, пап, книжку сам прочёл. Элли молчала и до автобуса, и в автобусе, и пока шли от вахты до дома. А Мика с отцом бурно общались на тему буддизма.

— Есть не хочу, я спать, — вместо приветствия сообщила Элли матери-тёте Свете и ушла в их с Микой комнату.

Родители и Мика просидели до поздней ночи на кухне, разговаривая вполголоса, чтобы не будить Элли.

Наутро она растолкала брата.

— Шесть утра, — сообщила Элли, — я ухожу. Поживу при монастыре за городом. Автобус через двадцать минут. Звонила им вчера, сказали приходить с кем-то из родителей. Но я написала типа от них письменное разрешение, надеюсь, этого достаточно.

— Ты сбрендила, что ли? — сонным голосом поинтересовался Мика. — Кто тебя пустит туда, если с родителями сказано? И родители… не чужие всё-таки. Может, поговорить хоть? Нехорошо вот так, не предупредив, просто уйти.

— А они хорошо молчали столько лет? — холодно отозвалась Элли. — Ну ладно. Пойдём чай попьём и разбудим кого-нибудь из них. Пусть отведут меня туда.

В кухню зашли родители. Мама налила себе кофе, встала у подоконника. Отец переводил взгляд с Элли на Мику, потом на маму. Все были дома, день начинался хорошо.

— Ранние пташки, утречко доброе, — зевая, поздоровался он.

— Сегодня суббота, тебе же на работу не надо? — вместо приветствия спросила Элли и, не дожидаясь ответа, продолжила: — я в монастырь решила. Думаю, если ты им позвонишь, они поверят, и я сама могу доехать до туда. Я всё узнала, они меня возьмут хоть на месяц, только нужно ваше письменное разрешение, вы же не против? Хочу побыть одна.

Отец зачем-то стал поправлять воротник пижамы и теребить верхнюю пуговицу, а потом дёрнул её так, что она оторвалась. Он усмехнулся и убрал её в карман.

— Хорошо, Элли. Но я поеду с тобой, провожу тебя, — сказал он наконец.

— Ладно, не вопрос, — согласилась Элли. — Только не уговаривай меня остаться. В этот раз всё по-другому.

— Конечно, — ответил он. — Просто хочу убедиться, что с тобой всё в порядке.

— Как выяснилось, со мной уже десять лет всё в порядке, — заметила Элли, — а я думала, что у меня больные фантазии.

— Кстати, ты же там не будешь одна, в храме всегда люди, — перевёл тему отец, — и почему монастырь?

— Зато вас не будет, — отрезала Элли, — и не приходите, пожалуйста, пока я там. Монастырь – потому что я пока не могу зарабатывать себе на жизнь и снимать квартиру. Мне нужно подумать, что делать дальше, не в детский же дом ехать!

— Разумно. А почему именно этот монастырь? — продолжал слабо сопротивляться отец.

— Потому что это единственный монастырь в округе, разве нет? — усмехнулась Элли.

— Я с тобой пойду, — сказал Мика, — может, меня тоже в монастырь возьмут.

— Ну конечно, в женский возьмут тебя десять раз, — мрачно ответила Элли.

— А вдруг. Интересный жизненный опыт, — парировал Мика.

Мама поставила нетронутый кофе в раковину и ушла из кухни.

— Ладно, пошли, — сказал папа, — Элина, тебе не помешало бы… одеться… соответствующе. А то в шортах в храме, наверное, нельзя.

— У меня нет ничего такого… Дадут, может? — неуверенно пробормотала Элли.

— Возьми у мамы, — предложил Мика, — платье или юбку там…

— У меня нет ма…— начала было Элли и умолкла, встретившись взглядом с матерью, которая внезапно появилась в дверях кухни.

— Вот, держи, — протянула ей пакет женщина, которая совсем недавно была мамой, а теперь вдруг стала тётей. Но что изменилось?

От тёплого участливого взгляда стена, что построила вокруг себя Элли, обрушилась, и лавина горечи подступила к горлу. Ничего не изменилось, вернее, всё сразу было не так, изначально всё было ложью. И это не раскладывалось по полочкам. И как ни старайся, это невозможно было принять. В голове у Элли стучало, мысли путались, пульсировали, извивались, а в груди стоял колючий ком, и его было никак ни выдохнуть, ни загнать глубже, чтоб не мешало, не болело, не жгло.

Элли открыла пакет и достала платье. Голубое, длинное и незнакомое. И по нему летели белые-белые стрижи.

У Элли пересохло во рту, у тяжести, которая колючим клубком медленно перекатывалась в груди, казалось, в одно мгновение выросли пики, и они словно проткнули её насквозь изнутри во все стороны. Элли съёжилась и прижала ладони к груди. Боль такая настоящая, подумала она, будто я сейчас в считанные минуты истеку кровью и упаду замертво.

— Что это? — проговорила она.

— Любимое платье моей сестры Анны, твоей мамы, — ответил отец.

Элли, шатаясь, ушла в ванную и переоделась. Платье было чуть-чуть свободно. Элли смотрела на своё бледное лицо, красноватые припухшие веки и глаза, обычно цвета янтарного мёда, теперь такие тёмные, словно мёд загустел и превратился в нефтяную плёнку. Элли поправила рукава-крылышки. Белые стрижи летели по чистому синему небу, как ни в чём не бывало, свободные, беспечные, безмятежные. Счастливые, такие, какой эта девушка в зеркале была ещё буквально неделю назад.

Элли убрала волосы в хвост, плеснула в лицо холодной водой, потом долго стояла, уткнувшись в полотенце. Наконец, словно очнувшись, выпрямилась и вышла из ванной.

— Я уже решил, что ты передумала, — вздохнул Мика.

Элли усмехнулась и молча накинула кофту, надела кроссовки.

— Пока, — сказала она и открыла дверь.

***

Отец с Микой догнали её на лестнице. До вахты шли молча, потом сели на рейсовый автобус, который проезжал мимо деревни со старинным храмом Николая Чудотворца. Храму было больше трёхсот лет, а монастырь при нём появился около ста лет назад. Рассказывали, что после революции возле его стен расстреляли трёх монахинь. Как этот храм уцелел в тёмные времена Советского Союза — было загадкой. Его не тронули трансформации, коснувшиеся большинства церковных построек, все триста лет храм, который в народе называли Никольской церковью, был действующим, и когда прогремела революция, и в разгар всех войн, и на протяжении всей советской эпохи. Старые люди говорили, что место здесь такое намоленное, что боли и страдания тех, кто приходит сюда, непременно отступают.

Автобус остановился у поля. В саму деревню он не заезжал. Чтобы добраться до монастыря, нужно было пересечь засеянное овсом поле, пройти две улочки и мост через речку. Тропа была заросшей, едва приметной, по ней ходили редко, поскольку деревня была заброшенной, жилых было от силы домов пять. Мика шёл рядом и нёс рюкзак сестры, отец чуть поодаль, сзади. Элли не поднимала глаз, наблюдая за своими кроссовками, сминающими траву, усыпанную мелкой росой. Мика смотрел, как осторожно сестра делает шаги, морщась от каждого, словно боль травы отзывается у неё в ступнях.

На мосту Элли остановилась и долго глядела в воду, сжимая поручень, а Мика с отцом ждали её на той стороне и пускали по речной глади блинчики. В конце концов, один из блинчиков, пущенных Микой, так бодро запрыгал по воде, что капли долетели до Элли, и она, ощутив прохладные капли на лице, очнулась, отпустила перила и пошла к храму, стоявшему на пригорке над рекой. Золотое солнце сияло над тройной аркой ворот в ограде вокруг монастыря. Храм в византийском стиле со множеством карнизов и лепных украшений над окнами был величественен и прекрасен. На куполе цвета мёрзлой земли, лишённой травы, рассыпались звёзды.

Старинные часы на колокольне пробили восемь. Приветливо сияло в воротах золотое солнце, на чугунных ступенях с библейскими сюжетами дрожала белёсая утренняя дымка. В храме спросили игуменью, мать Серафиму, но бойкая розовощёкая старушка у прилавка с иконами сказала, что матушка в паломнической поездке по святым местам и за старшую мать Ариадна. Попросили позвать или проводить до неё. Старушка закивала и позвонила кому-то. После сказала: ждите, придут к вам. А пока можете свечки поставить да заказать чего надобно: требы и прочее. Отец заказал сорокоуст за упокой рабы божьей Анны. Мика и Элли сели ждать на лавочку.

Вскоре к ним вышла небольшого роста женщина с белой фарфоровой кожей без единой морщинки, губами, такими бледными, что отчётливо была видна лишь прямая черта рта, и светло-серыми глазами с чёрными ресницами, такими густыми, что они казались накрашенными. На вид ей было не больше тридцати, и было странно видеть в тёмно-сером простом монашеском одеянии столь яркую красавицу. Имя было ей под стать: Ариадна, вернее, мать Ариадна.

Она спросила у Элли имя, данное той при крещении, и с той секунды обращалась к ней исключительно как к Елене. Потом отвела в сторону отца, и разговор их длился не более двух минут: монахиня слушала, кивала головой, никак более не отвечая на его слова. Он протянул ей листок с телефонами и домашним адресом, и та свернула и убрала его в складки рясы. Затем она перекрестила их всех, взяла Элли за руку и повела внутрь храма. Мика рванулся было следом, чтобы расспросить, сам не зная о чём, удержать, не отпускать сестру, но тут мать Ариадна остановилась, повернулась и тихо сказала:

— Господь с вами.

И пошла дальше. Отец с Микой стояли и смотрели, как монахиня и Элли уходили вглубь храма. Элли ни разу не оглянулась. Она знала, что если встретится взглядом с братом, — не сможет уйти. Она затылком ощущала его взгляд, полный непонимания и отчаяния.

У него было чувство, что он может её больше никогда не увидеть, эти тёмные стены и лики святых были отрешёнными, чужими. Ему казалось, что глаза, смотрящие с икон, были невидящими и пустыми. Голова закружилась, и стены храма вдруг поехали на Мику, и он, шатаясь, с трудом добрался до двери и вывалился на улицу. Отец ждал его снаружи.

— Мне не нравятся церкви, — процедил Мика, тяжело опустившись на ступени, — мне всегда плохо внутри, там такой странный запах, что тошнит. Зачем ей туда? Неужели она думает, что ей там станет легче, или чего она вообще хочет от этого… заведения? Никогда не думал, что она… верит. Идём отсюда, пожалуйста.

Они пошли по направлению к остановке.

— Бог внутри нас, — сказал отец. — И повсюду. И имён у Него миллион, и ни одно из имён не является Его именем. Я не эксперт рассуждать о религии, сын, да и смысла не вижу философствовать на тему, в которой столько политики и вопросов, с верой вообще не связанных, но мне лично понятно только одно: люди с момента своего появления на свет ищут Бога. Значит, Он им нужен или есть. И если честно, неважно, что из этого больше похоже на правду.

— И если честно, мне без разницы, — парировал Мика, — только непонятно, зачем вы крестили нас обоих, почему сделали выбор за нас в пользу православия, христианства вообще? Может, мне ближе буддизм?

— Какие проблемы? Выбор веры — это твой выбор. Как и любой другой выбор! Что касается буддизма, то он не отрицает ни одну из других существующих религий, так ведь? — отец похлопал Мику по плечу и добавил: — Он ведь не требует от человека веры в Бога и не призывает отказываться от вероисповедания, которому ты привержен.

— Гаутама был обычным человеком, он себя называл обычным, — сказал Мика, — и он считал рассуждения о том, есть Бог или нет — незначимыми и смысла вообще не имеющими. Так что нет никакого Бога.

— Будда говорил, что обсуждения и рассуждения по поводу наличия Бога в мире несущественны, но он не отрицал ни отсутствие, ни присутствие Бога, — возразил отец. — Буддизм чрезвычайно терпим к культам вообще. В своё время он принял весь этот индийский пантеон богов, а потом везде, где распространялся, принимал местные культы с их божествами. Ты знаешь, например, что буддисты в Калмыкии и Бурятии почитают христианского святого Николая? Зовут его Миколой-бурханом и Белым Старцем.

— Па, откуда в твоей голове столько информации? Как ты хранишь это

всё?! — поинтересовался Мика. — У меня вот извилин не хватает, видимо, даже самое важное помнить.

— Автобус, — кивнул отец, — побежали, успеем! А то следующего час ждать.

И они рванули через поле к остановке, куда подъезжал жёлтый пазик.

Запыхаясь, влетели в него и плюхнулись на заднее сиденье. Автобус затарахтел и, взбив колёсами пыль, поехал. Мика наблюдал, как храм превращается в точку, и сердце его колотилось, никак не успокаиваясь.

— Она простит нас с мамой, — негромко произнёс отец, — обязательно простит и вернётся домой уже завтра. Или послезавтра.

— Может, и вернётся, — согласился Мика и уткнулся в телефон.

***

Монахиня вела Элли сквозь храм к боковому проходу, откуда лился мягкий тусклый свет. С каждым шагом Элли чувствовала, как её потихоньку отпускает, воздух, пропитанный сладковатым запахом ладана со слабыми нотками лимона и мёда, успокаивал, убаюкивал. Всё будет хорошо, думала Элли, всё уже хорошо… Наверное.

— Вы очень красивая, — сказала Элли, когда мать Ариадна привела её в тесную комнатку, где каким-то непостижимым образом умещалось две кровати, две тумбочки и стол. В углу, у маленького окна на полочке стояло несколько икон. — И почему у вас такое имя… мифическое? Ой, простите, что спрашиваю.

— Сколько тебе лет, Елена? — парировала мать Ариадна вопросом на вопрос.

— Четырнадцать.

— Совсем молодая…

— А вам сколько? — быстро спросила Элли.

— Это неважно, Елена, монахиням не положено о таком говорить, бог с тобой, — ответила мать Ариадна и кивнула на кровать, заправленную голубым покрывалом, — клади вещи свои, будешь тут спать. Вместе жить станем, пока ты с нами.

— А кто раньше тут спал? — поинтересовалась Элли и поставила рюкзак рядом с кроватью.

— Мать Ангелина, умерла месяц назад. Вот здесь прямо и отдала Богу свою светлую душу.

Элли передёрнуло от мысли, что она будет спать на кровати, где кто-то умер, но мать Ариадна подарила её таким спокойным и холодным взглядом, что продолжать спрашивать расхотелось.

Мать Ариадна повела Элли обратно в храм, рассказывая по дороге про распорядок дня в монастыре.

— Подъём в пять тридцать. С шести до семи утра — молитвы. Затем чай, но тебе можно брать кашу в трапезной. Овсяную обычно варят.

«Брр, — подумала Элли, — лучше просто чай, потерплю».

— Дальше по своим послушаниям идут сёстры, — сообщила монахиня. — Кто-то в трапезную готовить пищу, кто-то петь на клиросе, кто-то работать на огороде или в коровнике.

— Могу петь или готовить, — сказала Элли, когда мать Ариадна сделала паузу в своём монотонном рассказе.

Та проигнорировала и продолжила вещать.

— В двенадцать обед, в три чай, в семь ужин. Суббота — день причащения Святых Тайн сестёр обители. И послушания сегодня заканчиваются до чая. Потом готовимся к вечернему богослужению в семь. Отбой около одиннадцати, — мать Ариадна помолчала и добавила, — а какое у тебя послушание будет, Елена, бог даст. Сейчас пойдём чистить подсвечники после службы.

Она дала Элли фартук, кисть, скребок, миску и кусок ткани. Элли смотрела, как ловко управляется мать Ариадна, и старалась не отставать. Сперва нужно было скрести воск в миску, потом вычистить скребком маленькие подсвечники, закреплённые на пластине, и натереть металлические поверхности тканью, чтобы блестели. Элли снимала воск медленно, наблюдая за тем, как он облепляет гладкую поверхность кисточки.

— Мать Ариадна, а вы давно стали монахиней? — спросила, наконец, Элли.

— Об этом нам говорить не положено, — отрезала её собеседница. Элли вздохнула, очищая кисточку от воска. Через несколько минут тишины она снова открыла рот:

— Мать Ариадна, скажите, пожалуйста...

— Господь с тобой, Елена, искушение ты моё, — вздохнула монахиня, — неважно это всё. Монахам не пристало о таком говорить и думать. Не должны они отвлекаться, им следует быть в молитве всегда, лишь она мысли занимать должна. Тогда и дела наши быстрей идут.

— У вас голова болит, — вдруг тихо сказала Элли, — в висках стучит, как молоток: бум-бум-бум.

Мать Ариадна, не поднимая глаз от подсвечника, прошелестела:

— Пройдёт, на всё воля божья. А тебе, дитя, лучше не говорить такое людям, от лукавого это.

— Я помочь могу, — возразила Элли, — хотите, уберу боль?

Монахиня посмотрела на неё долгим тяжёлым взглядом:

— От лукавого это, Елена. Молись, чтобы оставил он тебя. А теперь пойдём, закончили мы тут.

Мать Ариадна отвела Элли во внутренний дворик с цветочными клумбами, откуда начинался небольшой огород. Вдоль грядок со свеклой и морковью ходила высокая монахиня с лейкой. Завидев мать Ариадну, она кивнула.

— Елена, на несколько дней у нас, мать Ксения, — объяснила мать Ариадна, — поможет в огороде тебе. После в трапезной увидимся.

Мать Ксения снова кивнула, молча дала Элли маленькую тяпку и продолжила поливать.

— Господь с вами, — сказала мать Ариадна и, пройдя через двор, вышла за калитку и скрылась из глаз.

Элли хотела было завязать беседу с Ксенией, но та угрюмо посмотрела на неё, показала на рот и промычала что-то нечленораздельное. Элли вздохнула, села на корточки и принялась рыхлить свёклу и убирать сорняки. Монотонная работа притупляла мысли, нагоняла сон, и Элли в полудрёме копошилась в земле, пока не очнулась от похлопывания по спине. Мать Ксения, закрыв собой солнце, видом своим изображала что-то благосклонное и доброе.

— Обедать? — сонно спросила Элли.

Та кивнула, и Элли, разминая затёкшие колени ладонями, медленно встала и пошла за Ксенией.

Когда они зашли в трапезную, монахини вдруг запели:

Многая лета, многая лета, многая лета!

Благоденственное и мирное житие,

здравие и спасение, во всем благое поспешение

подаждь Господи ныне рабе Твоей Ксении

и сохрани её на Многая и Благая лета!

Ксения покраснела, застенчиво улыбаясь, теребя фартук и кланяясь сёстрам. Спев поздравление, монахини расселись за столы обедать, а Ксения, продолжая смущаться, ловя приветливые улыбки со всех сторон, прошла к дальнему столу, где её ждала маленькая шоколадка, букетик ромашек и фигурка голубя, вырезанная из яблока. Элли присела рядом с ней и тихонько тронула её за локоть:

— С днём рождения!

Ксения кивнула, а монахиня, сидевшая напротив, сказала:

— Мы дни рождения земные не празднуем, день Ангела у Ксении сегодня.

— Понятно, — Элли опустила глаза, поводила ложкой в супе и вздохнула: в них плавали большие куски лука.

А сёстры тем временем в унисон проговорили-пропели:

— Господи Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие молитвами Пречистыя Твоея Матери и всех святых Твоих, яко благословен еси во веки. Аминь.

Элли повторила «аминь» и, аккуратно отодвигая прозрачные мясистые чешуи, от вида которых её передёргивало, выбирала картошку и морковь, смотрела, как через край ложки затекает жидкость, зеленоватая от укропа, и медленно отправляла в рот под пристальным взглядом соседки напротив.

Та молчала, улыбаясь кротко и ласково.

— Моя дочка тоже лук не любила, — наконец шёпотом сообщила она, перекрестилась, умолкла и отвела взгляд.

После обеда сёстры прочитали молитву:

— Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ…

И разошлись по своим послушаниям. Элли с Ксенией продолжили работу на огороде. Через пару часов к ним подошла мать Ариадна.

— Пойдём, помолимся, Елена, — кивнула она Элли.

Они прошли к витой оградке, за которой было небольшое монастырское кладбище, и присели на каменную лавку.

Элли почувствовала, как невыносимо болит у Ариадны голова, и взяла её за руку:

— Пожалуйста, разрешите мне?

На этот раз мать Ариадна сопротивляться не стала, и Элли положила ладони на голову: одну на лоб, другую на затылок. Боль прыгала ярко-белым клубком в самом центре, и Элли, закрыв глаза, остановила её и, убрав руку с затылка монахини, представляла, как вытягивает пальцами нить клубка из правого уха, и та тянется, тянется, и вот уже достаёт до земли и уходит в неё, зарываясь, словно червяк, а клубок уменьшается, съёживается. Это длилось от силы минуты две. Потом Элли встряхнула руки и сказала:

— Всё.

Мать Ариадна открыла глаза.

— И правда, всё. Молитвы какие знаешь? — спросила она. — Нельзя такое творить без молитвы. Лукавый жаждет завладеть твоей душой. Дары, что нам Господь даёт, защищать от нечестивого надобно. Если будешь людям помогать, защиту имей, с молитвой делать ты это должна.

От этого тихого ровного голоса Элли почему-то стало не по себе.

— А какие молитвы, мать Ариадна? — спросила она.

— Отче наш вот хотя бы! Николаю Чудотворцу выучи, — монахиня глубоко вздохнула и пристально посмотрела на Элли. — Молитвослов возьми.

Она достала из складок одежды маленькую пухлую книжицу в тёмно-синей клеёнчатой обложке и протянула Элли.

— Хорошо, — согласилась Элли, — спасибо.

— Ты возьми его себе насовсем, — кивнула мать Ариадна.

— Хорошо, спасибо, — повторила Элли.

— Не место тебе тут… пока, — тихо сказала мать Ариадна, — дар твой беречь от лукавого надобно, ты сама должна определиться. Что делать с ним, куда идти, чему жизнь свою отдать. Молода ты ещё совсем, не можно в таком возрасте из мирской жизни деву брать. Будет восемнадцать тебе, приходи. Если выберешь с православной молитвой людям служить.

— Мне защита нужна, вот что я понимаю, — возразила Элли, — и я хочу людям помогать, лечить, говорить им об опасностях, которые вижу в их судьбах.

— Однако не по этой причине ты сюда пришла, Елена, не это было первым твоим желанием, — покачала головой монахиня. — Не Господь привёл тебя, а гнев, желание сбежать от проблем, забыться. Так ведь?

— Так, — согласилась Элли, — это плохо?

— Не хорошо и не плохо, — вздохнула мать Ариадна. — Многие приходят сюда, Елена, ища покоя от скорбей, и ошибаются. Здесь есть свои скорби, и они порой тяжелее мирских. Эти стены, и одежды, и все послушания не значат ничего, если душа не работает. Работа души имеет целью перерождение человека путём заповедей Божьих. Любить ближнего как себя и Бога более всего остального…

— Принимая ложь, полюбить ближнего? А как принять ложь? Даже если она во спасение?! И вы любите Бога больше всего на свете? — перебила Элли.

Монахиня ласково посмотрела на неё. Помолчав немного, она не ответила на вопросы, а продолжила рассуждать, словно сама с собой говорила:

— Неведомо подчас человеку, сколько нужно времени и сил, чтобы полностью отречься от страстей и полюбить Бога больше всего земного, больше себя самого. Неведомо, какая порой непосильная борьба идёт над собой, чтобы полюбить ближнего, как себя! И мы несовершенны, нас каждый миг одолевают искушения, но здесь у всех одна цель — следовать за Христом.

— Хочу врачом стать, людей лечить, — сказала Элли, — знаю, что это моё призвание и моя цель.

— Здесь, Елена, тебе не обрести тех знаний, которые даст мир в области медицины. Стань врачом, а потом возвращайся с верой и знаниями, и сможешь творить великие дела. Возвращайся домой. Примириться тебе надобно с родными и с самой собой. Оставить горечь и скорби свои, ибо они не так страшны, как видятся тебе.

— Сегодня можно здесь остаться? — спросила Элли.

Вместо ответа мать Ариадна стала молиться:

                — Возбранный Чудотворче и изрядный угодниче Христов, миру всему источай многоценное милости миро и неисчерпаемое чудес море… Радуйся, яко тобою отгонится рыдание, яко тобою приносится радование… Радуйся, Николае, великий Чудотворче…

— Спасибо, — сказала Элли, встала и подошла к витой оградке, за которой было монастырское кладбище. Где-то стояли кресты и фигуры ангелов, где-то просто лежали плиты. И было большое дерево, стволом обнимавшее старое зеленоватое надгробие. Элли долго смотрела на треснувший от крепких объятий камень, пытаясь прочесть даты и имя, ставшие неразборчивыми. Невольно закрыла глаза и ощупывала цифры и буквы пальцами. Камень, изъеденный мхом, не выдавал имя той, кто лежал под ним, а монотонный голос матери Ариадны обволакивал, уносил в далёкие туманные края:

— Радуйся, избавление от печали, радуйся, подаяние благодати… Радуйся, скорый утешителю в беде сущих…

Элли увидела зимнее утро и молодую женщину в серой монашеской одежде, а напротив неё человека в военной форме и с красной звездой на фуражке. Раздался выстрел, и женщина упала. Она смотрела в небо, во лбу её было тёмное отверстие, а вокруг головы растекался по снегу красный ореол.

— Радуйся, безчисленных неврежденно сохранивый… яко тобою лютыя смерти грешнии избегают…

— Её звали Анной, как мою маму, — вдруг сказала Элли, убирая ладонь с камня.

Мать Ариадна, словно не слыша, продолжала монотонно:

— Радуйся, Николае, великий Чудотворче… всяких исцелений источниче... Радуйся, яко тобою всякая истина сбывается…

— Её звали Анной, — сипло повторила Элли и откашлялась, — убили здесь, во дворе монастыря. И ещё нескольких монахинь. Они рядом тут лежат, под теми плитами. Ни за что… расстреляли.

— Радуйся, яко тобою от вечныя смерти свобождаемся, яко тобою безконечныя жизни сподобляемся, — будто в бреду бубнила мать Ариадна. — Угодниче Христов, миру всему источаяй милости миро и неисчерпаемое чудес море…

— Она какой-то родственницей вам была, — нахмурилась Элли, — какой-то дальней по матери.

Мать Ариадна вдруг очнулась и посмотрела Элли в глаза:

— Это мне неведомо, но всё остальное — истина. Красные комиссары пришли сюда и вызнавали у монахинь, где церковное имущество: ценные оклады на иконы, золотые и серебряные приборы и утварь. Анна и сёстры тайны не выдали и были расстреляны у стен храма нечестивцами, гореть им в гиене огненной.

— Значит, я и правда могу видеть прошлое, — выдохнула Элли.

— Прошлое Господь простил и забыл, коли покаялись мы, — отозвалась мать Ариадна.

— Значит, и будущее могу, если захочу, — прошептала Элли.

— О будущем не наше дело знать времена или сроки, Он сам сказал нам это, — ровным голосом сказала мать Ариадна. — Коли кто говорит, что видит будущее, тот не обладает истинным знанием, ибо это от бесов всё. Кто бесам поклоняется, тому они будущее показывают, повергают души глупцов в самообольщение. Неведомо нам истинное будущее! Ибо всё в руках Божьих.

— Ясно, — кивнула Элли, — можно мне послушание? Полоть или полы мыть…

— Вечерняя служба сейчас будет, — ответила мать Ариадна, встала со скамьи и пошла к столовой.

Элли смотрела, как монахиня идёт к храму, как сёстры заходят внутрь. Зазвенела песня колоколов по округе, стая птиц взметнулась и закружилась над куполами. Из окон полился монотонный молитвенный речитатив, обрамляемый через небольшие промежутки стройным богатым многоголосием.

Элли медленно подошла к храму и опустилась на чугунные ступени, те, на которых несколько часов назад сидел её брат. Она поправила платок на голове, подёргала крестик. Посмотрела вверх, на угомонившихся и рассевшихся на крестах птиц, и вдруг остро захотела домой.

В конце концов, это был её дом, другого дома она не помнила и пока не решалась вспомнить. В конце концов, она не хотела спать сегодня в постели того, кто недавно в ней умер. Разве можно вообще лечь в такую постель? Это же как в гробу оказаться!

Надо было забрать из кельи рюкзак, в котором лежали, вроде, не особо ценные вещи, если не считать кошелька с мелочью: зубная щётка, паста, шампунь, мыло, полотенце. Оставлять их здесь не стоило в любом случае, да и деньги нужны, чтобы купить билет на автобус. До вахты. Элли поднялась, открыла тяжёлую дверь и вошла в храм. Монахини молились и подпевали сёстрам на клиросе. Медленно и осторожно, стараясь не привлекать внимания, Элли двигалась к проходу, ведущему к кельям, пока не столкнулась взглядами с матерью Ариадной. Монахиня, не прекращая молиться, кивнула ей, и Элли замерла, опустила глаза и забормотала вместе со всеми незнакомый ей текст, стараясь попадать хотя бы в какие-то слова.

Убедившись, что мать Ариадна не смотрит в её сторону, запев вместе с остальными сёстрами очередное «Аллилуйя», Элли скользнула к двери, в проход и аккуратно закрыла за собой дверь. Она побежала по длинному коридору в пристрой, где находились кельи монахинь, и не сразу сообразила, в которой лежат её вещи. Вспомнив, что дверь была пятой от входа в пристрой, зашла в келью, схватила рюкзак и двинулась обратно, соображая, как пройдёт мимо матери Ариадны незамеченной. Элли понимала, что если монахини увидят, как она, четырнадцатилетняя девочка, которую родители привезли по договорённости на несколько дней, уходит с вещами из храма, вряд ли отпустят её с миром на все четыре стороны. И в одну сторону-то вряд ли отпустят. Вспомнила, что в келье было окно, и вернулась в комнату. Первый этаж, совсем низко, внизу трава. Элли улыбнулась, подумав о дороге в Город Снегов по лестнице, ведущей из окна. Но здесь волшебные ступеньки были не нужны, Элли залезла на подоконник и спрыгнула, легко спружинив о землю. Кроссовки — это прекрасно. Особенно, когда они белые и чудесно смотрятся с голубым платьем, по которому летят стрижи. Элли стянула платок с головы, засунула его в передний карман рюкзака и направилась к автобусной остановке.

Пройдя через мост, оглянулась на Никольский храм, на сияющее солнце на воротах и золотые звёзды на тёмно-коричневом куполе. Воздух был густым, плотным, даже каким-то выпуклым, словно линза, из-за которой могут случаться миражи Фата Морганы. Хоть бы гроза подождала, пронеслось в голове. Не сейчас, пожалуйста!

Почему купол не голубой, ведь, если на нём звёзды, он явно символизирует небо? Размышляя об этом, Элли пошла дальше, через поле к остановке. Ответ был простым: многие монастырские храмы имели тёмные купола, но Элли об этом не знала. Для неё где-то на уровне подсознания глубокий коричневый отзывался оттенками разочарования и разрушения, он был цветом её внезапных нерешаемых на данном этапе проблем, цветом безысходности, отчаяния и одиночества. И было непонятно, при чём здесь эти радостные звёзды, по которым словно хорошенько прошлись тряпицей, той, что Элли натирала до блеска подсвечники в храме.

Старинные куранты пробили восемь.

«Меня хватятся после службы, – вдруг подумала она. – Начнут звонить домой. Надо предупредить хотя бы Мику». Элли достала телефон из кармана рюкзака. Ну конечно, очень кстати. Разряжен. Тотально. Она вчера забыла про него, а с утра не поставила на зарядку.

Скорее на автобус, они ходят каждые полчаса-час. Пока не хватились, может, получится до окончания службы добраться до дома! Элли побежала.

Мост, цветущие метёлки овса, бьющие по щиколоткам, свист ветра. Громкое сердце, которое словно перепрыгнуло в горло.

Остановка. Обшарпанная скамейка, к которой, может, лет пятьдесят не прикасалась кисть с краской, дырявый ржавый навес над ней. Наверное, от дождя он укрывает неважно. Господи, где тут расписание вообще? Где же, где…. Да ладно! Не может быть! Элли опустилась на скамейку. По выходным последний автобус отсюда уходил в семь тридцать. Полчаса назад, значит, ушёл драгоценный пазик, жёлтая радость. Мысли путались. Идти обратно в монастырь и спать на кровати, где кто-то умер? Бр-р-р. Сидеть здесь до первого автобуса в шесть утра? Отличный вариант, тут удобненько. Вид такой красивый на храм… До города километров двадцать, не больше, подумаешь. Если срезать вон там, через лес, будет и того меньше. До полуночи доберётся, поди. Может, не успеют всполошиться.

Элли решительно встала и пошла в сторону города. Перешла автодорогу. Подумала: может, поймать машину? Ага, а вдруг маньяк какой-нибудь. Того, который в детстве её преследовал, конечно, нашли и посадили. Но мало ли этих недоделков по земле ходит и ездит.

Элли уверенно пошла по тропинке через лес. Здесь они раньше собирали с Микой и отцом грибы, только последние два года сюда не ездили, но Элли была абсолютно уверена, что знает, куда идти. Как там, в задачке по математике из началки? Пешеход идёт со скоростью пять километров в час. Бодрым шагом это расстояние она одолеет часа за три, максимум четыре. Летом темнеет поздно, так что всё хорошо.

Лес был густым, смешанным. Элли невольно улыбнулась, вспомнив, как отец учил их с Микой видам деревьев, которые здесь были представлены в большом ассортименте. В семь-восемь лет легко запомнить берёзу или рябину, их, понятное дело, ни с чем не спутаешь, а вот ель и пихта похожи между собой. Элли потрогала хвою: плоская, мягкая, ствол тёмно-серый, а на нём шишечки, наполненные смолой, — пихта. А вот лиственница, которая в августе начнёт желтеть, а пока ещё делает вид, что она вечнозелёная. Несколько стройных сосен и справа и слева. Элли остановилась, провела пальцем по глубоким трещинам в толстой чешуйчатой коричневатой коре. Подняла ладонь выше по стволу, туда, где кожа сосны была тонкой, шелушащейся, погладила полупрозрачные отходящие хлопья. Пошла дальше, к поляне, на краю которой стояли три кедровых сосны. За ними тропа раздваивалась и нужно было пойти по правой ветке, которая вела к пруду. А у него, конечно, роскошные густолистые ивы. И там, как дойдёшь до воды, до дома уже рукой подать — город будет слева. Час по берегу, и окажешься у вахты.

Элли вышла на поляну и удивилась тому, что увидела. В её памяти это было место, где не так давно вырубили деревья, и пеньки по осени были усеяны опятами. Сейчас перед ней расстилалось нарядное поле иван-чая, землепроходца, заполнившего пустоту леса розово-сиреневыми всполохами. Элли осторожно шла, раздвигая крепкие стебли, вглядываясь в узкие просветы между ними, чтобы не спотыкаться о пни. Шла и думала, как было бы замечательно заполнить её внутри этим романтичным розовым, чтобы ни о чём не думать, не вспоминать, не жалеть, не злиться. Иван-чай поселяется на местах пожарищ и вырубок, стремительно закрывая пенно-вишнёвым покрывалом пни и обуглившуюся землю. Пни и обожжённая земля остаются там, под этой красотой, но как бы там ни было, никуда не деваются. Не исчезают навсегда. Элли подняла глаза, проверила ориентир: кедры на месте, идём прямо по курсу.

Резко надвинулась темень, сверкнуло над лесом у края поляны. Небо затянуло низкими серыми тучами. Грохотнуло прямо над розовым полем, и сверкнуло совсем близко. Нельзя быть в чистом поле во время грозы, молния может убить, вспомнила Элли, и ускорила шаг. Бежать не получалось: повсюду торчали пни.

Хлынул ливень, а через пару минут его словно перерезало. Элли облегчённо вздохнула, но шаг не замедлила. До кедров оставалось метров сто. Молния сверкнула слева, вроде бы подальше, чем в первый раз. Может, гроза уходит, обрадовалась Элли.

И тут посыпался град. Сначала мелкий, как кунжут, потом размером с вишнёвую косточку. Градины становились крупнее, некоторые были размером с перепелиное яйцо, и, когда они били по Элли, было очень неприятно. А потом в голове запульсировала мысль: шаг вправо, шаг вправо!

И через секунду её пронзила выворачивающая наизнанку боль, от которой перехватило дыхание. Элли замерла, не в состоянии пошевелиться. Из глаз полились слёзы. Откуда взялась эта дикая боль, разлившаяся по всему телу, проникшая в каждую клеточку?! Элли казалось, что она находится в прозрачном сверкающем пузыре, и сейчас он взлетит, протаранив эту черноту, где его разорвёт вместе с её ставшим невесомым телом на тысячу градин. Телом, потому что душа её в тот момент была где-то за пределами боли. Она словно со стороны наблюдала за происходящим.

Боль и пузырь исчезли так же внезапно, как появились, а в голове всё стучало: шаг вправо! шаг вправо! Элли отступила, оступилась, упала, запнувшись об пень, и в это же мгновение в то место, где она только что стояла, ударило ослепительно-белым. Страха не было. Вообще не было никаких ощущений, даже холода, словно та ненастоящая и несуществующая боль заморозила органы чувств, отключила мысли. Ощущения вернулись, когда Элли добралась, наконец, до кедров. Она села под средним, чья густая крона укрывала от града лучше всего. Элли смотрела на свои руки в синяках и царапинах, и почувствовала вдруг, как они ноют и саднят. С тревогой изучила платье. Облегчённо вздохнула: оно было намокшее, но целое, нигде не порвалось. Элли, прижавшись к стволу, ощутила потрескавшуюся кору всем позвоночником, и потеряла сознание. Ей показалось, что это было всего на пару секунд. Когда она пришла в себя, было темно, но уже не от грозы: тучи разошлись. Смеркалось, воздух был холодным и влажным. Элли с трудом поднялась на ноги, достала кофту из рюкзака и засунула её обратно: видимо, вода попала внутрь, кофта была мокрая. Элли обошла кедры и ахнула: две тропинки за эти два года превратились в четыре, и по какой нужно брать вправо, было непонятно. Интуиция молчала. Шестое, седьмое и какое там ещё могло бы быть суперсверхчувство, бездействовало. Элли пошла наугад в надежде, что суперсверхчувство проснётся, и если она идёт неправильно, остановит её и подскажет верную дорогу.

Элли шла довольно быстро до тех пор, пока можно было разобрать тропу, пока небо не стало иссиня-чёрным и все остальные цвета не умерли.

Она шла наощупь, не понимая, куда идёт и как долго, и сколько вообще времени. С непривычки ноги гудели от усталости, влажные сумерки были наполнены звуками: то словно ветер выл в трубе, то откуда-то выпыхивались резкие низкие ы-ы-ы-бууум, ыыы-бууум несколько раз подряд. То и дело какая-то птица ухала хриплое каау. Шелест, шорохи, шумы ползли по траве, сплетали ветви кустов и деревьев, звенели мелкой мошкой, чёрными точками висящей в густом воздухе, и ткали повсюду тонкую липкую шуршащую паутину.

В непрерывном гуле и уханье она надеялась услышать единственный звук, который бы означал, что она идёт в правильном направлении. Единственный звук, от которого все страхи улетучились бы в ту секунду, улови его Элли: всплеск воды. Но были только шорохи и шелест и перекличка ночных птиц. Тропа под ногами стала каменистой и скользкой, а может, её уже вообще давно не было, по крайней мере, в темноте этого было не разобрать. Элли осторожно двигалась вперёд, медленно переступая, то и дело спотыкаясь об узловатые корни деревьев, которые торчали из-под земли, хватали за щиколотки, цеплялись за подол длинного платья, словно щупальца огромного земляного осьминога, поджидающего свою добычу.

Потом она закрыла глаза. И цвета души леса ожили для неё. Вокруг были жёлтые и оранжевые стволы со светящимися ветвями и листьями, без намёка на просвет, какой бывает над тропой. Элли отругала себя за то, что её раньше не пришло в голову идти с закрытыми глазами. Так бы она хотя бы шла по тропе. И возможно, уже пришла к пруду. А теперь что? Она стоит посреди леса в прекрасном оранжевом сиянии и понятия не имеет, что делать дальше. Господи, что же делать-то? Хоть у деревьев путь домой спрашивай!

Спросить у деревьев. Они наверняка знают, где вода. Найти пруд, а там уже всё рядом. Ладно, не рядом, но хотя бы известно, куда дальше.

***

Элли сняла рюкзак, положила его рядом с собой и прижалась к ближайшему стволу. Широкие трещины по шершавой коре. Спокойная и ровная энергия. Сосна. Родная. Элли обняла дерево и почувствовала, как тёплая волна обдала её с ног до головы. Глубоко вдохнув, задержала дыхание и медленно выдохнула. Потом снова вдохнула, раскрыв руки, впуская энергию сосны. Элли видела, как струятся соки дерева из-под земли вверх, поднимаются по стволу к ветвям, и она сама, словно часть дерева, принимает потоки силы, наполняясь надеждой и уверенностью в том, что ещё немного, и всё будет хорошо.

Только ответа, куда идти, не было. Элли мягко оторвалась от сосны, погладила кору, опустилась к рюкзаку и нащупала маленькую пухлую книжицу, которую отдала ей монахиня.

Когда-то один парень выбрался из лабиринта с помощью нити Ариадны, может, Элли сумеет найти дорогу с помощью другой Ариадны? Глупо, конечно, но что, если почитать молитву Чудотворцу, поймёшь, куда идти?

Сконцентрироваться на конкретной мысли. Сегодня Элли увидела прошлое, о котором думала в тот момент, когда монахиня молилась, вдруг именно это помогло? Вот только как сосредоточиться и читать одновременно… И опять же: как читать в темноте?

Элли открыла молитвослов и закрыла глаза. От страниц шёл слабый свет, но разобрать буквы, а тем более сложить их в текст не получалось. Элли убрала книжку в рюкзак и попыталась вспомнить хотя бы что-то из молитвы Ариадны. Церковнославянским Элли не владела, и слова приходили в голову на языке современном:

Николай, Великий Чудотворец… Радуйся… Прогони слёзы, беду и печаль, принеси радость… Истина сбывается… Радуйся, освободи от смерти и приведи к вечной жизни… неисчерпаемое чудес море… Прошу тебя, покажи мне дорогу домой, пожалуйста. Прошу тебя…

                За спиной потянуло холодом, и Элли обернулась, но кроме ствола дерева ничего не увидела. Широкого, разлапистого у земли, зовущего присесть и отдохнуть. На Элли навалилась такая усталость, что под её тяжестью она опустилась на землю, и старое дерево зашелестело над ней. Элли прижалась лбом к морщинистой коре, погладила её пальцами. Ясень. Дерево, способное открыть будущее и забирающее душевные и физические силы.

                «Мне сегодня терять уже нечего. Забирай то, что дала сосна», — сообщила ясеню Элли, обняв колени, словно так могло стать теплее, — «спокойной ночи».

                Ясень зашелестел в ответ, и Элли провалилась в тёмное тревожное забытье. Оно было похоже на узкий длинный тоннель, бесконечный, извилистый, такой тесный, что нужно было двигаться по нему на коленях. Некоторое время вокруг была чернота, потом под ладонями запрыгали разноцветные светлячки, сначала два, потом четыре, шесть, их становилось всё больше и больше, они рассыпались вокруг и в глубину тоннеля, и сначала хаотично сверкали со всех сторон, а потом стали перетекать по кругу в одном направлении справа налево. Световой поток ускорялся, и Элли ощутила, как тоннель тронулся влево и поехал с этим потоком.

Она не двигалась, а туннель перемещался. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Через секунду её ладони и колени оторвались от земли, и она полетела по прямой в неизвестность, а тысячи радуг повсюду мигали и перетекали по бесконечной спирали. В голове и груди пульсировало, ладони горели, и тысячи радуг превратилась в одного огромного необъятного змея, пожирающего собственный хвост.

                Внезапно цвета пропали, вокруг осталась тесная давящая чернота, и далеко впереди Элли увидела тёмно-синее небо, истыканное булавками звёзд. Через мгновение она почувствовала, что падает вниз.

Из черноты выхлестнулись щупальца, подхватили её, резко выбросили из туннеля. Всё исчезло, мир выключили.

Элли очнулась от пронизывающего ветра. Спине было холодно, в лопатки врезались острые края камней. Над головой раскачивались щупальца, такие же, как в туннеле, и сквозь них было видно ясное ночное небо. Ветер стих также внезапно, как и начался. В свете луны присмотрелась к щупальцам: это были длинные тонкие серые ветви, каскадом спускающиеся вниз. От малейшего движения воздуха они вытягивались, дотрагиваясь до её лица и плеч.

Ива.

Пруд.

Элли поднялась. Прекрасное голубое платье было безнадёжно заляпано грязью, подол местами походил на рваную бахрому. Она стояла на берегу водоёма. И от её ног начиналась лестница с полупрозрачными ступенями. Она обрывалась где-то высоко в черноте неба, но Элли знала, что там.

— Ну да, конечно, — пробормотала Элли, — это как раз то, чего ждёшь во сне в лесу. Если я пойду, то подниматься не меньше часа. Если не пойду, может, больше не пойду туда никогда.

И встала обеими ногами на ступеньку. Лестница задрожала и эскалатором поехала вверх.

— Так, пожалуй, быстрее, — одобрительно произнесла Элли, присев на ступени, чтобы не упасть, — перил у лестницы не было.

Спиной к небу, Элли смотрела, как удаляется от неё тёмная вода пруда. Пожалуй, слишком быстро. Элли обернулась и вскочила, еле успев спрыгнуть со ступени на ровную площадку, настолько прозрачную, что сквозь неё было видно неровный овал пруда, лес и огни города на левом берегу. А вот на Город Снегов не было ни малейшего намёка. Лестница исчезла.

— По небу я ещё не ходила сегодня, — заметила Элли, — главное, понять, куда идти, чтобы не свалиться в пруд.

— Главное, что ты теперь никуда не сможешь уйти от меня, — раздался за спиной хриплый мужской голос.

Элли медленно повернулась. Кривой, будто сломанный нос. Глаза, как стекло зелёной бутылки. Серая одежда, похожая на монашескую рясу.

— Хорбор, тебя не существует. И Города Снегов не существует! Я сплю, — сказала Элли, уверенная, что после её слов он исчезнет.

— Ещё как существую, — ухмыльнулся Хорбор, подходя ближе, — и ты меня боишься.

— Того гада, который шёл за мной в детстве, поймали! Я точно знаю, он в тюрьме, — возразила Элли, отступая, с ужасом представляя, что может сорваться вниз в любой момент, — а он — это ты!

— Даже если он — это я, во-первых, всегда имеется возможность побега, во-вторых, мы существуем не только в физическом обличье на земле, — невозмутимо ответил Хорбор, продолжая идти на Элли.

— Каким обра…— правая нога оказалась в воздухе, и, теряя равновесие, Элли рванулась назад, оказавшись в цепких объятиях Хорбора.

— Попался, стрижик, — усмехнулся он, крепко прижимая её к себе одной рукой, а другой расстёгивая пуговицы на платье, — можешь кричать, здесь никто тебя не услышит. И братца рядом нет.

Элли казалось, что все органы внутри сжались и обледенели. Внутри неё остался только инстинктивный животный страх.

«Это сон», — билась в голове спасительная мысль, — «я сейчас проснусь».

Хорбору надоело расстёгивать пуговицы, и он рванул на ней платье. Ткань затрещала.

«Господи», — подумала Элли, — «спаси меня. Или Николай. Кто-нибудь, спасите меня! Разбудите меня!»

Ледяная рука Хорбора разорвала платье, он отбросил его в сторону, прижал Элли к платформе, навалился на неё.

«Лала, Лала», — вспомнила Элли. И краем глаза увидела, как из кучи голубых кусков ткани выбираются стрижи.

Белые птицы, освободившись, взмыли вверх и, задержавшись на мгновение, с бешеной скоростью упали на Хорбора. От удара Элли пронзила дикая боль по всему телу, словно на неё обрушилась каменная плита. И они все вместе провалились вниз.

Мир снова выключили.

                Воздуха не было. Сердце замерло, в голове шумело и стучало, и Элли уходила всё глубже. Вода залилась в уши, нос, глаза. Стало всё равно. И вдруг хорошо и спокойно. И тепло, словно это был не остывший за ночь пруд, а горячая ванна. В линзе воды Элли увидела своё лицо с прозрачными глазами.

«Это не я», — пришло в голову, — «это Лазурина. И я всё ещё сплю».

«Привет», — одними губами сказала Лала, — «поплыли».

И потащила Элли за руку вверх.

— Что за дурацкий сон, — пробормотала Элли, когда они выбрались на берег, — где Хорбор? Стрижи утонули? Где платье? Где рюкзак?

Она стояла в трусах и лифчике.

— Ты по-прежнему задаёшь слишком много вопросов одновременно, — заметила Лала.

— Ты по-прежнему не будешь на них отвечать? — поинтересовалась Элли. — Можно организовать какую-нибудь одежду?

— Сегодня отвечу. Ты ведь решила узнать будущее и столько всего тут наворотила, — пожала плечами Лазурина. — Вот только тебя никто не учил, как правильно, поэтому ты чуть не умерла раньше времени своей запланированной смертью.

— Какую из них ты имеешь в виду? — усмехнулась Элли. — Когда я ползла по норе или что это там было, или когда забралась на верхотуру, и меня чуть не …. И… я… свалилась оттуда? Или сейчас, когда тонула?

— Третий вариант, — отозвалась Лала. — Через пару лет ты должна утонуть. Причём именно здесь, возле этого берега. Хочешь посмотреть на свою могилу или непосредственно момент смерти? Мне просто интересно, что ты конкретно хотела увидеть, когда устроила все эти перемещения и полёты сознания сегодня. Что касается Колдуна, то ты сама знаешь, что давно тебе не может ничего сделать! Ровным счётом ничегошеньки! Тот мужик, который шёл за тобой в детстве, сидит в тюрьме далеко отсюда, если тебя это успокоит. Так что, это всё твои воспоминания и страхи. Конечно, ты с ними ещё можешь встретиться, но я надеюсь, сегодня ты от них избавилась.

— Почему ты не в Городе Снегов? — вспомнила Элли. — И где он вообще? Я давно его не видела.

— Город Снегов разрушился, жители-альбы переместились в другие безопасные места, я помогала им уйти, — ответила Лазурина, — а я ещё здесь, потому что я — это ты. Ты держишь меня. Когда ты умрёшь, я буду свободной.

— Я обязательно должна умереть? — нахмурилась Элли.

Лазурина внимательно посмотрела на неё и предложила:

— Если хочешь, я уйду вместо тебя.

— Как ты это сделаешь? Тебя ведь нет почти с самого начала, почему же ты всё ещё со мной? И почему я должна умереть, как наша мама? — возразила Элли. — Может, вообще, я тонула, потому что это было в прошлом и вообще не со мной?

Лазурина внимательно посмотрела на неё и сказала:

— Всё может быть. Особенно в твоей голове. Но в любом случае, имеет смысл сделать выбор и либо уйти, либо выполнить наше общее предназначение.

— Какое? — спросила Элли.

                Вместо ответа Лазурина подняла руки вверх, и они стали крыльями. С её одежды и волос полетели клочья, превращаясь в белых стрижей. Через мгновение она исчезла, а белые птицы взмыли в небо и растворились в воздухе.

Элли открыла глаза. Она лежала на берегу пруда. На ней было разорванное в нескольких местах платье с белыми летящими стрижами. Приподнявшись на локтях, Элли смотрела, как алое на горизонте небо перетекает в жёлтый, и после  становится синим.

— Домой, — сказала она себе и встала.

— Элли! Элли! — услышала она родные голоса.

К ней бежали Мика, отец и ещё какие-то люди с собаками.

Элли затрясло, и она зарыдала навзрыд. Она рванулась навстречу и не смогла сдвинуться с места от внезапной слабости в ногах. Она опустилась на колени и беззвучно плакала, перебирая пальцами гальку, до тех пор, пока отец и Мика не подбежали к ней. Словно в тумане, путаясь в показаниях, Элли рассказывала спасателям из поискового отряда, как хотела ехать домой, но пропустила последний автобус, а из-за севшего телефона не смогла предупредить, и как шла всю ночь через лес.

— Папа, папа! — обвив шею отца, Элли прижалась к нему, и он на руках нёс её по берегу до машины скорой помощи. Там они написали отказ от госпитализации, поскольку Элли убедила бригаду, что с ней всё в полном порядке и она «просто немного замёрзла и хочет домой и спать». Их довезли до дома и отпустили с условием, что Элли покажется в поликлинике хотя бы на следующий день.

На пороге квартиры их встречала женщина, у которой за эту ночь поседели все волосы.

— Мамочка, прости, прости, прости!

И Элли бросилась к ней.

Отец и Мика обняли их, и так они стояли вчетвером долго-долго.

И через несколько недель пришла осень.

Часть третья.

Асфодели поля. Мика

— Мика, ты пил глицин?

Когда твоя сестра учится на врача, это потрясающе. Особенно, если она собирается стать психиатром. Учитывая, что она и так выносила тебе мозги всю жизнь, а окружающие только её, сестру в смысле, и видели и то и дело пеняли тебе и твоим родителям: «ах, какая девочка, умница-красавица, не то, что брат, ему-то не повезло, обделила природа-матушка».

Сейчас она ещё и за здоровьем его, Мики, следит с особым тщанием. Пристрастным на тысячу процентов.

И почему он с ней живёт вообще? Им по двадцать лет, они поступили в разные универы, но родители считают, что они должны держаться вместе и жить, пока учатся, вместе. Бред какой-то. В общагах порознь им было бы гораздо веселее. Сколько можно «держаться вместе»?

                Понятное дело, когда ты всю жизнь с кем-то и до четырнадцати лет вообще думаешь, что рождён с данным кем-то как близнец, это накладывает отпечаток на твою картину мира. Вы постоянно вместе, и зеркалите друг друга. Вы помните себя исключительно друг с другом, и всё поровну: страхи, фантазии, печали и радости. И побег из садика, и драки с обидчиками в школе. И эти ужасные сложные экзамены. И выпускной, конечно, когда Элли в шикарном платье с открытыми плечами, была красивее всех на свете Дам со всеми их горностаями, и многие парни из класса и параллели хотели с ней танцевать, а она убежала с ним, Микой, и они гуляли, такие взрослые, полные надежд и мечтаний, по заброшенной стройке. Элли сломала каблук, и они пошли на Дунькин пуп, и оба, сняв обувь, ступали по мягкой влажной от вечерней росы траве, смеялись, пели и танцевали под свои песни.

В их жизни ни для одного из них, за исключением пары редких моментов, не существовало одиночества в чистом виде. Они всегда были вместе, и родители поддерживали их в этом, рассказывая, как это здорово, что они, Мика и Элли, всегда вдвоём, что бы ни случилось. Всегда-всегда.

То, что они приходились друг другу братом и сестрой, было прекрасной частью их истории.

Светлой и волшебной видимой стороной Луны.

Да, в школе его постоянно с ней сравнивали не в его пользу. Да, тогда он жил в её тени. Сейчас всё было гораздо лучше: они учились в разных местах, у каждого появились свои друзья и интересы.

Но Элли для Мики всё равно была главной. А он был самым важным человеком для неё.

Её это нисколько не беспокоило, она могла гулять полночи с подружками, танцевать в клубе, возвращаясь под утро, пока он сходил с ума, названивая ей. Она просто не брала трубку, а потом смеялась, называла его глупеньким и предлагала пойти с ней в следующий раз.

— Ты же знаешь, что я ненавижу попсу, — сквозь зубы цедил он.

— Тогда на твою тусу пойдём в «Август», — весело говорила Элли.

— Я туда хожу, только когда сам играю, потому что ненавижу всякие тусы вообще, ты же знаешь, — отвечал он.

— Мы могли бы снова выступать вместе…

— Нет, не могли бы, — пресекал он её мечтательные речи, — хотя бы где-то я должен что-то делать без тебя.

— Ты на инженера без меня учишься замечательно, — напоминала она.

— Это не то, ты знаешь, о чём я, — с нажимом говорил он.

— Понятия не имею, — смеялась она и бросала в него подушкой, — когда у тебя уже девушка появится?

Вместо ответа он тоже бросал в неё подушкой.

Всегда одно и то же, всё сводилось к шуткам, к «пойдём попьём вместе чаю» и «ты стал какой-то агрессивный и злой, нужно курс успокоительных», а «глицин — это для мозгов инженерных хорошо».

— Мика, глицин? — повторила она. Голос какой-то тревожный.

— Отвали со своими лекарствами, Элли, — вяло ответил он.

— А ты знаешь, какая я молодец? — она бросила в него ручкой, и он поймал её, не глядя, правой рукой. — На работу я устроилась, а знаешь, куда?

— В психушку, как и хотела? — спросил Мика. — Когда собираешься всё успевать?

— По выходным и два раза в месяц ночные смены, в эту субботу первый раз пойду, — похвасталась Элли. — Мне за практику зачтут потом, оформят помощником младшего медицинского персонала.

— Поздравляю, — сказал Мика.

— У тебя по осени и весной преддепрессивное состояние, которое нужно купировать, — снова начала Элли, закрываясь конспектом с надписью «История медицины». Она готовилась к завтрашнему зачёту.

— Сейчас январь, — заметил Мика, у которого на следующий день был назначен экзамен по геодезии, но мысли на эту тему были ещё очень невнятными.

— Вот именно, — важно сказала Элли, — необходимо подготовиться. Тогда всё пройдёт гладко, а не как нынче осенью, когда вообще из дома не выходил.

— В воскресенье выступаю, — перевёл тему Мика. — Пойдёшь?

— Ой, круто, конечно, пойду! — вскрикнула Элли, бросая тетрадку на пол и хлопая в ладоши. — Ура, ура! Ты ведь уже больше месяца не выступал, да? А с кем играть будешь, с Котлом?

— Котёл кинул меня, он в «Палую лошадь» ушёл басистом. Я теперь со Славкой Ястребом, мы думаем, как группу назвать, — ответил Мика, — можешь предложить варианты. Мы их даже рассмотрим.

— Иф? In Fall, классное же название, то, что у нас с тобой было? — обрадовалась Элли.

— Не, мы играем готический металл, нам чего-нибудь помрачнее надо, — покачал головой Мика, — и с глубоким смыслом.

— Ммм. Из латыни, например? Типа vita brevis? Жизнь коротка и всё такое? Mors immortalis. Бессмертная смерть, — хмыкнула Элли.

— По-моему уже есть такая группа, а первое мне по звучанию не нравится, — сказал Мика.

— «Асфодель»? — предложила Элли.

— Где-то я слышал такое, — отозвался Мика, — что это? Мне кажется, уже есть группа с та…

— Даже если и есть, то точно не в радиусе нашего города и области тоже, — перебила его Элли и затараторила, — название — огонь, точно тебе говорю. В подземном мире древних греков были поля асфодели, по которым блуждали тени умерших. Это были те, кто не сделал ничего плохого, поэтому их не отправляли на поля наказаний, но поскольку они подвигов тоже не совершили, в Элизиум, местный рай, их тоже не пускали. Такие… остались болтаться нигде. Асфодель — это цветок забвения. Они забывали, и о них все забывали.

— Неплохо, — похвалил Мика, — мне нравится. Думаю, Ястреб тоже оценит.

— Он симпатичный? — спросила Элли.

— Не трогай друга моего! — оперным голосом грозно пропел Мика. — О, коварная искусительница и разбивательница хрупких мужских сердеееец!

— О, не порочь меня в глазах друзей своиииих! Я чиста и прекрасна, как ангел небеееесныыыый, — подхватила меццо-сопрано Элли.

— И посему отшиваешь нещасссссных мужчин бессердечно и ежечааааасно! Не боясь никакого наказааания, плакали по тебе ассссфодели поляааааа! — басом протянул Мика. — Так что видеть тебе друга моего лишь на сцене, в ореоле славыыыы!

— Слава в ореоле славы, как романтиииично! — взвыла где-то на альтах Элли. — О, не сопротивляйся же, брат мой, вдруг это моя судьбаааа!?

Мика захохотал и бросил в неё подушкой. А она в него. Ну как обычно.

                ***

Зачёт Элли сдала блестяще, Мика умудрился выкружить тройку «автоматом». В субботу она рано утром поехала в клинику, а он к обеду ушёл «репать».

Она прошла бодро: Мика и Слава за месяц отшлифовали пять динамичных композиций, и были вполне довольны тем звучанием, которого им удалось добиться совместными усилиями. Мика предложил Славе пару старых песен из их с Элли репертуара, и Славе они понравились. Так что Мика предвкушал, как удивится Элли, услышав знакомые вещи.

Когда Мика вернулся с репетиции в десятом часу вечера, он рассчитывал застать сестру дома. С улицы он увидел, что света нет, и позвонил ей, но она не ответила.

Написал сообщение: «Ты где, встретить тебя?»

Ноль реакции.

Дверь в квартиру не была закрыта на ключ. Мика зашёл и включил свет. Элли лежала на диване и от внезапного яркого света даже не поморщилась.

— Я тебе звонил и писал, — сказал Мика.

— На беззвучке, — ответила она.

— Чай? — спросил Мика.

— Можно, — прошелестело в ответ.

Когда Элли такая тихая… Странная…

Впрочем, пойдём пить чай и выясним, решил Мика и поставил чайник.

Элли пришла и села напротив. Она была похожа на тень, бледная, с красными опухшими веками.

— Как твой первый рабочий день? — поинтересовался Мика. — Чем занималась?

— Нормально, определяла антропометрические показатели, меняла бельё, подавала судно, мочеприёмники, — перечислила Элли.

— Увлекательно, — поддержал беседу Мика, — а как же подача грелки и постановка компрессов? Раздача лекарств и кормление больных? Они имели место быть?

— Влажная уборка палат и коридора была, — ответила Элли, — и знаешь, что?

— Что? — переспросил Мика.

— Там в одной из палат отец Стаса лежит, — сказала она.

— Кто такой Стас? — не сразу понял Мика.

Элли подняла бровь, смотрела ему прямо в глаза и молчала.

— Стас — сосед? — у Мики невольно сжались кулаки. — И там… его отец-педофил? Ты уверена? Его не могли выпустить из тюрьмы, Эл!

— Это точно он, — ровным голосом ответила Элли. — И я его убью.

— Ну да, конечно, ты его уничтожишь своей бешеной энергией, — усмехнулся Мика. — Во-первых, я не верю, что там именно он. Того мужика посадили пожизненно за изнасилование и убийство, ты забыла?

— Вот именно, посадили пожизненно, но он сейчас в психиатрической клинике, Мика! — почти кричала Элли. — Он в закрытой палате, но не в тюрьме! Как он это провернул?! Ведь он… он может сбежать! И снова кого-нибудь убить! Он меня убьёт в первую очередь, понимаешь? Он придуривается, что болен, как ему удалось, чёрт возьми?!

— Эл, тебе надо успокоиться, — сказал Мика. — Надо проверить, узнать. Может, просто очень похожий человек? Может, ты обозналась?

— Ты прав! — ухватилась за эту мысль Элли. — Ты прав, у меня крыша поехала. Надо карту посмотреть и проверить, да. Ведь я даже не посмотрела его имя и фамилию.

— Я пойду с тобой завтра, — сказал Мика.

— Спасибо, братишка, но не получится. Там по пропускам вход. И по паспорту к пациенту, если установлена степень родства, — вздохнула Элли. — Не переживай, я справлюсь с этим. Всё будет хорошо. Только вот, знаешь… Если там вдруг будет Стас…

— То его убью я, — закончил предложение Мика.

Элли грустно засмеялась.

— Надо же быть такой дурой, да?

— Любовь зла, — сказал Мика.

— Как можно быть такой идиоткой, как я? Чтобы любить того, кого надо бы ненавидеть. Или хотя бы относиться равнодушно. Надо же быть такой извращенкой, простите, — Элли закрыла лицо ладонями.

— Прощаю. Забыла бы ты его уже, а? А то я тебя со Славкой знакомить не буду, — пригрозил Мика.

— Я хочу, очень хочу перестать вспоминать о нём, — сказала Элли. — Или хотя бы перестать вспоминать о том, как он целуется, и…

— Избавь меня от подробностей, Эл, — попросил Мика, которому невыносима была сама мысль о том, что этот тип вообще к ней прикасался.

— Да, прости, всё, всё, заткнулась, — махнула рукой Элли.

***

Весь следующий день Мика не мог думать ни о чём, кроме того, что сестра в больнице находится рядом с маньяком. Мысль о том, что Элли обозналась, успокаивала, но ненадолго. На звонки и сообщения сестра не отвечала, и Мика то бесился, то мучился. Матанализ не спасал, а раздражал, и факт того, что зачёт через день, не вдохновлял.

В конце концов, Мика плюхнулся на кровать сестры и залез под подушку, чтобы устроиться поудобнее. Рука наткнулась на что-то твёрдое, и Мика, пошарив, достал сначала маленькую пухлую синюю книжицу с полустёртой надписью «Молитвослов», а следом блокнот в серебристой обложке.

С «Молитвословом» Мика был знаком: когда Элли бралась лечить кого-то, она читала молитву Николаю Чудотворцу, верила, что это ей помогает «не брать на себя плохую энергетику».

Блокнота Мика раньше не видел. Вот только не надо сейчас рассуждать о том, что нехорошо открывать и читать чужие записи, подумал Мика. Уж она-то, Элли, без спросу залазит к нему в голову и заставляет, когда хочет, видеть то, что видит сама. По крайней мере, раньше постоянно так забавлялась. Так что, посмотрим, что тут у нас.

«Вчера все посходили с ума в ожидании звездопада. Но было пасмурно. Я сидела на окне, держала в руках чашку, из которой ты утром пил кофе, и представляла, как там, за тучами падают звёзды. Я была для тебя такой чашкой, не навязывалась, появлялась тогда, когда ты этого хотел, и когда тебе надоедало кутаться в плед своего одиночества. Однажды я решу, что больше не хочу быть с тобой и тресну в твоих руках, разлечусь на сотни осколков, и пусть хотя бы маленький шрам останется на твоей коже в память об этом. Если бы всё было наоборот, если бы ты был моей чашкой и разбился, моё сердце последовало бы твоему примеру. Ты же не последуешь со мной никуда. Это меня, как ни странно, успокаивает. Как же мне хочется сказать тебе «Прощай, Стас», но это единственное, что я не в состоянии сделать».

Мика отложил блокнот и вышел на балкон. Он прекрасно знал, о ком эти строчки. При любом упоминании о Стасе внутри оживала тёмная злоба. Появись он здесь, Мика бы сбросил его вниз, перекинув через перила, медленно спустился бы по лестнице и потушил сигарету о ненавистный лоб. Словно след от пули.

Когда отца Стаса посадили, а потом перевели на пожизненное поселение куда-то далеко от их города, Мика надеялся, что бледная тихая женщина заберёт своего прекрасного сына, и они уедут в неизвестном направлении навсегда. Но они почему-то остались. Мать Стаса работала в школьной столовой поваром, унося домой каждый день пакеты с едой.

У Стаса деньги были всегда. Его боялись, у него была свита «сборщиков», с которыми он отбирал деньги у всех, кто попадался на его пути. Кроме Мики.

Его звали Психом после той истории, когда он бегал за Стасом по двору с ножом. Стас делал вид, что Мика — пустое место, зато оказывал всякие знаки внимания его сестре. Мика бесился, но Стас был осторожным и границ в зоне видимости не переступал. Тем не менее, у этого парня и Элли что-то закрутилось после того лета, когда она потерялась в лесу, и Стас вместе со всеми добровольцами неожиданно для Мики, принимал участие в поисках его сестры. Стас и Элли начали встречаться, но она тщательно скрывала от родителей и Мики эти отношения, потому что как можно понять то, что девочка встречается с сыном того, кто надругался и убил двоих детей, и чуть не совершил то же с ней самой?

Мика вернулся в комнату и плюхнулся с блокнотом в кресло.

«Иногда мне снится Город Снегов, и утром я просыпаюсь в смятении и тревоге. Когда он снится мне, я или заболеваю, или приходит какая-то нехорошая весть. После того, как я увидела его год назад, умер дед. Потом два месяца назад, и умерла бабушка. Я уже боюсь этих снов, особенно когда в них есть мой двойник, девочка-альбиноска. Её появление — всегда предупреждение, почти всегда — беда. Откуда в моей голове вообще эти фантазии? Да, я знаю, их ещё моя мама придумала, и возможно, когда я была совсем маленькой, этот Город на облаках был первой яркой картинкой после маминого лица, которую поймал мой взгляд. Я много думала о Городе, девочке-альбиноске и её родителях — фее Моргане и колдуне Хорборе. Про Моргану понятно, наверное, таким образом в моей голове сохранился образ мамы. А поскольку у меня обнаружились способности лечить, видеть прошлое и будущее, возможно, и мама моя так умела? А Город, где она живёт, вероятно, похож на тот древний кельтский рай, остров Авалон, где Моргана охраняла душу сводного брата Артура. Как я храню своего брата. Я его лучший друг и самый заклятый враг. Мика — пленник моей силы, вечный житель моего счастливого яблочного острова, окружённого океаном. Да, здесь нет ни в чём нужды, все решения я приношу на блюдечке с золотой каёмочкой. И мы думаем, что старости и смерти нет, а мир всегда будет только нашим».

Мика отложил блокнот. Пленник счастливого яблочного острова, Города Снегов Феи Морганы. Ну да, конечно. Когда она это написала? Два года назад. Действительно, в то время Мика и шага не мог ступить, не сказав ей, не посоветовавшись с ней, не получив её одобрения. Словно он был её марионеткой, её неуклюжим плюшевым медведем. Как этот старый дурацкий медведь, которого она притащила из дома и всё ещё берёт с собой в постель. Говорит, без него «сны не такие добрые». А без него, Мики, у неё, видимо, жизнь не такая весёлая. Кому она будет рассказывать о том, как спасла преподавательницу по психологии от операции по удалению камней, ловко раздробив их до состояния песка силой… эээ… мысли, или чем там она это делает. Или как убедила одногруппников не ездить на базу отдыха, и в тот день в домике, который они собирались забронировать, неожиданно случился пожар, и, слава богу, там никого не было, стало быть, никто не пострадал. Элли каждый день рассказывала ему истории такого рода, и он привык к ним, как к чему-то обыденному, словно сестра просто говорила, как день провела: училась, ехала на трамвае, обедала в столовой. Ну и так, полечила между делом кое-кого. И кое-кому жизнь спасла. Подумаешь. Интересно, пишет ли она о своих таких делах в этом блокноте…

«Мне нужно освободить Мику, отпустить его, стать для него миражом, призраком ушедшего в никуда Города Снегов. Дать ему уплыть с яблочного острова несбыточных надежд. Когда-то папа рассказывал нам о кораблях-призраках, кораблях без огней, где нет ни одного живого человека. Эти корабли, которым нельзя было пристать к берегу из-за того, что на их борту были эпидемии каких-то болезней, и ни один порт не пускал их. Люди умирали там, и корабли оставались вечными скитальцами.

До сих пор помню одну из папиных историй о корабле, дрейфующем у побережья Гренландии. Корабле мертвецов, чьи трупы не разложились в условиях полярного холода.

Если я не освобожу Мику, он будет болен мной всегда, и рано или поздно станет таким призрачным кораблём, застрявшим во льдах Арктики».

Опять она, витиевато выражаясь, про какую-то чушь. Когда она уже вернётся? Мика пролистнул блокнот до последней записи. Дата стояла вчерашняя.

«Мне скоро двадцать, а это значит, неизбежное близко, и нужно делать выбор. Я не боюсь смерти, которая размахивает перед моим носом белым платочком, но я знаю, что сейчас её можно просто принять и после этого жить долго и счастливо. Человек, который в кошмарах преследовал меня с детства и до сих пор, снова материализовался в моей жизни. Возможно, мне привиделось, но это в любом случае знак. Всё чаще вспоминаю книгу Гессе о Сиддхартхе, которую мне отдал Мика после того, как я провела день в монастыре и ночь в лесу. Он сказал мне: буддизм больше всего остального уже потому, что не отрицает других учений, не противопоставляет себя иным религиям. Он сказал мне: может, с ним ты найдёшь свой путь. Я тогда не услышала его, та ночь перевернула моё сознание, я хотела любить и быть любимой, и потом рядом оказался Стас, такой заботливый и милый. И красивый... Он казался мне влюблённым и нежным. И я забыла, кто его отец. И какой он сам. Мне было странно и льстило, глупой девочке, что он так меня… добивается. И я плыла в реке своей любви, не понимая, что происходит. А потом, когда я уже готова была «отдать милому и душу и тело», он вдруг стал холоден и равнодушен. Словно я пустое место. Почему он не взял то, на что я была готова? Тело, душу, силу. Впрочем, про третье он не знал, а первый пункт, наверное, не так уж его интересовал: он мог заполучить любую девчонку, какую бы ни захотел. На какое-то время моя душа съежилась до состояния испуганной и потерянной крошечной птички, которую поместили в тело, словно в клетку».

Мика отлично помнил этот период, когда Элли, пребывающая несколько месяцев в состоянии эйфории и необъяснимой радости, вдруг стала тихой и грустной. Зато после этого периода, во время которого из неё не можно было вытянуть только «у меня всё прекрасно» и «обожаю тебя, братишка», они снова начали разговаривать, как в «старые добрые времена» вести долгие беседы на ночь глядя.

В один из вечеров Элли прочла «Сиддхартху», и они, лежа в кроватях, как и в детстве, она — на нижней, он — на верхней, рассуждали о книге и буддизме вообще.

— Мика, помнишь, в начале истории Сиддхартха ставил себе целью опустошение души? Типа вытравить из себя все стремления, мечты, радости, желания и страдания? Как думаешь, это возможно?

— Зачем тебе это? Ты же помнишь, он несколькими путями шёл, и первый путь в поисках истинного «я» не стал для него единственным, — возразил Мика, — искусственно самоотрешаясь, он всё равно возвращался к исходной точке, как ни старался, как ни превращался мысленно в цаплю или мёртвого шакала. Разрушая и уничтожая себя мысленно, он снова оказывался в точке собственного я, не мог вырваться из круговорота.

— Как ты умно говоришь, — засмеялась Элли, — на философский не хочешь поступать?

— Не очень, — ответил Мика, — я просто эту книжку раз десять прочитал, она же короткая. И забавная. И немного про тебя как будто.

— Здрасьте, — удивилась Элли, — ты, наверное, в основном перечитывал про куртизанку Камалу, ага? И в каком месте вот это всё про меня?

— Ты раньше часто говорила о выборе, о пути, — Мика сделал вид, что не заметил стёба, — даже когда мы были совсем мелкими, ты всегда была в поиске своего я. А сейчас хочешь что-то там из себя вытравить. Ты для меня всегда была кем-то вроде Сиддхартхи, ведь само понятие «сиддха» — это состояние свободы выбора. Ты так часто лишена временного и пространственного местоположения, словно уже избавилась от сансары или точно знаешь, как это сделать. А я — Говинда, просто идущий следом за тобой.

— Нет, нет, Мика! — горячо возразила Элли. — Ты должен идти своим путём, без меня!

Идти своим путём — это понятно. А как идти без неё? Мика снова открыл блокнот, полистал и зацепился взглядом за рисунок. Тонкими почти прозрачными линиями была изображена клетка, в которой лежал стриж кверху лапками. Белый, естественно.

«Прошло полгода, и Стас вдруг снова появился. В смысле, он никуда не уезжал и жил напротив всё это время. Я имею в виду, что он вспомнил обо мне. Правда, ненадолго. Он просто решил взять то, что ему, как он был уверен, принадлежало с самого начала. Он хотел проверить, что я всё ещё думаю только о нём, увидеть, насколько сильна моя одержимость им. И когда он взял то, зачем вернулся, я ничего не почувствовала: ни восторга, ни боли, ни сожаления. Даже крови не было. И потом он сказал: теперь ты никогда меня не забудешь. Словно я раньше могла. Моя любовь была его глупой птичкой, белым стрижиком, распевающим по его воле, запертым в клетке. В ту ночь мы были в саду его друга, в домике у пруда. Почему возле этого пруда в моей жизни вечно происходит что-то важное? Стас уехал и оставил меня там одну. Перед тем, как бросить меня, он предупредил, что на улице злющий пёс, которому он сейчас даст мяса и отцепит поводок, а хозяин вернётся под утро, и чтобы я не выходила и ждала. Утром я смогу поехать домой с первым автобусом, а ему пора, за ним приехали, «прости, крошка, не могу взять тебя с собой». Не знаю, сколько прошло времени, но я решила идти. Неважно куда, просто подальше от этого места, этих кривых стен в мелкий зелёный цветочек и не просыхающего, тошнотно пахнущего ковра на полу. Я вышла на крыльцо, и ко мне с рыком бросилась огромная тень. В каких-то сантиметрах от меня чудовище остановилось, издавая устрашающий оглушительный лай. Он также гавкал, когда мы со Стасом приехали сюда вечером, но в тот момент пёс был на короткой цепи, а сейчас он ничем не был связан и находился так близко, что я ощущала его зловонное дыхание у лица. Не то, чтоб мне стало страшно, но в гробу хотелось бы хотя бы красиво выглядеть. И мне всегда снились сны, что я тону, в том самом пруду, рядом с которым я находилась так часто. Смерть от зубов собаки не входила в мои планы. Он рявкнул мне что-то в ухо на своём пёсьем и вдруг лизнул мою щёку. Сел напротив и заскулил. Нет, я ничего такого не делала и мыслей ему никаких не внушала. Кажется, он просто меня… пожалел. Наверное, вид у меня был не очень бодрый. Я обняла его за шею и присела рядом на крыльцо, и мы какое-то время смотрели на далёкие холодные звёзды. Потом я встала, погладила пса, закрыла за собой калитку и пошла на берег. У ивы, нависающей над обрывом, я опустилась на землю. Чёрная вода подо мной, чернота в моей душе готовы были стать одним. И я бросила мёртвую птичку в стоячую темноту воды, которая жадно проглотила маленькое белое тельце. А мне вдруг стало легко, словно смерть любви может быть радостной. Впрочем, рано веселиться, мои стрижи имеют склонность к реинкарнации».

Значит, она… с ним… всё-таки… Мысли путались, и тихая ярость поднималась из области сердца и душила, душила. Он помнил ту ночь. Это был тёплый сентябрь их выпускного года, Элли ушла гулять, как она сказала, с подружками. На дискотеку и «ночевать к Тане в сад». Вернулась утром уставшая и голодная, накинулась на яичницу с колбасой, и хохотала, рассказывая про злую собаку, и как они с девчонками «гадали на картах и пели песни у пруда во всё горло», что даже сторож прибежал. Мике всё это показалось странным, потому что подруг у Элли не было, и мифическую Таню он не видел ни до, ни после.

Мама с папой ни секунды не сомневались в правдивости рассказа. Они вообще ей верили после случая с пальцем, чего бы она ни сочиняла. Это был конец апреля, тёплый и безветренный, Мика и Элли, восьмилетние и беззаботные, строили дом. Опорами назначили стволы тополей, растущих рядом, между которыми на верёвках крепили палки. Вместо крыши натянули полиэтиленовую плёнку, добытую у мусорного контейнера. Оставалось сделать дверь. Элли показала на выложенную из квадратных плит дорожку через двор. Мика покрутил у виска. Элли пожала плечами, подбежала к плите у песочницы и стала поднимать её. Плита не поддавалась. Мика вздохнул и пошёл помогать. Вдвоём им удалось оторвать её от земли. Руки тряслись — плита была тяжёлой, и они потихоньку понесли её к деревьям. И уронили за два шага до домика. Прямо Элли на правую ногу. Взвыв, Элли запрыгала на левой.

— Нормально, — через минуту остановилась, — всё нормально, ставим дверь!

Дверь прислонили к стволу, на пеньке-столе расставили пластиковые стаканчики и формочки, забытые малышнёй в песочнице. Играли до ужина, и Элли, казалось, забыла, что у неё болит нога. А на утро начала хромать. Родители отнеслись к этому, как к очередной выдумке, проигнорировали жалобы на большой палец и отправили обоих детей в школу. Элли прихрамывала всю дорогу туда и обратно, и Мике приходилось её ждать. На переменах она не бегала, как обычно, а задумчиво сидела за партой. После уроков гулять во дворе не осталась, и Мике пришлось играть «в дом» без неё. О чём Мика и рассказал за ужином, а Элли демонстративно сняла носок и показала распухший палец. Мама охнула, папа засобирался и повёз дочь в травм пункт. Оказалось, перелом. Элли три недели ходила с загипсованным пальцем и страшно гордилась тем, что их с Микой возят до школы и обратно на такси.

Мика захлопнул блокнот и убрал его под подушку. Пришло сообщение от Элли.

                «Не теряй меня, осталась на ночную смену. Тут удобный диванчик, думаю, удастся поспать. С утра поеду по делам, увидимся на концерте. Х Х Х».

По каким таким делам она поедет, интересно. И как она будет держаться на ногах вечером, если работает круглосуточно?

Абонент недоступен.

Отлично.

Интересно, на концерт придёт та блондинка, которая клеилась к нему после прошлого выступления? Надо было поехать к ней… Или хотя бы взять её телефон. Или узнать её ник, найти в соцсетях.

Хорошенькая. Светлые, почти белые волосы и голубые глаза, как у… ну да, конечно, ещё давайте вспомним детские бредовые сны. Наверняка, она не натуральная блондинка. Такой цвет волос бывает только у альбиносов, а она явно не из них. В полумраке, где она почти не танцевала, облокотившись о колонну, по которой скользили тонкие зелёные лучи, её лицо выглядело совсем юным. Она стояла там все пять песен, которые он исполнял, и, не отрываясь, смотрела на него. После выступления он с Ястребом и барабанщиком Вовой зависли в гримёрке с пивом и чипсами, и она пришла туда. Мика предложил ей выпить, и она, пожав плечиком, изящно взяла бутылку. То есть двумя пальцами. Непонятно, как не уронила. На ней было чёрное кружевное корсетное платье, волосы заколоты набок, на левую сторону, а во всё правое ухо вилась ветка серебристого каффа, с которого свисали маленькие красные пауки. Не отрывая глаз от Мики, блондинка залпом опрокинула бутылку и аккуратно поставила её на стол.

— Катя, — шепнула она ему в ухо. — Поехали ко мне? Мамы нет дома…

Мика взял её лицо в ладони и поцеловал пухлый, накрашенный тёмно-бордовой помадой рот. Она закрыла глаза, и он заметил, какие длинные у неё ресницы. Наверное, накладные или наращенные. Не может быть таких длинных ресниц у нормального человека. Куколка. И молоденькая совсем. Может, она школьница ещё? Тогда не стоит связываться даже. Мика сослался на какие-то дела и ушёл в тот вечер, оставив Катю с Ястребом и Вовой. Если она придёт сегодня, он её не отпустит.

Пора. Мика сложил аппаратуру и гитару в кофр, оделся, замотался шарфом и вышел из дома. Маршрутка приехала довольно быстро. Всю дорогу он думал о Кате, представлял, как увидит её, скажет ей: в этот раз я не уйду. Если хочешь, вообще никогда не уйду. И посмотрит ей в глаза. И она...

«Контрольная, — крикнул водитель, — конечная, выходим!»

Мика выпрыгнул из маршрутки. У клуба уже собирался народ, хотя до открытия было ещё полчаса, а до выступления группы «Асфодель», хедлайнера мероприятия — два часа. Круто, конечно, звучит: хедлайнер, но учитывая, что клуб находился на отшибе, и туда кроме групп, играющих за выпивку, заманить было никого нереально, может, не всё было так уж и круто. Мика называл это «раскруточным этапом». Мика верил, что у них было своё звучание, запоминающиеся с первого раза песни. Сейчас они были трио: клавишник и гитарист Слава Ястребов, барабанщик Вова Иванов и солист и бас-гитарист Мика Яновский. Все трое длинноволосые «мрачные личности», как говорил Мика. Рыжий веселый толстяк Вова, который меньше всего подходил под описание «мрачной личности», и черноволосый, вполне демонической внешности Слава носили хвосты. У Мики были вьющиеся тёмно-русые волосы, и на концертах он распускал их. Они играли готический металл с элементами трип хопа. Песни «Фобии», «Почему люди убивают себя», «Город Снегов» и «Асфодели поля» люди на концертах пели вместе с Микой ещё в период, когда группы «Асфодель» не было, когда Мика выступал с Котлом, в соцсетях на них писали комментарии, кто-то ругал, кто-то восторженно расхваливал каждую строчку. Многие спрашивали: как вы сочиняете песни?

Музыку писал Мика. Чаще всего, первыми приходили стихи, а потом на них ложилась мелодия, но бывало и наоборот. Тексты сочинялись тоже по-разному. Иногда Элли придумывала стихотворение полностью, как «Город Снегов», текст которого они оба знали с детства, а иногда Мика выдавал некий поток сознания или чётко сформулированные мысли, и Элли превращала и то, и другое в звонкие рифмованные строки.

Если говорить о «Городе Снегов», то это была самая старая песня из репертуара Мики. С ней он и Элли ещё в школе стали победителями городского конкурса песни и исполняли её на всех праздниках города и на выпускном вечере.

В новой группе, которую Мика организовал, когда они стали студентами, Элли не пела. Не то, что бы она этого не хотела, но всё складывалось так, что время репетиций никогда не совпадало с её свободным временем, то ли случайно, то ли нарочно. И на выступления она не приходила ни разу, но в этот раз пообещала. Она должна прийти. Хотя, конечно, не так уж Мика хотел, чтобы она конкретно сегодня пришла, ведь сегодня у него планы были поинтереснее.

В гримёрке его уже ждали Ястреб и Вовка. Они намахнули втроём по стопке водки перед выходом на сцену. Подключили инструменты к колонкам, перебирали струны, настраиваясь. Вовка прошёлся палочками по барабанной установке. Всё звучало как надо. Мика кивнул и выпустил первый аккорд. Вовка дал бит, и через пять тактов Ястреб ударил по басам, и они заиграли «Город Снегов». Народ начал подтягиваться к сцене. Ни Кати, ни Элли не было, но ещё, как говорится, не вечер. Мика закрыл глаза и запел.

Снова пробьёт двенадцать,

Триста шагов

Будем мы подниматься

В Город Снегов.

Белый холодный Город

Город Снегов…

Открыв глаза, Мика увидел Элли. Она сидела на корточках, опираясь локтями о край сцены, густо обведенные глаза её блестели. Она пела вместе с Микой, но конечно, он не мог её слышать в рёве гитар:

Фата Моргана, знаю,

Будешь добра,

Мы гуляем по краю

Ночь до утра…

Когда песня закончилась, Элли запрыгнула на сцену и крепко обняла брата. Народ заулюлюкал.

— Это моя сестра. Она — автор текстов нашей группы. Спасибо, что ты пришла сегодня, — сказал в микрофон Мика, — а сейчас песня, которая посвящается тебе, Эл.

Убрав микрофон, чтобы никто, кроме Элли не услышал, добавил:

— На английском, чтобы было сложно понять, как сильно я тебя люблю.

Элли улыбнулась:

— Я ж сама тебе её переводила, а вот это может стать новой песней, — и, вложив ему в ладонь свёрнутый в трубочку листок бумаги, спрыгнула вниз. Мика засунул записку в задний карман джинсов и рванул струны.

Элли осталась рядом со сценой.

Here is she, wild and free, citadel.

Shine on the way, bloom as May, sister Elle.

Славка Ястреб на проигрыше подошёл к краю сцены, явно стремясь произвести впечатление на героиню песни. Элли помахала ему рукой, послала воздушный поцелуй брату и пошла в зал, где присела за столик рядом с симпатичной блондинкой.

Мика присмотрелся. Кажется, это Катя. Она пришла, значит, следующая песня будет про любовь. Медленная и романтичная.

Врозь мы — статуи в белых наростах,

А в мире снега хватает без нас,

Знаешь, когда мы вместе, я хочу просто

Взять тебя за руку и идти. Неважно куда. Сейчас.

Ястреб дал соло, и Мика посмотрел туда, где сидели Элли и блондинка. Издалека они были чем-то похожи: длинные распущенные волосы, у одной белые, у другой тёмные, густо подведённые глаза с длинными ресницами, чёрные платья. Они посмотрели друг на друга, и эти профили были смутным воспоминанием из детских снов. Мику передёрнуло, он положил гитару, спрыгнул со сцены и подошёл к столику. Элли и блондинка одновременно повернулись к нему.

Да, это Катя. И конечно, нет ни малейшего сходства с его сестрой. Они с Элли абсолютно разные внешне. Слава Богу. Мика протянул руку блондинке, и та, вложив свои тонкие пальцы в его ладонь, легко поднялась и прильнула к нему. На Кате было то же корсетное платье, что и в прошлый раз. Такие платья способны практически любую фигуру превратить в идеальную, сделать грудь волнительно пышной, уменьшить талию. Интересно, насколько прекрасно её тело без платья, невольно подумал Мика. Они танцевали под немного затянувшийся проигрыш Ястреба и молчали. Потом Мика мягко усадил её за столик, поцеловав в щёку, и вернулся на сцену, чтобы допеть:

Когда нам

Ближе, чем есть, быть уже невозможно, невыносимо

Мы делаем шаг на вдохе…

На последних аккордах песни он встретился глазами с Элли. Та улыбалась. Мика нагнулся за гитарой, а когда поднялся, увидел, что Элли нет. Зато Катя здесь и, не отрываясь, смотрит на него.

Осталась пара песен, и он наконец-то будет общаться со своей блондинкой.

Тебе всю ночь будут сниться сны,

Тихий медленный дождь,

Тень высокой старой сосны,

Ветра шёпот и дрожь.

Проснись, и дождь закончится

Элли всё не было.

И дождь закончится

Со вздохом у дверей.

Простись, когда не хочется,

Когда не хочется,

Вернись домой скорей.

Куда она делась? Плохо ей быть не должно: она не пила ничего, в отличие от Кати, которая постукивала розовыми ноготками по уже не первой бутылке с пивом. Ну, уж нет, в этот раз он не побежит никого искать. В этот раз он займётся симпатичной блондинкой и не будет заморачиваться по поводу того, куда делась сестрёнка. Ещё одна песня и надо выяснить, достиг ли предмет интереса совершеннолетия.

Свет породил чудовищ

Жадных, жестоких

И я один из них...

Катя медленно встала и подошла к колонне возле сцены. Той самой, у которой он её первый раз увидел. В том самом чёрном платье в пол. Длинные ресницы, сияющие глаза.

И я бегу, бегу, прячусь во тьме,

В безопасной пещере…

Соло Ястреба, раскаты барабанной дроби, и в тишине:

Но разве можно сбежать от себя?

Народ скандировал АС-ФО-ДЕЛЬ, АС-ФО-ДЕЛЬ, пока они собирали инструменты и провода в кофры. Мика кивнул Кате в сторону гримёрки, и та в ответ пожала плечиком.

Два пролёта вниз, в подвал. Изрисованная маркерами дверь: черепа, кости, названия групп, даже Asphodel уже имеется, а вокруг овалом колосок с цветами-звёздами, явно дело рук Ястреба или Вовки. В комнатке полумрак: подвальное помещение, лампочка слабенькая. Ястреб с Вовкой плюхнулись на старый диванчик, Мика повернулся к двери, чтобы закрыть на защёлку, и тут в неё постучали.

— Катя-а-а, — протянули Славка и Вовка одновременно, закатывая глаза.

— Заткнитесь оба, — хмыкнул Мика и открыл дверь.

На пороге стояла симпатичная брюнетка из бара с подносом. Коньяк, порезанный лимон, бутерброды.

— От заведения, ребята, — промурлыкала она, — вы сегодня были в ударе, отожгли, красавчики!

— Прэ-лестно, — пропел Вовка, подскочив, чтобы забрать угощение, — а вы к нам не присоединитесь, леди?

— К сожалению, нет, работу никто не отменял, — хихикнула она. И подмигнув, добавила: — может, после? Увидимся, мальчики.

Мика закрыл дверь, Вовка разлил коньяк.

— За нас, мужики! — выдал Ястреб и опрокинул стакан, не чокаясь.

Полчаса, и бутылку уговорили.

— Иди к ней, а то измучился уже, бедолага, — участливо сказал Вовка, глядя на Мику.

— Хочешь, я за ней схожу? — предложил Ястреб. — Кстати, где твоя сестра? Ты обещал познакомить, между прочим.

— Нет, не хочу, где сестра — не знаю, — ответил Мика, затягиваясь. — Кстати, о сестре, да, я тут новую песню начал писать. Вы ж знаете, как мы с ней это делаем: я пишу слова, а она их складывает в текст. Тема такая: я бы хотел жить в таком месте, где всегда одинаковая погода. Типа в Арктике, где снег, лёд, северное сияние. И медведи белые. Или в тропиках, где всё время влажное сумасшедшее лето, жара, цветы, обезьяны, слоны… Просто если ты всё время видишь и чувствуешь во внешнем мире одно и то же, тебе кажется, что ничего не меняется, всё стабильно, и времени вообще нет. То есть, день и ночь, конечно, никто не отменял, но они как бы не влияют на поток времени. Ты как бы вечно молодой, ведь тебе реально кажется, что ты застыл во времени, и проживаешь каждый день один и тот же день. А потом спишь одну и ту же ночь.

— Хорошо, когда проживаешь и спишь не один. Тогда и правда, пусть лето и зима не заканчиваются, — вкрадчиво сказали за спиной.

Мика, не оглядываясь, завёл руку за спину, и узкая ладонь легла в его пальцы.

— Пока я тебя не поцеловал, скажи мне честно, девочка насчёт своего возра…— всё ещё не оборачиваясь, пробормотал Мика.

— Не парься, музыкант, мне уже полгода всё можно. Да и кого это вообще волнует? — перебили его.

Мика повернулся к ней, и она с готовностью обвила его шею руками и поцеловала.

— Оп, оп, полегче, нам тут на диванчике завидно! — возмутился Ястреб.

— Да, Михаэль, ты не увлекайся, друзей не бросают в такой холодный зимний вечер, — поддакнул Вовка.

— Простите, парни, мы пойдём, пожалуй, — весело ответил Мика, отстраняясь от Кати, чтобы забрать гитару. — Там официанточка симпатичная и вообще, в зале полно девчонок.

— Репа в среду, — шумно вздохнув, напомнил Ястреб.

— Пока, веселись, — ещё громче вздохнул Вовка.

— Пока, — усмехнулся Мика, закрывая за собой дверь.

В подвале было относительно тихо, но когда поднялись в гардероб, разговаривать стало невозможно из-за грохота басов, потому что колонки висели повсюду, даже в фойе клуба.

— Я живу недалеко, — сообщила Катя, когда они вышли на улицу, и их обдало морозным воздухом, — пять минут пешком. Мама не будет против.

— Прекрасно, — согласился Мика, завязывая ей шарф, — а папа?

— Папа умер три года назад, инфаркт, — ответила она, и её длинные ресницы дрогнули.

— Мне жаль, — сказал Мика.

— Идём, — дёрнула его Катя за рукав куртки, — холодно. Я напою тебя чаем.

— Теперь это так называется? — усмехнулся Мика. — Шучу, чай — хорошо. Чёрный. С сахаром.

— С джемом смородиновым подойдёт? — поинтересовалась Катя.

— А то, о джеме я и не мечтал, — Мика притянул её к себе, хотя это было и не очень удобно, идти вот так, с гитарой на плече, левой рукой обнимая девушку.

— Успеем пообниматься, — хихикнула Катя, — давай я просто возьму тебя под руку.

— Знаешь, когда мы вместе, я хочу взять тебя за руку и идти, — продекламировал Мика.

— Да, классная песня. О ком ты написал её? — спросила Катя.

— Ни о ком, это Эл текст писала, сестра моя, — ответил Мика. И вспомнил, что она исчезла на концерте. А вдруг она пришла, когда они уже закончили выступать? А вдруг она всё ещё там, ищет его? Хотя, там же Ястреб и Вовка, они скажут, не о чем переживать.

— Она со мной за столиком сидела, — сказала Катя, — подошла, спросила, свободно ли у меня. А я одна, мне какая разница. Вы внешне совсем разные, словно и не брат с сестрой. Разве что глаза похожи, но у тебя серые, а у неё карие, кажется. Трудно было разглядеть в темноте. Мы пришли, сейчас ключи достану.

Пока она копалась в своём маленьком рюкзачке, бормоча: «бардак в женской сумке», Мика курил, выдыхая дым вверх, к фонарю под козырьком подъезда. В голове не было ни одной мысли, морозный воздух, смешиваясь со смолой и никотином, обжигал горло и колол лёгкие. Вокруг фонаря, словно студень, дрожала мелкая белая крупа. Затянутое облаками небо точечно расцвечивали огни города.

Катя, наконец, достала ключи в комплекте с розовым пушистым зайцем, открыла дверь.

— Гламурный брелок, — усмехнулся Мика.

— Да, не череп, конечно, но это папа подарил, — ответила Катя, нажимая кнопку лифта. — Курить, кстати, можно на балконе, туда дверь из кухни и из моей комнаты. Папа курил, его пепельница всё ещё стоит там.

Лифт, скрипучий и дёргающийся, остановился на восьмом этаже вместе девятого. Катя сказала, что это нормально, он уже давно так делает, и вообще два пролёта подниматься полезно для здоровья. Аккуратно открыла дверь. Шепнула:

— Мама спит, снимай ботинки и пошли сразу ко мне, там разденемся, чтобы не будить.

И впустила его в квартиру, в свою комнату и в свою жизнь.

И он принял это, как само собой разумеющееся.

Как поменял место жительства. Нужно было только забрать самые необходимые вещи на первое время и учебники, чтобы сдать оставшиеся два экзамена. А там посмотрим. Отправил сообщение Элли:

«Не теряй меня, в среду заеду».

Она не ответила, но это было обычным делом. То у неё на беззвучке, то ещё что-нибудь. Иногда шикарное объяснение типа:

«Я тебе мысленно ответила и забыла, что надо написать».

Утро среды было солнечным. Мика спал на боку, с одной рукой под подушкой, другой — на Катиной груди, которая словно специально была создана для его ладони. Катя лежала на спине, смотрела в потолок и улыбалась. Этого мальчика она не отпустит. Он будет жить с ней долго, счастливо и всё такое. Они будут называть друг друга дурацкими ласковыми именами и родят кучу детей. Ещё утром в понедельник она сказала маме, что он будет здесь, пока они не пойдут в ЗАГС. Та пожала плечами и приготовила им большую яичницу с колбасой. Катя смотрела, как он ест, и её сердце сжималось от нежности, а потом пододвинула к нему свою тарелку. В понедельник они вообще не выходили из дома, во вторник дошли до магазина и набрали какой-то ерунды и пива с чипсами. Валялись на кровати, смотрели ужастики. Потом Катя вытащила толстую книжку с либретто опер мира, и они по очереди, хохоча, читали их вслух.

«…Кармен приветствует Хозе, пришедшего сюда после своего освобождения из-под ареста. Как и обещала, она поёт и танцует для него. В разгар её танца слышится звук трубы, который для дона Хозе является сигналом явиться в казарму. Он хочет идти. «Так ты обращаешься с девушкой?» — кричит она ему в гневе, она не желает больше видеть мужчину, для которого есть что-то более важное, чем её любовь», — декламировала Катя, бросая в Мику искусственными розами, которыми была украшена ёлка. Мика, хохоча, уворачивался и напевал:

— У любви, как у пташки крылья, как там дальше, не помню текст!

Лю-бооооовь! Любоооовь!

И утро среды обещало прекрасный день. Можно съездить в ледовый городок на центральной площади или сходить в кино. Или просто в магазин и опять остаться дома. Ей, Кате, никуда не надо, она уже сдала все экзамены в колледже. А если Мике куда-то надо, она может составить ему компанию, когда он проснётся, умоется, позавтракает. Она может расчесать его длинные волосы. Забавно, но они длиннее и мягче её волос. И они так красиво лежат, словно он специально их укладывает, просто мечта некоторых девушек, проводящих в ванной с феном и утюжком не меньше получаса, чтобы добиться эффекта «естественной волны».

Мика, не открывая глаз, спросил:

— Сколько времени?

— Десять почти, — ответила Катя.

— Встаю, — пробормотал Мика, поднимаясь с кровати, — мне нужно съездить домой.

— Я с тобой, — сказала она, — могу. Если хочешь, конечно.

— Не, я сам, — помотал головой он. — Возьму учебники и вещи кое-какие. У меня экзамен завтра, надо почитать хоть. Я приеду к вечеру. Если что, позвоню.

— Ладно, — вздохнула она, — тогда завтракай и поезжай. Быстрее уедешь — быстрее вернёшься.

— Ага, — улыбнулся он, натягивая джинсы.

Чтобы доехать до дома, где они с Элли снимали комнату, нужно было сначала прокатиться до автовокзала на метро, а там пересесть на трамвай. Потом две остановки и минут пятнадцать пешком. По дороге Мика позвонил сестре несколько раз, абонент недоступен. Отрубила специально, наверное. Занимается или на работе. Или злится? Хотя, с чего бы.

Открыл дверь.

— Эл, ты дома?

Бросил куртку на стул в коридоре, заглянул в комнату. Элли не было. Пошёл на кухню. На столе стояла его кружка с недопитым чаем, которую он оставил здесь в воскресенье. У Элли был пунктик насчёт посуды, она не могла не убрать его кружку, если бы…

Неужели за эти три дня она ни разу не приезжала домой?

Но где она тогда?

Мика поднял подушку на её кровати. Заглянул в шкафы, посмотрел на полках. Везде посмотрел: молитвослова и дневника не было.

Значит, заходила? Не факт, она ведь и раньше могла их забрать…

Мика нашёл телефон психиатрической клиники.

— Добрый день, подскажите, пожалуйста, у вас работает Элина Яновская?

— Добрый день, перевожу на отдел кадров.

Музыка из Лебединого озера минуты две, потом игривый голос дамы неопределённого возраста:

— Отдел кадров, чем могу помочь?

— Здравствуйте, скажите, работает ли у вас Элина Яновская, студентка Медакадемии?

— Молодой человек, студенты по договору обычно, это временные сотрудники, искать знаете, как долго?

— Пожалуйста, я её брат, она не появлялась дома три дня.

— Какое отделение?

— Я не знаю, какое. Она говорила, что работает несколько раз в неделю, иногда ночные смены.

— И как я должна её найти?

— Она говорила, у вас пропуска, и что отмечают каждый день. Может, в журнале посмотреть?

— Молодой человек, я не пойду в журнале смотреть, это в соседнем здании. Приезжайте, объясняйте ситуацию, разговаривайте с охраной, и сами выясняйте тут на месте, — раздражённо ответили на том конце и бросили трубку.

Мика какое-то время слушал молчащий мобильник, потом сунул его в карман джинсов, начал ходить по комнате, машинально скидывая в рюкзак учебники, вещи. Потом бросил всё на кровать, схватил куртку, закрыл дверь и, одеваясь на бегу, рванул к остановке. В висках стучало, ветер бил по щекам. Трамвай, пересадка в центре на автобус и сорок минут до места назначения.

«Сосновый бор, психбольница», — объявил кондуктор.

Фактически это была ещё черта города, но вокруг стояла такая тишина, как на турбазе в будний день. От остановки шла дорога через заснеженный лес туда, где за высоким серым забором с железными воротами виднелись плоские крыши. На вахте потребовали предъявить паспорт, спросили, куда идёт. Мика ответил, что не знает, и стал объяснять про сестру, про отдел кадров, журнал. Охранник отправил его в главный корпус, кирпичное здание, соединённое стеклоблочными переходами с другими подобными пятиэтажными строениями. К главному корпусу примыкала часовенка целителя Пантелеймона.

Мика представил, как Элли шла по этой тропинке к розовому зданию, как скрипел под её красными ботинками снег, а с веток сосен, которые росли здесь повсюду, то и дело падали белые хлопья. Выстукивал ли дятел, как сейчас, когда она шла здесь? Замирала ли на стволе бурая пушистая белка, кося чёрными бусинами глаз: нет ли у тебя угощения с собой? Заглядывала ли Элли в маленькую красную церковь?

Мика ощущал присутствие сестры, и это давало ему надежду, что она сейчас где-то здесь.

Вахтёр, бодрый старичок, выслушав сбивчивый рассказ, спросил, как выглядит сестра, нет ли фотографии. Мика полез за телефоном в карман джинсов, и не заметил, как из него выпала аккуратно сложенная бумажка.

Мика поискал в телефоне фото, показал несколько охраннику.

— Элина Яновская её зовут, посмотрите, пожалуйста, когда она была на смене?

— Красавица, хорошая девочка, — сказал вахтёр, хлопнув ладонью по стопке журналов, — здоровалась всегда, спрашивала, как дела. Кажется, не приходила она на этой неделе, но, может, я запамятовал. Плохо, что не знаешь, какое отделение. У нас их тут одиннадцать, на каждое свой журнал, студенты везде есть. Давай вместе поглядим. С воскресенья по сегодняшний день, говоришь?

В третьем журнале Мика увидел знакомый почерк. Значит, пятое отделение, Элина Леонидовна Яновская, дата, подпись. Суббота, время 07.20, всё верно, она уехала утром, а потом осталась на ночную смену с субботы на воскресенье. Понедельник, вторник, среду Элли не отмечалась. Если только она не живёт в отделении все эти дни.

Мика долго смотрел на неё, а потом взгляд зацепился за что-то, лежащее у ботинка на полу. Нагнулся, поднял бумажку. Медленно разворачивая, вспомнил, где он видел такие листочки в мелкую сиреневую звёздочку. Дневник сестры. Вспомнил, как она вложила ему в руку записку на концерте, эту самую бумажку, а он сунул её в задний карман.

«Мика, передай маме и папе, когда прочтёшь! Пожалуйста, примите то, что я выбрала уйти, не ищите меня ради Бога. Простите за боль, которую я вам причиняю и умоляю поверить, что это мои необходимость и выбор. И ещё поверить, что у меня всё хорошо. Будьте счастливы и светло вспоминайте обо мне иногда. Увидимся в другой жизни, молюсь за вас, за меня не молитесь. Обнимаю, целую, люблю, люблю, люблю, ваша Элли».

Как всегда, пафосно. Как она сказала, отдавая ему свёрнутый в трубочку листочек? «А вот это может стать новой песней». Ну да.

Появится через пару дней и будет нести очередную таинственную пургу. Мели, Емеля — мети, метеля. А он, Мика, распережевался и припёрся в эту дыру на краю географии, для того, чтобы обнаружить записку, которую мог прочитать ещё в воскресенье.

Пафосно, да не как всегда. У неё не было привычки объясняться записками и исчезать на несколько дней. Она сообщала, где она, когда приедет. Только тогда, летом, когда она шла домой из монастыря, с ней не было связи всю ночь, но утром она нашлась. Эта была длинная ночь, длиннее и страшнее которой для Мики, как он думал, уже ничего быть не могло.

— Можно в пятое отделение? Вдруг там знают, где она, — сказал охраннику Мика.

— Видишь название журнала-то? Судебно-психиатрическое экспертное отделение для лиц, содержащихся под стражей, — покачал головой старичок, — не пустят тебя, скорее всего. Ну, я внесу паспортные данные-то твои, распишешься и иди. Это сразу за церковью, двухэтажное здание с отдельным забором с колючей проволокой. Там отдельная охрана. Пропуск держи, покажешь на вахте.

Мика кивнул. Уже в дверях обернулся и крикнул:

— Спасибо!

— Удачи! — ответил вахтёр. — Найди свою сестрёнку.

Выйдя на улицу, Мика снова прочитал записку, словно там мог появиться ещё какой-нибудь текст. Будто после слов «…люблю, люблю, люблю, ваша Элли» возникнет информация о том, где она сейчас и когда вернётся. Мика набрал её номер. Абонент недоступен. Второй день недоступен абонент. До этого гудки проходили.

Вот и здание за отдельным забором. Мика невольно подумал: странно, что Эл именно в этом корпусе работала, тут столько отделений, а она сюда попала. В будке охраны сидела миловидная женщина лет пятидесяти, она выслушала Мику, забрала пропуск, просмотрела его паспорт и пропустила, не говоря ни слова.

Мика зашёл в корпус. Сдал в гардероб куртку, ему выдали бахилы, сообщив, что пятое отделение находится на третьем этаже по правую руку.

Кабинет заведующего был закрыт. Мика опустился на скамейку напротив, развернул записку. Чем дольше он смотрел на неё, проговаривая каждое слово, тем бессмысленнее казался ему текст. Буквы стали ничего не значащими нелепыми закорючками, как если бы они были символами неизвестного ему языка. Потом они превратились в море волнистых линий на клочке бумаги в мелкую сиреневую звёздочку.

— Молодой человек, вы ко мне?

Мика поднял голову. Над ним стоял высокий крупный темноволосый мужчина в белом халате.

— Вы Андриан Павлович? — вспомнил Мика имя с таблички на двери в кабинет.

— С утра, вроде, так звали, — пожал плечами тот, открывая дверь ключом, — вы пациент? Что-то я не помню вас. Почему без сопровождения? Что вы здесь делаете вообще, как вас пропустили?

— Пациентом пока становиться не планировал, — усмехнулся Мика, спешно засовывая листочек в карман, — мне очень нужно поговорить с вами.

— У меня на сегодня нет консультаций, — возразил Андриан Павлович, заходя в кабинет.

Мика вскочил и схватился за ручку, не давая двери закрыться.

— Я насчёт сестры. Она здесь работает, Элина. Элина Яновская.

Андриан Павлович внимательно посмотрел на Мику и впустил его в кабинет.

— Присаживайтесь, молодой человек, — показал заведующий на стулья напротив своего кресла за большим тёмно-вишнёвым лакированным столом. — Как зовут?

— Мик… Михаил Яновский.

— Миша, вашу сестру я видел последний раз в субботу перед ночной сменой. — Андриан Павлович задумчиво постучал ручкой по столу. — Видите ли, молодой человек, в воскресенье меня не было, а в понедельник мне передали заявление об увольнении.

— Она исчезла. С воскресенья, — Мика старался говорить спокойно, — три дня о ней ничего не известно. Телефон недоступен.

Андриан Павлович тяжело вздохнул.

— В ночь с субботы на воскресенье при невыясненных обстоятельствах умер пациент в одноместном изоляторе. Элина Яновская была последним человеком, который видел пациента живым.

Мика вспомнил слова Элли о том, что среди пациентов кажется, появился их сосед, отец Стаса.

— Вы хотите сказать, что моя сестра имеет к смерти этого человека какое-то отношение? — спросил Мика.

— Мне не следует вообще что-либо вам говорить, молодой человек, — ответил Андриан Павлович, доставая из ящика стола папку, — но поскольку Элина, как вы говорите, исчезла, это может быть связано с тем, что произошло во время её дежурства.

— А что произошло-то? — Мика старался говорить как можно спокойнее, хотя его уже слегка потряхивало.

Андриан Павлович открыл папку, поискал в бумагах.

— Это копии показаний свидетелей. В отчёте написано, что когда практикант Элина Яновская вошла в палату после вечернего обхода, и стала мыть пол, пациент вдруг набросился на неё и начал душить, — прочитал Андриан Павлович. Заметив ужас в глазах Мики, он снова встал из-за стола, подошёл к нему, похлопал по плечу, — это же стационарное судебно-психиатрическое экспертное отделение для лиц, содержащихся под стражей, молодой человек, охрана среагировала моментально, пациенту ввели успокоительное, зафиксировали ремнями. А вот потом произошло нечто загадочное. Во время утреннего обхода пациент был найден мёртвым, повесившимся на решётке окна. Удавкой ему послужили ремни.

— Человек же не может сам развязаться? — поинтересовался Мика.

— Верно, это нереально, — подтвердил Андриан Павлович. — С одной стороны, запись с 23.50 до 24.00 отсутствует, просто нет этого куска. Потом, в двенадцать пациент с фиксирующими ремнями в руках стоит у окна, делает из них удавку, закрепляет на прутьях и, собственно, вешается.

— Ясно, — только и смог выдавить из себя Мика.

— Напротив, очень даже неясно, что случилось в эти десять минут. Охрана утверждает, что в палату к пациенту никто не заходил, — продолжал Андриан Павлович, — Не силой мысли ж он ремни развязал! Мы тут всякое повидали, конечно, и могли бы сами себе уже кучу диагнозов поставить. Но массовая шизофрения — это слишком, не правда ли?

— Не правда ли, — повторил Мика.

— А теперь расскажите мне, что вам известно? — Андриан Павлович остановился и внимательно посмотрел на своего собеседника. От этого пронизывающего взгляда тому стало не по себе, словно врач что-то увидел в его глазах, и уже прочитал все ужасные мысли, которые пронеслись за время их беседы в голове Мики. — Ваша сестра что-то говорила накануне? Как она себя вела?

— Она го..говорила, что из тюрьмы перевели па..пациента. И всё, — вдруг начал заикаться Мика. — В воскресенье мы виделись на концерте. А п-потом она исчезла, и три дня о ней ничего не известно.

— Она никакой записки не оставила? — спросил Андриан Павлович, словно знал про листок, лежащий у Мики в кармане.

— Нет, — твёрдо сказал Мика, вставая, — спасибо за рассказ и… Можно я пойду?

— Идите, — ответил Андриан Павлович, протягивая визитку, — если появится информация о сестре, и она сама, просьба сразу же связаться со мной.

— Конечно, — кивнул Мика, пятясь к выходу, — сразу же свяжемся.

Через пять минут он уже был на остановке и звонил отцу.

Через три часа родители приехали в город, и они вместе пошли в полицию заявить о пропаже человека.

По отчёту о доставленных смс от Мики до того, как абонент стал недоступен, был определён сектор местонахождения телефона Элли. Когда Мика увидел распечатку, в глазах у него потемнело: это был берег пруда, где Элли уже когда-то искали несколько лет назад.

Полиция выехала на место, но ничего не обнаружила. Трое суток поисков отряда добровольцев не дали никаких результатов.

Никаких зацепок. Никаких следов.

Фото Элины Яновской появилось во всех газетах, его показывали на телевидении по всем каналам в течение нескольких недель.

В середине апреля рыбаки выловили в пруду рюкзак Элли, в котором лежали телефон и молитвослов. Поиски возобновились, в пруду работали водолазы, но тела не нашли.

Через шесть месяцев Элина Яновская была признана «без вести пропавшей».

                 ***

— Мишечка, может, в следующий раз мы в другое место поедем?

Катя поправила загнувшийся край пледа.

— Тут отличное место, — не открывая глаз, пробормотал Мика.

— Тут психушка рядом, — напомнила Катя.

— И как это влияет на пляж и воду? — поинтересовался Мика, — пойдём лучше искупаемся.

— Ты чего, вода холодная ещё, — Катя капризно поджала губы, — к тому же…. мне надо беречься сейчас.

— В каком плане беречься? — всё также с закрытыми глазами спросил Мика.

— В тако-ом, — задумчиво протянула Катя, — самом обычном, как берегутся в подобных случаях.

— А, теперь всё понятно, — хмыкнул Мика, поднимаясь, — ну берегись тогда. А я пойду сплаваю.

— Осторожнее там, — сказала Катя, и голос её дрогнул, но Мика уже не слышал. Он шумно влетел в воду и поплыл.

— Катюха, тепло, иди сюда! — позвал он и издал несколько протяжных гудков. — Просьба отставших пассажиров срочно подняться на борт!

— Ну, уж нет, — засмеялась она и крикнула в ответ: — пароход «Михаил Яновский» ожидают в порту!

Мика медленно плыл на спине и смотрел в синь без единого облачка. Прекрасный день, сессия позади, собеседование пройдено, и теперь у Мики есть работа на лето, а может и дольше, если согласятся оставить студента. В конце концов, последние два курса можно и на заочке доучиться. Ястреб и Вовка тоже нашли работу, и теперь они втроём будут арендовать студию по субботам, а не играть в гараже у Вовкиного отчима, где акустика просто никакая. И наконец-то, запишут свой первый альбом. Ястреб, будущий архитектор, уже обложку нарисовал: тёмное-серое поле с мелкими звёздами асфодели, а над ним в ночном небе парит сияющий остроконечный замок. По поводу названия альбома споров не было. Над замком рваными белыми буквами Ястреб написал «Город Снегов», под ним таким же шрифтом «Асфодель». Вовка, увидев обложку, сказал: «Класс, да, Миха?». Тот просто кивнул и вышел из гаража на улицу.

— Мика, прости, давай перерисую, другую сделаем, — Ястреб закурил рядом. — Хотя, Эл понравилась бы, наверное, но я понимаю, что…

— Нет, всё отлично, — перебил Мика, — Эл понравится. Она обрадуется, когда увидит.

Мика всегда поправлял себя и других, кто невольно говорил о его сестре в прошедшем времени.

— Обложка крутая, факт, — сказал Вовка.

Мика задержал дыхание и нырнул.

Эл не могла утонуть, она прекрасно плавала. К тому же, знала о том, что с ней может случиться, она постоянно говорила ему об этом, ей часто это снилось. Дико представить, что она специально пошла к этому пруду зимой и каким-то непостижимым образом ушла под лёд.

Бред, бред, бред.

Мика вынырнул почти у самого берега, где Катя ждала его с полотенцем. Он вышел из воды, выжимая длинные волосы.

— Лучше ты меня согрей, — сказал он и рывком привлёк её к себе.

— Ты мокрый! И холодный! — вскрикнула она, пытаясь вырваться, но он крепко держал её и улыбался.

— Мокрый понятно, но я очень даже горячий! — возразил Мика.

— Не знаю, не знаю, — пробормотала Катя, — я уже замёрзла от тебя.

— Ха-ха, как можно замёрзнуть от кого-то? — хмыкнул Мика, целуя её. — Я тебя размораживаю. И вот так. И ещё вот так…

— Уже намного теплее, — прошептала Катя, прижимаясь к нему. И помолчав, проговорила с трудом: — Миш, у меня… у нас будет ребёнок.

— Собаку или кошку хочешь завести? — спросил он. — Мы же обсуждали: когда у нас будет своё жильё, тогда хоть кролика с шиншиллой и попугая к ним.

— Миша, ребёнок — это не собака, — тихо сказала она.

— Мы же предохранялись, — не понял Мика, — как это может быть?

— Ну, бывает такое, что же теперь, — голос у неё дрожал, словно она собиралась заплакать, — хочешь, аборт сделаю.

Мика отстранился, взял её за плечи и внимательно посмотрел в синие глаза, помутневшие от подступивших слёз.

— Конечно, хочу, — сказал он очень спокойно, и лицо её исказила гримаса боли, — но мы не будем этого делать. Мы поженимся. И у нас будет ребёнок.

Катя бросилась ему на шею и разрыдалась.

— Я не знала, как сказать тебе, — всхлипывая, бормотала она, уткнувшись ему в грудь, — боялась, что ты бросишь меня, мы же не планировали.

— Перестань, — Мика гладил её по светлым волосам, и мысли его были далеко отсюда. Он был в растерянности, но говорить об этом рыдающей любимой девушке? На автомате он повторял ровным голосом: — Всё будет хорошо, не реви, слышишь? Всё будет хорошо.

Они подали заявление на следующий день. Мика вышел на работу, и через пару недель нежная и покорная Катя вдруг превратилась в девушку с претензиями, пожелавшую сделать «красивую свадьбу». На робкое «давай просто распишемся», она разозлилась и не разговаривала с Микой два дня. Он вздохнул и сдался. Начались бесконечные поездки по магазинам, выбор платья, костюма, колец, общение с ведущими и ещё какими-то флористами, операторами, фотографами шариководами и прочими очень важными, по мнению Кати, людьми. Микины сбережения на гитару, первый аванс и кредит, который он взял по настоянию невесты, растворились в этом бесконечном потоке. Родители Мики оплатили кафе, где должны были собраться пятьдесят родственников со стороны невесты и пять человек со стороны жениха. Счастливый день приближался. Катя чувствовала себя неважно, её постоянно подташнивало, но ничто не должно было омрачить «красивую свадьбу», поэтому она стойко рассылала приглашения, утверждала меню, музыкальное сопровождение с диджеем и план проведения мероприятия с ведущим.

Мика как мог, абстрагировался от всей этой суматохи, но был не против, по возможности, принимать участие. Его устраивало, что каждый его день был расписан по минутам: чертежи с девяти до шести, потом встретиться с невестой на очередные важные дела на пару часов, вечерняя прогулка перед сном.

Жили они у Кати. Договор на квартиру, которую снимали Мике и Элли родители, расторгли ещё в феврале, потому что Мика физически не мог там находиться.

Он был признателен маме Кати, которая пустила его в квартиру с вещами и гитарой, и всеми силами не лезла в их жизнь, иногда даже очень успешно. Он был благодарен Кате, ласковой, нежной, понимающей, ни слова не сказавшей о его сестре за всё это время, поэтому, подумаешь, деньги. Это всего лишь деньги. Главное, что любимая довольна. И они будут жить долго, счастливо, никогда не умрут и всё такое.

— Я подыскал нам жильё, — сказал он, когда они вечером перед свадьбой, качались на качелях во дворе, — небольшая однокомнатная квартира недалеко отсюда.

— Зачем? — искренне удивилась Катя. — Ты же прекрасно ладишь с моей мамой, мы можем жить здесь, сколько захотим. И потом маме будет удобнее помогать нам с малышом.

— Кать, нам надо жить отдельно, я уверен, что так будет лучше для всех, — возразил Мика. — К тому же с твоей мамой я «прекрасно лажу, и это лажа», только ради тебя.

— Кому это лучше? — возмутилась Катя. — У нас с мамой нормальная трёшка, мы с тобой даже можем занять гостиную, а у ребёнка будет своя комната, потом, когда подрастёт, зачем нам уезжать? Ты рассуждаешь как эгоист, совсем не думаешь обо мне и ребёнке!

— С таким же успехом мы можем уехать в Октябрьск к моим, — заметил Мика, — там тоже трёшка, и мои родители примут нас.

— Шутишь? — Катя недоверчиво посмотрела на него. — Спятил? Променять большой город на твой маленький Октябрьск за колючей проволокой?!

—Чем тебе мой Октябрьск не нравится? — Мика спрыгнул с качели и подтолкнул сиденье Кати. — Красивый, тихий, магазины, кинотеатры, дети спокойно допоздна гулять во дворе, не то, что здесь. И мои родители с удовольствием будут нянчиться.

— Ага, гулять допоздна, — проворчала Катя, — ты сам рассказывал про маньяка, который за твоей сес… Ой, прости, пожалуйста, я не хотела!

— Всё нормально! — Мика повысил голос. — Что вы меня все оберегаете? Что вы все заикаться начинаете, когда говорите о моей сестре?! Я в порядке, понятно?

— Понятно, успокойся, пожалуйста, — сказала Катя, — и хватит раскачивать, голова закружилась уже.

— Я спокоен, — пожал плечами Мика и остановил качели. — Ты выходишь за меня замуж, Катя. Так что или мы переезжаем от твоей мамы или уезжаем в Октябрьск.

— Тогда пусть на свадьбе не будет твоего Славочки! — выдала Катя.

— С чего бы? — изумился Мика. — Что это вдруг случилось, что другу и свидетелю нельзя на мою свадьбу?!

— С того, — пробормотала Катя, явно жалея о том, что сказала, — что вы там напьётесь, и вообще.

— А Вовке можно, значит? — усмехнулся Мика. — С ним я не напьюсь, а с Ястребом, значит, по любому, наклюкаюсь, да? Какая-то странная логика у тебя, дорогая. Что-то ты не договариваешь, а?

Катя опустила глаза и молчала.

Мика аккуратно поднял её подбородок двумя пальцами и заглянул в лицо, вдруг покрывшееся красными пятнами.

— В чём дело, Кать?

— Это было до того, как мы с тобой стали встречаться, — еле слышно прошелестела она.

— Посмотри на меня! Что — это? Что — было? — Мика взял её лицо в ладони.

— В тот вечер, когда мы познакомились, — начала она, и тогда он догадался. И уже не хотел слышать то, что услышал. — Мы со Славой…

— Нет, — сказал Мика.

И она могла бы что-то придумать, выкрутиться. Хотя, нет, не могла бы, это было не в её характере. Катя была бесхитростной и прямолинейной. Она или молчала и копила переживания или сразу выдавала весь поток сознания, не задумываясь. Про Славу она не собиралась рассказывать вообще, но тут, как говорится, нечаянно коса на камень. И притормозить бы, но Катю уже несло. Она умудрилась обвинить Мику в том, что он сам оставил её с Ястребом в тот вечер, что они напились, закрылись в туалете, и потом ещё было пару раз, пока она не была уверена в Мике.

Он закрыл ей рот ладонью:

— Замолчи, хватит, — и жёстко добавил: — Ястреб придёт на свадьбу. Он мой друг, как бы там ни было. Как бы тебе не было неприятно его видеть. Это твои проблемы.

— Хорошо, — сказала она, и губы у неё задрожали.

— Какая же ты дура, Катя, — Мика опустился на лавку напротив качелей и сплюнул. — Может, ты не от меня беременна, а?

— Миша, зачем ты так? Конечно, это твой ребёнок! — крикнула Катя, закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

Он слушал, как она громко всхлипывает, смотрел на её вздрагивающие плечи, и липкая тёмная неприязнь колыхалась где-то на уровне сердца. Он говорил себе: надо подойти к ней, обнять, утешить, сказать какие-то слова любви и что ему всё равно, и он понимает. И продолжал сидеть и смотреть на неё. Просто ждал, когда она успокоится, и курил сигарету за сигаретой.

— Ты обещал бросить, когда родится ребёнок, — вдруг зло сказала Катя, прекратив плакать. — И если ты передумал жениться, не вопрос! Проживём без тебя, и ребёнка не увидишь!

— Нашла чем пугать, — усмехнулся Мика, — пошли. Надо выспаться, а то завтра самый прекрасный день в нашей жизни. И мы переедем, да? Сегодня я ночевать буду там. А в девять утра стартуем в ЗАГС.

— Да, Мишенька, — вздохнула Катя. — Ты не злишься на меня?

Она смотрела на него исподлобья, как нашкодившая маленькая девочка, которая уверена, что не сделала ничего плохого, но на всякий случай изображает саму невинность.

— Нет, — Мика протянул ей руку, и повёл к подъезду. Чёрт возьми, конечно, он злится. Хотя, это не злость, наверное, а булькающее, ледяное бешенство, которое силой закупорено сейчас, но эта пробка так нестабильна, может вылететь в любой момент, и тогда зальёт всех, кто окажется рядом.

***

Полночи они пили с Ястребом и Вовкой в съёмной квартире через два дома от Кати. Весь следующий день Мика помнил какими-то кусками. Сначала дверь в подъезд, где поджидали тётки невесты, заставившие жениха прыгать, плясать, орать «Катя, я люблю тебя» и ещё как-то веселиться, потом уляпанные плакатами и шарами лестничные пролёты с дурацкими заданиями от двоюродных сестриц Кати, которых ему хотелось спустить с лестницы вместе с остальными родственниками, гикающими и подначивающими его со всех сторон. Сжимая кулаки, плечо к плечу с Ястребом и Вовкой с обеих сторон, Мика мужественно преодолевал ступеньки, плохо понимая смысл происходящего. На последнем пролёте нужно было спеть песню, и жених с друзьями, не сговариваясь, затянули:

Чёрный ворон, что ж ты вьёшься, над моею голово-о-ой?

На строчке «чёрный ворон, я не твой», сестрицы заорали:

— Молодцы, мальчики, а сейчас выкупаем ключ от квартиры, и невеста ваша!

Вовка щедро насыпал им мелочи в пакет, получил ключ, открыл дверь, и они ввалились в квартиру.

Невеста стояла в гостиной, белая, бледная, с непроницаемым лицом. У Мики сжалось сердце, когда он увидел её. Распущенные светлые волосы спускались по мягко очерченным плечам до пояса лёгкими волнами. Часть волос была собрана высоко на затылке, под маленькую серебристую диадему, к которой крепилась тончайшая органза фаты. Кружевной корсет, поддерживающий грудь, от талии превращался в невесомое лёгкое облако до пола.

— Ты прекрасна, как бы банально это ни звучало, — сказал Мика, подходя к ней с аккуратным букетом из мелких роз.

Она просияла.

— Меня ужасно тошнит с утра, — виновато произнесла она, покусывая нижнюю губу, — прямо не знаю, как я выдержу сегодня.

— Поздняк метаться, — весело ответил Мика и галантно подал ей руку.

Машина, шампанское, регистрация, где большая пышная женщина громовым голосом вещала: «произносите за мной мысленно слова клятвы», «друг мой, жизнь моя, любовь моя», «согласны ли вы», «а теперь распишитесь вот здесь». Гудящая, шумящая и всхлипывающая толпа Катиных родственников с гладиолусами, пионами и ещё какими-то пахучими большими цветами рванула к ним, и Мика стоял и мечтал о моменте, когда они останутся вдвоём, в тишине, в квартире, где нет жирного лохматого кота и вонючей собаки, прилагающихся к Катиной маме, и самой Катиной мамы.

— Сынок, Катенька, поздравляем, — мама и папа, заметно сдавшие за последние несколько месяцев, сейчас выглядели бодрыми и весёлыми, словно выпили эликсир молодости. Глаза у мамы сияли, папа улыбался. Они обнялись. Мама поцеловала Катю, потом Мику: — Будьте счастливы, ребятки наши!

Переезд в кафе куда-то за город, бледная невеста, борющаяся с тошнотой и пытающаяся быть радостной, стопка за стопкой водки. Укоризненный взгляд невесты, не менее укоризненный взгляды родителей и Катиной мамы, сочувствующие глаза Ястреба и Вована. Пьяные песни родственников, очередной выход на перекур и ну, конечно! Давайте поиграем в игру «невесту украли»! Почему бы и нет! Мика с друзьями облазил близстоящие беседки, обшарил близрастущие кусты, и через полчаса поисков вернулся в зал, матерясь и посылая к чёрту каждого, кто говорил ему о продолжении квеста «найди Катю».

Родственники и мать невесты были возмущены и подавлены. Их, включая тёщу, послали каждого вместе и по отдельности, на что они, конечно же, молчать не стали, а ответили не менее ёмкими речами. Родители и друзья жениха пребывали в растерянности. Жених продолжал пить, сквернословить и рассказывать присутствующим о глупости данного мероприятия, недостатках тёщи и о том, как ему глубоко наплевать на всех, кто сегодня пришёл на эту дурацкую тусовку.

— Я теперь муж, Славка, а это не хухры-мухры тебе, — напоследок заявил он, показывая Ястребу палец с кольцом, и отрубился.

Микины воспоминания стопорились на начале поисков невесты. О том, что было дальше, ему рассказывали по очереди друзья, родители и напоследок Катя, которую после свадьбы увезли к маме, а Мику — в съёмную квартиру. Выспавшись, протрезвев, восстановив провалы в памяти, по словам очевидцев, он пошёл к молодой жене, мать которой отказывалась открывать дверь, и он сидел под ней, играя на гитаре, пока Катя сама не вышла на лестничную площадку.

Мика вскочил, прислонил гитару к двери и встал перед Катей на колени, сжал её тонкие холодные пальцы и говорил, говорил, говорил, просил прощения, признавался в любви, и умолял пойти с ним. На пятой минуте Катя сдалась и сообщила, что вещи собраны, и она хоть сейчас готова. Под причитания тёщи Мика забрал чемодан, рюкзак и два пакета из Катиной комнаты и они отправились в самостоятельную жизнь.

Осенью токсикоз закончился, молодая жена стала весела и беззаботна, как раньше. Она с нежностью вила их уютное гнёздышко, наглаживая рубашки мужу и постельное бельё, готовя вкусные ужины к приходу Мики с работы. Он перевёлся на заочное отделение, и его приняли официально на полную ставку инженером-конструктором. Репетиции постоянно срывались из-за того, что Катя, ссылаясь на неважное самочувствие, просила побыть с ней.

В один из дождливых осенних вечеров, когда Катя ушла погостить к матери, Мика выпил бутылку коньяка, вышел на лестничную площадку и резал запястье. Он резал не там, где вены, а сбоку, где большой палец. Ему вдруг стало необходимо увидеть кровь, почувствовать боль, потому что уже несколько месяцев ему казалось, что он ничего не чувствует.

Сначала сделал один маленький надрез, потом другой. Промакивая кровь салфеткой, стал вырезать птицу. Она получалась кривая, надрезы наполнялись красным, а Мике не было больно. В конце концов, он замотал запястье платком, вышел под дождь. Около полуночи его остановили сотрудники правоохранительных органов. Мику увезли в вытрезвитель и наутро выпустили, выписав штраф. Кате он так и не смог толком объяснить, что произошло, и они неделю не разговаривали.

Из двенадцати треков альбома, который хотели выпустить до конца года, в декабре не было записано ни одной песни. Приближался Новый год, и с каждым днём Мика становился всё мрачнее. Главным восприятием себя в какой-то момент стало ощущение ничтожности. Это чувство длилось неделями, и, в конце концов, Мика перестал интересоваться всем, что раньше приносило ему радость. Он объявил друзьям, что больше не принимает участие в работе группы «Асфодель», предложив им записать альбом без него. Мику всё чаще посещали мысли о том, что он — бесполезный человек, не способный добиться в жизни чего-то стоящего. Мысли стали вязкими и тягучими, он стал рассеянным и медлительным. Свою работу он выполнял на автомате, и в этом плане всё было в порядке, потому что там от него не требовалось принимать решения. Он был исполнителем, рисующим похожие один на другой чертежи изо дня в день.

Ночами его мучила бессонница, несмотря на то, что он испытывал жуткую усталость. Когда под утро он забывался, то в беспокойном тревожном сне он видел Элли. Они были в Городе Снегов, гуляли по извилистым улочкам, заходили в гости к Лазурине, и та предлагала ему бросить всё и остаться с ней. Элли прощалась, и он не мог сдвинуться с места, глядя, как она идёт по прозрачному полу, под которым плавали неторопливые красные рыбы. Элли шла сквозь открытые настежь двери, через площадь, сворачивала в ближайший переулок и исчезала. А он всё стоял и не мог пошевелиться, словно его заморозили. Лазурина закрывала дверь, подходила к нему, обнимала за шею и говорила, что Элли умерла. Он плакал и сходил с ума от знакомого запаха её прохладной нежной кожи.

— Кто такая Лала? — однажды утром спросила Катя. Глаза её были красными, веки припухли.

— Какая Лала? — равнодушно отозвался Мика.

— Это я тебя спрашиваю. Ты постоянно во сне произносишь это имя. Неделю-то точно, — пояснила Катя.

— Двойник Элли, — не задумываясь, ответил Мика, пребывая в состоянии полутранса, — или её сестра-близнец. Альба Лазурина, принцесса, которая живёт в Городе Снегов на большом белом облаке.

Катя посмотрела на него с ужасом.

— Милый, ты бредишь, какой двойник?! Лазурина?! Нет такого имени!

Мика очнулся.

— Мишенька, что ты несёшь? — в голосе Кати звенели слёзы. — Твоя сестра пропала почти год назад, и…

— Ты же знаешь, я скучаю по ней, — Мика задумался, глядя в потолок. И тут спасительная мысль, как успокоить Катю. Он повернулся к ней, и, поглаживая большой круглый живот, глядя жене в глаза, твёрдо сказал: — Лазурина — это одно из имён Эл, она такая фантазёрка, всё время сочиняла что-нибудь, помнишь, я рассказывал тебе, как она продавщицу в магазине с невидимыми стрижами довела?

— Хочешь, мы назовём дочку Элиной? — Катя потянулась к нему.

— А может, Лазуриной? — отвечая на поцелуй, пробормотал Мика.

— Лазурина — слишком ээ… экзотично, но красиво, конечно, — заметила Катя, — давай остановимся на первом варианте. И, может, ты сходишь к врачу? Ты какой-то… невменяемый последнее время, тебе ничего не надо, как это слово? Апатия у тебя, или что там…

Мика вспомнил об Андриане Павловиче из Соснового бора, где когда-то работала Элли.

— У меня есть один знакомый врач, визитка где-то была его.

— Так запишись к нему! — обрадовалась Катя. — Хочешь, я съезжу с тобой?

— Нет, что ты, я сам. Если честно, я уже сам от себя устал. Вдруг и правда, со мной что-то не так, — ответил Мика, — к тому же, если и правда, что-то не так, то белый билет не помешает, верно?

***

Иногда тебе выписывают лекарство, которое не помогает.

Иногда то, от которого становится хуже. То есть, первую неделю тебе кажется, что всё хорошо, ты ощущаешь прилив сил, и мир, вроде как, разноцветен и прекрасен, несмотря на то, что вокруг серо-белая каменная зима.

И вот ты, возвращаясь домой, доставая у подъезда ключи, смотришь в темнеющее небо, и оно внезапно начинает падать на тебя. Голова кружится, внутри всё сжимается, и тебя безудержно рвёт на корку грязного снега в подтёках собачьей мочи.

***

Мика лежал на животе и корчился в судорогах на обледеневшем асфальте. В ушах стоял грохот, как в клубе, и сквозь него доносился тоненький мелодичный звук телефона из грудного внутреннего кармана куртки. Руки тряслись, и Мика никак не мог его достать.

— Смотри-ка, тут какой-то алкаш развалился.

— Кажется, он из нашего подъезда, вот молодёжь пошла!

Мика поднял голову и увидел пару ботинок.

— Пожалуйста, вызовите скорую, — еле слышно выговорил он. Вернее, ему казалось, что он сказал именно это, но изо рта выходило бессвязное мычание.

Ботинок пнул его в рёбра и исчез.

Наконец-то удалось достать телефон. Хорошо, когда есть быстрый набор, и можно нажать цифру 1.

— Миша, ты где?

— Катя, вызови скорую.

— Миша, ты пьян?! Ты мычишь, я ни слова не понимаю!

Мика собрал все силы и по слогам произнёс:

— Мне плохо. Я тут. Скорая.

Он перевернулся на спину. Тело крючилось в судорогах.

Может быть, вот он, конец? Может быть, это чёрное холодное небо в мелких сияющих булавках Элли видела в тот день, когда решила уйти? Может, она придёт сейчас, чтобы забрать его с собой?

— Если ты есть, Бог, — его губы беззвучно шевелились, — спаси меня. Я не хочу умирать, пожалуйста, спаси меня, Бог.

Над ним появилось белое лицо.

— Миша! Миша! Да, ало, здравствуйте! Мирославская 26, первый подъезд, человеку плохо, срочно. У него судороги и... Нет, он не наркоман, он мой муж! Спасибо. Очень ждём.

— Катя, — с трудом сказал Мика и закрыл глаза.

— Ты можешь встать? — она наклонилась к нему, чтобы убедиться, что он дышит, — нет, лучше лежи, тебя всего колотит, господи. Вот так, давай-ка голову мне на колени. Ничего, ничего, сейчас приедут.

Она держала его голову у своего живота, ребёнок пинался, но Мика не чувствовал ударов.

Время стало мутной тягучей рекой, и он тонул в ней, не в состоянии сопротивляться. Катя трясла его, и он выныривал из этой черноты, едва разбирая обрывки её слов, и липкие щупальца снова тащили его вниз.

— Мишенька, Мишенька! Сейчас приедут, слышишь?! Вот уже едут, едут, слава богу! Держись, держись!

Над ним нависло одутловатое лицо с узенькими щёлками глаз, Мике посветили фонариком в зрачки, пощупали пульс, и словно из бочки медленными басами донеслось:

— Да он наркоман же у вас. Вася, поехали, это не наш пациент. Помрёт так помрёт, сам виноват.

Где-то далеко звенел Катин голос, и бас что-то ответил ей и умолк, заглушённый рёвом мотора.

— Они уехали! Сволочи, уехали! Гады, — всхлипывала Катя, вызывая такси. — Ало, девушка, Сосновый бор, да, психобольница. С Мирославской 26. Пять минут? Очень ждём, спасибо.

Мика не помнил, как таксист занёс его в машину, и как Катя рыдала всю дорогу, пытаясь привести его в чувство. Он не помнил, как на вахте она кричала, чтобы кто-то помог донести его до приёмного покоя и позвать Андриана Павловича. Не помнил, как его обыскивали, и Катя сложила в свою сумку его перочинный нож, телефон и ремень.

***

Когда Мика открыл глаза, над ним был белый потолок. Правую руку в локтевом сгибе ломило, и, переведя взгляд, Мика увидел бинт, от которого шла трубка.

— Тебе капельницу поставили, — сказала Катя, поднимаясь с кресла в левом углу палаты, и Мика повернулся на её голос, — слава богу, ты пришёл в себя. Андриан Павлович не мог взять тебя к себе в отделение, там же… преступники. Так что у тебя другой врач. Он сказал, тебе нужно полежать.

— Я лежу, — сказал Мика и удивился сипу вместо голоса.

— В смысле полежать какое-то время, неделю или две, — ласково объяснила Катя, гладя его по голове.

— Катя, спасибо тебе. Спасибо, что привезла меня сюда. Едь домой, — сказал Мика, — и не приезжай, пока я здесь. Далеко. И я не хочу, чтобы ты видела меня таким.

— Как же не приезжать? — удивилась Катя, хотя в голосе её слышались нотки облегчения.

— Береги себя и малышку. Я скоро, — Мика закрыл глаза. — Скоро вернусь. Буду звонить, если разрешат.

Катя поцеловала его потрескавшиеся губы и ушла.

А Мика лежал и вспоминал прошлый январь, пока не провалился в тревожный тёмный сон, в котором они с Элли были детьми.

Они стояли во дворце Лазурины.

— Зачем мы опять пришли в твой Город Снегов? — вздохнул Мика.

— Потому что мы нужны ему. Потому что мы спасаем его, а он нас, — ответила Элли.

— Зачем мы ему, а он нам? Кто такая Лазурина на самом деле? — спросил Мика.

— Наша сестра, ты же знаешь. Она старше меня на двенадцать минут. Дождалась моего рождения и ушла, — ответила Элли. — Видишь ли, она — альба, это почти альбинос, но в отличие от последних, альбы не могут жить на Земле. У них лёгкие приспособлены к разряженному воздуху, они обычным не могут дышать, я же тебе рассказывала! А в Городе Снегов то, что нужно.

— А ты? А мы как там дышать можем? — усомнился Мика.

— Легко, — засмеялась Элли, — я же вокруг нас кокон делаю специальный, соприкасаясь с его поверхностью, воздух меняется, делается таким, каким нам нужно.

— Всё же просто, кокон и нет проблем! — подумал Мика, а вслух сказал: — Хорошо, пусть Лала, как ты говоришь, существо неизвестного рода альба, но как она стала дочерью правителей?

— Легко! — ответила Элли. — Твои же родители удочерили меня. У Морганы с Колдуном не было своих детей, вот они и забрали мою сестру. Они ведь сначала любили друг друга, и у них всё было хорошо. Колдун сам устанавливал системы защиты в Городе, поэтому он там знает каждую мелочь. А потом он сошёл с ума, ему казалось, что Моргана хочет его убить и единолично править Городом. У всех людей такое может случиться: что-то отравляет любовь до тех пор, пока она не превращается в равнодушие или вообще ненависть. У Морганы и Колдуна вышло второе, они стали ненавидеть друг друга так же сильно, как до этого любили. Так началась их война.

— А Лала пыталась их помирить? — спросил Мика.

— Тут главное слово «пыталась»! — мрачно сказала Элли. — Что тут ни делай, но если двое взрослых вступили в войну, они будут биться до последнего, разрушая себя и всё вокруг, а ребёнку надо или бежать или вставать на чью-то сторону. Лала хотела бежать ко мне, но она не может жить на Земле, я тебе уже говорила, поэтому открыла путь в свой Город, чтобы был хоть кто-то, кто может помочь.

— Так ты смогла помочь, Эл? — вспомнил Мика. — Вы с Лалой остановили дождь, но под Городом разрушалось чего-то там…

— Да, энергетическая подушка, — ответила Элли, — Лазурина смогла сохранить только часть под своим замком. Она знала, что подушка исчезает, умоляла жителей перебраться к ней во дворец, но они, упрямцы, оставались в своих домах. Мы не верим в возможность катастрофы до последнего, не видим и не слышим сигналов. Ты знаешь, что Титаник несколько раз предупреждали, но эти сообщения были проигнорированы? В конце концов, подушка начала распадаться, и никто не смог спастись, никто не добрался до замка на площади, даже жители ближайших домов, всё произошло слишком быстро.

Мика проснулся от того, что его похлопывали по плечу. Он открыл глаза и увидел санитара.

— Умываемся, зубы чистим, — сообщил он и выдал щётку и пасту.

Мика побрёл к умывальнику, где уже толпились такие же сонные, как он, пациенты.

— Сколько времени вообще? — поинтересовался Мика у впереди стоящего широкоплечего высокого мужчины.

— Пять тридцать, — не поворачиваясь, ответил тот.

Мика едва дождался своей очереди, его мутило. Сдав щётку с пастой санитару, он упал на кровать и уснул. Ему показалось, что спал он минут пять, а не пару часов, когда его разбудил лечащий врач во время утреннего обхода.

— Михаил Леонидович Яновский, как самочувствие? — мягко поинтересовался врач, открывая историю болезни.

— Спасибо, почти хорошо, — ответил Мика, приподнимаясь в кровати и оглядываясь по сторонам.

Да, всё также как вчера вечером: человек десять в палате, не меньше: напротив молодой парнишка сидит на кровати и раскачивается, что-то бубня себе под нос. Два седых старичка стоят у зарешеченного окна, ещё один ходит рядом с ними взад-вперёд. Мрачного вида мужчина лет сорока забился в угол и остервенело дёргает волосы на руке, остальные лежат в кроватях, или безучастно глядя в потолок, или закутавшись в одеяло и отвернувшись к стене. У дверей сидит санитар и сканирует всех по очереди равнодушным взглядом.

Мика ответил на вопросы врача, который, выдав направления на кровь и мочу, перешёл к следующему пациенту. Когда врач закончил обход, появился лаборант, взял кровь. Потом пациенты стали собираться у входа, и санитар отвёл всех к туалету. Мика поначалу не решался войти туда, потому что все двери открыты, а санитар наблюдал за физиологическими процессами каждого, входящего туда. Мика отворачивался и понимал, что когда он зайдёт туда, все будут пялиться на него. От этих мыслей желание сдать анализы пропало напрочь, хотя пять минут назад Мика был уверен, что ему надо. В палате желание вернулось, но санитар отказался вести его в туалет.

— Делай свои дела здесь, — заявил санитар, — а потом будет у тебя трудотерапия. Ты же новенький, будешь мыть палату и сортир.

Мике хотелось ему врезать, но он понимал, что это не выход. Посчитал до двенадцати, выдохнул.

— Без проблем, я помою, пожалуйста, разрешите дойти до туалета.

Потом ему сказали: парень, тебе повезло, что у санитара было хорошее настроение, когда плохое, ребята справляют нужду прямо здесь, а дежурный убирает.

До завтрака оставался час, и Мика успел помыть туалет и палату, за что был поощрён сигаретой. После этого их палата отправилась завтракать в столовую. Мика с трудом запихал в себя пару ложек пресной овсянки. Размазывая серую массу по краям пластиковой тарелки, он вспомнил, как Элли ела в садике: также давясь, мучаясь. Напротив него сидел мужчина лет сорока, уплетающий кашу так, словно это были креветки в кисло-сладком соусе, и вдохновенно рассказывал про мышь, живущую у него в животе, которую нужно много и часто кормить, чтобы она не сожрала его внутренности. Сосед справа напевал «калинку-малинку». Мика подумал, что здесь продержаться будет сложно, и надо как-то задружиться с санитаром, чтобы в расцвете лет не сойти с ума. После завтрака мужчина с мышами в животе подсел к нему на кровать и, понизив голос, сказал:

— Парень, тебе повезло, что санитар добрый сегодня. Меня Игорь зовут, если что.

— Очень приятно, Михаил, — сказал Мика.

— Сегодня вообще классно, — хихикнул парень, лицо которого показалось Мике очень знакомым, — даже сыр дали к хлебу с маслом, не всегда дают.

И он заливисто захохотал, показывая пальцем куда-то на стену.

— Ржёт всё время, говорит, что в голове живут тролли, которые постоянно его смешат, мы его Весельчаком зовём, Стас-весельчак, — сообщил мрачный мужчина, который утром дёргал на себе волосы, — он на игле до психушки сидел, а тут после ломки сбрендил.

Мика присмотрелся. Стас. Не может быть, чтобы тот самый, хотя очень похож.

— Тролли, да, — подтвердил Весельчак и снова захохотал.

Парень, напевавший в столовой русско-народное, сейчас исполнял что-то на непонятном языке, выбивая ладонью по колену довольно сносный бит. О нём Мике сказали, что в него вселяются разные исполнители, на этой неделе, например, он был Лучано Паваротти, и у всех головы болели от его арий. Сейчас у него передышка, видимо, так что народ радуется.

На соседней кровати мужчина, с которым Мика разговаривал утром и ни слова не проронивший за завтраком, читал книгу с интригующим названием «В плену страсти». Про него сообщили: Молчун — бывший санитар из пятого отделения, это то, что для преступников, а на вопрос, что с ним, вздохнули: в его смену повесился пациент, и у бедолаги начались галлюцинации.

У окна на полу расположилась троица седовласых старичков, один из них бормотал и крестился, сидя на коленях.

— Это у нас Монах, — сказал о нём Игорь с мышами в животе, а вон тот — Буддист.

Второй старичок сидел в позе лотоса с закрытыми глазами. Третий старичок в простыне в позе ребёнка упирался лбом в пол.

— А это — Мулла, — сообщил Мрачный.

— Отличная компания, — сказал Мика, — боюсь предположить, кто все остальные.

— Все остальные нормальные и попали сюда по ошибке, — цинично заметил Мрачный, подсел к толстому мужчине лет пятидесяти, лежащему на кровати возле выхода, — да, Пухляк? Тот подскочил, подвинулся, и всё его тело заколыхалось, словно желе.

— Голоса слышит, — объяснил Мрачный, — причём, добрые. Они ему говорят зубы чистить, носки стирать, он без них шагу ступить не может, ничего не делает, пока голоса очередного не дождётся. А так нормальный чувак. Ни разу не вязали его.

— Что значит: вязать? — спросил Мика.

— Когда пациент становится буйным, его с разрешения врача, фиксируют ремнями к койке, — сообщил санитар, до этого момента не вступавший в беседу.

— Ясно, — пробормотал Мика, — учту на будущее.

— Самые ку-ку у нас Лесник и Птичник, — сказал Игорь, поглаживая живот, усмиряя своих невидимых мышей, — но если на улице спокойно: деревья не шумят и птицы не голосят, у этих двоих тоже всё хорошо. При них окна стараются не открывать.

Лесник и Птичник, два худощавых парня неопределённого возраста играли в карты.

— А что с ними такое? — спросил Мика.

— Лесник боится деревьев, ему кажется, что они его ненавидят и хотят убить, а Птичник то же самое думает о птицах, любых. Его трясёт от голосов, перьев, одного вида птиц. Поэтому их обоих даже гулять не выводят.

— Можно выходить на улицу? — удивился Мика.

— После тихого часа самые спокойные гуляют, — ответил Мрачный, — это врач должен разрешить.

В обед на первое был суп с рисом и большими кусками лука, на второе — овощное рагу с тушенкой, к чаю дали ватрушку с повидлом, что страшно обрадовало Весельчака, который, по его словам «обожал булки больше жизни». У Мики вид еды вызывал отвращение, его ещё мутило после вчерашнего. Добравшись до кровати, он сразу же вырубился и проспал весь тихий час.

Потом народ отправился на прогулку. В палате остались Мика, Молчун и Птичник с Лесником. Мика спросил у санитара, где можно покурить, на что ему, не отрываясь от книги, ответил Молчун:

— Будешь хорошо себя вести, пойдёшь завтра на улицу, там и покуришь.

— А тебя чего не пустили? — поинтересовался Мика.

— С чего б меня не пустили-то, я сам не хочу. Книжка интересная, — пробурчал Молчун.

— Говорят, ты был санитаром в пятом отделении … — начал Мика.

— Люди болтают что ни попадя, — отрезал Молчун.

— Моя сестра в прошлом году там работала, — не унимался Мика.

— Много кто там работал в прошлом году, — парировал Молчун, — может, я здесь из-за такой, как твоя сестра. Все беды от баб.

И отвернулся к стене, всем своим видом показывая: продолжения разговора не будет.

Мика вздохнул и подошёл к зарешеченному окну. Пациенты гуляли на огороженном пятачке под присмотром санитара. Кто-то курил, кто-то сидел на лавочке, кто-то ходил вокруг клумбы.

— Была у нас в прошлом году одна практикантка в пятом отделении, — вдруг сказал Молчун, — Элиной её звали.

Мика вздрогнул.

— Хорошенькая, а там такое отделение, парень, одни преступники вокруг. Психи-преступники, что ещё хуже. Не знаю, как её вообще определили-то туда, столько отделений, а её в пятое, — рассказал Молчун.

— И долго она работала там? — как можно равнодушнее спросил Мика, продолжая смотреть в окно.

— Не очень долго, я даже приударить за ней не успел, — усмехнулся Молчун, и у Мики невольно сжались кулаки. — Она убила одного шизофреника и сбежала из больницы. Интересно, где она сейчас…

— В смысле — убила?! Что ты несёшь?! — повернулся к нему Мика. Видимо, слишком резко, потому что Молчун снова уткнулся в книгу, делая вид, что всё, что Мика слышал — галлюцинация.

Птичник присвистнул.

— Ничего ты его разговорил, — сказал Лесник, — он обычно за день больше двух слов не выдаёт.

И они вернулись к своим картам.

Счёт до двенадцати не помог, Мика подлетел к Молчуну и схватил его за плечи.

— Рассказывай, что знаешь, — жёстко сказал Мика и прижал Молчуна к стене.

Глаза у того округлились, он зашипел и попытался вырваться, но Мика крепко держал его под улюлюканье Птичника и Лесника.

— Компот новенькому! — вопил Птичник.

— На вязки! — веселился Лесник.

— Отпусти его! — заорал под ухо санитар, жало шприца вошло Мике в бедро, через несколько секунд руки его разжались, Молчун поплыл и размазался в большое бледное пятно, а самого Мику словно разобрало на паззлы и разбросало в стороны.

Пришла ночь, и Мика пришёл в себя. Спина одеревенела от жёсткой бугристой поверхности, на которой он лежал. Всё тело онемело, он не мог пошевелиться. Вернее, мог, но движения были ограниченными: руки и ноги привязаны к сетке кровати. Он ощущал полоску ткани на шее, и не мог приподнять голову.

— Допрыгался, малыш? — прошелестел кто-то и хихикнул. — Да, видимо, к нашему новенькому пришёл твой брат, бешеный тролль. Говорили, он накинулся на Молчуна и чуть не задушил его, прикинь? А если новенький снова накинется на Молчуна? Да, да, его тогда уведут в изолятор и там привяжут на сутки, как нас с тобой, помнишь?

Весельчак разговаривал со своим внутренним троллем, Мика думал о том, что произошло, и не мог вспомнить, почему он бросился на Молчуна. Ему казалось, они просто разговаривали, а потом подбежал санитар и…

— Эй, Стас, тебя ведь так зовут? — позвал Мика. — Давно я так лежу?

— Он очнулся, — сообщил Весельчак внутреннему троллю, — мы пришли с прогулки, а тебя уже повязали, ты в отключке был. Знаешь что?

Весельчак слез с кровати и на четвереньках подполз к Мике.

— Кажется, я тебя где-то раньше видел, чувак, — глаза Стаса блестели совсем близко, и Мика чувствовал его несвежее дыхание, но не мог отвернуться: шея была мягко, но крепко зафиксирована. — И мой тролль говорит, что видел тебя, ты хочешь меня убить, говорит.

— Что ещё тебе сообщил твой тролль? — поинтересовался Мика. — Где мы с ним встречались?

— Тролль говорит, когда мы жили в городе с колючей проволокой, ты гонялся за мной с ножом.

Мика замер. Точно. Тот. Самый. Стас. Забавно, что именно это воспоминание. Что он ещё помнит?

Куда делся уверенный и наглый красавец, которому принадлежал весь мир и … Эл?

Как давно он в больнице? Что с ним случилось? И какие боги решили, кто из них кинул кости, чтобы выпал один процент из ста, и они встретились здесь, в этом проклятом месте?

— Давно ты тут, Стас? — спросил Мика.

— Не помню, давно, — ответил тот и захрипел: — Почему ты хочешь меня убить?

— Стас, мы не знакомы, я тебя не знаю, ты меня тоже, — твёрдо сказал Мика, глядя ему прямо в глаза, — скажи своим троллям, чтобы успокоились.

Страх во взгляде Весельчака стал пустотой. Вздохнув, Стас отодвинулся на край кровати. Через минуту спустился на пол и уполз к себе, что-то бубня себе под нос и хихикая.

Мика закрыл глаза. Эл удивилась бы? Обрадовалась бы или расстроилась, увидев здесь свою любовь? А может, она … имеет к этому какое-то отношение?

Впрочем, какая разница: Эл или закон бумеранга или боги, бросающие кости? Младшему Хорбовскому прилетело от кого-то или чего-то, и, похоже, это с ним надолго.

Если Эл вернётся…. Нет, когда Эл вернётся, Стас не сможет к ней подойти, не сделает ей больно, ведь теперь это жалкий призрак. Тролль какой-то. Мика усмехнулся.

Надо поговорить с Молчуном, он что-то знает об Эл. Убедить его, что он, Мика, ему не враг. Надо вообще быть спокойнее, потому что оставаться здесь надолго не вариант. Хотя тут неплохо, когда тебя не привязывают. Даже к еде можно привыкнуть, наверное. Народ забавный, у каждого — история, достойная романа. Или песни, как минимум. Целый альбом можно сочинить. А там, за забором что делать? Ходить на нелюбимую работу, чтобы зарабатывать на жизнь? А зачем она там, эта жизнь, если нет ни желаний, ни музыки, ни даже любви больше нет?

Стоп. Вот оно что. Он больше не любит Катю. Мика вдруг так отчётливо понял это, к горлу подступил ком.

У них будет ребёнок, а Мика не ждёт его, и, наверное, не сможет принять и полюбить. Как он будет заботиться о женщине и ребёнке, которые ничего для него не значат? Разве такой муж и отец нужен кому-то?

Слёзы вытекали из-под закрытых век, бежали по щекам и заливались в уши. Храп соседей постепенно превратился в далёкий шум, и Мика провалился в забытье.

             ***         

Она выглядела чуть старше, чем в тот день, когда он её видел последний раз. На ней было платье её матери: голубое небо и белые стрижи.

— Мне жаль, что тебе больно. Прости меня за всё, что я сделала тебе, — сказала она.

— Ты исчезла. И все, кроме родителей думают, что тебя уже нет в живых.

— А ты как думаешь?

— Я не знаю. Прямо сейчас ты здесь. И я не знаю, как ты это делаешь. Хотя, наверное, ты просто мне снишься.

— Мика, помнишь, я пела на твоей свадьбе, а ты так напился, что в белой горячке всех послал к чертям, а потом вырубился. И мне сказал, что я для тебя умерла.

— Я так говорил? — удивился Мика. А потом вспомнил: — Эл, какая свадьба?! Тебя на ней не было.

— Ладно, не было, — заговорщицки понизила голос она, — и поскольку моё тело не нашли, то чисто теоретически я могу быть живой. Когда-нибудь я позову тебя, брат.

                ***

— Подъём!

Мика дёрнулся. Чёрт! Ремни держали его, и он спросонья какое-то время не мог понять, что происходит.

— Успокоился, парень? — спросил санитар, развязывая его.

— Всё нормально, — пробормотал Мика, — порядок.

— Надеюсь, — санитар протянул ему щётку и пасту, — у тебя, вроде, есть шанс выйти отсюда раньше остальных, так что не перегибай палку.

— Замётано, — ответил Мика.

— Пол в сортире ждёт, — сказал санитар. — Будешь нормально себя вести, замолвлю за тебя словечко, пойдёшь на прогулку сегодня.

Мика кивнул и пошёл мыть туалет.

На обходе врач подошёл к нему после всех других пациентов и пригласил пройти для беседы в свой кабинет с табличкой «Кандидат медицинских наук. Психиатр Ретин В.Я.» Там они сели напротив друг друга и врач спросил:

— Михаил, если забыли, напоминаю, что меня зовут Вениамин Яковлевич, и я ваш лечащий врач. А теперь расскажите, пожалуйста, по какой причине вы набросились на пациента Васильева вчера после тихого часа?

— Прошу прощения, Вениамин Яковлевич, я на него не набрасывался, а просто хотел поговорить, — сказал Мика.

— Дежурный санитар утверждает, что ваше поведение в тот момент можно было охарактеризовать как агрессивное, пугающее. Было очевидно, что вы могли причинить физический вред пациенту своими действиями, поэтому-то и были применены вынужденные меры в виде успокоительного и мягкой фиксации, — возразил врач, записывая что-то в карту.

— Возможно, на меня нашло помутнение, — предположил Мика.

— Ранее с вами случались подобные приступы неконтролируемой агрессии, когда вы не помнили, что делали? — врач оторвался от карты и пристально посмотрел на Мику.

— Да, было в детстве несколько раз, — смутился тот. — Лежал в больнице два месяца, лечился. У меня родовая травма, вроде, была.

— А диагноз какой ставили? — заинтересовался врач.

— Честно не помню, — пожал плечами Мика, — но помню, что это как-то с сотрясением мозга было связано. Можно, наверное, запросить данные, но меня давным-давно сняли с учёта.

— Хорошо, понятно, информацию запросим, — врач снова начал что-то писать в карте, — Михаил, а что с вами сейчас, как вы думаете? Почему вы здесь?

— Полагаю, у меня депрессия, — ответил Мика.

— Простым языком говоря, да, хотя по сути, видов депрессии несколько, — согласился врач, — и наша с вами задача определить способ лечения, который для вашего расстройства наиболее эффективен. Депрессия в большинстве случаев хорошо поддаётся лечению и коррекции, если вовремя ей заняться. Единственное, что меня смущает — это ваш вчерашний припадок, даже не он, а то, что вы ничего не помните. Вы хотите выздороветь и жить полноценной жизнью?

— Хочу, — сказал Мика, — и готов лечиться.

— Вы рассуждаете как человек, имеющий все шансы на выздоровление, — заметил врач, — начнёте принимать антидепрессанты, пройдёте курс психотерапии, а там посмотрим.

— Курс — в смысле разговоры с лечащим врачом? — спросил Мика.

— Можно сказать и так, — улыбнулся Вениамин Яковлевич.

За завтраком Молчун сел напротив Мики и следил за каждым его движением.

— Прости, — Мика отложил ложку, — я напугал тебя вчера. Больше такого не повторится. Я понял, что ты всё равно ничего не знаешь о моей сестре. Или не помнишь, если знал. Будешь?

Мика протянул ему хлеб с маслом, Молчун взял, откусил кусок и лёг щекой на стол.

— Прости, правда, я не знаю, что на меня нашло, но мне уже выписали кое-какие лекарства, так что всё будет хорошо, — сказал Мика.

— Ему дают зелёные капсулки, — хихикнул подсевший рядом Весельчак. — Почему нам их не дают? Почему мы едим одни и те же белые таблетки? По-моему, они не действуют вообще. Эй, новенький, тебе нравятся твои колёса?

Мика кивнул и сказал себе: я не буду разговаривать с ним, и это не Стас, а больной, болтающий с троллями, я его не знаю, он меня тоже.

— Мы желаем временных вещей, оттого и страдаем, — сказал Буддист то ли Весельчаку, то ли Мике, пододвинув к себе тарелку с липкой серой массой геркулеса, — то, что временно, держит нас в иллюзии существования нашего «я», держит в рамках. Избавься от желаний, и будет счастье.

— К чему бы это, — пробормотал Мика.

— Избавиться от страданий можно, обретя правильные устремления, — заметил Монах.

— Что значит правильные устремления? — поинтересовался Мика и подумал: зачем я спрашиваю, зачем мне ответ на этот вопрос?

— Правильно надеяться на Аллаха одного. Все устремления, ожидания и надежды направлять лишь на него одного, ведь лишь он может менять положение людей, — ответил Мулла.

И эти трое продолжили общаться между собой. Каждый говорил на языке своей веры, и никого не смущало, что они выдают опровергающие друг друга высказывания. Мика слушал мирную непринуждённую беседу и думал: вот оно, дружественное пространство единого бога, по имени изменённое сознание. А выглядит всё таким прекрасным, и, наверное, вот такой могла бы быть идеальная вселенная. Учись, сказал он себе, и найдёшь способ разговорить Молчуна. Они встретились взглядами, и Молчун показал язык. Мика, не задумываясь, ответил тем же, и они одновременно улыбнулись друг другу.

Весь день они переглядывались, а на прогулке, куда им обоим разрешили пойти, Молчун подошёл к Мике и попросил сигарету. Мика с готовностью протянул пачку. Прикурив от зажигалки санитара, они присели на лавочку.

— Погодка что надо, — глубокомысленно произнёс Молчун, — весной пахнет. Кстати, я — Василий.

—Ага, — ответил Мика, — приятно познакомиться. Михаил.

— Вообще-то не люблю весну, — Василий прицокнул, — слякоть, грязища везде, жуть невозможная.

— Ага, — поддакнул Мика.

— Ну а так-то неплохо же: теплеет, природа просыпается, птицы прилетают, гнёзда вьют, — заметил Василий, — я вот стрижей люблю, они шустрые, вообще не садятся на землю никогда, всё в полёте делают: и едят, и размножаются.

— Красавцы, — хмыкнул Мика. — А мы как-то с сестрой спасли стрижа в детстве. Он выздоровел и улетел, а мы скучали по нему.

— Твоя сестра — ведьма, — процедил Василий.

— С чего бы? — Мика с трудом сохранял спокойствие.

— У нас мужик лежал в пятом, шизофреник, Хорбовский у него фамилия была. Он всё время нёс что-то про город на облаках и белых стрижей, — Василий сплюнул. — А потом эта практиканка, твоя сестра появилась, зашла к нему в палату, он как кинется на неё с воплями! Я как раз на дежурстве был.

—           И что потом? — Мика внимательно смотрел на Молчуна.

— Сам знаешь, суп с котом, убила она его, — сплюнул Василий.

— Как она это сделала? — как можно равнодушнее спросил Мика.

— Он кинулся на неё, заорал что-то вроде: «с*ка, ты сводишь меня с ума», — сдавленно произнёс Василий, — я услышал, забежал в палату, вколол ему. Девчонка была белая, как простыня, и так… улыбалась, явно не в себе, но помогла привязать его к кровати.

Василий замолчал.

— А потом? — немного подождав, спросил Мика.

— Да что ты заладил: потом-потом. Хрен с хвостом! Ничего! — огрызнулся Васильев, — ночь настала, вот что. Я дежурил, а эта девчонка, Элина, со мной сидела на посту, мы болтали обо всякой ерунде. В пятом отделении камеры везде, Хорбовский в отдельной палате был. Я его проверил около двенадцати, он был в отключке, ну ты ж сам представляешь, каково это.

Мика кивнул. Воспоминания об успокоительном и «мягкой фиксации» были свежими.

— Ну вот, я покурить пошёл, а девчонка на посту осталась, меня десять минут не было, — продолжил Василий. — И знаешь, что случилось за эти десять минут?

— Что?

— Девчонка зашла к Хорбовскому, — Василий понизил голос, — развязала и загипнотизировала его! И он, представляешь, сделал себе удавку из ремня и повесился на решётке окна. Я к нему зашёл около шести утра, а он висит, голубчик!

— Ага, — Мика затушил сигарету и бросил бычок в урну, — ты сам, что-ли, видел, как она его развязывала?

— Не видел, но кто, если не она? Там больше не было никого! — прошипел Василий.

— А запись? Ты же сам сказал: камеры везде, там должно было записаться всё, что на самом деле произошло.

— Так она ведьма, я ж тебе объясняю! — повысил голос Василий. И перешёл на полушёпот: — Стёрла кусок записи силой мысли, я так думаю и всё. Я им всем говорил: она это сделала! Девчонку-то допросили и отпустили, я её больше не видел, уволилась, говорят. А меня допрашивали-допрашивали, дело завели на меня, типа я его привязал не по протоколу, и он сумел освободиться. Да как же не по протоколу-то! Я десять лет проработал! В итоге вот, запихали в отделение. Типа у меня галлюцинации, шиза и всё такое прочее. Да я ж сам медбрат, ёмаё. И я нор-маль-ный!

— Ага, — сказал Мика, — мы все нормальные, и ты, и я. Поэтому мы здесь.

— Не веришь? — зло процедил Василий.

— В то, что ты — нормальный? — спросил Мика.

— В то, что она его убила! — снова повысил голос Василий.

— Нет, — усмехнулся Мика, — зачем ей нужно было его развязывать, если он представлял для неё угрозу? Как можно человека в отключке поднять с кровати и заставить повеситься? А потом ещё, ммм, что ты там сказал: «стереть запись силой мысли».

— Да пошёл ты, — сплюнул Василий и отошёл в сторону.

***

— Мы уйдём по лестнице в наш Город Снегов, и никто не найдёт нас. Мы пройдём триста шагов...

— Не продолжай, — застонал Мика, — ненавижу эту песню.

— Раньше она была твоя любимая, — возразила Элли, — ты всегда просил меня спеть её перед сном. И на концертах пел её первой всегда. И даже альбом…

— Нет, — перебил Мика, — она была твоя любимая. А у меня таких не было.

— А как же песня обо мне?

— Она умерла вместе с тобой.

— Я же тебе уже тысячу раз сказала, что я жива!

— Докажи! Ты приходишь и как в детстве, дуришь мне голову! Я в Деда Мороза не верил с первого класса, а в твой Город Снегов верил до двенадцати лет!

— А сейчас? — грустно спросила Элли.

— Слушай, Эл, у меня депрессия, а не шизофрения. Мы же были как близнецы. Мы сначала смотрели друг на друга, а потом на других. Между нами было какое-то особое знание вселенной. Мне не хватает нашего языка без слов. Того, как мы могли взглядом сказать друг другу так много. Я смотрю в зеркало и вижу твоё лицо вместо своего отражения. Господи, что мне с этим делать?!

— Тебе грустно?

— Эл, почему люди думают, что депрессия — это когда тебе грустно? Это капец не грустно, Эл, это — темнота, которая ползёт к тебе, проникает в каждую клетку. Она высасывает все эмоции, забирает всё, опустошает, обездвиживает. Это не печаль или гнев, а… беспомощность! Вот что это! Представь: ты просыпаешься, а мир вокруг бесцветен. Выходишь на улицу, где нет звуков, дуновения ветра и запахов. Ты ешь и не ощущаешь вкуса пищи. Обнимаешь кого-то и чувствуешь себя абсолютно одиноким. Это не плохое настроение, но пустота, немота, глухота, и, кажется, они никогда не уйдут. Одиночество в комнате, полной людей. И словно нет надежды, совсем нет! Ни-ка-кой! Мы живём в мире, где, если ты ломаешь руку, все сочувствующе смотрят на твой гипс, но если ты говоришь, что у тебя депрессия, или панические атаки, или что ты хочешь умереть, все стараются уйти на другую сторону дороги. Мы живём в мире стереотипов. Воспринимаем то, что касается тела, но не разума. Когда у тебя что-то «ломается» в голове — другим это непонятно. И …это — равнодушие чистой воды.

— Тебе на философский надо было идти, а не на стройфак… — сказала Элли. И, помолчав, добавила, — отпусти меня и вылечишься. Всё пройдёт.

Мика открыл глаза. Было ещё темно, за окном шёл снег.

Как могло всё так соединиться здесь, как вселенная привела их троих в одну палату: Стаса, Молчуна и его? У Мики это не укладывалось в голове, но ему стало казаться, что всё совпало для того, чтобы свести его с ума. Те двое, вернув ему боль по имени Элли, перестали существовать для него, как и всё, что было вокруг. Боль по имени Элли снова стала такой сильной, что всё остальное потеряло значение. Мика не испытывал ни малейшего желания вставать с кровати и начинать новый день.

Через две недели, тем не менее, лекарства начали действовать, галлюцинации мучили реже и реже, но состояние было такое, словно мозг заморозили, словно он застыл студнем. Не хотелось ни думать, ни говорить. Врач уверял, что всё идёт своим чередом, и буквально через несколько дней к Мике начнёт возвращаться радость жизни и всё, что с этим связано, но Мика в это не особо-то и верил. Его перевели в другую палату со свободным выходом и без постоянного присутствия санитара. Теперь можно было ходить по коридору и видеться с родными. Несколько раз к Мике приезжали родители с Катей, и они общались в комнате для свиданий около пятнадцати минут. Мика надеялся, что увидев их, он хотя бы обрадуется, но надежда была напрасной. Каждый раз они уезжали от него с такими печальными лицами, что он не выдержал, в конце концов, и попросил больше не приезжать, пока он не выйдет отсюда.

— Я болен, — сказал он им на прощанье, — врач объяснял, что моё поведение типично для такого состояния. Не могу видеть, как вы расстраиваетесь, что я не бросаюсь вам на шею и не выражаю никаких эмоций. Просто у меня пока их нет. Всё будет хорошо. Надеюсь. Так врач говорит.

После отбоя Мика подолгу смотрел на потолок и ждал, пока не подействует снотворное. И был почти счастлив, просыпаясь, что не видит больше снов. Прошёл месяц, и Мика чувствовал себя вполне сносно. Он читал, регулярно ходил на прогулки, ему разрешили писать, дали ручку, и он вечерами черкался в блокноте, а по ночам разговаривал с сестрой. Чаще всего это был один и тот же диалог, который с небольшими вариациями повторялся из раза в раз. Начинался он с одной и той же фразы, которую говорил ей Мика: