Тайга… середина нулевых.

Васька наяривал гитаристом в ансамбле. Играли-бу́хали они в Доме Офицеров на танцах. Это было очень круто. Учитывая, что до дембеля оставался всего лишь год — жизнь удалась!

Вообще-то, служил он – не с того конца начали – в гарнизонном военном оркестре, дул в тубу (духовой бас). Но лаба́ть на танцах — да ещё, блин, в офицерском клубе — считалось вершиной армейской халявы.

Военные музыканты работали в штатном режиме: утренний развод, затем «Славянка» — в столовку. Полуденная репетиция на плацу. Клуб, занятия. «Славянка» же — на ужин. Потом вечерний развод.

К пяти часам оркестр уменьшался до трёх-четырёх трубачей — старики начинали буха́ть уже в обед. В строю оставались самые тренированные, стойкие — молодняк. Суббота, воскресенье лафа́ — не отвлекай! — репетируем танцевальную программу-на-а...

Бывало, получал и по морде (тяготы). Ну, не в танке же воюем, не в окопе.

Год… Почти «старик».

Товарищ пишет — всё в порядке там, на воле. Ещё бы. Что там может быть не в порядке-то?

Васька шлёт полевые снимки — жене, приятелю: уставший воин, фоном — пара-тройка танков Т-80, тоже замученных, грязных (пять тысяч миль по бездорожью). «Калаш» небрежно прикрывает подсумок с гранатами, патронами, чёрт его знает, с чем ещё. Справа — миномёт, дымок из ствола. Просто солдат устал. «Просто устал», — так выразительно говорит его тяжёлый,  исподлобья, взгляд с немного помятой (в бою — в левом кармане) фотографии. Кстати, раз десять переснимали — эффект достигнут. Взгляд реально тяжёлый.

…Когда Оксанка прислала карточку только что родившегося сына, был шок.

Непонятная фотка смотрела его же, Васькиными, глазами. Слёзы сами хлынули. Нет, чуть капнули.

Отпуск, увы, не дали. Да остался-то — год — чего там горевать-то? Сына снимал лучший друг Колян — он профи. И то, и это — всё умеет.

Колян тоже ждёт напарника Ваську — у них совместный бизнес. Оксанка письма шлёт редко. А после родов перестала вовсе — сплошная морока навалилась ползунковая. Оксанка красивая… ну, да ладно.

Васька обожал её, прикинь, как-то не по-человечески. Очень любил! Шагал по плацу — и любил. Дул в мундштук на морозе — и любил.

Между делом — про мороз (жена выслала толстые шерстяные носки, он их на руках носил как рукавицы… но не в том суть). Так вот, при минусовой температуре положено музыкантам, вернее, их духовым инструментам, спирту — кому сколько. По Уставу.

Всех больше по Уставу положено тубисту-басисту. Посему весь предыдущий год Васькин спирт, — побеждая северную стужу — выпивали старослужащие бойцы. И вот, наконец, — его очередь. [Оттого строевые оркестры далеко не стройно и слаженно звучат, особенно в лютый холод]. Васька черкнул об этом жене — хотел повеселить.

 Мобилы в части запрещены — ракеты... да и тайга бескрайняя сплошняком. Связи нема. Поэтому звонил редко, и то с небольшой поселковой почты. Одна тоскливая кабинка. Приходилось маяться, ждать.

Ещё Васька любил гитару — много тренировался, оставаясь в клубе за полночь. А прикорнув малёхо в очереди на телефон, сочинял:

 Падает дождь — и облака

 Заняли небосклон, как небесный батальон,

 Дождь всё льёт и льёт, как стара — эта история.

 Дождь всё льёт и льёт, как стара — эта история…

Вставлял аккорды, ну, типа Роббин Форд[1]. Подражал Фриппу[2] (старьё, конечно). Если б родилась дочка, назвал бы её «Падает дождь» — по-литовски «лия» — Лияной. С литовцами на гражданке мутили — серые компьютеры без растаможки.

— Алло!!! — связь барахлит: — Как, да что, да как дела? Всё нормально… — То да это. — Понятно, куда без мамы. Давай, в ушко поцелуй, в носик. Бабуле привет.

— Послушай, Вась...

— Вот-вот, уже лучше. Да, слышу вас хорошо, — настроение шутливое, тёплое: — Повтори разок, опять пропала!

— Я-те-бе-из-ме-ни-ла, слышишь?

— ... — молчание. — С кем?

— Так, с Коляном.

— Как?

— Так, в клубе после танцев.

— Как?!

— У директрисы на столе, — совсем тихо.

 Белые костяшки пальцев вокруг трубки:

— Как-ты-могла?!

— Я так же сказала… — уверенней: — А он мне по лицу ударил.

— ??? — молчание.

— Спрашиваю: «Какая по счёту у тебя?» — он ударил, я упала. Стукнулась спиной о ведро.

Васька выплыл из кабинки. Тишина.… На почте — тишина! В рот воды набрали все? Вообще ничего не слышно.

Вышел на улицу. Морозец. Вроде как уши заложило.

Тряхнул головой, сбросив в сугроб ушанку — снег по-домашнему скрипел под ногами: «Скрип-хруст-хруст… Скрип». Вдохнул полной грудью стылый воздух, закашлялся.

Поднял шапку. Натянул её плотно, — по-мужицки зло пристукнув сверху варежкой. Ускоряясь, зашагал прочь. Размазывая по мёрзлым щекам влажные остатки юности: «Целых двенадцать месяцев! Всего двенадцать».

 Год.

 Служба только начиналась.

Песни нашего двора.

Музыка, под которую развалился СССР

Специально для музыкального конкурса Игорь Фунт вспоминает далёкое советское прошлое. Явленное в ощущениях эстрадной, рок-музыки достославного СССР. Приглашая читателей принять непосредственное участие в обсуждении ярких моментов их бурной танцевальной молодости. Погнали?...

На вынужденном домашнее-карантинном отдыхе слушая много музыки, внезапно придумал создать некий (потешный) каталог того, что я помню про ту или иную старенькую мелодию. Какое-нибудь фееричное под неё событие. Что делал, чем занимался, кого любил... Смотрите сами, что получилось. Добавляйте своё, если есть чего присовокупить.

Boney M. Sunny, 1976. В СССР полноценно широким (концертным) форматом песня вышла где-то в 1978-м. [Одномоментно с визитом группы.] Ко мне прибежал мальчуган-сосед с пятого этажа. И крикнул типа бери срочно магнитофон, и погнали ко мне записывать. Сейчас включат Бони М! Из подъездной пацанвы катушечный маг тогда был только у меня: «Нота», кажется. У него же имелось трёхпрограммное радио. Где он и вычислил по анонсу время выступления невиданного тогда ВИА. К тому же умел подключать шнуры. О, это что-то из разряда фантастики. Такой музыки мы ещё никогда не слышали.

Smokie. Needles And Pins, 1977—78. Вместе с «Бони М» в Союзе появились «Смоки» с их великими концертами Midnight Café, Bright Lights & Back Alleys etc. Все песни гениальны. Ну, вот хоть эта — про иголки-нитки. В начале 80-х я уже играл в ансамбле. И конечно, композиции Смоков пели-исполняли практически все — прямо по содержанию на пластинке: крайне подвижны. А именно эта ассоциируется у меня с фирменной барабанной установкой. Неизвестно откуда надыбанной Домом культуры при Мелькомбинате, где я подвизался. Врубал на полную мощность стоваттные колонки, — от всей души стуча палочками одновременно с записью. Понятно, — у меня получалось лучше, чем у смоковского барабанщика Пита Спенсера.

Kaoma. Lambada. (1989) Шёл серый «тяжёлый» 1992 год. Я — на Пермском рынке скупаю аппаратуру. Для дальнейшей её переправки с Урала на Москву. Почему в Перми? Тривиально: чрезвычайно развитый бартер с Японией. Russia в страну Восходящего солнца гонит сырьё, металл, оружие. Они нам — сверхдефицитную электронную технику: панасоники, хитачи, розенлефы. Под жгущую уши «Ламбаду» ехал рассчитываться с поставщиками. В их напрочь тонированной импортной машине. Толстая пачка денег — при мне. На заднем сидении дружелюбно-одиноко лежал пистолет Макарова. Напоминанием того, что мы, русские, никогда друг друга не обманываем.

Eagles. Hotel California. Конец 1970-х. О, вещага. Под эту композицию во Дворце культуры «Шинник» на Вятке заканчивались танцы. К финалу песни в зале уже по-рыцарски стояли наизготовку два противоборствующих лагеря — печенеги с половцами. Пьяно заточенные на беспощадно-клановую драку. Сей момент соло-гитаристы «Иглов» Лидон с Фелдером мочат последние аккорды и… Погнали! А поскольку в ходу тогда были мотоциклетные цепи и армейские ремни со «звёздно»-начищенными СА-пряжками, — битвы гремели нешуточные. Но — главное! — без поножовщины. Посему на следующий субботний карнавал встречался тот же самый «воюющий» состав. (Воевали, как правило, по районам. И — лежачих не били.)

The Beatles. Hey Jude. Увертюра 1980-х. Искра прошлого… Консерваторско-искусствоведческая студентура чешет в старых раздолбанных автобусах на картошку с капустой. Гогоча́ и беспрерывно буха́я что ни попадя. (Портвешок «Три топора» в бомбах-0,7, разумеется.) В трясущемся заднике одного из них поёт «Хей Джуд»… Чиж. Да-да. Фигача на гитаре «правильные» битловские аккорды. Собственно «Чижом» его зовут пока лишь трое-четверо близких друзей. Подпевает же — весь автобус. И даже водитель. Мало кто знает, что Чиж, — Сергей Чиграков, — энциклопедически знает всех битлов, дипёплов, мн. др. рок-монстров. Наизусть — слова и аккорды. Что тогда в Союзе, во-первых, было недоступно физически (железный занавес). А во-вторых, просто невозможно выучить столько.

Deep Purple. Smoke on the Water. 1971—1972. Окунаясь в ту нереально экспрессивную музыку, ощущаю себя в далёкой уральской деревне поздних 1970-х. Куда мы с товарищем приехали играть в клубе на Новый год. Запомнилось не столько выступление, сколько дорога в ту далёкую местность. Фантасмагорически чудный зимне-сказочный вид — из мультяшной паутины окна тяжело урчащего ПАЗика. Огромные замёрзше-былинные деревья дремучего леса под гоголевской луной — по краям ровно застывшей трассы: Россия-Мать! Танцы прошли на «отлично». Я беспощадно колошматил по барабанам — с футбольным свистком во рту для проформы. На сцене мигали три лампы «цветомузыки». Приятель ожесточенно чесал на гитаре всё, что на душу ляжет. (Нас было двое в группе.) От дипаплов до блатняка. В зале восхищённо отплясывали около шести-семи человек: из тех, кто сумел добраться на «супершоу» в страшный 40-градусный мороз. Точнее, ползали на четвереньках от счастья.

Pink Floyd. Time, 1972—1973. Я уже пришёл из армии. У меня уже был джапановский муз. центр. Было где жить. Жена, ребёнок, наполеоновские планы. Нехилая работёнка в кабаке. Где херачил лабухом. Посему The Dark Side of the Moon знал наизусть. В тот день как раз играла эта тревожная «таймеровская» песня. До сих пор щекочущая нервы своим невероятным космизмом: чёрная дыра смыслов! Вдруг в комнату забегает Олька (супруга). Вырубает музон. Тащит меня в коридор: «Слушай!» — Там на вечной совковой побелке висела «вечная» совковая радиоточка. По которой провозгласили «толстым голосом», дескать, в Чернобыле что-то непонятное и ужасное очень-очень сильно рвануло! Так 86-й и остался в памяти. Ядерным взрывом. И — ядрёными «Пи́нками».

Donna Summer. Hot Stuff, 1979. Как ни странно, песня в год выпуска сингла появилась и в СССР. К 80-м пацаны-меломаны начали обзаводиться у спикулей крутющей воспроизводящей техникой. Примерно с той эпохи и завязалась аудио-гонка чуваков, «убитых» настоящим звуковы́м драйвом. Не знаю почему. Но, видимо, то ли в загранку корабли плавали больше. Чаще. То ли общий вес привоза увеличился. Но именно где-то со времён брежневской смерти открылся доступ к редким забугорным аппаратам. Компьютеры. Колонки-динамики. Синтезаторы. Правда, все ходили под 154-й статьёй УК «Спекуляция»: до 10 лет. Что было, в принципе, похрен. (Несмотря на посадки всем известных популярных исполнителей.) Песня Донны Саммер отложилась в подкорке жуткой пьянкой в том же 79-м. Под взрывное диско мощнейшей новой аппаратуры у приятеля. Сносящей крышу напрочь. [Пили, несомненно, портвейн. Ещё «Зубровку».]

«Звезда и смерть Хоакина Мурьеты», рок-опера Рыбникова—Грушко. 1976. Какую-то отдельную арию (подобно, скажем, уэбберовскому «Иисусу-суперзвезде») выделить сейчас, с ходу не могу. (Помню яркое: «Золото! Золото!» Также «После тяжких трудов».) Впечатление произвело творение целиком. Причём впечатление — уровня свежего концерта «Квинов», не менее. Ведь в Союзе даже мысли не было о разрешённом, легальном роке. «Машина времени» только ещё выбиралась из-под цензурного забора. Да, — восхищённо внимали русским(!) словам в западной рок-обработке. Это было чудом. Запа́ла комната в коммуналке, заваленная бутылками: ведь слушать надо (с перерывами на закусь) часа полтора-два. Счастливые советские полтора часа. Счастливые. Советские. Блин… Полтора часа.