— Руку круглее, Алекс. Как будто держишь яблоко. Вот так...

Учиться надо долго и вдумчиво — она всегда говорила это детям. Только с годами, только через слёзы и отвращение, через стёртые пальцы и часы за инструментом появляются мысль и любовь — разве что ученик не гений. Сашка был не гений. Но он был фантастически упёртый, амбициозный звездолов, и Клара Игоревна часто вздыхала в учительской:

— Был бы помладше, взяла б на Чайковского.

— Так сейчас бери, — не без зависти советовали коллеги.

— Мало времени, — морщилась Клара. — Не успеть подготовиться.

К зиме об этих разговорах прознал сам Саша.

— Клара Игоревна, давайте поедем на Чайковского в будущем году. Я смогу!

— Туда тренируются годами, Алекс. Ты без году неделя знаком с инструментом!

Саша мрачнел, умолкал, приставал снова, но Клара была достаточно мудра, чтобы не поддаваться рыжекудрому обаянию. А в остальном всё шло отлично: они одолели элегию Металлиди и «Ариэтту» Скултэ, Санёк освоил вибрато, и звук стал удивительно живым. Однако к концу второго года жадная учёба всё же дала перегиб: стала болеть шея, пальцы стёрлись о струны, в сборнике попался неподдающийся «Танец» Бабаджаняна, и Сашка пошёл вразнос: начал прогуливать, отказывался заниматься дома.

Как-то вечером Кларе позвонила его мать — огненно-рыжая женщина с печальными глазами, — сказала, что им придётся выкупить школьный инструмент: Александр исчиркал деку чёрным маркером. Клара даже растерялась, но мать была растеряна ещё сильней: к концу разговора она почти плакала, умоляя повлиять, что-то сделать...

Клара попыталась: провела долгий разговор, после которого Саша не появлялся всю четвёртую четверть. Явился только на последний урок — угрюмый, злой, с гигантским букетом. Следом за ним шла мать.

— Клара Игоревна, мы решили, что больше не будем заниматься скрипкой, — уныло произнесла она. — Но мы вам очень благодарны, Саша говорит, вы чудесный педагог...

Ученик не глядя опустил на стол красные маргаритки в фольге. Потом всё-таки поднял глаза, зыркнул исподлобья.

— Оставьте нас на минуту, — вдруг попросила Клара. Дождалась, пока мать выйдет, и, понизив голос, сказала. — Слушай, Сашка. В ноябре конкурс Чайковского. Будем участвовать.

И он кивнул, и даже не сказал ни слова — как будто так и надо.

...У них не было ни идиллии, ни тихих вечеров за инструментом. Были крики и ссоры, такие, что прибегала директор. Саша швырял ноты, Клара хлопала дверью, выставляя его вон, но он упорно возвращался на следующий день — с наломанной сиренью, с дешёвыми шоколадками, с маргаритками или с пустыми руками и глазами в пол.

— Давайте дальше, Кларигоревна.

И они продолжали, и летнее время до её отпуска пролетело незаметно. А через три недели они встретились снова — он выросший и загорелый, она тихая и опустошённая поездкой в родной городок.

— Клара Игоревна… Что-то случилось?

— Сначала собираешь, выигрываешь, копишь… — вздохнула она. — А когда вроде бы всё есть, даже понять не успеваешь, как начинаешь терять...

Сашка ничего не спросил; сам поставил чайник, сам сходил вымыть её вечно грязные кружки.

— Пейте.

— А ты?..

— А я поиграю.

С того дня ссоры сошли на нет, да и ссориться стало некогда: до конкурса оставалось три месяца. В первом туре Санька играл двадцать четвёртый каприс Паганини и вальс-скерцо Чайковского — за бесконечными повторениями ей даже перестал сниться бывший жених. Снился теперь Алекс — всегда отражение в зеркале, всегда со скрипкой, с идеальной постановкой рук, ног и спины.

...После того, как они отправили запись на заочный тур, Клара пригласила ученика в гости и всё восклицала:

— Что за манеры!

И шлёпала по рукам, вручая десертную ложку, и заставляла сидеть и есть торт, как следует... Санька смеялся, они пили каркадэ из белых чашек, а из колонок неслась запись — вальс Ребикова и «Джульетта-девочка» Прокофьева, которые они выбрали для следующего концерта.

...После второго тура она поймала его за кулисами, усадила на плюшевый пыльный пуф, и, захлёбываясь, сжимая холодные, влажные от пота пальцы, бормотала:

— Спина прямая, плечи расправлены, изгиб рук изящный, как у балерины, шея лебединая… Я смотрела на тебя из боковой ложи, Алекс, и думала: ты ли это? Совсем кавалер, Алекс… Совсем скрипач.

...После третьего тура она отпаивала его чаем в гостинице, где финалистам выделили целый этаж. Сашку била дрожь, и он всё спрашивал:

— Вторая? Ведь вторая же, Клара Игоревна?

— Вторая, Алекс! Пей, отогревайся... Ещё простыть не хватало, — едва сдерживаясь, говорила она, а пузырь счастья всё надувался внутри, давил на голосовые связки, делая голос сиплым, дрожащим.

— Вторая же, да?

— Вторая. Вторая! Вторая премия, Алекс! Пей...

***

Хотя Клара и говорила, что ученики её пойдут в консерваторию только через её труп, Сашка пошёл. Они разругались страшно. Он уехал, так и не получив её благословения, и год спустя не без страха стучал в знакомую дверь.

В кабинете визгливо замолкла скрипка, шаркул стул за учительским столом. Клара знакомым летящим шагом подошла к дверям...

— Ольга Евгеньевна, чего тако… Ой! Алекс! Алекс… Проходи...

Она быстро свернула урок с белобрысой девочкой, с любопытством глазевшей из-под чёлки, выписала ей домашку и, напутствуя «Мизинец! Мизинец на грифе!», отпустила восвояси.

— Какая вы красивая! — вместо приветствия нервно произнёс Сашка.

Клара, смутившись, одёрнула тёмное с искрой платье.

— Сегодня играем в администрации… Сколько лет, сколько зим, Алекс! Не звонил, не писал...

— Так я думал… Клара Игоревна!.. Закрыл сессию — и сразу к вам… Вы сердитесь ещё?

— Алекс… — выдохнула она, пожимая его веснушчатую руку обеими своими. — Как ты там? Рассказывай!

Он некоторое время молчал, успокаиваясь, собираясь с мыслями. Провёл пальцем по лакировке скрипки, сел на привычное место у стола — неожиданно долговязый, не знающий, куда деть длиннющие ноги. Огляделся:

— Я смотрю, всё как прежде?

— Время у нас не торопится. — Клара притворила дверь, села на учительское место, украдкой глянув в зеркальную дверцу шкафа. — Тебе ли не помнить, музыке надо учиться…

— Долго и вдумчиво, — со смешком подхватил он. Наткнулся взглядом на свою грамоту за Чайковского.

— До сих пор храните?

— А как же. Такие грамоты у педагога случаются раз в карьеру.

Он покраснел.

— Я знаю, что делать, чтобы было два.

— Ну-ка, ну-ка?

— Давайте сыграем дуэтом. Я серьёзно, Клара Игоревна. Давайте. У них уже три года есть эта номинация. — У Сашки даже глаза загорелись, совсем как раньше. — Я всегда хотел играть с вами. По-настоящему играть...

— Алекс, — ласково протянула она, — не чепуши. Я тебе уже и в подмётки не гожусь.

Он не стал настаивать, да и было это, наверно, скорее шуткой… Клара спросила:

— Чаю?

— А можно кофе? — мрачновато попросил он.

— Не ты ли говорил, что ненавидишь кофе и никогда его пить не будешь?

— Это я до первой сессии говорил, — разулыбался Саша. Нос сморщился, на кончик скатились крупные рыжие веснушки, как будто кинули подсолнечной шелухи.

— Ну, кофе так кофе, — кивнула Клара и, шелестя юбками, грациозно прошла к шкафчику.

Пока она возилась с зёрнами, Саша вытащил из кармана тёмную шоколадку. Клара одобрительно цокнула, отломила кусочек и окунула в чашку.

— Вот это, — наставительно сказала она, — и есть горячий шоколад. Горький шоколад в крепком кофе. Остальное — ерунда.

Вдруг предложила:

— Хочешь, погадаем?

И отточенным жестом перевернула сначала его, потом свою чашку.

— Что тут у нас… Ссора с начальством?.. Ну, это педсовет по двоечникам. Слёзы и молодость — видимо, от ценника у косметолога…

Сашка хрюкнул.

— А у тебя что?.. Большие горизонты… Сложные хлопоты…

— Это сбор бумажек на творческую стипендию.

— Казённый дом…

— Общага, ясное дело.

— Большая любовь.

Сашка покраснел ещё пуще и спрятал лицо за чашкой. Пробормотал:

— Хорошо бы.

— Что, есть варианты? — усмехнулась она.

— Да… — гулко, в чашку пробубнил Саша.

— Как зовут хоть?

— Наташа…

— Хорошее имя.

— Ага…

***

Стоял цветущий душистый май, когда она встретила их около музыкалки — шагали впереди, хохоча, держась за руки.

— А вон то, боковое на третьем этаже видишь? — услышала она. — Это кабинет Клары Игоревны. Это она меня…

—...заставила скрипкой заниматься, — весело закивала Наташа.

— Да… В десятом я хотел бросить, но она заставила. Своими методами…

— Санечка, ты тыщу раз рассказывал…

Клара, ощутив одновременно досаду и гордость, ускорила шаг, чтобы слышать получше. Но парочка, как назло, замолчала, предавшись самому естественному занятию влюблённых. А на следующий день он притащил эту Наташу к ней — Клара вошла в кабинет и с порога угодила в крепкие Сашкины объятия. А когда рыжая шевелюра немного сместилась, под слова «Ната, это и есть Клара Игоревна, как же давно я хотел вас познакомить!» увидела, наконец, и саму Наташу. Она и правда была хороша: чёрные локоны, зелёные глазищи, худенькая, стройная...

— Здравствуйте, здравствуйте… Алекс, как неожиданно... — замялась Клара, оправляя старую юбку. Даже не накрасилась сегодня, как нарочно.

Наташа улыбнулась:

— Здравствуйте, Клара Игоревна! Саша о вас говорит то и дело. Спасибо вам, что наставили его на путь, так сказать… Иначе мы с ним и не встретились бы…

— Я даже не думал, что буду по вам так скучать, — совершенно обезоруживающе заявил Сашка, протягивая букет тюльпанов. — А Ната на композиторском, мы на концерте познакомились... Нат, сыграй свою весеннюю элегию, а? Пожалуйста!

Клара, в собственном кабинете ставшая зрителем, послушно подала Наташе скрипку.

— Нет, нет, — с жалостью покачала головой та. — Я играю на фортепиано… Можно?..

«А Саша так хотел в дуэтную номинацию Чайковского», — вспомнила Клара и, вздохнув, кивнула.

Наташа подняла крышку, села, расправила пышную юбку и на секунду застыла, занеся руки над клавишами. А потом из-под её пальцев проклюнулась музыка — потянулась тонким стебельком, струйкой дыма, разрослась в слабый весенний аромат, наполнила кабинет, выплеснулась в открытую форточку, поплыла по городу, по всему миру… Клара забылась, глядя на Сашу, который рассеянно мягко постукивал по столу на сильную долю.

Когда Наташа закончила, Клара несколько секунд сидела в растерянности. Потом встряхнулась, отгоняя наваждение. Севшим голосом спросила:

— Молодёжь, кофе?..

***

Шевеля губами, щёлкая пальцами, Саша стоял у окна в её крохотной кухне. Клара, надев очки, читала программу грядущего сольного концерта.

— Решил всё-таки играть Чакону? Смело...

Он обернулся к ней, нахмурился, словно потеряв нить. Махнул рукой. Выдохнул сквозь зубы совсем не к месту:

— Мы расстались.

— Да я уж догадалась… — Клара подошла к окну, дёрнула ручку: перед грозой царила спёртая духота, хотелось впустить в квартиру хоть немного воздуха. — Давно?

— Неделю назад. — Саша отбросил со лба отросшую чёлку, повернулся к ней и с отчаянием спросил. — Что я делал не так? Клара Игоревна?

— Мать как-то сказала мне прекрасную фразу: не обсуждай чужих детей и чужие отношения. Так что, Алекс, прости, совета не дам.

Он обхватил себя руками, уставился в пасмурное небо. Ветер за окном раскачивал тонкие, облетевшие веточки берёз.

На ученика было жалко смотреть: блестящий выпускник, перспективный скрипач, член жюри конкурса Янкелевича, «Левиафана»… В конце концов, молодой, красивый, а поди ж ты — девушка бросила, и всё: в глазах — тоска, глухая, как самая холодная заводь...

— Алекс, — мягко попросила Клара, кладя руку ему на плечо. — Не надо. Не надо так убиваться.

— Но если нет… если ничего больше нет, — прошептал он. — Нет утешения...

— Нет утешения в ином — ищи его в музыке.

Саша полез в карман, вытащил телефон. Потыкал. Кухню затопила ласковая мелодия.

— Я слушаю каждый день. Постоянно. Но это — не утешение.

— Какое ж это утешение! — хмыкнула Клара, узнавая «Весеннюю элегию». — Это только растравливание ран...

Она отошла от окна, подтащила к шкафу табурет. Взобравшись, принялась рыться на верхней полке.

— Клара Игоревна! Осторожней! Осторожнее!

Он подбежал, бестолково махая руками, замер, обхватил ладонями воздух вокруг неё.

— Куда вы полезли?..

— Сейчас… — бормотала она, перебирая пачки макарон. — Сейчас…

Наконец ногти звякнули о стекло, она рывком выхватила из-за баррикады пакетов бутылку, покачнулась, но всё-таки устояла на табуретке.

— Оп-ля!

— Клара Игоревна!

— Вина, Алекс? Это, конечно, тоже не утешение, но всё же...

Сашка залился краской.

— Вы же… учительница…

— Что, до сих пор веришь в непогрешимость учителей? — рассмеялась она.

Сашка мялся, а Клара так и стояла на табуретке, глядя сверху вниз. Оказывается, на макушке волосы у него были не рыжие, а тёмные, почти коричневые...

Она потопталась, соображая, как бы слезть, опустила бутылку на разделочный стол и хотела присесть, чтобы потом соскочить на пол, но Саша опередил — протянул руку.

— Аккуратней, Клара Игоревна…

Она оперлась на его крепкую, с рельефными венами руку и спрыгнула на пол. Пасмурный сумрак прорезала молния — неестественно белой полосой на секунду легла на Сашино лицо.

— Правда, бокалами не обзавелась, — виновато сказала Клара. — Из кружек. Ничего?

— Ничего, — буркнул он.

Она достала старые белые чашки, штопор. В кухне всё ещё играла «Элегия». 

— Сможешь открыть?

Сашка неумело взялся за бутылку, вогнал в пробку штопор.

— Отойдите лучше…

Пробка выскочила. «Элегия» подошла к кульминации. 

— Сейчас осень, — прошептала она. — Это весенняя. Выключи. Не к месту…

Выключил. В кухне стало неестественно тихо — всё замерло перед грозой. И наконец, далеко-далеко за домами, где-то за городом раскатился гром. А потом пошёл дождь — без прелюдии, мощными тугими струями, и сразу запахло палыми листьями, асфальтом, скорой глубокой осенью.

Клара разлила вино, протянула Саше.

— За что пьём? Тост за тобой.

— За музыку? — неуверенно спросил он.

— За музыкантов. За скрипачей, — ответила она, поднимая чашку. — За то, чтобы играть самозабвенно…

— Играть самолётиком, — подхватил Саша. — Чтоб мизинец дотягивался до нот…

— Чтобы смычок был как дыхание, — кивнула она.

— За то, — поднеся чашку к губам, произнёс Саша, — чтобы менять динамику прямо на ноте. За то, чтобы вибрато сглаживало звук. За терпение… за… длинные ноты. За паузы. За учёбу музыке. За учителей музыки, Клара Игоревна. За вас.

Он сделал глоток, закашлялся, и она бросилась хлопать его по спине. Саша перехватил её руку, стараясь выровнять дыхание:

— Всё в порядке… Не надо… Клара… Игоревна…

Потянулся к ней.

Она сжала ладонь, сжала губы.

— Алекс. Не надо резких движений… Не делай того, о чём пожале…

— Вы говорили так о консерватории. Я не жалею, — прошептал он.

Поднёс к губам её руку, осторожно разжал холодные пальцы.

— Руку круглее, — шепнула она заворожённо. — Как будто яблоко держишь...

— Как будто — птицу, — поправил он, закрыл глаза и поцеловал костяшку на указательном пальце.

Оторвавшись, сглотнул и ещё долго не открывал глаз. Негромко, как-то безнадёжно сказал — то ли спросил, то ли поставил в известность:

— Я зайду завтра?..

— Слушай, Сашка, — пытаясь отдышаться, непослушными губами проговорила она. — В ноябре конкурс Чайковского. Будем участвовать. Вместе...

И он кивнул, и даже не сказал ни слова — как будто так и надо.

Дарина СТРЕЛЬЧЕНКО

«Мне 25 лет, я окончила Московский инженерно-физический институт, пишу  повести и рассказы в жанрах реализма и фэнтези. Живу на два города: Москва и Глазов.  Публикуюсь в журналах «Луч», «Пашня» и «Рассказы | Крафтовый литературный журнал», а также в сборниках «Удивительные истории о котах и кошках» (АСТ) и «Мои университеты» (Эксмо). В 2020-м году в издательстве Росмэн в электронном виде вышла моя повесть «Лавочка мадам Фуфур».