Сокровища Вадерпаля

Каждый день я слышу вокруг себя музыку. За левой стеной – играют на баяне. Справа – рояль. За дверью, по другую сторону коридора, контрабас, кларнет, аккордеон...

Если выглянуть из комнаты, то увидишь длинный коридор с портретами знаменитых композиторов, и множество обитых коричневым дерматином дверей. И вот за каждой из них – жизнь музыки.

Мне семь лет. Мы только-только приехали из Крыма в Заполярье. Родители ради хорошей северной зарплаты решились на непростое путешествие, которое затянется для них где-то на двадцать лет.

Наша семья живёт в здании детской музыкальной школы. Здесь нам предстоит прожить весь учебный год – 1966-1967. Мой папа поначалу – завуч, а вскоре – директор Горняцкой детской музыкальной школы в Воркуте.

Квартиру нашей семье дадут, когда я перейду во второй класс. А пока будни превратились в настоящую музыкальную сказку в окружении фантастических симфоний, арий... Моя жизнь протекает под разучивание гамм, скрипичных концертов, хоровое детское пение.

Я – хозяйка одноэтажного длиннющего здания, напоминающего снаружи обычный барак, но за внешней простотой, уж я-то знаю, таится непередаваемая атмосфера счастья. Здесь целыми днями не просто обитает Царица Музыка, но ещё вместе с ней, Музыкой, дышат ветры, плещется море, летают птицы, мчатся огромные львы навстречу знойным лучам солнца, взмывают ввысь орлы, а дети звонко поют: «Орлёнок, орлёнок, взлети выше солнца!»

Я могу по вечерам ходить по опустевшим классам, слушать вместо привычной музыки тишину, трогать инструменты.

Мой самый любимый кабинет – тот, где стоит в углу огромный контрабас. У него говорящие низким шёпотом струны, у него блестящий живот, он толстый и красивый, я его люблю. Он выше меня, и он мне друг.

Но ещё больше в этом кабинете я люблю широченный, добродушный и, конечно, гостеприимный стол. Это стол Вадерпаля. Так зовут высокого могучего дядю с густой русой бородой, он является распорядителем и контрабаса, и всего кабинета. Его стол полон сокровищ. Они находятся в выдвижном ящике.

О, великий Вадерпаль, я так и не запомнила его имя, но меня настолько околдовал его стол, что и сама фамилия его хозяина мне представлялась такой же волшебной. Ва-дер-паль. У этой фамилии, несомненно, было своё музыкальное звучание. Наверное, такое же мощное, как и у контрабаса, принадлежащего Вадерпалю, такое же загадочное, как звон железных сюрпризов из стола Вадерпаля.

Я с замиранием сердца на цыпочках приближалась к двери его кабинета и слушала, как он играет на своём потрясающем контрабасе. Моя душа уносилась туда, где бродили величественные призраки эпох и времён, где рокотали века и рождались звёзды, где открывалась завеса предстоящих свершений, грядущих катаклизмов, мне казалось, я видела будущее и слышала прошлое. Я была переполнена музыкой Вадерпаля, я жила величием его творчества, он исполнял многое, что сам придумывал, и это ещё сильнее очаровывало.

Этого великана с добрыми синими глазами, умеющего широко улыбаться, я с горячей верой детского сердца считала в музыкальной школе самым главным. В глубине души я полагала, Вадерпаль неспроста занимает самый просторный кабинет, имеет самый огромный музыкальный инструмент, и обладает самым большим выдвижным ящиком в самом большом рабочем столе. И сам богатырский внешний вид Вадерпаля указывал мне на то, что да, это он, Вадерпаль, а не директор, и не завуч, является хозяином. Пусть говорят, что тут есть руководители. О, нет. Главное то, чего никто не знает: управляет всей этой сказкой – Ва-дер-паль. Он властелин сокровищ, которые здесь на каждом шагу, он повелитель тайн, которые буквально витают в воздухе. И это не просто сольфеджио или дуэты, гаммы или академические концерты. Это гораздо большее: тайна тайн.

Чуть ли не каждый день я с восхищением созерцала сокровища Вадерпаля. Я подходила к заветному столу, вскарабкивалась на высокий стул, и, болтая ногами, выдвигала, наконец, огромный деревянный ящик. Чего только тут не было! Мне было неизвестно предназначение некоторых предметов, но их обилие, их сверкание, или, напротив, пыль, ржавчина, – всё невообразимым образом воздействовало на мою впечатлительную натуру.

Я обожала карандаши, с обратной стороны которых выглядывал ластик. Ими можно было стирать то, что нарисовал на бумаге. Мне нравились старые дверные замки разного калибра,  десяток больших и маленьких ключей, перемешанных с другими вещицами, а ещё блестящие винтовые стержни с красивыми рукоятками, позже я узнала, что они называются «штопоры», коллекция сломанных наручных мужских и женских часов, с ремешками и без них, был там самиздатовский миниатюрный фотокалендарь с портретами Сталина на каждой страничке, точилки, парафиновые свечи, фонарики, спички, перьевые ручки, блокноты, компас, и даже театральный бинокль и несколько премаленьких игрушечных машинок, а также фигурки оловянных солдатиков. Находились там и совсем непонятные мне охотничьи принадлежности, а ещё гайки, гвозди, кнопки, железный молоточек, плоскогубцы, почтовые марки. И много чего другого. Всё это пребывало в состоянии хаотичной кучи, что придавало богатству в моих глазах ещё большую ценность.

Конечно, подобный многоценный клад досконально изучить можно было далеко не за один раз, а разве что за год. Вот как раз года и хватило для детального ознакомления с выдвижным ящиком стола контрабасиста Вадерпаля.

Периодически сюда, в моё отсутствие, когда Вадерпаль находился на работе в своём кабинете, добавлялись его богатырской рукой новые вещицы. Это доставляло мне потом, во время секретных набегов к Вадерпалю в его владения, огромную радость.

Конечно, тайну подобных путешествий я тщательно оберегала от взрослых. Засыпая, я смотрела в окно, за которым обычно ничего, кроме снега, не было видно, но я тем не менее видела звёзды, небо, космос, вечность, всё то, чем был заполнен минувший день в поющих живых стенах музыкальной школы.

Утром я в валенках выходила на крыльцо школы и оказывалась в снежном туннеле. Снега накапливалось обычно выше уровня окон. Сугробы плотной стеной опоясывали школу, подпирали крышу, наглухо закрывали окна, вот почему и нельзя было разглядеть изнутри в окне ничего, кроме снега.

Учителя с помощью лопат прокладывали внутри снежной крепости дорогу к двери. 

Конечно, в ту волшебную пору я хотела учиться музыке, разве могло быть иначе? Меня привели на прослушивание. Я как можно громче спела свою любимую песню «Чёрный кот». Все почему-то засмеялись. Мне казалось, я красиво пела. Ведь такую замечательную песню петь некрасиво просто невозможно. Я была уверена, меня зачислили в первый класс «музыкалки» именно потому, что я спела про чёрного кота. «Жил да был чёрный кот за углом, и кота ненавидел весь дом…»

В новой квартире на следующий год мы поставили сверкающее чёрное пианино. Несколько лет мне предстояло разучивать пьесы. Теперь это был труд. Сказка закончилась.

Но вот ощущение счастья, восторга, тайны, всего того, что я каждый день переживала в свои семь лет на протяжении года, в окружении той непередаваемой атмосферы, той таинственной жизни музыкальных звуков, всё это не прошло бесследно, а наложило восхитительный отпечаток на дальнейшую жизнь, оставило в душе какое-то неизъяснимое сияние чистоты и радости.

Благодаря музыке…

Если бы не музыка, то вряд ли я появилась бы на свет. Ведь именно благодаря ей, музыке, мои родители поженились.

Моя мама вовсе не собиралась замуж за моего папу. С юности любила совсем другого человека. А папу вообще не знала.   

Маминого кавалера звали Петя. А маму – Лиля. Они гуляли по Севастополю, взявшись за руки, в те счастливые для них годы, когда Лиля на летние каникулы приезжала из Вологды погостить к своей родной сестре, оказавшейся в Севастополе благодаря работе мужа, военного инженера.  

Сестра была старше Лили на девять лет. По соседству с их домом в Севастополе и жил Петя с матерью.

Лиле было тринадцать, когда семнадцатилетний Петя влюбился в неё, худенького застенчивого подростка.

О своих чувствах он решился рассказать ей спустя три года. К шестнадцати годам она расцвела, её огромные синие глаза, такие выразительные под чёрными, тонкими бровями вразлёт, чистая, нежная, белая кожа, правильные формы лёгкого изящного тела, стройная талия… И, главное, необыкновенная доброта, честность благородной души, широта сердца… Всё в ней покоряло Петю, влекло к ней как к самой лучшей на свете. 

А вскоре Лилю Куропатникову, выпускницу Вологодского медтехникума, без экзаменов как отличницу учёбы зачислили в Ленинградский мединститут.

Профессора прочили ей блестящее будущее учёного, училась она на «отлично» по всем предметам, но чувства к Пете оказались сильнее любви к наукам. Сердце рвалось в Крым.

Ленинград к тому же расстроил и без того её слабое после голодного, военного детства здоровье – простуды, ангины, бронхиты… 

Лиля решилась – подала документы на перевод в Симферополь, в Крымский мединститут.

Её отговаривали светила науки Ленинградского мединститута.

А врачи тем временем подтверждали – действительно, климат девушке не подходит, да ещё после перенесенного в детстве туберкулёза.

Но вопреки надеждам и планам, Крым не принес влюблённым счастья.

И хотя Петя, студент Симферопольского мединститута, имел самые серьёзные виды на Лилю, однажды что-то сломалось.

В Симферополе, имея возможность отныне видеться с Петей каждый день, она обнаружила то, чего раньше в нём не знала. Он был заносчив и груб с более слабыми. Её расстраивало, когда Петя насмехался над соседом по комнате в общежитии. Парень простой, деревенский, привозил из дома сало, угощал всех и любил вязать. Вот больше всего над его вязанием Петя и насмешничал. «Ты как баба, тьфу», – презрительно говорил он этому пареньку, тот краснел, молчал. Однажды неприятная сцена произошла в присутствии Лили, она заступилась за любителя вязания. «Как ты можешь так с человеком обращаться, это стыдно, это бессердечно!» Петя вспыхнул и, не привыкший, чтобы кто-то, а тем более девушка, поучал его, сгоряча послал Лилю на неприличные буквы.

А вскоре случилась трагедия. Погиб под колёсами грузовика пятилетний Андрюша, единственный сынишка сестры. В ту пору её семья перебралась из Севастополя под Евпаторию, в военный городок. Лиля летние каникулы провела у Вали, поддерживая убитых горем родителей и старенькую бабушку Аню, казнившую себя за то, что не уберегла внука.

С наступлением осени Лиля, тяжело пережившая гибель дорогого её сердцу маленького племянника, вернулась в Симферополь. Началась учёба, жизнь продолжалась, но только не любовь. Последним аргументом для Лили стало то, что Петя не интересовался тем, что с ней было всё это время. Он не стремился узнать, где она находилась и почему исчезла из города. Он показывал свою гордость, он считал себя оскорблённым тем, что она осмелилась ему однажды сделать замечание.

И лишь когда кто-то из парней в присутствии Пети обмолвился о трагедии – гибели племянника Лили, Петя, ничего не знавший об этом, опомнился и в глубоком смущении пришёл к ней с неуклюжими извинениями. Тем более он хорошо был знаком с семьёй Лилиной сестры в период их жизни в Севастополе и не раз вместе с Лилей нянчил маленького Андрюшу.

Он жалел, что лишь теперь узнал о случившемся. Винил себя, что не выразил в непростой для девушки момент слов поддержки. Но было поздно. Она поставила на нём крест.

Это было для неё трудное решение.

Произошёл их последний разговор.

Они простояли на лестнице общежития чуть ли не полночи, Петя убеждал Лилю начать с чистого листа. Она слушала, но решение не изменила.

Когда вернулась в комнату, слегла, она была в отчаянии. Она лежала сутки, не вставая, на общежитской койке, не пила, не ела…

Она не могла представить себе, как сможет без него жить. Но и вернуться к прежним отношениям не желала.

Началась новая жизнь – приходилось привыкать к мысли о том будущем, в котором Пети больше нет. Это казалось невыносимым, немыслимым.

Лиля как во сне ходила на занятия. Продолжала на «отлично» учиться по всем предметам. Была лучшей в институте студенткой. Но в душе её было так холодно, так пусто…

Хоть и очень медленно, незаметно, но всё же боль стала утихать… Лиля снова могла улыбнуться. Она стала видеть прежние краски природы, слышать ветер, чувствовать солнце, и надеяться, надеться на счастье, и снова верить в будущее…

И вот однажды подруга Алла предложила Лиле: «Ну что ты всё одна и одна, учёба, учёба. Надо развеяться. Давай, пойдём ко мне в гости, у моего брата день рождения».

Лиля подумала и согласилась.

Она не знала, что приглашена на день рождения не просто так. Позвали, чтобы показать её в качестве возможной невесты – Лёне, другу именинника.

Борис, Илья и Лёня – трое друзей, на всю жизнь сохранивших свою дружбу. Музыканты. Преподавали, кто в Симферопольском музучилище, кто в музшколе. Лёня к тому же был одно время баянистом в Кубанском ансамбле песни и пляски, ездил с ансамблем на гастроли.

Борис и Илья уже обзавелись семьями, только Лёня оставался холостяком. Вот и решили товарищи найти для него невесту.

Поначалу в тот вечер в доме своей подруги моя мама внимания на Лёню вообще не обратила. Гостей за столом много. Шумно. А там, вдали, немногословный, тихий юноша где-то в конце стола, и что с того… Мало ли юношей вокруг в этой жизни.

За столом все с аппетитом кушали, говорили, шутили, пели песни, Лиля смеялась шуткам, слушала с интересом людей. На незнакомого юношу и не смотрела. Вечер длился долго, уже было и домой пора.

И тут кто-то предложил:

- Лёня, а сыграй нам…

Лиля мельком взглянула на Лёню. Тот тоже взглянул на неё. Ну и что, мало ли юношей смотрели на неё. Уж ей от этих взглядов ни холодно, ни жарко.

В центре комнаты поставили стул. Лёня сел, взял в руки баян. И начал играть.

И тут…

Как потом рассказывала мне мама, этот обычный парень преобразился. Она увидела перед собой человека одухотворённого и возвышенного.

Его глаза загорелись, взгляд устремлён был не на людей, не на потолок или окно, его взгляд словно видел что-то за пределами этой комнаты с заставленным яствами столом.

Его взгляд был там, где иной, прекрасный мир чего-то изумительного, недосягаемого.

И музыка, которую он играл столь виртуозно, тоже была изумительной, недосягаемой, будто что-то чудесное заполняло комнату таинственным сиянием, невидимым, но столь сильно ощущаемым.

Да-да, именно, свет был в лице юноши, свет музыки, свет чистой души…

Он весь ушёл в эти звуки, аккорды, переливы, водопады и раскаты.

Это были ветер и волны, солнце и небо.

Это были жизнь и радость, добро и счастье, буря и тишина.

О многом, о многом говорила музыка.

И всё это горело и сияло в лице незнакомого юноши…

И вот тут, рассказывала мне мама спустя многие годы – а это она рассказывала часто, это было её самым любимым воспоминанием, – я вдруг сказала себе, глядя на этого парня: «Он будет моим мужем!»

Это было удивительное, мгновенное прозрение собственной судьбы.

Эта мысль подобно молнии пронзила маму в самое сердце.

А Петя… Он очень долго оставался один. Он, последний из сокурсников, давно имевших семьи к тому времени, спустя годы по окончании мединститута, наконец, женился. Избранницей стала женщина, бывшая гораздо старше его по возрасту. Об этом мама узнала от одной из институтских подружек.

Единственным напоминанием о несостоявшемся женихе стала для Лили, через двадцать лет, заметка в областной газете. Писали, как хирург П.Н. спас жизнь мальчику, пострадавшему от укуса акулы.

А Лёня… Он трудился на посту директора детской музыкальной школы в посёлке Горняцкий города Воркуты. И растил с Лилей двух дочек.

Когда к ним приходили гости, то его просили сыграть на баяне.

И снова мама видела в его лице то вдохновение, которое когда-то покорило её, открыло ей глаза на то, что обычно скрыто от посторонних глаз. Это была тайна души, это была душа, наполненная музыкой света и доброты.

…В качестве эпилога не могу умолчать ещё об одном решающем явлении в жизни родителей, связанном, в том числе, и с музыкой.

Когда мои родители, выйдя на пенсию, вернулись в Крым из Воркуты – в этом заполярном городе они провели полжизни ради солидной северной зарплаты, длинного отпуска в три летних месяца, а также чтобы заработать пенсию с северной надбавкой – то их надежды жить на старости лет с хорошей пенсией были разбиты вместе с развалом государства. Не то что северные надбавки, а вообще пенсии не платили месяцами. В казне не было денег.

Крым оказался за пределами Российской Федерации в новом государстве под названием Украина. Здесь власть не признавала правил, по которым начисляли в России пенсии людям, работавшим в Заполярье.

Тяжёлые времена не сломили родителей. Они не унывали. Потому что в их жизни было то, что согревало душу. Это музыка, это искусство, это творчество, то высшее, то прекрасное, к чему всегда стремится человек.

На этот раз уже не баян, а скрипичные мостики вдохновляли папу и, что немаловажно, поддерживали семейный бюджет. Папа оборудовал одну из трёх комнат их кооперативной квартиры в Симферополе под мастерскую. Установил станок, и после кое-какой практики и сидения над специальными книгами, благодаря своим многим талантам и природным способностям, сравнительно быстро научился мастерить мостики для скрипок.

Это оказались настолько профессионально, на высочайшем уровне, виртуозно сделанные, мостики, что к папе стали ехать за ними со всего Крыма, поступали заказы из Украины и из России. Знатоки находили их непревзойдёнными, высшего класса. Папа по тем временам и по качеству своей работы мог продавать их очень дорого. Но совесть не позволяла ему. Он отдавал за самую минимальную цену. Иные клиенты даже отказывались верить, что мастер за штучную ручную работу – а ведь над каждым мостиком приходилось корпеть длительное время – просит так мало. Бывали случаи, когда заказчики по своей инициативе пытались переплатить, понимая, что мастерская работа достойна лучшей оплаты. Но папа сверх названной им цены денег не брал.

А попутно он делал рамы для маминых картин. Ведь и мама не сидела сложа руки.

Отличник здравоохранения РСФСР, детский врач, преподаватель педиатрии в Воркутинском медучилище Лилия Философовна Гузь на пенсии в Крыму осваивала мир искусства.

Она записалась в городскую студию самодеятельных художников и там училась основам живописи. Мама начала писать картины. Влечение к живописи у мамы было с малых лет. В их доме бывали частыми гостями художники и деятели культуры. Наблюдая за детскими опытами Лили в живописи, они говорили о незаурядном таланте девочки. Её отец, Философ Павлович Куропатников, заведовал в разное время музеями, а также Вологодским архивом. Художник и краевед, Философ Куропатников работал директором Музея им. Л. Н. Толстого в Ясной Поляне (1930-1931). Как раз в Ясной Поляне в тот период и родилась моя мама. Был Философ Куропатников и директором Музея раскрепощенных женщин в Москве (1931-1933), а также – директором Вологодского краеведческого музея и первым директором Вологодской картинной галереи. Возглавлял правление Вологодского товарищества «Художник» (1943-1945).

И вот, осуществить мечту у дочери художника и краеведа получилось лишь на пенсии.  

Конечно, зарабатывать на продаже картин – не это было её целью. О чём речь… Но жизнь заставляла. Какие-то работы она делала, как говорится, для истории, и они остались в нашей семье. Некоторые из них участвовали в городских выставках, где их отмечали в числе лучших. А часть картин была предназначена на продажу. Свои картины мама продавала на стихийном рынке местных художников возле Центрального рынка в подземном переходе по невысоким ценам. 

В тяжёлые девяностые, когда народ очутился на грани выживания, когда старики сидели без пенсий, моих родителей поддержали и буквально спасли те скромные деньги, что они выручали от продажи папиных скрипичных мостиков и маминых картин в папиных деревянных рамах.

И самое последнее.

Когда папа работал в своей мастерской, он пел. Или включал музыкальный центр и мастерил под музыку. Он всегда был в музыке, в песнях.

И когда сидел за рулём своего «Жигулёнка», тоже пел. У него был прекрасный бас, идеальный слух. «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далёко, подальше от нашей земли…» Громко, привольно, всем сердцем, а мимо плыли крымские просторы, поля, горы… Папа привозил маму на пленэр. Она, наблюдая природу, писала картины. Он ждал, а на обратном пути, за рулём, снова пел… «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны, выплывают расписные острогрудые челны…»

Теперь, когда папы и мамы давно нет на этом свете, я понимаю – это пела папина душа. Когда я смотрю на картины мамы, то слышу музыку. Это поёт душа моей мамы.

Галина Леонидовна МАМЫКО

В девичестве Гузь. Родилась в 1958 году в Симферополе. Школьное детство прошло в Воркуте (Коми АССР). Студенческая юность – в Сыктывкаре и последние три университетских курса (факультет филологии, русский язык и литература) в Калининграде. Выпускница Калининградского госуниверситета.  Работала в Крыму – учителем, журналистом, пресс-секретарём Председателя Верховного Совета Крыма (1998-2002), помощником народного депутата Украины (2002-2010) С 2003 г. по совместительству – пресс-секретарь Митрополита Симферопольского и Крымского Лазаря. Живет в Симферополе. Автор опубликованных в российских, крымских, украинских печатных и электронных периодических изданиях рассказов, двух повестей, двух романов, публицистических очерков, статей, а также стихов и сказок для детей. Публиковалась в журналах «Чёрное море» (Крым), «Камертон», «Великороссъ», «Русский переплёт» (Москва), «Новая литература», «Молоко», «Южная звезда» (Ставрополье), «Русское поле» (г. Орёл), «Приокские зори» (Тула), «Русская жизнь»; в газетах «Российский писатель» (Москва), «День Литературы» (Москва), «Таврида Православная», «Русичи», «День» (Киев), в православных информационных агентствах «Русская линия», «Русская народная линия», «Житти завтра» (Киев), и др.