Дорога. Улица. Тропинка.

Шагов и музыки игра.

Земля — как черная пластинка,

А человек на ней — игла.

Вся жизнь — на грани поединка:

Любовь, отчаянье, полёт…

Душа — как черная пластинка:

Ей больно,

А она — поёт.

            Oblivion

Заметил: у гениев – глаза детей, а если так, то и у детей, должно быть, глаза гениев. Какими они вырастут – это уж как ляжет карта, но в детстве, наверное, все люди – гении. Ибо все живут настоящим, прошлого ни у кого ещё нет, да и будущее пока не напрягает. Для гениальности, как и для музыки, важен только настоящий момент, настоящее время. Невозможно быть гениальным вчера или завтра. Только здесь и сейчас. Так и музыка – это всегда сейчас, всегда настоящее. Не где-нибудь завтра, не когда-нибудь вчера. Она звучит сейчас. Не важно – слышим мы её или нет. Даже становясь тишиной, она продолжает жить и звучать…

Я находился в небольшом магазинчике со стеклянной наружной стеной, за которой в обе стороны мелькали прохожие – такие же обитатели местного тюменского курорта, как и я. Продавщица о чём-то энергично рассказывала – вероятно, мне – сопровождая речь показом то одного, то другого товара. Но слух мой неожиданно уловил иную речь – музыкальную –  откуда-то снаружи, из-за призывно распахнутой стеклянной двери. Это был диалог скрипки и фортепиано, сцепившихся в вихре танго. Не произнеся ни слова, я покинул магазинчик и направился навстречу звукам неуловимо знакомой мелодии. 

Где же я это слышал? Когда? В некотором отдалении от барных столиков, за которыми густо расположились слушатели, две женщины средних лет в облегающих концертных платьях завершали исполнение очень знакомой мне музыкальной пьесы на скрипке и цифровом фортепиано. В зале было темновато, Неяркий свет мягко освещал небольшую сцену. Я заторопился сделать несколько фотографий на память, не сразу сообразив, что можно снять и на видео. А когда сообразил, музыка, увы, кончилась. Я вздохнул и, опустив голову, направился в свой номер. И тут, в коридоре перехода из одного санаторного корпуса в другой, откуда-то из глубин моей же памяти догнал меня задорный голос уличного конферансье: «Аплос! Аплос!! Аплос!!!» Вечерний Буэнос-Айрес. Центр города. Пешеходная улица Флорида, освещённая сдвоенной ниткой подвесных ламп на уровне потолка второго этажа и светом магазинных витрин. Небольшой пешеходный перекрёсток. Лысеющий худощавый брюнет в бежевом жилете с красноватым галстуком время от времени что-то быстро говорит в микрофон, а потом снова звучит музыка и страстная пара исполняет гремучее танго…

Пары меняются. Невозможно в аргентинском климате беспрестанно двигаться в таком темпе. На месте только конферансье – всё тот же неутомимый громкоголосый зазывала-живчик. Он постоянно напоминает публике об аплодисментах. И люди аплодируют, задерживаясь на пару минут поглазеть на уличных артистов. Или проходят мимо, если нет времени. Одну танцевальную пару сменяет другая. Вот вместо джентльмена в строгом чёрном костюме и славной такой пышечки в полупрозрачном платье с разрезом во всю ногу выходит парень в чёрном пиджаке, широких синих брюках и пронзительно белых туфлях под руку с сухощавой долголицей женщиной средних лет. Танцующих дам красавицами-то не назовёшь, обычный мужчина прошёл бы мимо, не заметив ни ту, ни эту, если б они просто стояли или сидели. Но они танцуют танго. И танцуют его так, что глаз не оторвать!   

 Я вспомнил эту мелодию! Это «Либертанго» Астора Пьяццолы! И понеслась моя память в далёкую осень 1979 года под крышу здания с мансардой, стоящего и поныне на одной из линий Васильевского острова в Питере. И жили в этой мансарде двое юношей-студентов – поэт и музыкант. А ещё – хозяин квартиры – 95-летний дедок с ноготок, но с папиросой, помнивший о том, как сапожничал ещё при царе-батюшке. У музыканта было детское лицо с восторженными, влюблёнными в мир вдохновенными и беззащитными глазами. А поэтом был я. 

Музыкант мечтал скопить очень много денег и приобрести на них какую-то невероятно раритетную гитару для сочинения и исполнения на ней гениальной музыки всех времён и народов. По крайней мере, он не раз делился этой мечтой с другом-поэтом. При этом лицо музыканта становилось таким неземным и светлым, словно мерцающим изнутри, как лицо юного Астора Пьяццолы.

А затем судьба разделила друзей на долгие годы, на несколько десятилетий. И лишь во времена сотовых телефонов и сплошной интернетизации земного шара им повезло вновь обнаружить друг друга. За это время произошло много глобальных мировых событий, повлиявших и на их жизни. Исчезла их общая родина – Советский Союз. Поэт, родившийся в Азербайджане, остался в России. А музыкант, родившийся в Казахстане, оказался в Аргентине, где его основным языком жизни стал испанский. Они недолго переписывались и созванивались: поэт полетел к музыканту. И они встретились.

В Буэнос-Айресе. Возле гостиницы «Салес». И пили мы за встречу «ерба мате» двумя бомбильями из одной калебасы. Это такой парагвайский чай — напиток из высушенных и измельчённых листьев падуба парагвайского.  Бомбилья – особая металлическая или деревянная трубочка с фильтром, через которую пьётся настой. В Аргентине это слово произносят как «бомбижья». Калебаса – традиционный сосуд для приготовления и питья мате, тонизирующего напитка народов Южной Америки. Сосуды выделывались индейцами из древесной тыквы-горлянки. Познакомившиеся с напитком испанцы начали производить калебасы также из других материалов, таких как древесина палисандра, дуба, железного дерева кебрачо, а также из фарфора, керамики и серебра.

И вспоминали мы нашу жизнь, непредсказуемую, как танго. И рассказывали о ней друг другу. У моего музыканта, как и у Астора Пьяццолы, была в жизни своя судьбоносная Надя, так звали его супругу. А Пьяццола вспоминал о своём парижском педагоге Наде Буланже: «Нади научила меня верить в Астора Пьяццоллу, верить, что моя музыка не так плоха, как я думал. Я ведь часто думал, что я — ничто, потому что играю танго в кабаре, однако, у меня есть то, что называют стилем. Но это было скорее неким сортом внутренней свободы стыдливого исполнителя Танго. Только благодаря Нади я внезапно освободился, и с этого момента я понимал, какую музыку буду играть». Великий Астор написал опериту «Мария из Буэнос-Айреса» о смерти и воскрешении девушки Марии – духа аргентинского танго нуэво.

Мой друг не разбогател, не приобрёл уникальную гитару и не прославился на весь мир. Прах аргентинской Марии – его юной дочери – покоится на кладбище Риколета в Буэнос-Айресе. Отец помнит о ней и носит туда цветы – «для Маши». У каждого в жизни свои потери. Толчком для создания известнейшей композиции Пьяццолы «Adios Nonino» стала смерть в октябре 1959 года его отца - Висенте Пьяццолы. Что такое потерять отца, я понимаю: 

Я сегодня речь сказать –
Не большой мудрец:
Этой ночью год назад
Умер мой отец.
Плох он был или хорош –
 Не ищу словца:
Миг – и год прошёл, как дождь.
…Год, как нет отца.

А что такое потерять своего ребёнка, потерять дочь – не дай Бог знать никому!

Пьяццола всю жизнь играл на бандонеоне. Это такая гармоника с душой виолончели. Великий Астор мечтал о том времени, когда его инструмент бандонеон станет солировать в симфоническом оркестре, а танго, как и вальсы Штрауса, будет признано явлением классической музыки. Его мечты сбылись. 

Его гениальнейшим творением считаю «Oblivion» («Забвение») - музыку к кинофильму «Генрих IV». Сам Астор исполнял это произведение на бандонеоне. Но, на мой взгляд, не менее потрясающе оно звучит в исполнении виолончели хорватского музыканта Степана Хаусера. Почему эта музыка так трогает мою душу? Это очень личное: композитору удалось передать в ней сам дух давно ушедшего времени. Это – как  воспоминание о том, что никогда уже не вернётся и не повторится. И со смертью его хранителя исчезнет во Вселенной безвозвратно… 

Пьяццоле удалось невозможное – сохранить в мелодии и передать слушателям ощущение неуловимости и исчезновения. Когда я услышал это, то впервые почувствовал, что такое «невыносимо»… Это когда в горле такой спазм, что даже от слёз стало бы легче, но они не идут, не идут, не идут… 

«Музыка — больше, чем женщина: с женщиной можно развестись, а с музыкой — никогда. Женившись на ней однажды, вы уйдете с ней в могилу», - не раз повторял Пьяццола друзьям. И это – правда. Мой постаревший аргентинский товарищ с детским выражением глаз остался в душе тем же ребёнком-музыкантом, каким был в давние незабытые нами обоими семидесятые.

 «Вся моя жизнь, – говорил маэстро Астор, – это Грустное танго. Вовсе не оттого, что я грущу. Нет, я счастлив, я люблю вкусную еду, хорошее вино — я люблю жить! У моей музыки нет причин быть грустной, но она грустна просто потому, что это Танго. В ней есть драма, но нет пессимизма». И мы можем сказать так же о каждом из живущих и живших на Земле. Лишь бы не случилось Забвения…

Каждой весной в конце октября – начале ноября весь Буэнос-Айрес, как, впрочем, и вся Аргентина, на два месяца погружаются в сиреневый сон. Это цветёт джакаранда. Улицы, переулки, дороги, проспекты, парки и площади – всё вокруг источает лёгкий запах мёда. Это пахнет джакаранда. Сиреневым туманом её цветов окутаны все пространства – внешние и внутренние, какие только есть вокруг вас. Джакаранда в Южной Америке – хозяйка у себя дома. И потому здесь ей позволено всё. Здесь это практически культовое растение. Затем начинаются сиреневые дожди, они смывают цветы джакаранды с деревьев и окрашивают в сиреневый цвет всё на земле и воде – газоны и бассейны, фонтаны и дорожки… А когда падают на землю последние цветы джакаранды, на ней начинают распускаться новые молодые листья. И бессмертие жизни продолжается, не переставая, из года в год. Из тысячелетия в тысячелетие…

Аргентинское танго – джакаранда народа этой страны, то, что скрепляет людей в единое. И продолжает цвести из года в год. А значит, всё было не напрасно, и забвение не наступит.

          Братство и бессмертие поэтов и музыкантов

…если есть какой-то не убогий смысл в нашем земном существовании, то он в поэзии, музыке и живописи, в творческом восприятии действительности, а не в количестве, например, произведённых и съеденных сосисок или выпитых бутылок молока.

Человек – источник духовного бытия и в этом смысле – причина звёздного неба. Поэты чувствуют это первыми из людей. Поэты – не только словесной речи, но и рыцари музыки, мастера живописи и скульптуры, сторонники любых видов творчества…

Не всем это легко понять. Прекрасно эрудированный, глубоко талантливый и уважаемый во всём мире человек, именем которого я очень дорожу, возражая мне, сказал примерно следующее: «Что общего у поэтов разных стран? Ничего! Они же пишут на разных языках. Это у музыки один язык звуков, у живописи – язык красок: они понятны без переводов. Разве поэты в состоянии выучить все языки мира, на которых пишутся их поэмы?! Нет. Значит, они никогда не поймут друг друга и говорить им между собой не о чем, потому что это невозможно».

А я верю в то, что люди, которые говорят и пишут стихи на разных языках, способны понять общий язык поэзии, язык художественных образов - самый общий язык всего человечества, более древний, чем язык письменности и устной речи, ибо человек получил право называться человеком с того мгновения, когда он впервые почувствовал красоту мира вне зависимости от какой-либо личной телесной материальной выгоды и ощутил великую радость жизни. Именно в такой миг родилось первое поэтическое, не утилитарное – поесть, поспать, размножиться – восприятие мира! До рождения письменности! И даже до рождения устной речи! В то мгновение, когда родилась поэзия, на планете Земля возник и отделился от дикого хаоса и основных животных инстинктов первый человек!

Я дорожу всеми поэтами, на каких бы языках они ни говорили. Ибо поэзия – это не только слова, но и паузы между ними. Поэт – это отношение к жизни и природе. Поэт – это ранимость и искренность. А для этих качеств словесная речь – если и важное, то всё же не единственное, что отличает поэзию от всего остального. Как-то раз мне пришла в голову вот какая мысль: я пишу стихи на русском, потому что знаю его лучше других языков. Но если бы я вообще не знал русского языка, я бы все равно стал поэтом – на любом другом языке, которым бы владел лучше остальных. Думаю, что то же самое могут сказать о себе и другие поэты: если они поэты, то сначала они люди, потом – поэты, а уже после того – русские, англичане, французы, китайцы, арабы и так далее. То есть поэтическое чувствование душе человеческой ближе его конкретного национального наполнения.

Вот что ответил на мои рассуждения всемирно известный поэт, преподаватель Кембриджского университета Ричард Беренгартен: «Dear Eldar! I agree with you 100% about the universality of poetry. I have written exactly the same idea about writing in English. Warm greetings, Richard».

«Дорогой Эльдар! Согласен с вами на 100% об универсальности поэзии. О такой же идее я писал относительно английского языка. С теплом, Ричард».

Значит, не так уж и важно на каком языке пишет поэт и пишет ли он вообще или просто читает наизусть, как когда-то великий слепой грек по имени Гомер. Поэт – это образ жизни. Образ мыслей. Это обнажённая искренность, ибо не искренними стихи не бывают: не искреннее – мертво, а поэзия всегда была и будет живой. На каком бы языке ни говорили поэты, их души говорят на одном языке.

Кстати, ещё одна очевидная польза каждому поэту от встреч со своими иноязычными коллегами. Заключается она в том, что, встретившись и познакомившись, поэты начинают переводить стихи друг друга на свои родные языки. Но способны ли разноязычные поэты мира понять чувства, смыслы речи и особенности поэтического восприятия коллеги, владеющего другим языком? Способны, да ещё как! В этом меня красноречиво убеждают слова из письма прекрасного итальянского поэта Паоло Руффилли, написавшего о моих строчках замечательные по точности и образности искренние слова: «Его поэзию трудно перевести на другой язык, ибо она использует смысловую полифонию значений слов, пронизывающую разум призрачными волнами визуализаций». Далеко не всякий русскоязычный поэт сумел бы так тонко ухватить самую суть этой «трудности перевода»!  А Паоло смог. Не потому что он итальянец, а потому, что он в первую очередь – человек, во вторую – поэт, а потом – уже всё остальное. 

«Поэзия - это белый флаг мира, это единственное, что объединяет целиком всё человечество, армия поэзии – это чувства, которые безоглядно вырываются за пределы человеческого сердца», - написала мне однажды знаменитая поэтесса из Коста-Рики Клара Санчес. И она права. Множеством языков владеют люди. Каждый из них – прекрасен и достоин того, чтобы его выучить. Но есть один язык, который близок и понятен всем без обучения. Это язык поэзии. Им владеет природа, на нём говорит Вселенная, на нём говорят наши чувства. И пока в мире существует хотя бы одна живая душа – он бессмертен.

Однажды мой добрый друг, уругвайский поэт Eduardo Espina написал мне: «Querido Eldar, somos eternos, nunca lo olvides», то есть: «Дорогой Эльдар, мы вечны, никогда не забывай об этом». С точки зрения утилитарной логики то, о чём он мне написал, невозможно… Но с точки зрения поэзии – это абсолютная истина!

Пряча душу в расщелинах бытия, поэт вибрирует стихами, тем самым не только невольно выдавая своё местоположение, но и наполняя действительность уникальными образами, возникающими в пульсирующих глубинах его неугомонного сердца.

Планета, на которой мы живем, очень маленькая. Если смотреть под Землю сквозь нее, то можно увидеть звезды на небе, потому что на другой стороне Земли – тоже небо. Нам кажется, что мы отделены друг от друга огромными расстояниями, но если захотим, мы, поэты, можем почувствовать сердцебиение друг у друга. Я скажу тебе, как это сделать. Я пишу стихи, лежа на Земле, чувствуя её силу за своей спиной. Ложись, как я, и начни писать стихи... И ты услышишь, как бьется мое сердце с другой стороны Земли. Мы пишем стихи и смотрим на одно небо. Потому что на самом деле между нами нет ничего, кроме неба.

Эльдар АХАДОВ

Родился в Баку в 1960 году. После окончания школы пытался поступить в литинститут, но не прошёл творческий конкурс. Учился в ленинградском горном институте. Работал по специальности на Кавказе, затем в Сибири, затем 15 лет на Крайнем Севере. Общий стаж 42 года. Ныне на пенсии. Автор нескольких десятков книг прозы и поэзии. Живет в Красноярске. «У меня не получается выдумывать истории, я беру их из своей жизни, совершенно ни на что не похожей. Я работал после горного института маркшейдером на разведке и добыче полезных ископаемых: добывал золото, находил драгоценные камни и попадал в невероятные ситуации: меня продавали в рабство, в меня бросали боевую гранату, меня приговаривали к расстрелу, моим именем названы два речных водотока, я безумно влюблялся и прилетал на свидание за шесть тысяч километров к незнакомой девушке, я работал под землёй на глубине 2200 метров – каждый день, и в горах на высоте 4000 метров, встречался в одиночку без оружия с пятнадцатью вооружёнными бандитами, которые извинялись передо мной и уходили ни с чем, пел песни медведю в тайге, в 2019 году со мной случился правосторонний инсульт, не работали ни рука, ни нога, но я сказал, что для полётов нужны не ноги, а крылья, и в 2020 полетел на параплане, потому что у поэтов есть крылья.  Мне есть о чём вспомнить...»