Орган

Ночная репетиция. Из рам

Плывут портреты – медленные льдины.

Орган стоит. Он – первобытный храм,

Где камень, медь и дерево – едины.

Прочь туфли. Как в пустыне – босиком,

В коротком платье, чтобы видеть ноги,

Я подхожу – слепящим языком

Огонь так лижет идолов убогих.

Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.

Вахтерша протянула ключ от зала.

И мне возможно в полный голос спеть

То, что вчера я шепотом сказала.

На пульте – ноты. Как они темны

Для тех, кто шифра этого – не знает!..

Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны –

О том лишь, как живут и умирают.

Я чувствовала холод звездных дыр.

Бредовая затея святотатца –

Сыграть любовь. И старая, как мир –

И суетно, и несподручно браться.

Я вырывала скользкие штифты.

Я мукой музыки, светясь и мучась,

Вдруг обняла тебя, и то был ты,

Не дух, но плоть, не случай был, но участь!

И чтоб слышней был этот крик любви,

Я ость ее, и кость ее, и пламя

Вгоняла в зубы-клавиши: живи

Регистром vox humana между нами!

А дерево ножной клавиатуры

Колодезным скрипело журавлем.

Я шла, как ходят в битву напролом,

Входила в них, как в землю входят буры,

Давила их, как черный виноград

По осени в гудящих давят чанах, –  

Я шла по ним к рождению, назад,

И под ногами вся земля кричала!

Как будто Солнце, сердце поднялось.

Колени розовели в напряженье.

Горячих клавиш масло растеклось,

Познав свободу взрыва и движенья.

Я с ужасом почувствовала вдруг

Живую скользкость жаркой потной кожи

И под руками – плоть горячих рук,

Раскрывшихся в ответной острой дрожи…

Орган, раскрыв меня сухим стручком,

Сам, как земля, разверзшись до предела,

Вдруг обнажил – всем зевом, языком

И криком – человеческое тело.

Я четко различала голоса.

Вот вопль страданья – резко рот распялен –

О том, что и в любви сказать нельзя

В высоких тюрьмах человечьих спален.

Вот тяжкий стон глухого старика –

Над всеми i стоят кресты и точки,

А музыка, как никогда, близка –

Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…

И – голос твой. Вот он – над головой.

Космически, чудовищно усилен,

Кричит он мне, что вечно он живой

И в самой смертной из земных давилен!

И не руками – лезвием локтей,

Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,

Играю я – себя, тебя, детей,

Родителей, людей, что нам оплакать!

Играю я все реки и моря,

Тщету открытых заново Америк,

Все войны, где бросали якоря,

В крови не видя пограничный берег!

Играю я у мира на краю.

Конечен он. Но я так не хотела!

Играю, забирая в жизнь свою,

Как в самолет, твое худое тело!

Летит из труб серебряных огонь.

В окалине, как в изморози черной,

Звенит моя железная ладонь,

В ней – пальцев перемолотые зерна…

Но больше всех играю я тебя.

Я – без чулок. И на ногах – ожоги.

И кто еще вот так возьмет, любя,

До боли сжав, мои босые ноги?!

Какие-то аккорды я беру

Укутанной в холстину платья грудью –  

Ее тянул младенец поутру,

Ухватываясь крепко, как за прутья!

Сын у меня. Но, клавиши рубя,

Вновь воскресая, снова умирая,

Я так хочу ребенка от тебя!

И я рожу играючи, играя!

Орган ревет. Орган свое сыграл.

Остался крик, бескрайний, как равнина.

Остался клавиш мертвенный оскал

Да по углам и в трубах – паутина.

Орган ревет. И больше нет меня!

Так вот, любовь, какая ты! Скукожит

В комок золы безумием огня,

И не поймешь, что день последний прожит.

Ты смял меня, втянул, испепелил.

Вот музыки владетельная сила!

Когда бы так живую ты любил.

Когда бы так живого я любила…

И будешь жить. Закроешь все штифты.

Пусть кузня отдохнет до новых зарев.

И ноты соберешь без суеты,

Прикрыв глаза тяжелыми слезами.

О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.

Консерваторская крадется кошка

Дощатой сценой… В этот мир людей

Я возвращаюсь робко и сторожко.

Комком зверья, неряшливым теплом

Лежит на стуле зимняя одежда.

И снег летит беззвучно за стеклом –

Без права прозвучать… и без надежды.

Босые ноги мерзнут: холода.

Я нынче, милый, славно потрудилась.

Но так нельзя безмерно и всегда.

Должно быть, это Божеская милость.

А слово «милость» слаще, чем «любовь» -

В нем звуки на ветру не истрепались…

На клавишах – осенним сгустком – кровь.

И в тишине болит разбитый палец.

И в этой напряженной тишине,

Где каждый скрип до глухоты доводит,

Еще твоя рука горит на мне,

Еще в моем дому живет и бродит…

Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,

Как исстари. И в ноздри крупка снега

Вонзается. Трамвайная дуга

Пылает, как горящая телега.

Все вечно на изменчивой земле.

Рентгеном снег, просвечивая, студит.

Но музыки в невыносимой мгле,

Такой, как нынче, никогда не будет.

Стою одна в круженье белых лент,

Одна в ночи и в этом мире белом.

И мой орган – всего лишь Инструмент,

Которым Вечность зимнюю согрела.

Фрагменты из книги стихотворений «Титаник»

На коленях перед музыкой

Ах, красные бархаты, золото кресел!

Ах, розаны-кисти метельных платков!

Мне вечер чужой корабельный повесил

На грудь – ожерелье кровавых веков.

Гранаты! Алмазы! А может быть, стразы!

А может быть, сразу – сегодня – на дно!

Не знаем штормов, запределья, заразы,

Жужжит белопенное веретено.

Наш нос разрезает упругую воду.

Утюжит столетия наша корма.

Титаник, земля! Да, в огне нету брода,

Да в море мы сходим по суше с ума!

Плывем. Эта палуба что так трясется?!

Вниманья торжественно не обращай!

Гляди в рюмки лед, в колыханье колодца,

Украсит лимон длиннолистный твой чай!

Ах, верхние палубы вертки, стрекозы!

Ах, нижние палубы – крепки навек!

Шампанское шепчет! Хрустальные розы!

В открытые окна слетающий снег...

Нам музыка эта рыдает, играет

На весь необъятный слепой ресторан!

И каждый не знает, что он умирает.

И каждый в ночи хоть немножечко пьян.

И танец... кэк-уок или гордое танго...

Ах, этот прилюдный, подблюдный фокстрот...

Налейте мне сока... разрежьте мне манго...

Подайте салфетку... слеза режет рот...

Народ! Ты плывешь еще. Разве не чудо –  

Корабль еще цел, и форштевень упрям!

Еще потанцую средь яда и блуда!

Еще прибегу в корабельный мой храм!

Качаются свечи... кренятся иконы...

Поклоны отдам и молитву воздам –

И в море огней, в ураган-котильоны,

По бальным, по взгальным веселым следам!

Ведут оркестранты смычками по жилам –  

Шатается музыка, пьяная вдрызг.

Мы тонем! Вы слышите?! Полночь пробило!

...часов комариный, рыдающий писк.

Слез брызги застыли. Вода, ты так рядом.

Стихия, ты гибель. Кого обвинять?

Безумного рыка, хмельного надсада

Сильнее – молчанья широкая гладь.

Обнимемся, люди!

...нельзя обниматься.

Поднимемся, люди!

...мы тонем, гляди.

Осколками роскоши, стеклами глянца

Осыпано тело. И кровь на груди.

Гляди: у души моей тоже есть кожа.

Когда под водою исчезнет корма –  

Я воду вдохну, до сияющей дрожи,

До боли при родах сошедшей с ума.

Мы поздно заметили звездные грады. 

Мы поздно увидели смертные льды.

Вопили: нам рано! нам жить еще надо!

Кричали: спасите! не сдюжим беды!

А тут оркестранты так тихо играют,

Так музыка щеки и веки мне жжет...

Я к ним подхожу... голым ангелом Рая...

Иль вестником Ада... последний поход...

И я опускаюсь пред ней на колени,

Пред музыкой милой последней моей,

Она за спиною – весь хор поколений,

Победы всех войн, казни всех площадей,

Все праздники, трубы, хоругви и флаги,

Объятья в ночи и младенческий крик,

Вся жизнь на юру, на откосе отваги,

Ликующий вопль и рыдающий лик,

Я рот разеваю – так плачет, так стонет

Народ, и последнюю песню пою

О том, как земля наша медленно тонет

В слезах колыбельных, у тьмы на краю.

И шлюпки спускают! И резко стреляют!

Спасают, карают – во звездной пыли!

...а мне музыканты рэгтайм свой играют –

Кокетке, певичке небес и земли.

Из оперы «Грэйс»

Посвящается великой певице Грэйс Бамбри

Красная площадь

Дома надвинулись сплошной горящею стеной.

В толпе старуха хлеб жует. Все – как перед войной.

В толпе девчонка скалит рот. Она слегка пьяна.

С пирушки пламенной идет. Ей сизый дым – война.

Бьет в лица жесткая метель погибельных газет.

Из шифоньера на постель – прабабкин маркизет.

Какую обувь нам сносить! Каких детей рожать!

Но мертвых нам не воскресить. Живых – не удержать.

Какие мощные дома! В них ночью не до сна.

Стоит, распатлана, любовь на берегу окна.

А в том подъезде, что на рот орущий так похож,

Перед девчонкой достает мальчишка финский нож.

Мир, нечестивый ты мужик. Все счеты сведены.

Мне через площадь напрямик. Под поезда войны.

Мне – в чернь вокзала, в чад метро, где бабы так вопят,

Забыв, что сожжено добро, прижав к себе ребят!

Мне – в заметь, круговерть и муть, в нежданный зимний Ад,

Где шепот: «Пить!» - и: «Кто-нибудь!..» - и лишь глаза слепят...

Я не могу.

Я не хочу!

Но я туда иду.

Давлю жестоким каблуком слепого льда слюду.

Старуха сердцем вдаль глядит. Свистит вослед малец!

Иду туда. Скажу навзрыд, какой он есть – конец.

Вот прикурил седой старик у блуди площадной.

Вот бабы плачут, обнявшись. Все – как перед войной.

А это кто – на мостовой, и звезды за плечом,

В буране – с голой головой, пред красным кирпичом

Кремлевским, перечным, седым, кровавее огня, –  

Стоит – и сквозь небесный дым так смотрит на меня?!

И ближе подхожу, и зрю: ее лицо черно.

И руки черны. Январю – ее очей вино.

В пурге плывет грозой слеза. Широкие зрачки.

В ушах синеет бирюза, как глаз ее белки!

Откуда ты середь моей нечесаной земли?!

Быть может, черный соловей... тебя – фонарь – зажгли

В алмазах инистых ветвей... у башен, что в ночи

Грозят кричащей тьме людей: молчи... молчи... молчи...

Я догадалась, кто ты. Смех! Свет – белозубый рот

В улыбке! Ты – одна из тех, кто все про нас споет.

Поет нам мир! Поет война! О, счастье – песни петь!

А жизнь твоя перейдена не боле чем на треть.

Стоишь в метели и глядишь на старую меня,

Весь чернопламенный вокал дыханием храня.

Весь черномраморный вокзал, где люстра-Млечный-Путь

Все валится безумьем в зал... осколки ранят грудь...

А звезды, вьюжный виноград, из тьмы небес – отвес –

Все сыплют – на морозе – в лад – твои спиричуэлс!

А мимохожий, вон, юнец, с ухмылкой в стиле рок,

Не сводит рыбьих глаз, елец, с твоих точеных ног...

А эта пряная толпа, что вся разобщена...

А эта пьяная судьба – без берегов, без дна...

А может, мир наш есть корабль, его «Титаник» звать,

И тонет, и ребенок – ты, и обнимаю, мать,

Тебя, чернушечку мою... сопрано?.. меццо?.. о,

Да только плыть... да только жить – и больше ничего...

Раскрой же глотку! Черный крест – в шубейке две руки!

И пой! Чтоб слышали окрест – воры и старики!

Медсестры, чью больничку вмиг замкнут на карантин!

Торговка, чей святейший лик – маяк меж лунных льдин!

Владыка, что в виду Кремля, немой, идет пешком!

А снег взвивается, пыля, над бедным батожком!

Не скипетр, не держава, нет... пуста ладонь, гола...

И этот черный пистолет – родной, из-за угла...

Ты только пой, мулатка, пой! В снегу, молясь, любя,

Всей пройденной моей судьбой я слушаю – тебя!

Ах, мать, я у тебя учусь! Как не дрожать губой!

Я в голос твой навек впрягусь, младенец старый твой!

«Титаник» наш! А черт ли в нем! Обшивка, рвись, тони,

Сверкучий мир, мой окоем, – сосчитанные дни!

Ты только пой! В ночи – взахлеб – среди чужих людей!

Среди ветров – осушат лоб! Средь белых площадей!

Средь Красной площади моей, навек на дне зрачка,  

И колкий красный снеговей сработан на века!

Ты только пой! И я с тобой! Кричи, стони, ори,

Чтобы услышал мир живой, рабы и главари!

Мулатка! Голос разожги костром! Звенит беда!

Мы люди! Мы же не враги друг другу! Кто ж тогда?!

Плывет «Титаник»! И рэгтайм играют! Голосишь!

Миг – и вода... и темнота... и синь, и рыбья тишь...

И вечный лютый холод... о!.. ты только пой, ты пой,

И звон курантов пусть плывет над черною щекой!

И ночь пусть слушает тебя! Не сбейся! ты со мной!

Искрит кровавая стена. Все – как перед войной.

А мы тонули много раз, мулатка, знаешь, нет?!

...ты пой. Еще не пробил час. Еще не умер свет.

А за спиной твоей – зубцы. И память велика.

А за спиной моей – отцы. Им память – на века.

Военной музыки они хлебнули полным ртом.

И стали вечные огни на выгибе земном.

И стали вечные грачи во кружеве берез.

И стали вечные ручьи, потоки вешних слез.

И нам кричат: плывите вдаль! огонь идет стеной!

Мулатка, а тебе не жаль той музыки шальной?

Стоишь на площади моей? Так спой мне бытие:

Моих людей, моих вождей,

Моих расстрелянных детей,

Веселье пьяных площадей,

Смех ярких дней, слезу ночей,

Страдание мое.

Елена КРЮКОВА

Родилась в Самаре. Окончила Московскую государственную консерваторию (фортепиано, орган) и Литературный институт им. Горького. Член Союза писателей России. Член Творческого Союза художников России. Поэт, прозаик, искусствовед. Лауреат премии им. М. И. Цветаевой, Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь» (2014, 2016, 2019), международных литературных премий им. И. А. Гончарова, им. А. И. Куприна, им. Э. Хемингуэя (2017, Канада), Южно-Уральской премии, премии им. С. Т. Аксакова, премии им. Ф. И. Тютчева и др. Публикуется в литературных журналах России и стран мира (Франция, Германия, Болгария, США, Канада). Создатель авторского «Театра Елены Крюковой».