Музыкально-пластическая драма в трех частях с прологом и эпилогом

Нижеследующий текст не содержит скрытых цитат. Совпадение любых его фрагментов с другими текстами, опубликованными ранее или позднее, следует считать непреднамеренным.Все произведения и их авторы, упомянутые в тексте, являются реальными, за исключением вымышленных.

И вот они мы: мой брат, моя сестра и ваш покорный слуга. Мне хочется сделать именно так, показать нас всех в кадре, прежде чем начнется действие. Можно, конечно, создать сперва атмосферу: тягучий гитарный аккорд или долгий-долгий план руки, опущенной в воду с моторной лодки. Но надо сразу обозначить, кто тут главный.

Итак, мы втроем сидим на лужайке. День солнечный, и одежда у нас яркая, и ветер развевает наши длинные волосы. Красиво, в общем. Потом в кадр въезжает машина – такой типа фургончик, разукрашенный под радугу. Движется слева направо на переднем плане – и стирает нас. Ну, она проехала, а нас на лужайке нет, понятно? Дальше сцена – мы уже внутри машины. Там пусто и всё белое, только по центру на полу стоит магнитофон. Я нажимаю «пуск», и тут-то всё и начинается.

Мик – тогда он носил другое имя, но мы опустим это для удобства – нажал на «стоп» и сказал небрежно:

– Ну, вот как-то так. Я дальше не записывал, чтобы можно было вставить твой вопрос. Так поживее будет.

Тео – которого, казалось, звали так всегда – помолчал и сказал мягко, но веско:

– У тебя там анахронизм.

– В смысле?

– Это ведь шестидесятые? Тогда еще не было магнитофонов с кассетами.

– Даже в конце?

– Еще лет десять точно, – Он увидел, что брат понурился, и добавил: – Но вообще, знаешь, анахронизм – это же необязательно ляп. Может, ты этим хотел что-то сказать. Но тогда уж ты должен точно знать, что.

Стало слышно, как тикают на тумбочке часы. Даже сестра перестала притворяться, что ей неинтересно: она по-прежнему сидела за письменным столом, но уже не шуршала ни страницами, ни карандашами. Ну давайте же дальше, думала она сердито; и, не дождавшись, повернулась к ним лицом.

– А что там был за слуга покорный в самом начале? Что за выпендреж?

– Как раз нет, – сказал Тео. – Это он сейчас выпендривается. А на пленке человек уже взрослый и великий, вот и говорит о себе скромно.

– Значит, это пленка из будущего?

– Ну да. Бывают же архивы, где хранится всякое, чего уже нет. А это архив наоборот. Вихра.

Тина – которую, с легкой руки брата, никто иначе и не называл – в задумчивости пожевала кончик своей косички.

– А этот анархи... анархо...

– Анахронизм.

– Да. Он бывает наоборот?

– Конечно. Вот мы говорим про пленку, а в будущем, может, наши интервью запишут на что-нибудь другое. На компакт-диск, например. Или всё будет только на видео. А вообще-то детали не так важны. Важна идея.

Часть I

1. Мик

– Вы помните, что впервые побудило вас к творчеству?

– Я хорошо это помню, хотя был тогда совсем маленьким. Вообще, мне всегда была интересна эта тема – как случайность может повлиять на всю нашу дальнейшую жизнь. К примеру, в одной многодетной американской семье как-то раз сломался телевизор. Семья была бедная, и пришлось им самим придумывать, чем занять детей по вечерам, когда на улицах становится опасно. И вот они начали петь все вместе, да так здорово, что попали на сцену. Дальше вы и сами знаете, наверное.

– В вашей семье тоже что-нибудь сломалось?

– Именно так. Только это был не телевизор, а я.

Ему самому было трудно вспомнить, когда это случилось, но родители говорили, что он еще не ходил в школу. Ненастным осенним днем заболела голова, начался жар, его уложили в постель. Он лежал и думал: хорошо, что дождь и холод – не так обидно торчать дома в воскресенье. Остальные тоже сидели взаперти. Брат-второклассник, стащив у отца отвертку, пытался разобрать сломанный приемник. Сестренка, лежа на полу, выводила каракули в альбоме и бубнила под нос самодельную сказку про лягушонка, который пришел в гости к мышонку. Ей не нужны были ни зрители, ни соучастники, но все трое любили быть вместе – каждый в своем пузыре. Они были тогда икринками, живущими в одном аквариуме. Странным образом, Мик помнил, что думал тогда именно об аквариуме, стоявшем в соседней комнате, между пианино и сервантом. От него веяло умиротворяющей прохладой. Вечерами, когда родители ссорились на кухне, выясняя, кто из них мужчина, было приятно смотреть на тускло освещенный экран, бросавший на стены голубоватые блики. А сейчас, в горячке, ему хотелось съежиться до размеров собственной ладони и нырнуть к танцующим гуппи. Вода остудила бы голову, и он мог бы двигаться упруго и легко, не чувствуя боли в ноге. Потому что нога тоже ныла – пока еще недостаточно сильно, чтобы жаловаться, но навязчиво и тягуче, как зуб.

На другой день вызвали доктора, и про ногу всё-таки пришлось рассказать. Память об этом докторе потом стала в их семье оберегом: родители решили, что такое везение не могло быть случайностью. Им досталась болезнь-хамелеон, способная маскироваться под другие и нападать из-за угла. Однако диагноз сразу поставили верный, и Мику не пришлось ложиться под нож. А все свои рецидивы он научился встречать с презрением настоящего мужчины. Все, кроме самого первого – в одиннадцать лет.

«Ты чего это?» – спросил сверху голос брата, и Мику захотелось заорать от обиды. Он накрыл голову одеялом и стиснул зубы. Ненавижу, твердил он себе; эту болезнь, эти подлые слезы, ненавижу всех, кто сочувственно пялится, кто ходит по дому на цыпочках и без стука открывает дверь. Я еще не умер. Не дождетесь.

Сквозь одеяло он услышал, что брат с кем-то разговаривает. Он приоткрыл одно ухо, затем один глаз – в комнате, кроме них, никого не было, и Тео обращался к бесформенной куче постельного белья, присев на краешек стола. На нем была рубашка какого-то дикого розового цвета, и от неожиданности Мик пропустил остаток фразы мимо ушей.

– Так что ничего страшного с тобой не случится, – заключил Тео.

Он оказался прав. Когда Мик вернулся из больницы, нашпигованный лекарствами и снаряженный парой костылей, на дворе уже стояло лето. Насмешки одноклассников едва маячили впереди, и гулять можно было почти без опаски – все разъехались кто куда. Он ковылял, неузнанный, по тенистым аллеям парка. Ладони у него потели от напряжения, всё вокруг плыло в душном мареве, а он считал фонарные столбы, чтобы каждый раз делать на полсотни шагов больше. Никто никогда не сопровождал его – брат и сестра гуляли сами по себе. Но дома они почему-то оказывались все одновременно, и долгие предзакатные часы заставали их всё в той же спальне, которая становилась им мала.

Пока Мик валялся в больнице, на стенах комнаты прибавилось картинок. В основном это были узоры, яркие, как в калейдоскопе, и какие-то мультяшные. Появились и новые лица: мрачноватые черно-белые парни в пиджаках и галстуках, они же в цвете – растрепанные, в попугайских рубахах и штанах в обтяжку. Пара новых пластинок в серванте, которыми Тео не спешил хвастаться. Вместо этого он стал часто заходить в их комнату, где Мик баюкал на кровати свою ноющую костяную ногу. Приносил какие-то журналы и листы бумаги, ничего не объясняя и делая вид, что не замечает брата – пока однажды, торжествуя, не втащил в комнату квадратный чемоданчик.

– Ты что, ее спер? – недоверчиво спросил Мик, глядя, как Тео бережно ставит на стол пишущую машинку.

– Ну почему сразу «спер»? Попросил. Типа реферат писать. Ты видел, у меня почерк какой? Как у врача. Все на стенку лезут.

Машинка была мамина. Её стук они слышали часто, но никто не видел, чтобы она покидала пределы родительской комнаты, поделенной платяным шкафом на спальню и кабинет. На кухне мама работать не любила, однажды бросив в сердцах, что её тошнит от одного вида кастрюль.

– У нее же скоро день рождения, – продолжал Тео. – Есть идея.

Мик прикинул, какой сейчас месяц: что-то не сходилось. Но брат только поморщился, прочитав на его лице немой вопрос.

– Ты тупой? Если позже попросить, она обо всем догадается.

Он хотел обидеться, но передумал. Все знали, что мама никогда ни о чем не догадывается. Значит, дело не в этом.

Когда все были в сборе, Тео рассказал им свой план: надо сделать что-то такое, чтобы все упали. Не те семейные газеты со свойскими шуточками, какие они рисовали на все праздники – а настоящий журнал, с напечатанным текстом и кучей картинок. Чтобы выглядел по-взрослому, но только на первый взгляд.

– А почему на первый?

– Потому что иначе скучно. Можно взять всякие новости из газеты, но это любой дурак сделает. А вот если мы сами сочиним что-то прикольное...

– Типа чего?

– Не знаю еще, – он вздохнул. – Но надо, чтобы оно только казалось серьезным. Это самое важное.

Мик переглянулся с сестрой. Кнопка-второклашка с хвостиком на макушке, она вряд ли представляла себе, о чем идет речь, но одно знала наверняка: маму надо удивить. Только так она обратит на тебя внимание. Непонятно только, зачем это внимание понадобилось старшему брату.

С того дня всё и переменилось. В доме стало тише; они почти не крутили пластинки в большой комнате и мало смотрели телевизор, зато постоянно что-то придумывали, вместе и по отдельности – когда гуляли, когда помогали отцу по хозяйству. Время стало лететь быстрее, но это почему-то не пугало Мика: он будто перенесся в другое измерение, где нет ни школ, ни больниц, ни плохой погоды. Много позже он понял, что произошло: они просто вылупились из икринок, и теперь весь аквариум стал их общим пузырем, где плавалось свободно и где проступали, пока еще смутно, очертания большого мира по ту сторону стекла.

Поначалу они еще делали вид, что придумывают для мамы, но к исходу лета журнал начал жить сам по себе. В нем появились рубрики «Вопросы без ответов», с загадками собственного сочинения, и «В мире всего», куда они вклеивали отпечатанные узкими столбиками новости – как им самим казалось, уморительно смешные. Чтобы столбики были ровными, приходилось заранее размечать рукописные черновики. Кропотливую работу поручили сестре, и она, высунув язык от напряжения, считала знаки и отмечала, где надо добавить пробел или перенос. Она же рисовала заголовки, добавляла рамки и быстро снискала уважение братьев за аккуратность и каллиграфический почерк.

Начался учебный год. Мик по-прежнему ходил на костылях, но худшим его опасениям не суждено было сбыться. Главный хулиган класса ограничился тем, что назвал его Гнойным, а с другого конца социальной шкалы ехидно поинтересовались, как пишется «остеомиелит».

– Да пошли они, – беззлобно сказал Тео. – Может, тебе эта грамотность нафиг не сдалась. Бывают же профессии, где буквы неважны – вот моя, например. Ты лучше спроси его, как пишется... – он кинул на сестру взгляд через плечо и выдохнул конец фразы в самое ухо брата.

– А что это? – спросил Мик с опаской.

Ответ был дан всё тем же шепотом, и оба покатились со смеху.

На следующий день Мик триумфально взял реванш, задав свой вопрос ехидному отличнику. Хулиган оказался в числе немногих, кто в полной мере оценил шутку, и Мик был восстановлен в правах.

Они доделали тогда свой журнал и начали второй номер. А потом брату стукнуло четырнадцать, и ему подарили магнитофон.

2. Тео

– Как вам удается сочетать несочетаемое?

– То есть?

– Вы работаете в очень разных, даже полярных, стилях...

– О, это легко. Я по гороскопу Близнецы.

Он всегда знал, кем станет. Немногие верили, что такое бывает – тем более с ним. Дольше всех не верила сестра. Он уже заканчивал школу, планы были определены, а будущее ясно, как пень, но Тина сказала:

– Невозможно знать свое будущее.

Кто-то, кажется, спросил ее – а кем она станет, когда вырастет?

– Без понятия. Я знаю только, кем я была.

– Когда?

– В прошлой жизни.

– И что же ты помнишь из прошлой жизни?

– Я была художницей, рисовала картины. Но они никому не нравились, и я покончила с собой.

– Как?

– Не помню. Как-то красиво.

Он тогда подумал, что ей удивительно идет это имя. Тин-тин-тин – шаги по жестяной крыше. И глаза у нее были болотные. Тео смотрел на сестру, и женский голос у него в голове зловещим басом пел про реинкарнацию.

Но сам он знал про себя всё, хоть Тина и говорила, что из тысячи мальчиков со скрипочками и папками для нот лишь один становится настоящим музыкантом.

Наверное, если бы учеба не давалась ему так легко, он бы бросил её и придумал себе другое занятие. Музыка никуда бы не делась – она и так окружала его со всех сторон. Он стал бы журналистом или переводчиком, и в его машине не затихала бы магнитола, а вечерами он бы брал уроки игры на саксофоне у полуспившегося джазмена из дома напротив. Может, так было бы даже интересней. Но выбирать не пришлось. Память его оказалась цепкой не только на знаки – он читал с трех лет – но и на звуки, и на моторику. Игра на пианино была всего лишь игрой, неспособной убить страстной тяги к музыке во всех ее видах и формах.

Был в этом и другой приятный момент: музыкальные успехи, так льстившие родителям, позволяли с чистой совестью забивать на школьные уроки. Потому что либо одно, либо другое, и разве можно так нагружать ребенка, у которого на носу очередной экзамен по специальности – пусть он даже прогулял все каникулы и потом ночами мучал и соседей, и инструмент. Учителя, как правило, всё понимали и смотрели сквозь пальцы. Но нет правил без исключений.

Сидя за партой на своем козырном месте – у окна галерки, – Тео мог с закрытыми глазами определить, какой проходит урок, и кто его ведет, и слышать учителя ему было для этого совершенно необязательно. Где-то всегда царила напряженная тишина, где-то летали из угла в угол, как шарики жеваной бумаги, редкие шепотки, и только в этом классе всегда висело гудящее комариное облако. Долговязый учитель прохаживался между рядами и, лениво отмахиваясь, раздавал задания. Урок подходил к концу, и у всех уже нестерпимо зудело. Тема домашнего сочинения была вообще-то свободная, но даже ёж понимал, что без любого, пусть самого жалкого костыля для подпорки воображения их ждет дезориентация и коллапс. Но фантазия водящего тоже не отличалась искрометностью, и фанты раздавались по одному на группу. Группы различались по количеству человек, предсказать их состав было невозможно, и Тео обреченно ждал очереди, как вдруг услышал свою фамилию.

– Противопоставление рока и классики, – сообщил препод с какими-то садистскими модуляциями в голосе.

Сосед по парте покосился на Тео и на всякий случай отодвинулся.

Тут надо сразу сказать, что никаких трудностей с письмом, кроме почерка, у него не было – наоборот: всем известно, что в июне рождаются исключительно двуглавые гидры. У Тео вторая голова отвечала за предмет «Родной язык и литература». Беда была в том, что любое сочинение неизменно превращалось у него в полет авторской мысли, и эта мысль одурелой ласточкой металась от одной сочной мошки к другой, не в силах насытиться и не в силах остановиться, потому что ласточка парить не умеет, а вместо этого падает оземь, как подстреленная. Оставалось надеяться, что со временем можно будет подкачать писательскую мышцу и превратиться, например, в орла. Но ведь в школе ждать не будут.

Он задумался всерьез. Лучше всего думалось сильно заполночь, когда и в доме, и на улице звуки истончались и делались звонче – тогда и голова его наполнялась звонкой пустотой. Он лежал и ждал идеи, и та рано или поздно приходила. В такие моменты он думал – как дышал. Вдох-выдох. Рок-классика. Они противопоставляются – стоят друг напротив друга, как боксеры на ринге. Чушь какая. Он же знает, что нет никакого бокса, а есть танец. Рок и классика – они кружатся вместе, как две длиннохвостые рыбки в аквариуме. Он ведь тогда вспомнил именно аквариум – когда игла проигрывателя впервые легла в эту бороздку. По комнате поплыл молодой мужской голос, искаженный реверберацией – будто из-под воды; и не было там поначалу никакого рока. Бряцали фоном серебристые струны, но он сразу услышал, что это не гитара. Он потом вспомнил – а может, подсмотрел где-то – название: клавесин. Слово из другой эпохи, из неведомой другой страны, о которой пелось в песне. Ну и какое тут, нафиг, противопоставление, я вас спрашиваю? («нафиг» он решил потом вычеркнуть, и без него зазвучало даже лучше). А сколько их было потом, таких рок-музыкантов, которые и на пианино сами могли, и чередовали на одной пластинке разные стили, как в калейдоскопе – ретро, кантри, хэви-метал, опера, наконец! Какое противопоставление – вы что там, с дуба рухнули?

– Слушай, а круто, – восхитился брат, прочитав сочинение. – Давай еще кому-нибудь покажем?

Они собрали семейный совет, и тот единогласно подтвердил: это было в самом деле круто. Отец заметил лишь, что про аквариум можно было написать и побольше, зато мама так впечатлилась умелым использованием риторических приемов, что предложила послать работу в какой-нибудь журнал в качестве эссе. Не было сомнений, что высшая оценка в классе ему обеспечена.

«Самая безликая и бесцветная из всех существующих теней деликатно легла на тетрадь, сделав страницы серыми». Это он напишет чуть позже, а пока – тень оказалась ни фига неделикатной, и тетрадь ему сунули с такой брезгливостью, словно нашли там журнальную вырезку с порнухой.

– Это, конечно, было очень забавно. Но когда я даю задание, я предполагаю, что оно будет выполнено. Тройку ставить не хочу: вы, молодой человек, способны на большее. Жду от вас второй редакции.

Тео, не глядя, принял непристойно распластанную тетрадь. Краешек страницы бритвой резанул палец, он машинально сунул его в рот и подумал: интересно, почему говорят «несолоно хлебавши» – вот ведь солоно, а толку-то.

 Он перешел уже в последний класс, когда Мик Костяная Нога решил снова загреметь в больницу. Как и прежде, он любил делать это под самые каникулы, чтобы все их планы пошли коту под хвост. На сей раз каникулы были осенние, но все равно было обидно – причем больше за дурака, чем за себя. Сам-то он и в выходные успевал и поиграть, и нагуляться, а брат стал вдруг серьезным и без продыху учился, точно уже нацелился в универ. Выписавшись из больницы, он засел дома и принялся что-то корябать в тетрадке – должно быть, свой первый сценарий.

– Я на репетицию, – сказал Тео, заглянув в спальню.

Мик ответил «Валяй»; сестра молча встала и выскользнула из двери ему навстречу.

– Я с тобой.

– Ну вот еще. Сиди с больным.

– Он не маленький, – резонно возразила Тина. – А ты, между прочим, обещал, что покажешь свою группу.

– Ну езжай сама на двух автобусах, я провожать не буду.

– А ты?

– Я на велике.

– И я на велике. Костяной Ноге он все равно ни к чему.

Тео вздохнул: сестра была из тех, кому проще дать. Пришлось ковыряться, настраивая ей седло, а время уже поджимало. Они выехали со двора, всколыхнув сырой стоячий воздух, и комья грязи полетели из-под колес в сторону их фабричного квартала. Навстречу теперь неслись беленые штакетники частных домов. Через пару километров дорога становилась почти проселочной и начинала спускаться в заболоченную долину с пустырями на другой стороне. Ветер засвистел в ушах, и Тео, смаргивая слезы, увидел, что сестра идет на обгон. Впереди им преграждала путь лужа, длинная и коварная, как мираж. Тео крикнул сестре, чтобы притормозила, но вместо этого она сильней налегла на педали, вонзилась в воду и раскинула в стороны тощие ноги в голубых джинсах, чтобы не забрызгаться. Сам он не сообразил, что так можно, и только выругался, смачно и весело, когда его обдало волной.

Здание клуба было неказистым – Тео стало даже чуть стыдно перед сестрой за его убогий вид. С другой стороны, все когда-то начинали, и многим приходилось играть в клоповниках похуже этого. Зал там был вполне неплохим, а вдобавок клуб стоял на склоне и имел огромный подвал, где можно было выпрямиться во весь рост. Практичность этого места успели уже оценить все участники группы – каждый по-своему.

Тео отомкнул висячий замок на подвальной двери и затащил чумазые велики. Сестра потянулась было заглянуть внутрь, но он оттеснил ее плечом.

В зале уже собрался весь состав. Ланс, извиваясь и блестя новенькой кожей, как черная мамба, хлопал струнами на басу; остальные уселись в кружок и болтали. На Тину они глянули вскользь и повели себя на удивление по-джентльменски – то есть приняли негласное решение ее игнорировать. Тео подумал, что, наверное, это даже хорошо, что сестра не похожа на своих ровесниц. Будь у нее хоть одна из приманок, на которые делали стойку все окрестные кобели, – водопад белокурых волос, полускрывший высокую грудь, привычка носить в любую погоду обрезанные по самое не могу джинсовые шорты, вот это всё – он бы чувствовал себя теперь неуютно. Но Тина, до сих пор картавившая и вечно одетая в одни и те же линялые штаны и полосатый свитер, не была похожа на девочку-подростка. А после того, как она со скандалом отстригла свою длиннющую косу – просто пришла и села в кресло парикмахерской, зажав деньги в кулачке – всё встало на свои места. Теперь посторонние замечали в ней только острые, приметливые глаза под темной челкой: глаза умного мальчишки.

Тина осмотрела зал и, кажется, осталась довольна. Без приглашения взяла один из раскладных стульев, стоявших в углу, уселась напротив сцены и громко спросила:

– А как называется ваша группа?

– Пока никак, – ответил Тео. – А ты бы как ее назвала?

Тина подумала и сказала:

– «Рожицы».

– Уже занято, – возразил Тео. – Я им предложил «Ланс и дромадеры».

– «Дармоеды», – поправили сзади.

– «Драммашины».

– Ну уж нет, – Тео, оставив сестру, занял свое место за клавишными. – Мы же не попсня какая-нибудь.

В подтверждение последнего тезиса он сыграл мотивчик с самой заслушанной на тот момент кассеты. Он любил эту песню, потому что при первом знакомстве она его напугала – как пугают фильмы ужасов, но не те, где льется кровища и уши закладывает от визга. Он видел маленькую девочку, прыгавшую через скакалку, и что-то ритмично постукивало на фоне её дебильной песенки – будто кости мертвеца. Это было здорово сделано. Члены группы, взращенные на сорочьей мишуре диско, а ныне тяготевшие к целлулоидной и претенциозной «новой волне», над записью только поржали. Он был единственным, кто оценил гениальность альбома. Более того: он тогда впервые осознал, что гениальной может быть женщина (мама, разумеется, не в счет).

Не переставая играть, он сменил размер, а затем и темп, и принялся карабкаться выше по квартам. Ему вспомнилась придуманная как-то ночью идея – он никогда ничего не записывал, идеи приходили и уходили, как гости веселых попоек у старших ребят, где он был завсегдатаем. Но чья-то дурашливая реплика спугнула Музу. Долгоносая, буренькая и во всех смыслах прозаическая на вид, Муза по-вертолетному резко ушла вверх, и коренастое ее тельце пропало из виду. Крыльев не было видно и раньше: вместо крыльев Музу окутывала электрическая жужжащая рябь.

Они не успели еще прогнать и пары песен, как сестра стала маяться от безделья: скрипеть стулом, постукивать кедами по полу, а потом и вовсе залезла на сцену и сунула нос за аляповато раскрашенный фанерный задник. Участники группы начали переглядываться, а потом, коротко посовещавшись, предложили отвести ребенка погулять.

– Заодно покурим, – согласился молчавший до этого строгий Ланс.

На улице накрапывал дождик. Они потоптались на крыльце, разгоняя ранние сумерки сигаретными огоньками. Тео подумал, что сестру не стоило бы отпускать домой одну. Можно, конечно, снарядить ее ехать на автобусе, чтобы не мешалась. Вслед за этим он вспомнил, что на втором велике, кажется, все равно нет фонарика. Чертыхнувшись себе под нос, прошел к подвалу, на ходу вынимая ключ.

– Иди к ребятам, – сказал он через плечо, услышав ее шаги.

– Я просто хочу посмотреть, что там.

Он с грохотом открыл дверь и, не включая света, провел рукой по рулю – фонарика не было. Зато сестра уже была внутри и с любопытством озиралась, пытаясь разглядеть хоть что-то в сером свете, падавшем с улицы.

– Так-так, – послышалось из-за спины. – Экскурсию ей проводишь? А не испугается?

Тео обернулся – огоньки весело обступали его со всех сторон, как на кладбище.

– Она ничего не боится.

– Правда ничего?

Он почувствовал, что у него немеет лицо: даже в сумерках он не мог позволить ни одному мускулу выдать его.

– Ну давай проверим.

Из-за спины появилась крепкая рука барабанщика и ловким движением захлопнула подвальную дверь.

– Ключ у тебя?

Он все еще молчал. Сердце один раз противно стукнуло и затихло.

– Ключ давай, – повторил барабанщик миролюбиво, – и пойдем дальше репетировать. А она посидит пока, ничего с ней не будет.

3. Тина

– Как к вам приходят идеи?

– Я закрываю глаза, и они подходят близко-близко: протяни руку и бери.

Тина смотрела, как брат одевается. Они спали теперь в разных комнатах, и ей ужасно надоедало каждый вечер застилать диван, а утром убирать белье в шкаф. Отселение имело и другие последствия: она вдруг увидела братьев почти взрослыми, и это вызывало мучительные мысли о том, какова она сама.

Сегодня, глядя на брата, она заметила, какой широкой стала его грудь и как тесны ему рукава в предплечьях. Он любил хвастаться, что с костылями никаких гантелей не надо, а еще – что именно болезнь закалила его характер. Тина всё это видела, но видела и то, что он по-прежнему стесняется своих чуть оттопыренных ушей. Он даже начал отращивать волосы, как Тео, но сквозь жидковатые засаленные прядки уши стали торчать еще смешнее. Теперь Мик носил отцовскую черную шляпу и казался себе в ней неотразимым. Тина только посмеивалась и Мику никогда не завидовала – ни его характеру, ни школьным успехам.

Она завидовала Тео – отчаянно и жгуче.

Тео был симпатичным. И дело тут даже не в хайре и не во всех этих шейных платках и узких брюках, за которые любого другого в их городе давно бы побили.

Он умел улыбаться.

У него была родинка над губой.

И он не был похож на рыбу.

У Мика, впрочем, тоже был нормальный профиль, и Тина поверила бы, что приблудилась к ним жалким подкидышем – если бы во всем остальном они не казались близнецами.

Все домашние уверяли ее, что она выдумывает, но Тина отчетливо видела эту отвратительную припухлость, из-за которой рот выдавался вперед самым глупым образом, как у рыбки из аквариума.

Рыбки были папины. Она помнила времена, когда в аквариуме плавали целые косяки селедок с ноготь величиной, но потом они передохли, и папа завел парочку гуппи. Звали их Кармен и Карузо: первую – за огненно-красный хвост, которым она взмахивала страстно, как танцовщица фламенко, а вторую – за привычку разевать губастый рот, упоенно закатывая глаза. Они жили своей рыбьей жизнью, то стыдливо уединяясь в зарослях папоротника, то с любопытством изучая большой мир по ту сторону стекла. Тина, в свою очередь, изучала рыбок и придумывала про них истории. В этих историях Кармен и Карузо часто ссорились, швыряли друг в друга пригоршни песка, выбулькивали множество обидных слов, которые всплывали к поверхности воды и там беззвучно лопались. Но в конце они обязательно мирились и терлись пухлыми губами. Тина рисовала рыбок в альбоме, вырезала из бумаги и лепила из пластилина. Ей нравилось чувство материала в руке, тогда как братьев влекли совсем другие вещи.

С появлением магнитофона все бумажные игры были заброшены. Теперь они без конца что-то записывали: интервью друг с другом, самодельные радиопередачи с самодельными же заставками и всамделишными песнями с пластинок. Потом этот жанр у них эволюционировал в музыкальный коллаж: они таскали магнитофон по всему дому и за его пределы, заполняя километры пленки бытовыми шумами – спускали воду в туалете, гремели железными листами и упивались собственной гениальностью. В лексиконе братьев появились слова «сюр» и «авангард», а в записных книжках – координаты каких-то мутных личностей, владевших видеомагнитофонами и электрогитарами. Ни того, ни другого Тина не видела в глаза: до недавней поры ровня братьям, она вдруг стала для них несмышленышем, который лепит из пластилина корявых зверушек. Когда Тео сказал, что возьмет ее как-нибудь с собой на репетицию, она поймала его на слове – хоть и было ясно, что он просто хотел отвязаться.

И вот теперь она, присмирев, входила в казенный коридор, где слегка пахло краской и где, на первый взгляд, не могло быть ничего интересного. Кружки для малышни и пенсионеров – это она могла себе представить, глядя на доски с объявлениями, висевшие по стенам. Но Тео вел ее дальше, пока они не уперлись в широкую дверь, которая выглядела гораздо внушительней остальных.

За дверью оказался довольно скромных размеров зал со сценой. Свет из высоких окон падал на покрытый линолеумом пол, который был почти пуст, хотя следы на нем давали понять, что иногда тут расставляют рядами зрительские стулья. Теперь же из мебели Тина заметила только барабанную установку и пианино, да еще несколько черных ящиков, выстроенных полукругом. Один из ребят лабал на гитаре, хотя звука из нее почему-то не выходило; трое других валяли дурака. Все были одеты в черное, и у всех, как ей показалось, были подкрашены веки. Тина решила об этом не думать и вести себя непринужденно. Краем глаза она следила за музыкантами, чтобы понять, кто из них главный. К ее удовольствию, главным был явно Тео. Остальные только корчили из себя крутых: они, хоть и выглядели старше, нот наверняка не знали. Тине нравилось, как брат садится за инструмент – привычно, но с почтением, как садятся за стол хорошие мальчики, приглашенные на день рождения к однокласснице. Он заиграл, чуть рисуясь, какой-то собачий вальс, а потом начал импровизировать. На его лице появилось мечтательное выражение, и Тина благоговейно притихла: ей ужасно нравилось, когда братьев вдруг торкало, и они выдумывали что-то небывалое совершенно из ничего.

– Ладно, кончай дурью маяться, – сказал кто-то. – Работать пора.

Музыка оборвалась. Тео убрал руку, и на белой клавише остался еле заметный след – как если бы кто-то порезал палец и нечаянно мазнул им по чистой скатерти.

В первый момент, когда грохнула дверь подвала, Тина испугалась – скорее от неожиданности, чем от внезапно наступившей темноты. Вокруг сразу сделалось очень-очень тихо. Тишина была бархатной и теплой, и страх тут же отпустил. Она раскинула руки, насколько могла, и, медленно поворачиваясь, описала круг. Пальцы не нащупали ничего, кроме пустоты. Тогда она набрала побольше воздуха и крикнула: «Ау! Есть тут кто-нибудь?». Выкрик упал, как в зеленую ряску пруда – ни тени волнения. А Тина знала, что раз эха нет, значит, место обитаемое.

Глаза ее, похоже, не собирались привыкать к темноте, и она отмахнулась от надежды рассмотреть хоть что-то, как перестала всматриваться во мрак собственного будущего. С прошлым всё было гораздо понятней, и она решила пятиться по подвалу задом наперед – не все ли равно, если глаза бесполезны? Довольно быстро она обо что-то споткнулась и рухнула спиной в мягкие подушки. Это ее окончательно развеселило. Тина решила, что брат оказался прав и ей определенно нравится здесь больше, чем в обществе выпендрежных чуваков с гитарами.

Итак, что мы имеем? – деловито начала она голосом великого сыщика, мысленно вынув трубку изо рта. Здесь есть диван, вполне хороший и просторный (она ощупала его и растянулась во весь рост). Значит, напротив дивана должен быть телевизор. Она встала и, сделав три шага вперед с вытянутыми руками, торжествующе воскликнула: «Эврика!». Телевизор был тут как тут. Тина ощупала экран, затем что-то вроде тумбочки или комода, на котором он стоял. На одной из полок лежала пластмассовая коробка с книгу размером. Внутри, как в матрешке, оказался еще один, пластмассовый же, наглухо запаянный предмет с двумя выемками в боку. Дальнейший осмотр не принес ничего интересного: несколько пустых бутылок, какие-то тряпки. Тина вернулась на диван, вновь нацепила личину детектива и стала размышлять. Сомнений быть не могло: она попала в чье-то тайное убежище. Мысли побежали, толкаясь – так быстро, что она едва успевала за ними, будто перед глазами мелькали кадры ускоренной съемки (позже Мик расскажет ей, что такая съемка называется не ускоренной, а замедленной, но мы опустим эту деталь для удобства). Увы, записать идеи она не могла. Кажется, среди героев были цыгане, которые хотели увести лошадь из цирка, разбившего свой шатер на городской площади, так что светить свой тарантас им было никак нельзя. Она ясно представляла погоню, стрельбу и вой сирены, и задумка показалась ей такой удачной, что захотелось обязательно поделиться с братьями. Может, Мик когда-нибудь снимет по этому сценарию фильм, а Тео напишет музыку, и все они станут знаменитыми. Будут наперебой давать интервью во все газеты, и кто-нибудь спросит их...

– Вы хотели бы вернуться в какой-нибудь день из вашего прошлого?

– Знаете, я хотел бы иметь всю нашу жизнь записанной на пленку. Чтобы можно было просто выбрать кассету и оказаться в любом дне любого года. Вспомнить, о чем говорили за завтраком, чего сильней всего хотелось, был ли дождь, была ли боль. Только одну кассету я бы никогда не стал пересматривать. Закопал бы в землю, посадил сверху дерево и забыл навсегда. Жаль, что это невозможно.

Часть 2

4. Тина

– Как по-вашему, может ли что-то быть одновременно трагическим и прекрасным?

– Да. Поездка в один конец.

Какие бы истории ни происходили с Кармен и Карузо, она была уверена, что супруги останутся вместе навсегда. Они должны были прожить долгую и счастливую жизнь – хотя бы года три – и умереть в один день. Любой другой финал казался Тине слишком жестоким.

Родители разбились пятнадцатого апреля девяносто первого. Вместе с ними погибли еще тридцать человек, сидевшие в рейсовом автобусе, не доехав всего пяти километров до города. Пассажиры поезда, который смял на переезде автобус, будто консервную банку, остались невредимы. Водитель автобуса, совсем еще парень, тоже выжил. Тео, которому через два месяца исполнялось девятнадцать, стал опекуном брата и сестры до их совершеннолетия.

В некрологе про родителей написали, что их смерть будет для всех большой потерей. Они работали на одном и том же предприятии – мама экономистом, папа инженером. Оба вышли из низов и имели артистические наклонности, развиться которым было не суждено. Поэтому мама по вечерам писала в стол романы, а папа мастерил для аквариума диковинные гроты и затонувшие корабли.

Тина всегда считала, что родители завели троих детей только потому, что хотели побыть одни: Тео мог заставить любого полезть на стену, и ему срочно нужна была компания, пока все не озверели. А еще Тина верила в то, что на свете есть вещи, которые нельзя вынести. Видимо, поэтому кто-то на самом верху сжалился над ней и вырезал монтажным ножом два года ее жизни – всё, что было между гибелью родителей и окончанием школы.

Последнее, что она помнила, – они лежат в родительской кровати, едва касаясь головами. Они уже делали так в детстве. Когда Мик плакал по ночам от боли в ноге, Тео свешивался к нему с верхней полки и начинал вполголоса рассказывать истории – такие страшные, что брат быстро умолкал. Тине было плохо слышно, и она забиралась по лесенке к Тео, прижималась к его боку и замирала от ужаса и восторга.

В день похорон было тепло и душно, а к вечеру стала собираться гроза. Мик свернулся на краю постели, прижав колени к груди. Тео лежал на спине и смотрел в потолок. Подвески на люстре задрожали от мощного, как взрыв, громового раската, и Тина, вздрогнув, уткнулась брату в плечо. Нащупала его руку, и он, до того момента недвижимый, словно очнулся. Они сплелись пальцами и сжали друг друга до боли.

Дальнейшее тонуло во мраке.

Впоследствии ей удалось найти кое-что из вырезанных фрагментов, вытцветших от времени. Она видела отъезд Мика, поступившего в столице на режиссерский. Двери автобуса захлопнулись, и Тина подумала, что они больше никогда не встретятся. Она видела себя в их пустой квартире; на полу стояли раскрытые чемоданы, с которыми родители ездили в отпуск, и она складывала в них обломки безоблачного детства: кассеты с музыкальными коллажами, тетрадки с рассказами и свои рисунки. Ничего не перечитывая и не пересматривая, Тина закрыла чемоданы и убрала подальше на антресоли, чтобы не нашли новые жильцы. Квартиру сдавали – кто-то из родительских приятелей, добрая душа, взялся помогать ей с делами. Деньги обещали переводить на счет Тео, который к тому времени прочно обосновался в столице – если слова «прочно» и «обосноваться» вообще были к нему применимы.

Спустя месяц после катастрофы им пришло письмо от общей знакомой, которая училась по одной специальности с Тео. В письме сообщалось, что он «пошел вразнос» и что из консерватории его, скорее всего, исключат. На каникулах он приехал домой изможденным и молчаливым, но потом с такой скоростью отъелся и разговорился, что все поняли: он не пропадет – и им не даст пропасть.

Летним вечером братья встретили Тину на столичном вокзале. Всё ее имущество влезло в рюкзак, и они не могли галантно подхватить ее дорожные сумки. Вместо этого они подхватили ее под руки с двух сторон и повели в кабак отмечать воссоединение.

Мик за два года раздался вверх и вширь, отчего стал казаться взрослее их всех. Тео же оставался сушеным, как селедка, и вечно юным – таким же, каким был на фоне старших ребят, с которыми якшался в школе. Разве что носил он теперь не рубашки кислотных расцветок, а тонкие водолазки и бархатные пиджаки, которые, вместе с длинными волосами, придавали ему элегантный и в то же время богемный вид. К тому моменту он уже перевелся на отделение старинной музыки и играл на клавесине в студенческом барочном ансамбле. Тину очень удивил такой пируэт, и Тео, перекрикивая гул модного полуподвального бара, принялся доказывать ей, что барокко – это круто.

– Ну представь: было Возрождение – всё такое из себя благородное и плавное, как мадригал. Красота, гуманизм, вот это всё. А потом пришли мастера барокко и порушили гармонию нафиг. Стали смешивать высокое и низкое, смешное и ужасное. Придумали музыкальный театр, начали писать фигурные стихи и вообще колбаситься так, как никому прежде и не снилось.

– Значит, они были такими постмодернистами?

– Нет. Их просто пёрло. Они раньше не знали, что так можно, понимаешь? И всё делали искренне, как дети – ну как мы сочиняли все эти рассказы с аллюзиями и отсылками, хоть и слов таких не слышали. Помнишь ведь? Ну вот. А постмодерниста не прет. Он пишет и смотрит на себя в зеркало – красиво ли он выглядит, пися все это. Иногда он замечает в зеркале своего почитателя, стоящего за плечом, и даже может ему подмигнуть. Но это уже высший пилотаж.

Он снял ей комнату, извинившись, что жить придется на окраине и ездить в институт на метро. Сам он жил почти в самом центре, в мансарде бывшего доходного дома. Сквозь окна в скошенном потолке лился утренний свет вместе с перезвоном трамваев, снующих на перекрестке внизу. Во второй половине дня комната начинала погружаться в сумрак – отчасти потому, что солнце перемещалось на другую сторону дома, но главным образом благодаря гостям, наполнявшим воздух крепким дымом и интеллектуальными беседами. А уж вечерами тут и вовсе невозможно было находиться такой девушке, как Тина, о чем Тео сказал ей тоном, не допускающим возражений. Он разрешил ей переночевать там в день приезда – от кабака нужно было пройти всего минут пятнадцать вдоль набережной. Тина смотрела на высокие старые здания, запрокинув гудящую от усталости голову, и видела далеко-далеко маленькую дверцу, за которой простиралось ее будущее. В тот вечер ей впервые почудилось, что дверца приоткрылась, и оттуда сочился, пока еще робко, ослепительный свет.

Втроем они без труда разместились на мансарде на кресле и двух раскладушках и, до хрипоты наговорившись за вечер, уснули, в чем пришли. Утром Тина проснулась раньше всех, ополоснула в крошечной ванной опухшее лицо и отправилась на поиски еды. В углу комнаты притулился маленький холодильник. Его верхняя поверхность использовалась как подставка под видеомагнитофон, на котором громоздился переносной телевизор; внутренняя же часть представляла собой хранилище различных предметов, из которых лишь малая часть была условно съедобной. Тина пошарила по шкафам и отыскала банку рыбных консервов, целый штабель из пачек чая и печенье, высохшее до состояния мумии. Пока вода закипала, она взяла полистать молодежный журнал, лежавший на пианино. Журнал был столичным – у себя в городе она таких не видела. С первой же страницы ей подмигнули остроумным стихотворением, и она, придвинув стул, уселась почитать.

– Это ты там шумишь? – недовольно сказали из глубины раскладного кресла.

– Это чайник. Слушай, я возьму журнал?

– Бери, только не заиграй. Он чужой.

В вагоне метро она вернулась к чтению. Очень скоро ей попался на глаза рассказ; он тоже был про метро, и колеса теперь выстукивали – специально для Тины – ненавязчивый и атмосферный аккомпанемент. Рассказ оказался очень коротким, но она все-таки проехала нужную станцию и, выйдя на платформу, еще долго стояла, задумчиво глядя в туннель.

Едва был сдан последний вступительный экзамен, как Тину пригласили в гости к друзьям Мика. Братья только и ждали этого момента: она еще не знала результатов, но все были уверены, что сестра не ударит в грязь лицом.

У друзей была квартира в новостройке, тоже на окраине, но без метро. Тина заплутала и приехала с опозданием. В доме уже дым стоял коромыслом, и она, войдя в тесную прихожую, даже не сразу разглядела, кто протягивает руки ей навстречу. Хозяйкой была невысокая девица с широким азиатским лицом и распущенными волосами ниже талии. Она, кажется, назвала себя – Тина не разобрала из-за музыки, гремевшей в соседней комнате. Затем ее ловко взяли под локоть, куда-то провели и на что-то усадили. Появились братья, выключили магнитофон и сунули ей пузатый, тонкостенный и вообще какой-то очень взрослый бокал на длинной ножке. Из бокала пахло сухофруктами.

Заговорили все разом – в основном, конечно, о Тине.

– Мулити-пликатор! – девица именно так и сказала, с двумя ударениями. Голос у нее был приятным, хоть и прокуренным. – Вы хотите стать мулити-пликатором?

– Да она практически уже, – вклинился Тео с небрежной гордостью. – Пусть готовят оскаров, или что там вручают мулитипликаторам.

Тине стало неловко, что брат передразнил хозяйкин акцент. В конце концов, она сама до сих пор картавила, но не потерпела бы насмешек на этот счет. Хозяйка, впрочем, не возражала. Она оказалась, во-первых, настоящей японкой, а, во-вторых, подружкой Мика. Звали ее, сообщил Тео, когда парочка вышла на лестницу покурить, то ли Миши, то ли Миси. Ну то есть, он-то со своим музыкальным слухом уловил нужный звук безошибочно, и даже мог его воспроизвести. Но знакомые называли ее, кто во что горазд. Тогда он предложил компромисс – просто Ми. Как ноту.

Он включил магнитофон. В ушах у Тины мерно шумело: к ударной дозе спиртного на голодный желудок она оказалась не готова. Братья тоже не жировали: Мика, вероятно, подкармливала подружка, а по лицу Тео можно было догадаться, что вчера ему удалось где-то поужинать, и на этом всё.

– Я пойду еды куплю, – хмуро сказала Тина. – У вас опять шаром покати.

– Да забей, – рассмеялся брат. – Что ты вечно ищешь, где пожрать? Вот они вернутся, – он кивнул на дверь острым подбородком, – и пойдем заточим что-нибудь. У Ми всегда холодильник полный.

Повисла пауза, в которую тут же деликатно встроился сладкозвучный тенор из колонок. Лицо Тео стало мечтательным. Он взял сестру за руку и закружил по комнате, беззвучно, но очень выразительно артикулируя слова. Мы как в кино, с восторгом подумала Тина. Комната слегка плыла; тенор, манерно вибрируя, пел о том, что он ревнивый парень, но ему и самому плохо от этого. Тине даже стало его немного жаль.

Засиделись допоздна, так что ехать домой было уже не на чем: трамваи не ходили. Тина пошла на кухню, чтобы помочь Ми с посудой. Ей понравилась эта немногословная и смешливая девица неопределенного возраста – у этих азиатов и не разберешь, школьница или матрона. Мик упомянул вскользь, что Ми очень крутая, и они делают вместе кучу проектов. Тина слегка робела и спрашивала мало, так что они лишь поболтали чуть-чуть о пустяках, пока вытирали и расставляли по местам тарелки. Когда они вернулись в комнату, братья уже мертвецки спали: Мик на тахте, Тео прямо на полу, пристроив голову на толстой книге и зажав что-то в кулаке. Ми неодобрительно поцокала языком и склонилась над приятелем, пытаясь осторожно перевернуть его со спины на бок. Тина, присев на корточки, потянула за уголок книгу: это был глянцевый художественный альбом килограмма на два. С обложки смотрел чувак в пальто и шляпе – вернее, он смотрел бы, если бы вместо лица у него не было яблока. Тина просунула брату под голову свою скомканную ветровку и аккуратно разжала его пальцы, вынув из них зажигалку. Руки у него были как наждак. Вагоны он, что ли, разгружает по ночам? Нет, по ночам он, кажется, где-то играл. Значит, авитаминоз, решила Тина. Жрет что попало. Она стянула с кресла вязаную накидку и укрыла брата. Ми махнула ей рукой из дверей, показывая куда-то вглубь квартиры, и выключила свет.

5. Мик

– Что для вас главное в творчестве?

– Главное – это встретить свою музу. Дальше дело наживное.

Тина сказала, что сама справится с обустройством: мебель в квартире есть, даже кое-какую технику ей от щедрот оставили хозяева. Но Тео был убежден, что сестре нужно настоящее рабочее место – не кухонный стол и не куцый журнальный уродец, стоявший в комнате перед диваном. Тебе придется много рисовать, сказал он строго. Не прошло и пары дней, как по объявлению нашелся замечательный, добротный и удобный верстак. Его было легко разобрать и перевезти, что братья и сделали в ближайший выходной. Купили заодно и лампу на пантографе, а также, само собой, пару бутылок, чтобы обмыть всё это добро. Последним Тина была недовольна.

– Не будь занудой, – отмахнулся Тео. – Зато мы не балуемся травой или, там, грибами. Мы и так чокнутые, да ведь, старик?

Мик важно кивнул. Брат говорил правду: дальше одного косяка, выкуренного «паровозиком» на давней тусовке, дело у них не пошло.

Сидя за верстаком, накрытым по торжественному случаю хозяйской простыней, они быстро размякли, и беседа перетекла в возвышенное русло. Тина притащила какой-то журнал с рассказом и спросила, не знают ли они автора.

– Там должно быть указано, – отозвался Тео. – Вот, смотри: Колетта. Это, кстати, даже остроумно. Была когда-то такая писательница. Она любила женщин и работала у своего мужа литературным негром, а потом бросила его и прославилась. Её звали Колетт, без «а» на конце. Ну, и что тебе понравилось в этом рассказе?

– Он страшный, – сказала Тина с готовностью, будто долго об этом думала. – И я не понимаю, почему. Там совсем короткая история про чувака, который фанател от метро и всю жизнь только и делал, что катался на нем – во всех странах мира. Попутно он еще женился и развелся, не приходя в сознание. А в старости обнаружил, что у него никого не осталось, даже кошка и та сдохла.

– И?..

– И всё. Но он говорит, что счастлив, и от этого страшно. Он как маньяк. Только маньяки обычно делают другие вещи... Так ты не знаком с этой Колеттой? Тут же все авторы явно любители, студенты.

– Нет, – сказал Тео. – У нас такими самородками всё кишит, плюнуть некуда.

Дальше Мик слушал вполуха: он задумался, а самородок ли он сам. Вчера у них была читка сценария, и Ми сказала, что сюжет у него провисает. А Мик никак не мог взять в толк, где надо подрезать: все сцены казались ему одинаково важными, и выбрасывать было жалко. Он решил, что спросит у брата, хоть тот и говорил, что ничего не смыслит в сценариях. Но ведь когда-то его советы сделали Мика – пусть не художником еще, только личинкой художника – какая разница: из мальков рано или поздно вырастают большие рыбы, даже с поправкой на детскую смертность.

Это было еще в школе. Тео сказал, что они давно уже не дети и нельзя больше беззаботно нести пургу. Теперь недостаточно излиться своим творением и бежать показывать всем еще не просохшую бумажку (Мику было почти шестнадцать, но он почему-то смутился). С любым материалом надо работать – даже с тугой пружиной стихов или мелодией, услышанной во сне. Так что, старик, учись строить каналы и плотины. Киркой и лопатой, добавил он и сжал в кулак жилистую руку. Киркой и лопатой.

Как бы то ни было, одного конька Мик сумел найти и даже оседлать. Уже на втором курсе никто не сомневался, что этот жанр точно ему удается: музыкальные видеоклипы.

Он с нетерпением ждал семестра, чтобы реализовать свой новый проект. Площадку нашли еще летом – натурную, шикарную, и даже недалеко, так что можно было смотаться одним днем, если повезет с погодой. День нужен был пасмурный, но, ясен пень, без дождя. Сидя на пассажирском месте фургончика, в котором ехала группа, Мик озабоченно смотрел в окно: прогноз обещал «переменную облачность, преимущественно без осадков», но тучи впереди выглядели зловеще.

Выехали еще затемно и к полудню были почти готовы: выгрузили инструменты и технику, наметили точки съемки. Бабье лето пролетело быстро, день был хоть и безветренный, но зябкий. Сразу за руинами усадьбы, перед которой они расположились, начинались поля, но низкие тучи скрадывали простор, вызывая неуютное чувство на грани клаустрофобии. Кто-то включил проверить фонограмму, и Мик подошел поближе к машине, растирая онемевшие руки, точно динамик стал вдруг печкой-буржуйкой. Музыка была странная. От Тео никто и не стал бы ждать иного, но Мику нравилась эта вещь. Она начиналась с мелодии, которую играли, почередно, то клавесин, то синтезатор, стреляющий отрывистыми нотами, будто космическим лазером. Получался какой-то диалог салонной жеманницы и терминатора.

– Это оммаж, – сказал Тео, когда Мик восхитился придумкой.

– В смысле?

– Homage, – повторил он терпеливо. – Цитата из кого-то, кому ты хочешь отдать дань уважения и поблагодарить за доставленное удовольствие. А вообще-то эта музыка из мультика, и она слишком хороша, чтобы прозябать в неизвестности.

Мик тогда решил, что брат опять выдумывает. Одно время они увлекались сочинением шутливых рецензий на рассказы друг друга – нарочито заумных, где высасывались из пальца и потом долго обсасывались аллегории и реминисценции, о которых автор и понятия не имел. Когда им это надоело, они перешли на мистификации и стали писать о несуществующих авторах. Это игра, впрочем, тоже была быстро забыта.

Кто-то крикнул, что музыканты готовы. Мик заранее продумал и даже зарисовал, как их расставить на фоне усадьбы. Собственно, само здание, полуразрушенное и исписанное граффити, стояло в глубине заросшего сада и со съемочных точек не просматривалось. Видны были только ворота – в них Мик влюбился сразу, как увидел. Вычурное чугунное кружево с двух сторон обрамлялось каменными колоннами. Камера, панорамируя, должна была в нужный момент взять бескрайнее серое поле справа от ограды. Это будет круто, думал Мик. Такой контраст, такая многозначительность!

Все заняли свои места. Тина, чтобы не мешаться, залезла в кузов фургона и села, свесив наружу ноги в грязных кедах: дождей этой осенью было много, и земля раскисла и хлюпала.

Он, волнуясь, скомандовал «Мотор!». Пустили фонограмму; он стиснул озябшими пальцами листок со сценарием, который и так знал наизусть. Это был уже третий его проект вместе с группой Тео, и он начинал привыкать к тому, что музыканты лишь на экране выглядят эффектно, а сколько за этим эффектом стоит дублей – никому не известно. Перкуссионист с барабаном в виде бочонка, дождавшись своего вступления, наяривал уверенно и попадал в такт, а вот чуваки с гитарой и дудкой вечно казались зажатыми. Мик нервничал, глядя на них, и, чтобы успокоиться, переводил взгляд на брата, стоявшего за синтезатором с двумя мануалами. Вот уж с кем было легко: любивший паясничать в жизни, на камеру он становился удивительно естественным. Он никогда не тряс башкой, как многие музыканты с длинными волосами, и вообще не выделывался. Но ему можно было сказать: Тео, сделай красиво – и он форсировал движения тела и рук, танцующих по клавишам, ровно настолько, насколько нужно. Он чувствовал, как выглядит в кадре, и камера любила его – так говорила Ми.

Ми была оператором.

Здесь мы ненадолго оставим наших героев, тем более что описывать словами музыку – занятие неблагодарное. Итак, Ми была оператором. Не операторшей и даже не оператрицей, как мог бы сказать Мик с усмешкой, если бы не знал ее лично. Она была настоящим профи. Приехала в девяностом снимать здесь документальное кино, да так и осталась. Она была невозмутимой и опытной, и Мика эта опытность сводила с ума. Волосы, как у ведьмы, голос с хрипотцой. Сколько ей было лет, он никогда не спрашивал. Тео при встрече целовал Ми в обе щеки, и хотя братья привыкли всё делить, Мика это задевало. Он был бы рад, если бы Тео обзавелся подружкой, но, к сожалению, неспособность долго сосредотачиваться на чем-то, кроме творчества, была заложена в нем генетически.

Но вернемся на площадку. Там всё как будто бы шло хорошо, и дубля с третьего группа более-менее сыгралась. Мик стал понемногу успокаиваться. Теперь он не сводил глаз с Ми: оставалось всего несколько тактов до начала панорамирования. Мик бросил взгляд в направлении движения, и вдруг...

– Стоп! – заорал он. – Почему в кадре посторонние?

Спустя секунду он понял, что произошло еще кое-что: сквозь прореху в тучах выглянуло солнце. Он подумал, успела ли Ми остановиться. Это солнце ему было совершенно не нужно.

Потом он узнал, что увидели остальные.

Тео показалось, что прямо напротив, выше уровня глаз, включили софит. Он, кажется, сумел не зажмуриться, хотя гарантировать этого не мог.

Тине показалось, что на блеклую картинку с изображением бескрайних полей наложили целлулоидную пленку с нанесенным на нее ярким рисунком. Теперь по полю ехала всадница, и лошадь под ней была неправдоподобно белой на фоне густо-синего грозового облака.

А Ми, глядевшая в видоискатель, увидела, как заброшенный сад по ту стороны ажурной ограды полыхнул золотом, которого до сих пор никто не замечал. Но Ми недрогнувшей рукой повела камеру дальше по плану, потому что была профессионалом. К тому же, будучи японкой, она знала, что ценее всего та красота, что живет лишь миг.

Мик не увидел ничего – даже потом, в записи: он снимал на черно-белую пленку.

Всадница почти сразу прижалась к самой кромке поля, словно поняла, что мешает. Пустила лошадь рысцой, объехала съемочную группу с тыла и остановилась. Мик вернулся к работе: отснять надо было еще дофига, включая крупные планы. Солнце, по счастью, тут же скрылось и больше им не мешало. Когда в перерыве между дублями он оглянулся, незваная гостья уже спешилась и, прикрывшись конем, наблюдала за происходящим. Мику было видно только ее лицо – совсем юное, чуть ли не школьницы – да ядрено-желтая каска на голове. В глазах светилось любопытство, но по тому, как она пряталась, можно было догадаться, что девушка отчаянно робеет.

Они уже почти закончили, когда небо захмурилось совсем. Мику вдруг почудилось, что сейчас хлынет дождь, и всадница, забыв про страх, кинется на площадку, на ходу стаскивая куртку. Именно так, только так: девушка спешила укрыть от дождя синтезатор, потому что остальным инструментам ничего не сделается – и, главное, потому, что перед этим она, не отрываясь, смотрела на Тео. Больше смотреть там было решительно не на что.

Мик представил эту сцену так отчетливо, будто она была соткана лучом кинопроектора. Он видел всё до мелочей: отчаянное движение, которым всадница, только что робевшая, срывала в себя одежду; их мокрые волосы – ее и Тео, который, разумеется, кинулся ей помогать. Внезапно он ощутил, что разволновался – эвфемизм, к которому он почему-то продолжал прибегать, хотя был уже совсем взрослым. Он поспешно отвернулся к фургону, сделав вид, что делает пометки в сценарии. Ему казалось, что вот-вот, и дождь начнется. Но тучи погрозили и стали рассеиваться. Световой день был на исходе, работа закончена. Гостья принялась поправлять на лошади сбрую. Уходить ей явно не хотелось.

– Слушай, – сказал Мик сестре, – чего она там мнется? Давай позовем ее, познакомимся. Ей же интересно.

– Ну позови.

– А давай ты? Как женщина женщину.

– Еще чего, – фыркнула Тина, не переставая болтать ногами.

Ну и ладно, подумал он, без сопливых обойдемся. Он знал, что Ми ни в чем ему не откажет, и при этой мысли у него сладко сжалось под ложечкой.

6. Тео

– Музыкантам приходится беречь руки?

– Обычно да. Но лично я считаю, что лучше всё тратить, чем беречь.

Когда он проснулся, небо в мансардном окне едва начинало светлеть. Ему теперь особенно хорошо придумывалось в этот час; а еще – по дороге в консу; и еще ночью. Собственно, придумывалось всегда, нужно было лишь найти время и записать хоть что-то. Он ощупью перебрался через чьи-то ноги, натянул что-то, первым попавшееся под руку – в мансарде было холодно. Включил настольную лампу и чайник. Никто из спящих – одна из раскладушек тоже была занята – не пошевелился. Сознание пробуждалось кусками: он не мог вспомнить, кто лежал с ним рядом, но идея рассказа, навеянная вчерашним разговором, вставала в памяти отчетливо и с деталями. Они обсуждали картины – много картин – и его осенило. Да, ведь на то она и осень. Каждый год он вставал на крыло, едва приходили холода. В жару у него плавились мозги.

Не глядя, он протянул руку за пачкой чая и поморщился от боли, задев что-то колкое. Подул на пальцы, рассеянно думая о том, кто мог сунуть сюда посудный ёршик; поднес руку к лампе и вгляделся в паутину папиллярных линий. Свежая ранка уже начала кровоточить; соседние, едва успев затянуться, снова раскрылись. Он положил палец в рот, другой рукой бросил в заварник горсть чайных листьев и попытался вспомнить, о чем еще они могли говорить вчера. Всё ведь, кажется, было мирно. Пришла Тина с рюкзаком, полным еды, и сама похожая на этот свой рюкзак: ее переполняли теперь, поочередно и сразу, впечатления, идеи, тревоги и сомнения. Выкладывая на стол банки, пачки и лотки, она взахлеб рассказывала ему о мультиках, сделанных из проволоки и спичек, – о гениальных мультиках, таких умных и страшных, что ей оставалось только одно: забрать документы и пойти в уборщицы.

– У тебя бывало чувство, что кто-то сделал до тебя всё, о чем ты даже помечтать, как следует, не успел?

– Конечно, – сказал Тео, пододвигая ей кружку с чаем. Они сидели на кухне у Ми, пока остальные курили.

– И как ты с этим справляешься?

– Никак. Знаешь, у психологов есть пять стадий горя. Человек проходит их, когда узнаёт, к примеру, смертельный диагноз – свой или своего близкого. А у творческого человека есть пять стадий развития, и тебе их придется пережить. Слушай и запоминай: потрясение, подражание, поиск, проникновение, полет.

– А почему на П?

– Вырастешь – придумаешь свою версию, – сказал Тео, успевший к тому времени сочинить несколько рассказов, где все слова начинались с одной буквы.

Тина беззвучно пошевелила губами, будто повторяла урок. Лицо ее было серьезным.

– Значит, у меня первая стадия?

– Пока да. Но это легко исправить.

– А у тебя?

– А я уже там, – он показал взглядом на потолок. – Меня как зовут? Вот то-то же. Пойдем, покажу кое-то. Надо тебе придать ускорение.

Он усадил ее на тахту в большой комнате и разложил рядом свой самый залистанный в этом доме художественный альбом.

– Если ты хочешь работать с предметами, тебе надо научиться видеть их внутреннюю жизнь, метафизику вещей. Вот видишь трубку? А ее нет.

– Как нет?

– А тут написано. Читай: Ceci n’est pas une pipe. «Это не трубка».

Он показал ей все свои любимые афоризмы: парящие в небе валуны; яйцо в птичьей клетке; русалку наоборот. Процитировал на память высказывание автора о том, что работа с объектами – это решение теоремы. Надо, говорил он, найти тот свет, который высветит суть именно этого предмета.

– Попробуй, – добавил Тео, закрывая книгу. – Начинай с подражаний. Набьешь руку, а потом оно само придет.

Хлопнула дверь, в прихожей затопали, и в комнату ввалились брат с однокурсником, Ми и еще одна девушка, которая курить не уходила. Собственно, ее тут прежде и не было.

– Привет, – сказал Тео. В ответ девушка несмело улыбнулась, и он понял, что уже видел ее совсем недавно. – А лошадь где, внизу? Может, она тоже поднимется? Места полно.

– Лошадь просила передать, что не сможет сегодня, – Мик уже стоял за спиной у гостьи, галантно принимая пальто.

Он никак не мог вспомнить ее имени. Помнил только, что имя было неправильным. Он стал рассматривать ее, осторожно, чтобы не спугнуть: без лошади всадница тут же утратила опору – не знала, куда девать руки, куда садиться и на что смотреть. Последнее, впрочем, исправилось быстро: взгляд ее упал на альбом, и лицо осветилось радостью узнавания.

– Я поставлю чайник, – сказала Ми, ободряюще улыбнувшись гостье. – Вы располагайтесь, где хотите. У нас тут запросто.

Девушка подумала и расположилась на самом краешке тахты, поближе к альбому. Ее цветовая гамма полностью повторяла ту, что была на картине с обложки: джемпер был цвета зеленого яблока, джинсы – черными, как сюртук джентльмена, и красной была заколка на волнистых каштановых волосах. Глаза, странно большие для такого маленького лица, были серо-голубыми, как граница неба и моря, с таким же, как эта граница, неясным, ускользающим выражением.

– Вы любите его? – спросил Тео, посмотрев на девушку в упор.

– Да, – созналась она просто. – Очень люблю.

– А что больше всего?

Она бережно придвинула к себе альбом. Кончиками пальцев взялась за обложку, каскадом рассыпала глянцевые страницы. Она была, видимо, близорукой и склонялась так низко, что отсветы картин ложились ей на щеки.

– Вот это.

Высокие здания вдоль набережной едва угадывались сквозь золотистый туман. Баллюстрада моста уходила краем в этот туман, но в ближайшей к зрителю точке она была графичной и четкой. Черный человек с усталыми крыльями за спиной смотрел в недоступную зрителю даль. Задумчивый лев лежал на мостовой, баюкая лапу. Оба делали вид, что не замечают друг друга.

– О чем, по-вашему, эта картина?

– Не знаю, – ответила она всё с тем же доверчивым прямодушием. – Я не все его парадоксы могу разгадать. Просто когда я впервые увидела эту картину, я заплакала.

– Ему было бы приятно, – сказал Тео, улыбнувшись не губами, но интонацией.

Он наполнил чаем граненый стакан, щедро добавил сахару и снова задумался. Что же было дальше? Они сидели за столом и болтали, и он внезапно понял, в очередной раз взглянув на гостью, что ее зовут Ива – так нежно и податливо она клонилась под малейшим ветерком, так трепетала и снова распрямлялась. На нее было приятно смотреть. Когда кто-то сказал ей какую-то беззлобную глупость о рассказе, который Тео только что написал – «такой сентиментальный рассказ, я чуть не умер» – его это почему-то задело. Сильно задело. Теперь он вспомнил. Он тогда небрежно отшутился – шутовство всегда давалось ему без усилий. Только крошечные бороздки на коже пошли лопаться одна за другой – охотно и дружно, как древесные почки, почуявшие весну. Но этого, к счастью, никто не заметил.

Поиск, проникновение, полет. Он мечтал быть летучим, как ртутные пары. Но даже назваться, к примеру, Меркурием он не мог, поскольку имя было занято минимум дважды, а этап подражаний он уже прошел. Оставалось мириться с этим бренным телом, чьи потребности отнимали так много времени и сил. Мику было в этом смысле гораздо проще – вот уже кто не расстался бы со своей земной оболочкой ни за какие коврижки. Они оба давно знали, что Мику для вдохновения надо быть, как он выражался, слегка на взводе. А поскольку брат мог возбудиться даже на дорожный знак «Осторожно, неровности», его творческой плодовитости позавидовал бы любой.

Он порылся в ящике, нашел бинт и наскоро замотал указательный палец, чтобы можно было держать ручку: не стучать же на машинке, когда все спят. Разложил на столе первый попавшийся лист, разлинованный нотоносцами, и стал записывать то, что придумалось накануне.

Было уже совсем светло, и он выключил лампу. Допил второй стакан черного, как вар, чая. Тео всегда пил очень крепкий чай – такой вяжущий, что он потом не мог и двух слов связать. Тогда он переставал болтать и начинал работать. Шутка, ему просто нужен был кофеин. Много кофеина, растворенного в горячем и сладком, – с утра и до позднего вечера, когда можно было, наконец, выпить портвейна, чтобы быстрее уснуть. А от кофе у него болела голова.

Ива стала приходить к ним всё чаще. Незаметно они сдружились и с Ми, и с Тиной. Последняя поначалу относилась к девушке снисходительно и делала вид, что старше нее, хотя было ровно наоборот. Но Тина, поступив в институт, как-то быстро заматерела: сменила растянутый свитер на облегающую кожу, в середине первого курса нашла подработку и купила подержанный мотороллер. На этом мотороллере – а пока его не было, то на такси – Тина отвозила Иву домой, когда посиделки переставали быть томными. Тео не возражал: хрупкому деревцу и, правда, было не место в этом угаре. Она училась на ландшафтного дизайнера – не в вузе даже, а в каком-то средне-специальном. Маленькие руки ее все были в мозолях и порезах, и это ему почему-то нравилось.

В один из вечеров Тина не пришла: ей нужно было срочно доделать какой-то курсовой. Вчетвером они долго болтали и пили чай под темнеющим мансардным окном. Потом Мик и Ми пошли покурить и уже в дверях крикнули Тео, что спустятся в магазин пополнить запасы. «Не спешите», – добавил Мик и подмигнул.

Они сразу почувствовали, что в комнате стало слишком тихо. Ива, оглядевшись в поисках опоры, подошла к шкафу. Две книжные полки были забиты нотами, всё остальное пространство поблескивало, как рыбья чешуя, пластиком сидюшных футляров. Девушка залипла. Глаза ее вчитывались в надписи так, будто разбирали иероглифы; пальцы гладили корешки, будто не нашли в этой комнате ничего более достойного ласки. Но выразительней всего была спина, обращенная к Тео. Спина кричала и молила. Он решил прийти ей на помощь. Приблизился почти вплотную; потянулся над ее головой к верхним полкам и подцепил ногтем один из дисков. Ни слова не говоря, показал ей обложку. Девушка прочитала имя композитора, почему-то шепотом, и наконец-то подняла глаза.

– Это старинная музыка?

– Да, – сказал Тео, вставляя диск в щель проигрывателя. – Это барочная опера. Не самая первая, но моя самая любимая.

Он подвинул ей кресло так, чтобы динамики были на нужном расстоянии, и сел рядом на перевернутый ящик. Это опера, сказал он, про императора Нерона. Он так обожал свою любовницу, что готов был пойти на всё, лишь бы сделать ее императрицей. Цель уже близка, и он решил обмыть это дело вместе с лучшим другом.

Тео набрал номер трека и нажал на «пуск», разбудив дремавший до поры клавесин. Споём же, любезный друг! – ликуя, воззвало контральто. Споём, – подхватил молодой поэт вкрадчивым тенорком.

– А откуда там женщина? – удивилась Ива.

– Она поет Нерона. Раньше его партию пели кастраты, но мне нравится эта версия.

Больше она ни о чем не спрашивала, но Тео ясно видел, как она наливается, будто райское яблоко, сперва удивлением, потом восторгом и снова удивлением. Что там рассказывал перед началом лукавый конферансье – разве это похоже на беседу друзей? Разве голоса друзей сплетаются так страстно, хмелея от любви? Мартовские коты, и те пристыженно смолкают, услышав их. Не смущайся: это барокко, детка. Тут всегда так – всё вьется, как ивовый прут, манерно дрожит, по-кошачьи выгибая спину в сладкой истоме. Не говори, что тебе не нравится: слишком очевидно обратное.

В паузе перед сменой темы он склонился к самому уху девушки, чтобы не перекрикивать певцов.

– Он дразнит Нерона, этот его хитрый кореш. Заставляет вспомнить о той, ради кого всё затевалось. «Губы, – шепчет он Нерону. – Вспомни ее губы. Скоро она будет твоей».

Он отстранился, чтобы лучше видеть ее лицо – и в этот самый момент император, взятый за живое, издал протяжный стон – самый убедительный по выразительности стон во всей мировой музыке. Щеки Ивы опалило чужой страстью – так резко и так болезненно срезонировала эта страсть с тем, что кипело внутри у нее самой.

Внезапно что-то инородное, змеясь, вползло в музыку – он заметил это по тому лишь, что тональность звука была неправильной. Телефон стоял в прихожей, дверь туда была закрыта, но даже приглушенный звонок невозможно было игнорировать. Он вышел, оставив девушку наедине с распаленным похотью Нероном.

– Привет, – сказала трубка голосом Тины. – Ива там?

– Здесь.

– Дай Мика.

– Его нет.

– Ми?

– Тоже нет.

– Блин, – с горечью заключила сестра. – Я так и знала.

– Мы оперу слушаем, – ответил Тео и, для пущей убедительности, направил трубку в сторону комнаты. – Больше ничего. Я ее пальцем не тронул. Дать ее?

– Не надо, – хмуро сказала Тина, и он подивился, какой она еще ребенок.  

Близилось лето – время, когда он, как геккон, начинал искать щели и расщелины. Он спасался от удушающей жары в подвальных клубах, где играл сам и слушал других. Ездил с компанией за город и жил в палатке на речном берегу. Он переставал писать, переставал думать и просто скользил по течению. Он поехал бы в Антарктиду, чтобы перелетовать там, но у него не было денег – не только на Антарктиду, а тупо вообще.

Если бы можно было загадать одно желание, он попросил бы кнопку, чтобы промотать это чертово лето вперед.

Надо было что-то замутить напоследок, пока весь мир не погрузился в экзаменационный угар. Давайте что-нибудь замутим, сказал он. Все притихли.

– Типа чего? – спросил Мик.

– Не знаю. Что-то такое, чтобы вставило, но без допингов. Прочистить мозги. Что-то новое. Думайте.

– На крышу залезть? – предложил Мик. – Или прыгнуть с тарзанки.

– Тупой адреналин. Надо что-то позабористей.

– Я не знаю, подойдет ли вам такое, – сказала Тина задумчиво, – но меня вштырило не по-детски, когда вы меня в подвале заперли.

Она рассказала, как это было круто – выкрутить изображение на ноль и стать летучей мышью, царицей ночи. Она потом даже фантазировала на эту тему: вот если бы наполнить комнату разными предметами, назначение которых непонятно...

– Стоп, – сказал Тео. – Умница. Я понял.

Сначала он еще по инерции думал о комнате с наглухо задраенными окнами. Но тогда это будет аттракцион для одного слепца – или для нескольких, неважно. Остальные же будут скучать и слушать визги жертвы, забравшейся по локоть в ведро с живыми лягушками. Надо сделать иначе: завязать игроку глаза, тогда они смогут наблюдать. Ведро с лягушками тоже отставить. Работа должна быть тонкой, чтобы вызывать не базовые эмоции, а их оттенки; чтобы разбудить в жертве то, о чем она сама не догадывалась.

Он хотел порепетировать на сестре, но вспомнил Иву – и уже не смог думать о ком-то еще. Кому, как не ей, гнувшейся от любого порыва, дано ощутить головокружительный восторг понимания – прозрения, не требующего глаз?

Он перестал спать: времени оставалось мало, еще неделя-другая – и всем станет не до тусовок. Он придумал правила игры. Все должны молчать и никаким иным звуком не выдавать своего присутствия. Не пугать жмурика. Оказавшись у него на пути, замереть и позволить себя узнать. Мы – только зрители, сказал он твердо. Главный – тот, кто беззащитней всех. У него все права: отказаться от игры, если надоело или стало не по себе; выбирать, куда идти и идти ли вообще. Это его аттракцион. Его натуральный, безо всякой химии трип.

Он волновался, кажется, сильнее, чем перед экзаменами по специальности. Ему почему-то ужасно хотелось, чтобы Иву торкнуло, чтобы она поняла и откликнулась. Тогда... тогда что? Он сам не знал, ведь девушка была Тинина. Пусть. Они разберутся потом.

Играли у Тео: там было больше места. Вытащили в коридор всю лишнюю мебель, убрали все предметы, которые можно было нечаянно уронить. Расставили реквизит. Последнюю деталь Тео доделывал накануне, для чего пришлось лихорадочно искать по всем знакомым лобзик. Нашелся он у фаготиста, уже совсем в ночи, и результат получился кривоватым – а если судить по реакции Мика, то и того хуже.

– Это ты перемудрил, – он покачал головой. – Не догадается.

– Посмотрим.

Ровно в назначенный час раздался звонок. Тео сам впустил девушку в квартиру. Остальные были уже в комнате, видеть их ей было нельзя. Ива лишь в общих чертах знала, что ее ждет, но держалась молодцом. Он подошел завязать ей глаза; от волос девушки шел слабый аромат сирени.

Он открыл настежь дверь; положив руку ей на плечо, помог войти и отпустил. Взглядом обвел остальных, прижал палец к губам. Все трое ответили понимающими жестами: он был хозяином, Мастером игры.

Ива сделала пару осторожных шагов, помедлила – и вдруг резко, с оттяжкой, ударила в ладоши. Тео не смог сдержать восхищения. «Акустика», – сказал он одними губами, повернувшись к остальным. Она пытается понять, сколько вокруг народу и есть ли массивные предметы. Ива тем временем пересекла комнату, держа одну руку вытянутой вперед. Коснувшись стены, уверенно пошла вдоль нее, пока не встретила препятствия в виде Ми. Тронула талию, опоясанную брючным ремнем; нащупала кончики волос, полускрывших ремень, и кивнула, узнав подругу. Дальше, к ящику, где лежали, в одном отделении, шершавые теплые булыжники, а в другом – ворох невесомого пуха. Подушку Тео пожертвовал безо всякого сожаления, а вот охладить пух толком не удалось, и парадокса не вышло. Но Ива, кажется, улыбнулась уголками губ, прежде чем двинуться дальше. Отчего-то она решила изменить траекторию, и Тео увидел совсем рядом ее ладони, будто заклинающие пустоту. Понял, что не успеет отойти, и застыл.

Ладони уперлись ему в солнечное сплетение и тут же отстранились. Узнала ли она? Ждала ли подвоха – коварно подсунутого двойника? Он сказал ей, что в Комнате может быть всё, что угодно, но власть – у нее. Что бы там ни произошло, никто не поведет бровью. Это было обязательным условием. Комната – это всего лишь твой сон. Только твой.

Тео стоял неподвижно: согласно правилам, никто из зрителей не имел права трогать жмурика. Ива помедлила и, набравшись храбрости, сделала еще полшажка ему навстречу. Подняла руки – уже не касаясь, но контуром обводя его тело, припоминая, где, на каком уровне находятся его плечи, его лицо? Кончики пальцев, твердые и сухие, легли на скулу. Теперь тыльная сторона руки чувствовала его волосы, и немудрящую загадку можно было считать разгаданной; но пальцы скользнули дальше по щеке, тронули родинку над губой – и лишь потом опустились. Он отступил, давая ей дорогу дальше. Занял место у стены и, вместе с остальными, наблюдал, как она открывает коробки, стопкой сложенные на полу. Он не много успел придумать, но зрителям, кажется, понравилось, а Ми даже спрятала лицо в ладонях, пытаясь заглушить смех.

В самом углу стояла фанерная дощечка с пропиленной дырой в форме человеческой фигуры. Нет, не так: подразумевалось, что дыру оставил некто, легко и пьяно вывалившись в дверь, но форма этой дыры не более чем намекала на событие. Так было на картине. По сравнению с картиной поделка Тео выглядела не так убедительно, но сердце отчего-то замерло, когда ее коснулась рука девушки. Медленно обвела дыру по контуру – он будто чувствовал эту руку у себя на коже; а потом порывисто отдернулась и зажала рот.

Тео запомнил этот миг навсегда. Он не знал, зажмурилась ли она тогда или, напротив, глаза ее изумленно расширились; и когда она, всё еще с ладонью, прижатой к губам, слепо обернулась, он знал, что она ищет его.

Она так и не смогла его по-настоящему поблагодарить: после игры все были немного смущены и боялись смутить ее. Нарочно говорили о пустяках, слушали громкую музыку и как-то быстро разошлись. Потом всех закрутило водоворотом экзаменов, и буйных попоек после, и бездумных летних забав. А когда он вынырнул, ее уже не было. Тина сказала, что она закончила учебу и уехала к родителям. В ее голосе не было сожаления, и Тео подумал, что сестра права: сожалеть и, правда, не стоило. Всадница явилась из ниоткуда и в никуда исчезла, оставив ему на память лишь радость узнавания.

Часть 3

7. Тео

– С каким персонажем вы бы себя сравнили?

– Из книги или из фильма?

– Откуда угодно.

(Пауза)

– Истекающее кровью ружье.

Он вышел на улицу и постоял немного, прислонившись плечом к бетонной опоре крыльца. Он надеялся, что на воздухе головокружение пройдет, но оно не проходило, более того: ему снова захотелось сесть. Возвращаться внутрь было никак нельзя; Тео спустился по ступенькам и сел на лавку. Дождь моросил едва заметно, но именно это почему-то раздражало. А еще хотелось курить, хотя он не мог вспомнить, когда делал это в последний раз.

Он видел себя в полумраке зрительного зала. Откинувшись на спинку кресла, он рассеянно слушал, как бродвейский комик с экрана непринужденной скороговоркой рассказывает публике про пять стадий горя.

Отрицание, злость, торг, депрессия, принятие.

Злости не было. Отрицать всё только что услышанное мог только слабоумный. Итак, он проскочил две стадии экспрессом и сразу перешел к третьей – видимо, его кое-что роднило с крылатым покровителем торговцев.

«Если я выживу, то больше никогда не буду...»

Он задумался. Вот уже лет десять он не занимался ничем, кроме работы, так что жертвовать ею было бы бессмысленно. Всё остальное казалось слишком мелким даже для взятки, не то что для выкупа.

Что-то стронулось внутри, чуть пониже сердца; он успел подумать: «началось», – прежде чем сообразил, что это телефон, поставленный на вибрацию.

– Ты где? – спросила сестра. – Тебя выписали? Я сейчас приеду.

– Не надо, пробки, – сказал Тео и поразился незнакомому голосу, будто бы изъеденному термитами в труху.

– Какие пробки, я же на метле летаю.

– А где машина?

– В ремонте. Продам заразу. Так где ты?

– Я еще тут. Не надо меня забирать, я сам.

Трубка вздохнула.

– Не сиди на сквозняках, тебе вредно.

Эти слова напомнили ему о том, что он замерз. Холод был странным: он словно бы шел изнутри, покрывая колким инеем еще живые органы. Только кожа оставалась горячей, и водяная взвесь обращалась в пар, не успев коснуться ее. Тео поднялся со скамейки – мир слегка качнулся, но устоял – и повернул было к метро, но тут же решил, что в землю ему еще рано. Холод тем временем поднимался всё выше: сковал горло, превратив его в один саднящий льдистый ком, и дополз до головы. Сразу стало всё равно. Он сел в первый попавшийся автобус; нащупал в сумке наушники и плеер, но слух уже онемел вместе со всем остальным. Он начал смотреть на серую ленту улицы за окном, которую кто-то сматывал с одной бобины на другую. Как титры, бежали справа налево вывески на домах: аптека, парикмахерская, банк. Из очертаний этих букв исчезло вдруг всё будничное, суетливое, и вывески стали казаться ему безмятежными, как надписи на надгробьях. Он начал уже погружаться в сон – блаженный сон замерзающего, – когда одна из вывесок царапнула по глазам, будто кошачьей лапой. Пока сознание просыпалось, автобус уже захлопнул двери. Пришлось выходить на следующей остановке и под дождем тащиться обратно.

Табличка на облупившемся фасаде указывала куда-то во дворы. Это был последний квартал жилой застройки – дальше начиналась промзона, похожая на исполинскую кухню, где всё лязгало, дымилось и щекотало нос терпким теплом. Приют помещался за железным забором с неприметной, для своих, калиткой. Через такие кроличьи норы Тео сотни раз попадал в клубы и за кулисы, и он сразу почувствовал себя как дома. Первым заговорил с девушкой, перепоясанной, как патронташем, кожаной сумкой и со связкой поводков на шее. Голос еще не вполне слушался его, но в голове прояснялось, и он видел, как брезжит впереди маленькое призрачное солнце.

Еще одни ворота вели в просторный двор, засыпанный песком. Вдоль всего двора тянулся длинный ряд клеток. Ни острого звериного запаха, ни истошного лая – ничего этого не было, лишь кто-то большой и косматый ворочался в самом первом отсеке и тяжело вздыхал. По соседней клетке бегала взад-вперед черная сапожная щетка с бородой и бровями. А за третьей решеткой Тео увидел глаза. Левый был голубым, правый – темно-карим. Над глазами полыхало пожарище спутанных и будто бы человеческих волос. Тео положил руку на решетку, и у собаки обнаружился еще и хвост, качавшийся тяжело и мерно, как маятник.

– Она глухая, – сказала девушка извиняющимся тоном.

– Да, конечно, – почему-то ответил Тео. – Можно мне её?

Чтобы сжечь мосты, он сразу заполнил бумаги и поднял всех на уши: сестру, Ми, у которой сестра должна была взять машину, потому что невозможно везти собаку на автобусах и метро через весь город. По дороге надо было купить ошейник, миску и еще сто двадцать вещей, о которых он не имел понятия, но которые были жизненно необходимы собаке. Мысли бежали, расталкивая одна другую, и бежала по жилам кровь, так что ему пришлось снять куртку, чтобы охладиться. Как-то сразу стало понятно, что врачи напутали, и он не умрет. Приехала Тина, ругая его на чем свет стоит. Собаке постелили его куртку, чтобы не испачкать машину, и Тео сел с ней рядом на заднее сиденье, чтобы было веселей. Всю дорогу собака молчала и только зыркала карим глазом в окно, а дома тут же забилась в угол, и им пришлось попотеть, чтобы выманить ее оттуда и засунуть в ванну. Чистая, причесанная и крайне этим недовольная, собака наконец-то предстала во всей своей красе. Размером и сложением она напоминала небольшой чемодан. Мордочка была лисья, рыжая и веснушчатая; огромные, розовые на просвет уши были опушены длинной мягкой шерстью. Белая грива и серая в темных кляксах шубка дополняли картину.

– Как назовешь? – спросила сестра.

Он думал над этим всю дорогу. Имя должно было начинаться с «А», как Арлекин, только женское. Откуда-то выплыло «Арлет»; он даже не был уверен, пишется ли оно с двумя «т» или с одним, но ему понравилось звучание.

– Не забывай кормить, – сказала Тина; она стояла в прихожей перед зеркалом и наматывала шарф. – И гулять утром и вечером. Если что, звони.

Замок щелкнул, и стало тихо – секунд на двадцать. А потом по паркету зацокали когти, и оба глаза – голубой и карий – показались в проеме двери. Тео потянулся выключить в прихожей свет. Два других глаза смотрели на него со стены. Ярко-синие, лучистые, они казались чужими на осунувшемся лице. Лицо смотрело выжидающе, и Тео понял, что должен это произнести.

– Мне тридцать два, и у меня собака.

Человек в зеркале покачал головой. Тео и сам не верил, что эта фраза – или любая из ее частей – может быть к нему применима в принципе.

По крайней мере, теперь он ни в чем не уступал брату и сестре. У Тины были рыбки, у Мика – дочка, которую Тео еще до рождения предлагал назвать Мишель, чтобы было сплошное мимими. Хотя и Бемолью она тоже была ничего.

Ночью он почти не спал: ему казалось, что собаке страшно, или голодно, или хочется на улицу. Перед рассветом она наконец перестала топать по всей квартире и уснула под роялем. Там ей, видимо, понравилось, и Тео передвинул туда ее матрасик. Глухота собаки оказалась удобной: он мог сколько угодно работать, не мешая ей. Арлет, в свою очередь, вела себя деликатно и грызла свои мячики, пока он был занят. Стоило ему встать – её как ветром сдувало из-под рояля: длинная шерсть еще трепетала, пока она ждала его у дверей. Они шли гулять, и Тео с удивлением осознавал, что не делал этого уже много-много лет – чуть ли не со школы. Непривычно было бездельничать и идти куда глаза глядят – причем не его собственные глаза, а собачьи. Он держался за конец поводка, как за путеводную нить, которая рано или поздно должна была вывести его на свет. Гулять было полезно – теперь это слово, хочешь-не хочешь, должно было появиться в его лексиконе. Он пытался слушать тело, но это было нелегко: тело всегда вещало на каких-то чересчур низких частотах. Только руки были с ним заодно. Руки плакали за него, когда он стал слишком взрослым, чтобы плакать сам. Руки делали множество понятных и важных вещей, и без них он был бы в буквальном смысле как без рук. Остальное тело терялось где-то в тумане. Он привык перепоручать его другим, особенно если с ними можно было потом еще и поговорить об интересном. Но теперь у него не было никаких других – только собака да брат с сестрой, которым, впрочем, нельзя было ни о чем знать.

К исходу первой недели отдыха, предписанного врачами, Тео понял, что дальше так нельзя. Вечером он загулял собаку до изнеможения, купил портвейна по пути домой и устроился в комнате, которую для удобства называл библиотекой. Книг там было немного, зато было удобное кресло и самая лучшая стереосистема, какую он смог найти пару лет назад. Собака улеглась на ковре и, шевеля бровями, следила, как он перебирает диски. Он протянул ей один – она понюхала футляр, положила голову на пол и закрыла глаза. Ей хорошо спалось в мягких волнах, плывущих по комнате.

Когда она проснулась, из-под шторы сочился на пол пушистый от пыли утренний свет. Тео был уже на ногах – не вполне твердо, но явно в хорошем настроении. Он налил себе чаю, запил им горсть таблеток и достал из кармана забытый полуразрядившийся мобильник.

– Не ждали? – сказал он в трубку. – А зря. Я вечером приеду. Часов в восемь. Нет, раньше не смогу, у меня сегодня еще две репетиции.

И дал отбой.

8. Тина

– Вы в детстве хотели стать звездой?

– Нет, это скучно. Гораздо лучше быть спутником.

Часы на стене у Тео были сделаны из старой пластинки. В ее нижней части предприимчивый умелец прорезал длинные отверстия, так что на фоне стены они казались белыми клавишами рояля, а нетронутый винил – черными. Цифрами служили шесть изящно вырезанных ноток, венчаемых скрипичным ключом. Когда Тина увидела эти часы на блошином рынке в свою первую заграничную поездку, она поняла, что должна привезти их брату, даже если придется потратить все оставшиеся деньги.

Потом ей сказали, что в каком-то из азиатских языков выражение «дарить часы» означает ухаживать за умирающим родственником. Кто сказал – она не помнила, но точно не Ми: на такую бестактность Ми была не способна. Тео был в восторге и даже поцеловал Тину в щеку, чего в трезвом виде обычно не делал. А примета так и не сбылась.

Стрелки показывали, что до наступления нового тысячелетия оставалось минут двадцать. Узнать точнее было невозможно, поскольку часы имели не практическую, а эстетическую функцию. Это роднило их с искусством. Часы висели в спальне, тут же на столике в углу помещался компьютер. Тео щелкал мышкой, Тина молча ждала. Голоса остальных едва доносились из-за двери.

– Смотри, – сказал он наконец. – Я нашел твою Колетту.

Она не сразу вспомнила это имя – когда это было, на первом курсе? Нет, еще до вступительных, и Тео забрал журнал, и осталось лишь послевкусие – горькое и дурманящее, как от полынной настойки.

– Тут несколько вещей, и имя другое – думаю, настоящее. Но тот рассказ про метро тоже есть, и стиль в целом похож. Я тебе распечатаю, но вообще-то я задолбался. Купи уже себе компьютер.

– Мне хватает того, что на работе.

– Ладно, – он встал. – Пойдем, а то всё пропустим.

 Народ до сих пор прибывал, наполняя квартиру многоголосым шумом и каплями дождя, летевшими с плащей и зонтов. В гостиной, наполовину занятой роялем, становилось душно, и они открыли все окна, глядящие на проспект. Внизу текла лента огней, пьяно и счастливо мяукая клаксонами. Кто-то сунул Тине бутылку пива, уже откупоренную, с набухающим пенным бутоном. Она не успела разглядеть, кто это был, хотя затылок казался ей смутно знакомым. Многих гостей она видела впервые. Были, конечно, постоянные посетители – в основном музыканты из проектов, где играл Тео: барочного, оперного и авангардного. Был кто-то из киношников; какие-то девочки из балетного училища. Вальяжный Мик, даже в гостях не снимавший котелка. Ми, похожая на мультяшного тигра, лежащего среди подсолнухов; её глаза сияли, и понять ее радость мог лишь тот, кто хоть раз бегал марафонские дистанции, взвалив на плечи работу, мужа и маленького ребенка. Ни друзей, ни даже приятелей Тины среди собравшихся не было за полным их отсутствием.

Снаружи что-то просвистело, и все прильнули к окнам. Небо прочертила воспаленная звезда и лопнула, разбрызгивая кровавые капли. «Еще две минуты! – крикнул кто-то. – Настоящий салют будет вон там». Тина отошла, давая место у окна тем, кому оно было нужнее. Она знала, что новый век наступит и без ее участия.

В холодильнике у Тео, по традиции, повесилась мышь. Тина достала из сумки, стоявшей рядом с кухонным столом, пакет чипсов, надорвала его и села на крутящийся стул с подстройкой высоты. Кое-что, конечно, изменилось со студенческих времен. Квартира была поприличней, народ посерьезней. Никто после попойки не кормил рыб в туалете, и на столах танцевали редко, но главное оставалось неизменным: Тео притягивал людей. Все, кто попадал в его орбиту, распускались, словно астры. Начинали придумывать, петь, играть, ходить упруго, по-кошачьи льнуть к нему. Много говорили, много пили, пока не засыпали штабелями друг на друге. Он один оставался несгибаем и восседал на груде поверженных, извивающихся тел, сжимая в руке флейту Пана – будто в каком-то модерновом балете. Сколько бы он ни пил – спиртное не брало его. Он говорил, что расслабляется, но Тина замечала лишь, что глаза его начинают блестеть, а голос садится на целый тон. Этим новым голосом он говорил тягуче, на полуулыбке, и те, кто был в его орбите, принимались кружить быстрее и смыкать кольцо, будто стая акул, почуявших кровь. Тогда Тина уходила. Весь низ у нее наливался свинцом, и она превращалась в неваляшку, обреченную качаться взад-вперед, пока не сойдет с ума от невозможности лечь и заснуть.

Её до сих пор терзало чувство, что тогда, в день похорон, у них что-то было.

Она долго не решалась заговорить об этом. Почему-то ей казалось, что с Тео говорить бесполезно, что он сам не помнит, не знает и вообще не парится такими вещами. Голова у него включалась только во время работы.

– Смотри, – сказала она Ми. Они стояли вместе перед огромным аквариумом, глядя на акулью стаю, заслонившую своими телами брата. – Ведь каждая из них думает, что Тео флиртует с ней, и только с ней. А он вообще ни с кем не флиртует.

– Да, – Ми улыбнулась. – Я знаю. У него просто музыка звучит в голове.

Ми была единственной, кому Тина смогла довериться. Она выслушала спокойно: три ее глаза – два живых и один стеклянный – видели в жизни слишком много, чтобы чему-то удивляться. Нежно, по-матерински она взяла Тину за руку, отвела на лестницу и научила курить. Окуная в пламя, как в липовый цвет, хоботок житана, Ми рассказала ей – слово за слово – что Мик давно уже не курит, бережет здоровье. У него даже есть штатная медсестричка, которую он завел после недавнего рецидива.

– И ты терпишь? – вскинулась Тина.

– Ему это нужно, – Ми затянулась надолго, щурясь от удовольствия: хоботок был полон нектара. – Для вдохновения. Ты же знаешь.

Они помолчали. Тина катала во рту новое и терпкое, похожее на слова из чужого языка, полного знойных придыханий и щелевых согласных.

– А Тео не нужно допингов, – произнесла она наконец.

– Да, – пыхнула Ми. – У него есть Муза. Маленькая, вроде колибри. Я видела.

Затушив сигарету, Ми заглянула Тине в лицо, поправила ей прядку волос на виске и сказала:

– Береги его.

Как будто она не занималась этим всю жизнь.

– Детка, мы уходим, – сказала Ми, заглянув на кухню. – Подвезти тебя?

– Так рано? Моль же с няней.

Ми только отмахнулась. Ей хотелось спать.

– Вы пока одевайтесь. Я сейчас.

Она попыталась собрать мысли. Мотоцикл стоял внизу, но руки у нее почему-то тряслись, как у маразматика. А еще ей нужно было что-то забрать у Тео, пока его не закрутило очередным водоворотом.

В комнате было на удивление спокойно, только батарея бутылок, тускло отражаясь в крышке рояля, давала примерное представление о количестве гостей. Сами они расположились на полу – как и в студенческие годы, стульев на всех не хватало, и их просто перестали использовать. Разбросанные там и сям цветастые подушки навевали мысли о кальянах и гаремах. Белое полотенце, намотанное на голову скрипача из оперного, ложилось в картину как прибитое. Голый торс тоже не вызывал возражений.

Они играли в шарады.

Тина склонилась к брату, сидевшему у рояльной ножки с бокалом в руках. С другой стороны от него, для симметрии, стояли в пятой позиции ножки балерины.

– Можно тебя на минуту?

Тео, кажется, удивился, но виду не подал. Они вышли в коридор, ведущий в глубину квартиры – если у такой крошечной квартиры могла быть глубина. Все три комнаты были такими тесными, что у Тины начиналась клаустрофобия. Зато отсюда было рукой подать и до центра, и до ее студии.

– Распечатай мне рассказы.

– А обязательно сейчас?

– Я ухожу. Меня ждут.

Он пожал плечами. Зашел в спальню и сел за компьютер, оставив открытой дверь. Тина, помедлив, вошла следом и опустилась на кровать. Ноги теперь дрожали тоже, и кварцевое сердце в настенных часах колотилось вровень с ее собственным. Волосы Тео серебрились в контровом свете, падавшем от монитора. Зажужжал принтер; листы бумаги шелестели, опадая. Он собрал их в стопку, обернулся. Наверное, лицо у нее было дурацким, но Тео ничего не сказал. Пересел на кровать, чтобы не нависать над сестрой – он иногда бывал невыносимо деликатен, вдруг замечая существование окружающих.

– Вот, – сказал он, протянув распечатку. – С Новым годом.

Он потянулся ее поцеловать, и она вынесла это. Оцепенела, зажмурилась и сидела так, пока не истаяло теплое облачко его дыхания. Теперь можно было встретиться лицом к лицу с новым веком, который не обещал ей ничего нового. Лучшим выходом сейчас было бы сесть на мотоцикл, вырулить по проспекту к мосту и красиво перелететь через баллюстраду. Но она могла разве что разбиться об эту баллюстраду всмятку.

Мик и Ми жили дальше всего и от Тео, и от центра, но им было удобно ее подвозить. Все они как-то очень удачно расположились на карте города – эта карта легла им в масть, и у них никогда не возникало желания поселиться где-то еще. Тина на последнем курсе института переехала в квартирку-студию на втором этаже старого склада. Построенный еще в прошлом – нет, теперь позапрошлом – веке, он казался сырым даже в солнечную погоду, но ей, рыбе, сырость была нипочем. Зато студия была просторной и светлой. Огромное окно глядело в тихий переулок, где между домами просверкивала речная вода. Кирпичные стены были прикрыты, как вуалью, слоем чуть розоватой краски, и Тине чудилось, что комната румянится от удовольствия.

Проснувшись первого января ближе к полудню, она тут же вспомнила о распечатке. Рюкзак с ней валялся в дверях, и пришлось сначала встать, накинуть на пижаму халат и причесаться. Тина почему-то соблюдала все эти ритуалы, хотя никто и никогда не видел ее в утренний час. Ни разу за свою взрослую жизнь она не засыпала и не просыпалась с кем-то еще. Видимо, это нужно было мирозданию для баланса, чтобы Тео мог всегда просыпаться не один. Хотя, по правде говоря, она не знала, надо ли это ему самому. Просто так сложилось.

Она поставила на плиту турку с кофе, вынула из рюкзака стопку листов и разложила их на столе. Рассказов было около десятка – и совсем коротких, и длинных, на несколько страниц. Автором значилась некая Нина Штайн. Ничего более о ней сказано не было, рассказы помещались на сайте литературного журнала. Тина налила кофе и села за стол.

Когда она очнулась, было уже почти два часа дня. Солнце тускло светило сквозь прозрачную штору; сквозняк чуть шевелил ее, и по верстаку гуляли едва заметные полосчатые тени.

Тина села за верстак. Из всей ее прежней обстановки только он да лампа переехали вместе с ней в эту квартиру. Всё, что дарил ей Тео, она бережно хранила – будь то вещи, идеи или художники. Она слушала для вдохновения его музыку. Не на работе – ей не нужно было вдохновляться, чтобы отрисовывать тупых роботов для игроманов. Здесь, за верстаком, она работала по-настоящему, создавая живые, с бьющимся маленьким сердцем, миры. Она никому их не показывала. Тео не приходил к ней – такой был уговор. Она до смерти боялась себя самой и, как в детстве мелом, очертила круг, за который не мог заходить никто.

Сегодня она не стала включать музыку: звуки неизбежно разрушили бы шаткий спичечный дворец, который рос в ее воображении. Она сразу подумала про спички, хотя эта техника была не самой ее любимой. Ближе всего ей были текучий песок и пластилин, и сейчас ей нужно было остановиться и подумать.

Забирать мотоцикл она поехала третьего с утра, чтобы у Тео было время оклематься. Иногда он жаловался ей, что большие тусовки отнимают у него слишком много сил. Тина в ответ разводила руками: все мы взрослые люди и должны сами решать, что нам важнее. Они же все любят тебя, говорила она со смешком; объясни, они поймут. Тео отвечал ей таким взглядом, что становилось ясно: в человеческих отношениях он разбирался, как свинья в апельсинах. Это у него было от мамы.

Тина заранее позвонила, и он оставил дверь открытой, чтобы лишний раз не вставать. Окна тоже были настежь, и ветер, как котенок, играл с бумажками, разбросанными по полу. Бутылки с рояля исчезли, вместо них разложены были нотные листы. Нормального стола у Тео так и не завелось, и он писал прямо за роялем, высоко облокотившись о крышку. Тина не могла взять в толк, как ему может быть удобно.

– Чайник поставь, я сейчас, – сказал он, не глядя.

Ей показалось, что он выглядит усталым, но когда он, наконец, появился на кухне, его губы что-то насвистывали, а глаза были мечтательно обращены в затянутый паутиной угол под потолком.

– Ты сегодня работаешь? – спросила Тина.

Он сел, налил себе чаю в стакан и придирчиво оценил цвет: заварки Тина вечно не докладывала.

– Через два часа репетиция. Нет, уже через полтора.

– Ты ел?

– Вроде бы, – сказал он, и Тина увидела, что его внимание ускользает, как пульс у сердечника.

– Я прочитала рассказы.

Он тут же очнулся и посмотрел на нее с интересом.

– И?..

– Это офигенно. Где ты ее взял?

– Да говорю же, случайно нашел. Что-то выпало в поиске – название города, кажется. Не помню.

Тина задумчиво смотрела, как кружатся в стакане чаинки, опускаясь всё ниже.

– Знаешь, это странно: мне поначалу было тяжело читать. Как будто залез в чужую голову, а там мысли мечутся, перескакивают с одного на другое, и нет никакого рассказчика, и как будто это вообще не для тебя.

– Поток сознания, – подсказал Тео.

– Ну да, что-то вроде. А потом меня как засосало внутрь, в эту голову, и я сразу всё почувствовала – звуки, запахи. И мне стало казаться, что это написано для меня одной. Другие не поймут, а я пойму.

– Удивительные вещи можно делать с помощью языка, – сказал Тео нараспев и добавил тоном маститого автора, дающего интервью. – А я вот люблю, чтобы читателю было приятно с самого начала. Ну, по крайней мере, в конфетно-букетный период. Потом, когда интрига закрутилась, можно и поморочить ему голову, никуда уже не денется.

– Но это же было раньше, – возразила Тина. – Ты сейчас ничего не пишешь. А музыка у тебя совсем не такая, чтобы нравиться всем.

– Музыку мы пишем вместе, я там только винтик.

– А как же твоя барочная опера?

Ей почудилось, что Тео смутился.

– Ну, это когда еще будет. Там лет на пять работы.

Она предложила подбросить его до театра, чтобы он не тащился до трамвая в такую слякоть. Водить машину они запретили ему семейным советом: пешеходы падали бы под его колеса с хрустом, как в компьютерной игрушке. Концентрироваться на такой ерунде, как дорога, Тео был не способен. По счастью, в бытовых вопросах он был уступчивым, как ягненок. Тина вырулила со двора, и в груди екнуло от прикосновения его рук, обхвативших ее талию. Колкий ветер ударил в лицо – она чувствовала его на губах, не прикрытых щитком. Рыбий рот, с которым она давно смирилась, так и оставался целомудренным в ее двадцать четыре года. Только бесплотному духу она позволяла себя целовать. Она прибавила газу, уверенно встроилась в поток и полетела вдоль реки. Ей вспомнилась уходящая под уклон проселочная дорога, и черная лужа посреди этой дороги, и мрак подвала, и счастье – всё, что давно осталось в прошлом, лишь иногда мелькая во сне, как в зеркале заднего вида.

9. Мик

– У вас есть хобби?

– У меня не так много времени остается на хобби... Но вообще, да. Аквариумистика.

Откинувшись в кресле, Мик смотрел, как по экрану ползут бесконечные титры, мелкие, как мушиный помет. Можно было подумать, что этот фильм, дотлевающий в разгоряченном нутре магнитофона, – настоящая, без дураков, полнометражка. Увы: к своему тридцатнику Мик не снял еще ничего длиннее сорока минут. Ну, хорошо, у него было в запасе еще две недели, и можно было бы поднапрячься, и хотя бы начать. Беда была в том, что у него не получалось.

Тео говорил, что все начинают с малых форм и пишут миниатюры, как проклятые, и лишь потом, усеребренные сединами, берутся за роман. При этом сам он в свою красивую теорию укладывался не вполне. Романов Тео, конечно, не писал, но от обилия его проектов у Мика рябило в глазах. Он играл в двух академических ансамблях, из которых один был частью театральной компании, где ставили барочные оперы в вызывающе современных декорациях. Кроме того, у него была своя группа, стиль которой толком не мог сформулировать даже сам Тео. «Пусть критики придумывают, как нас обозвать», – говорил он. Критики писали про минимализм, повенчанный с пост- и просто модернизмом и тому подобную муть. Слушатели слушали, диски продавались, и хотя это были не симфонии, а пьесы длиной с поп-шлягер, Мик понимал, что брат обошел его корпуса на два. Про музыку к современному балету, а также саундтрек для чужого фильма, записанный в стиле электроники шестидесятых, лучше было не упоминать вообще.

«Старик, снимай клипы, – говорил Тео. – У тебя же получается. Музыка – это твое. А потом я допишу оперу, и ты ее поставишь».

Клипов он, без ложной скромности, наснимал немало, и даже получил за один из них премию, чем очень гордился. Но лучшими он все равно считал те, что делал для брата.

Мик убрал кассету в футляр и включил проигрыватель дисков. Самая свежая их работа была снята этим летом. Ему помнился, как вчера, золотистый вечер, длинные тени от крана – Ми парила высоко над головой, нацелив объектив на дворцовую террасу, выложенную черной и белой плиткой. Музыканты стояли внизу, прямые и неподвижные, как шахматные фигуры: скрипка, арфа, контрабас, кларнет, фагот, клавесин. Локоны напудренного парика падали Тео на щеки, когда он наклонял голову. Он отбрасывал их легким, всё еще привычным движением, хотя короткой его стрижке было уже больше двух лет. Встречался взглядом с остальными – Мик очень любил этот тайный язык музыкантов: улыбки, кивки, движения бровей, понятные только им. Правая рука Тео, дирижируя, описывала в воздухе рваные фигуры, и кружевная манжета делала эту крупную, вечно обветренную кисть почти изящной. С верхней террасы медленно спускались по ступеням стройные лодыжки в туфлях с пряжками. Голос певца был таким же бесполым – или, скорее, обоеполым – как и вся эта барочная мода. Гладкий, как темная стоячая вода («без вибрато» – объяснил Тео), он то ниспадал до тенора, то безо всякого усилия взмывал куда-то выше сопрано, и эта текучесть казалась Мику непостижимой и волнующей перверсией.

Музыка, по которой певец ткал свой узор, была тревожной и монотонной, совсем непохожей на барокко, а от лязгающего стальными жилами клавесина у Мика мороз шел по коже. Он нарочно не стал обыгрывать в клипе это страшное – напротив, кадры, которыми перемежались планы с музыкантами, были безмятежными: мягкие очертания мраморных статуй, по линейке подстриженные кусты. Но от этого становилось еще страшнее.

Он хотел бы снять фильм в таких эстетских декорациях, с такой изломанной, нервной музыкой. Увы, другой режиссер в соавторстве с другим композитором уже сделали это до него, причем много раз. И если у музыки Тео было свое лицо, которому, по большому счету, не нужна была вся эта визуализация, то Мик без брата становился одноногим инвалидом.

Вынув диск, он откатился на кресле в другой конец комнаты и раздвинул шторы. Низкое солнце играло в листве, ветер едва покачивал тяжелую ветку, полускрывшую их палисадник с детскими качелями и горкой. Он снова подумал о том, что ему скоро тридцать, и надо бы что-нибудь замутить. С рецидивной ногой он был сейчас не ездок, но ему и не хотелось в этот раз никаких путешествий. Всё это были пустые метания, попытки заполнить голову мыслями и впечатлениями, не приносившими плодов. Он стал вспоминать, какой из его дней рождения был самым лучшим. Наверное, все-таки двадцать пятый, когда они впервые со студенческих лет играли в Комнату. Мик сам предложил тогда изменить правила, а вместе с ними родилась и новая концепция.

Он выехал в коридор, толкая ладонями холодные колеса с ловкостью, которой предпочел бы не иметь. Но ходить в этот раз ему было как-то особенно больно, и он сдался. Он даже бравировал своей – подчеркнуто временной – инвалидностью и веселил домашних, устраивая танцы на коляске. Оставалось надеяться, что до свадьбы заживет. Мик пересек весь их длинный дом, кое-как вписанный в скромный по размерам, но нескромный по расположению участок. Комната находилась в самой его глубине. Узкие окошки нагло таращились в спальню соседям, и Мик задраил их сразу после переезда. Он не мог решить, что им устроить здесь – домашний кинотеатр? Бильярдную? А потом всё решилось само собой.

Дверь всегда открывалась без единого звука: Мик заказал обивку, как только понял, что делает настоящий проект, а не любительское развлекалово. Он втайне называл это ловушкой для музы. Денег на музу ему было не жаль, и он сам не поверил сейчас, окинув взглядом Комнату, что вляпался во всё это. Он нажал выключатель, и мягкий свет озарил затянутые зеленым стены. Тени от потолочных панелей струились по ткани. Он вспомнил свой самый первый сеанс, и у него защемило в груди. Первый раз никогда не повторяется.

«Представьте, – горячо рассказывал он, – вы в ночном клубе. Гибкие тела в свете прожекторов, пульсация музыки. Ты как обдолбанный, даже если ничего не принимал, ты просто попадаешь в замкнутое пространство, где всё иначе, даже законы физики. Тебя поднимает к потолку. Вот Комната – это такая дискотека, но без света и без звука».

Парадоксальность этой формулы, видимо, произвела впечатление на брата и сестру: они переглянулись, но ничего не сказали. А Мик лишь потом осознал, что он на самом деле придумал. Это был аквариум из детства, только увеличенный во много раз. Мик входил в Комнату, как в воду, и водоросли колыхались, лаская его, и не было ни боли, ни разочарований, ни обид.

А потом всё кончилось. Его перестало штырить.

Он посидел еще немного, прикидывая, кто из знакомых мог бы годиться на роль музы. У Тео всегда находился кто-нибудь подходящий, но выцепить вечно занятого брата было нелегко. К тому же он не скрывал, что игра ему надоела. В этом он был вылитая мама: ее тоже надо было постоянно удивлять.

Он решил навестить брата утром в воскресенье, когда у него не было ни репетиций, ни записей, ни попоек. Ми сказала, что побудет дома с дочкой. Он не возражал.

Тео открыл ему дверь, и Мику сразу бросилось в глаза, что он как будто похудел. Хотя, возможно, дело было в короткой стрижке. Лицо казалось старше и жестче, и это Мику не нравилось. Брату, впрочем, на чужое мнение было наплевать – как и сестре, которая пошла и обкорналась в свой двенадцатый день рождения. Сейчас волосы у нее были такими же, как у Тео когда-то: темно-русые, прямые и до плеч. И носила она тоже черное.

– Хорошо выглядишь, – сказал Мик, целуя ее. Глаза у нее блестели.

На Тео были только джинсы. Тина, несмотря на теплый день, была затянута в кожаную косуху. Мик в футболке дополнял картину. Они сидели за роялем и пили чай. Тина рассказывала про писательницу, чьи рассказы она очень любила, хотя о самой писательнице не знала ровным счетом ничего.

– Я вчера снова решила поискать ее в интернете и нашла сайт, прикиньте? Её личную страничку. Там, правда, мало что есть, только несколько новых вещей. А еще есть емейл, но я ей писать не буду.

– Почему? – заинтересовался Мик.

– Ну она же может оказаться какой-нибудь: молодой, старой, красивой, уродливой... А это всё неважно. Самое прекрасное в ней – это содержимое ее головы. Я брожу у нее внутри, как в лабиринте. Там темно и жутко, но очень круто. И я делаю про нее мультики.

– Покажешь? – спросил Тео.

– Нет, – Тина отпила из стакана. – Пока не закончу.

Мик ощутил ядовитый укол куда-то под лопатку. Вот же, блин: никому не известная писательница, и у нее есть целый фанат, который еще и вдохновляется ее творчеством. А сам он никогда никого не вдохновлял. Про Тео в этом контексте лучше было не думать, но он все же не выдержал и подумал. Он бы никогда не поверил, что у серьезных музыкантов тоже бывают групиз, если бы не видел этого собственными глазами. И надо было признать, что Тео, который спал по четыре часа, питался святым духом и пахал как лошадь, умел делать всё с такой легкостью, будто воду пил.

И это тоже.

По крайней мере, у него хватило такта отвернуться, пока Мик вставал из-за рояля, опираясь на трость. Корячиться с коляской в многоэтажке ему не хотелось.

Брат с сестрой вернулись к работе: они искали в художественных альбомах что-нибудь подходящее для обложки нового диска Тео. Им хотелось сделать постановку картины в виде фотографии. Мик полистал один из альбомов и почти сразу нашел репродукцию, которая его всегда интриговала. Двое влюбленных целовались в тесной комнате, и у каждого голова была закрыта непроницаемой белой тканью.

– Смотри, вот это легко поставить.

– Фигня, – сказал Тео. – Затаскано до невозможности.

– А вот это?

Живописная группа из четырех гробов, отдыхавших на балконе, пародировала некогда провокативное импрессионистское полотно. Один гроб, хитро изогнувшись, сидел на пуфике, остальные стояли позади.

– Да, – Тео вернулся к своим иллюстрациям. – Это будет в самый раз.

Уже в дверях он вспомнил, что не спросил про день рождения. Может, придумаем что-нибудь все вместе?

– Обязательно, старик, – сказал Тео серьезно. – Всё, что хочешь. Да ты не переживай за цифры. Я там уже был, ничего страшного.

Под вечер, когда Ми ушла хлопотать по хозяйству, а четырехлетняя Моль, ужасно похожая на Тину в этом возрасте, засела под столом с игрушками, Мик заперся в своем личном видеосалоне. Встреча с братом пробудила вдохновение – вернее, не совсем пробудила, а лишь потыкала его, спящее, в плечо. Дело оставалось за малым. Мик пробежался взглядом по стеллажам с дисками; постоял в раздумьях и открыл шкаф, запиравшийся на ключ. Раньше Тео поддевал его на тему порнухи, от которой его полки должны были ломиться. Но – в этом Мик был абсолютно честен с самим собой – у него никогда в жизни не было этого добра. Для грубой стимуляции Мик был непробиваем. Его влекло исключительно полускрытое, нечаянное и тонкое. Он был из тех, кто вечерами подсматривает в чужие окна при помощи телескопа, хотя и не хотел себе в этом признаваться. Поэтому он и завел Комнату.

Он просмотрел корешки кассет, отснятых там. Большую часть материала он так и не смонтировал, потеряв к игре интерес, так что ориентироваться приходилось по именам участников (главным образом, участниц) и датам. Ни один вариант сейчас не годился. Мик вздохнул. Оставалась кассета, заначенная на такой вот черный день – тоскливый и пустой день примерного семьянина.

Ему чудовищно повезло, что у него была эта запись, ведь они с Ми тогда еще не познакомились. Он только-только приехал поступать, и Тео потащил его в клуб на концерт ска. Что такое ска, Мик не знал и, увидев у входа толпу скинхедов, малость струхнул. Он уточнил, а то ли это место, потому что длинные волосы Тео и его неистребимый выпендреж, который в артистических кругах принято называть апломбом, выглядел здесь красной, как сама кровь, тряпкой. Но брат ничего не слушал и пер напролом, так что пришлось идти за ним, прикрыв глаза, как в детстве при просмотре ужастика. Это потом Мик узнал, что Тео входит в любую среду, как нож в масло, а тогда он был уверен, что брат нарывается и выезжает на голом кураже. Ему просто везет, его ведь даже в школе никогда не били за хипповский прикид.

Они протискивались всё дальше в прокуренное гудящее нутро. Страшные лысые дядьки в берцах и подтяжках давали им дорогу, хлопали Тео по узким плечам, как своего. Они встали перед самой сценой, где уже колбасилась группа: ритм-секция, гитара, синтезатор и духовые, как в джазе. Но на джаз музыка была совсем непохожа. Играли что-то очень ритмичное и заводное, и Мик быстро обнаружил, что колбасится вместе со всеми. По счастью или несчастью, его самого объектив любительской камеры не зацепил. Но зато – он промотал до нужного места и замер – у него было главное.

Рослый клавишник, одетый, как и остальные музыканты, во всё клетчатое, в перерыве между песнями махнул в их сторону: «Давай сюда!» – как Мику почудилось, в шутку. Тео рассмеялся и помахал в воздухе указательным пальцем. Ему проорали в три глотки нечто, что Мик перевел со столичного жаргона как «Струсил». В ответ Тео вскинул согнутую в локте руку и ребром ладони ударил себя по предплечью. Сбросил пиджак, одним прыжком взлетел на сцену. Мик задохнулся от восторга. Брат поменял в синтезаторе регистр и заиграл вступление, чуть пританцовывая в такт, закусив на улыбке губу – тонкий, как щепка, в своей черной водолазке и тугих джинсах, один посреди моря бильярдных шаров. Нафига он торчит в этой консе, думал Мик, он же готовая рок-звезда. Сердце у него колотилось как бешеное – и тогда, и теперь, хотя он знал уже, что ничего не случится и скины не разорвут брата за его апломб, потому что он уже делал это сто раз.

Вокалист приник к микрофону. Он был похож на Мика – тоже коренастый и в шляпе. Тео за его спиной беззвучно подпевал, и ему казалось, что они снова в детстве и кривляются перед зеркалом с воображаемыми инструментами в руках. Тео играет, будто стучит на пишущей машинке –  короткими аккордами, передергивая каретку театральным глиссандо. Опытная машинистка не смотрит на руки, и Тео не смотрит тоже. Он смотрит на остальных, будто собирая их воедино. Снимает руки с клавиш, отбивает такт ботинком. Оголенная ритм-секция пульсирует, дышит, постепенно ускоряя темп. Басист с паучьими пальцами коротко и крепко толкает Тео плечом. Тот отвечает взглядом, от которого у Мика вспыхивают уши. Тео показывает вступления, как чертов дирижер, и вступает последним. Всё быстрее и быстрее – Мик, стоя перед сценой, глохнет от рева толпы и шума крови в ушах. Музыканты сливаются в экстазе со своими инструментами. Саксофонист впивается губами в мундштук. Тео качает бедрами взад-вперед и запрокидывает голову, подставляя толпе беззащитное горло. Тромбон, только что висевший вдоль ноги хозяина, встает одним ликующим движением. Мик, сидя перед экраном, чувствует непреодолимое желание подавить растущую на глазах зависть. Он стискивает себя рукой, и давит, и давит, пока из глаз не начинают сыпаться искры.

10. Тео

– Вы можете назвать кого-нибудь своим творческим наставником?

– Да нет, пожалуй, наставников у меня не было. Учителя были.

Когда он проснулся, было еще темно, а сам он почему-то сидел на полу спиной к стене. Тео осторожно освободился от чужой головы, заснувшей у него на коленях; ощупью застегнулся и встал. Было холодно, но найти в темноте рубашку он не мог. Взяв тетрадь, всегда лежавшую на рояле, тихо вышел и прикрыл за собой дверь. Включил свет в прихожей, потянулся снять с вешалки пальто и окинул взглядом собственное тело. Тело было красивым, и он не мог понять, почему чувствует себя такой развалиной. Дышать было тяжело, и почему-то болела спина между лопатками. Он давно заметил, что начал уставать: слишком часто к нему припадали, как к источнику. А у него была всего лишь крохотная Муза. Она прилетала, тяжелая от нектара, и поила его, как птенца.

Тео поставил чайник и стал писать, пристроив тетрадь на кухонном столе. Тоненькая нить, которую он наматывал на нотоносец, тянулась из тумана недавнего полусна. Он писал быстро и радостно, ему особенно хорошо придумывалось в предрассветные часы. Когда нить все-таки оборвалась, он налил чаю и долго стоял у окна, чувствуя, как боль и холод постепенно сдаются, отступают, щелкая для острастки нестрашными, щенячьими клыками. Он вспомнил, что вчера приходили Мик с Тиной, и они сидели вместе, как в детстве, и придумывали идеи для обложки его альбома. Возвращая пальто на вешалку в прихожей, он встретился глазами со щуплым подростком без башни и без тормозов, но с ослепительно ярким, бесконечно долгим будущим.

Мы оставим его здесь и промотаем кассету вперед совсем немного – на длину поп-шлягера. Тео оделся, проведал спящих, закинулся амфетаминами и поехал в театр. А вечером скорая увезла его с пневмонией.

Еще в больнице он узнал, что приехала Ива. Кто-то, кажется, встретил ее у общих знакомых. Он тогда попросил сестру не говорить ей, что с ним, если все-таки зайдет разговор. А сам лежал на казенной кровати и думал: какая она теперь? Очень скоро у него появились другие темы для размышлений, и про Иву он снова вспомнил лишь в тот вечер, когда приехал к брату. Просто вошел в комнату – и увидел ее.

Десять лет – он пересчитал несколько раз, загибая пальцы, но так и не смог поверить. Десять лет назад она исчезла, чтобы пролежать всё это время в какой-то дьявольской морозилке, и снова оттаять, и вернуться в точности такой же, какой он ее запомнил. Одежда, правда, была немного другая: вместо яблочно-зеленого – синевато-серый с картины, где парят в вечернем небе, глядя друг на друга, пухлое облачко и булыжник. А вот лицо будто бы даже помолодело. Кто-то сказал потом, что она то ли вышла замуж, то ли собирается.

Арлет, дождавшись, пока он сядет, легла у ножки стула в позу сфинкса и следила за беседой немигающими глазами. Ему казалось, что она читает по губам. Это была исключительно умная собака. От нее не ускользало ничего: ни волнение девушки, ни волнение Тео. Он очень надеялся, что хотя бы мыслей собака читать не умеет, потому что ревности ее настрадавшееся сердце могло не вынести. Тео наклонился и погладил Арлет по белоснежному воротнику: на ее счастье, разбирать человеческие буквы, да еще в медицинских справках, она точно не умела и потому не знала, что он уже никогда ее не бросит.

Ива уехала рано, часов в девять. Тина, по старой памяти, вызвалась ее подвезти. Ми пошла укладывать дочку. Мик достал бутылку коньяка.

С самого начала своей болезни – вернее, ее хронической стадии – Мик любил подчеркивать, что кроме ноги, у него ничего не пострадало. Говорил он об этом если не с первого рецидива, то уж со второго точно. Поэтому теперь, услышав от него: «У меня не получается», – Тео заметил:

– Ну, по крайней мере, Бемоль у тебя вышла неплохо.

Он тут же пожалел, что сказал это: глаза брата превратились в злые самурайские щели, будто Ми передала ему часть своей крови.

– Я не об этом, – сухо сказал он. – Или ты считаешь, что я больше ни на что не гожусь? Тебе одному всё дано?

– Ну почему. Ты же что-то снимаешь, ты востребован. Грех жаловаться.

– Думаешь, я всю жизнь мечтал рекламу снимать?

Тео покачал в ладони маслянистую, цвета слабого чая полусферу, будто бы кокетливо виляющую бедрами.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Мик словно ждал этого вопроса.

– Ми пригласила Иву в Комнату в эти выходные. Сыграешь с ней?

Тео честно задумался.

– А она захочет?

– «Захочет»? – передразнил Мик презрительно. – Ты знаешь, как она на тебя смотрела?

– Все смотрят, я денег не беру, – спокойно сказал Тео и добавил полуутвердительно: – Играем по старым правилам?

– Как пойдет, – ответил Мик уклончиво.

– Ладно, пусть приводит. У тебя день рождения, как-никак. Поздравляю, кстати. Извини, что поздно.

– Ерунда. Ты в порядке?

Тео кивнул и сделал глоток. Арлет, до той поры дремавшая, подняла голову и смерила его внимательным взглядом.

– Мне пора. Надо собаку гулять.

Он долго думал, что должно быть в Комнате, чтобы Иву торкнуло. Она ведь могла измениться, полюбить что-то новое. Возможности выспросить уже не было, день сеанса неотвратимо приближался. Хуже всего было то, что Мик возлагал на него большие надежды.

За день до игры Тео понял, что нужно Иве.

Он сам.

– Нарежь мне фонограмму, – сказал он брату, позвонив ему с утра. – Я сейчас файлы пришлю.

По старым правилам они играли в Комнате всего раз, в самом начале. Жмуриком тогда была Тина. Играли еще без музыки, зато для пущего эффекта удалось заманить двух девочек из балетного. Сценарий братья писали вместе. Успех был огромным, и Мик даже хотел использовать кусочек отснятого, но Тина держала права и запретила ему. Тогда они изменили условия. Жмурик больше не являлся главным в игре. Трогать его было можно и нужно, а прав на отснятый материал у него было с гулькин нос.

Ива пришла без опозданий, как и в первый раз. Они посидели для порядка в гостиной. Спиртного не пили, чтобы не притуплять ощущений. Ива, за десять лет несколько окрепшая, уже не трепетала – скорее, ей было любопытно. Чем она жила всё это время у себя в провинции, он не знал: они мало говорили. Но очевидно, что богемная публика едва ли составляла ее тамошний круг общения. Впрочем, музыку Тео она знала, и ему это оказалось приятно. Использовать что-то из своего он бы, разумеется, не стал. Ему нужно было совсем другое настроение.

Он напомнил ей правила. Комната – это всего лишь сон. Расслабься и плыви. Трогай всё, что находишь: это может оказаться важным. Почему? – спросила она с удивлением. Тебе может пригодиться то, что ты нашла, сказал Тео многозначительно. Если закружится голова или захочется выйти – сделай знак. Но главное – ни при каких обстоятельствах не снимай повязки.

Он не стал добавлять, что в этом случае они немедленно выключат свет.

Мик сказал, что собаку надо на время сеанса запереть в ванной, чтобы не покусала ребенка. Тео спорить не стал, хотя смирную и преданную Арлет ему было жалко. Он не знал прежде, что собаки умеют плакать, и оказался к этому не готов. Становлюсь сентиментальным на старости лет, подумал он; сосчитал до десяти и привычным усилием отключился от забот. Когда выходишь на сцену, никому неважно, что у тебя на душе. Просто идешь и работаешь.

Первым делом он подумал, что девушка может зажаться – так часто бывало с гостями, которые боялись, что зрители будут пялиться, беззвучно хихикать и толкать друг друга локтями. Но Ива, видимо, хорошо помнила свой первый раз и шагнула в зеленое море хромакея легко, как в сон.

Мик стоял у аварийного рубильника, опираясь на трость. Это означало, что он будет торчать там, как прибитый, до конца сеанса, и работать придется не только на камеру, но и на Мика. Тео дал девушке полминуты на акклиматизацию и кивнул Тине. Та пустила фонограмму. Мягкое биение сердца поднялось откуда-то снизу, как песок со дна аквариума. Тео долго искал нужный тембр и ритм и, кажется, попал в точку. Девушка словно бы почувствовала звук кожей, прежде чем услышала его: не встрепенулась, не стала оглядываться, но медленно двинулась в центр Комнаты, прямо ему навстречу. Руки она держала широко перед собой, будто плыла. Тео считал такты, чтобы оказаться перед ней в нужный момент. Он поймал левой стороной груди ее маленькую ладонь, и его собственное сердце пропустило удар, который был последним для сердца синтетического: вместо того, чтобы смущенно отстраниться, рука Ивы сжала его грудь. Блин, подумал Тео восхищенно. Воздух в Комнате снова ожил. «Нарциссы, маргаритки и всё такое прочее, – вкрадчиво сообщил сладкозвучный певец из колонок, – отцветут и завянут». Ива едва заметно вздрогнула и повела ладонью выше. Когда зазвучали слова о том, что время побеждает невинность, пальцы девушки уже были у него на подбородке. Тео не халтурил и артикулировал с самого начала, потому что не знал, что именно снимает Ми и как они будут это потом монтировать. Ива тронула его губы; ее собственные губы тронула улыбка, и она стала артикулировать тоже. Тео подумал, что это должно быть красиво на видео. Он вообще старался думать об отвлеченных вещах, потому что от левого соска кругами расходился жар, и ему это было сейчас нафиг не нужно. Еще он подумал, что Ива хочет, чтобы он ее поцеловал. Но он не мог.

Вдох-выдох.

Мы оставим их здесь, потому что искусно смонтированный результат выглядит гораздо привлекательней черновой работы. Вместо этого мы перемотаем пленку назад, в тот миг, когда Тео встретился глазами с бесшабашным мальчишкой, стоя перед единственным в своей квартире зеркалом.

Вдох-выдох.

Он казался себе офигенно крутым. Тело в зеркале не выглядело круто – если уж быть совсем честным, он стеснялся этого цыплячьего тела, особенно на фоне того, что видел иногда в раздевалке перед физрой. Но когда он надевал яркую рубашку и джинсы с жутко модной пряжкой, которую выменял у одного парня на пачку маминых сигарет, он становился как настоящая рок-звезда с плаката. Так думал не он один. Брат и сестра не в счет, они были еще детьми. А вот старшеклассников, которые принимали его в свою компанию, было не обмануть. Ему давали покурить – он из вежливости попробовал, но не проникся; его звали на тусовки, на репетиции в клуб и, главное, на подпольные видеосеансы в подвале этого клуба. Чтобы окончательно добить тех, кто всё еще сомневался в его статусе, Тео сообщил воображаемому интервьюеру, что у него есть даже свой ключ от этого подвала – у сопляка, которому не исполнилось еще и пятнадцати.

Стояла зима, и пришлось напялить куртку, чтобы не околеть на автобусной остановке. Прежде он ездил в клуб на велике, но зимними вечерами ему было стремно катить по темной проселочной улице: на пустыре любили собираться торчки. Тео окинул взглядом вешалку и решил взять ярко-красный мамин шарф, чтобы куртка не выглядела совсем уж убогой. Он бросил последний взгляд в зеркало и выключил за собой свет.

Вообще-то группа, репетировавшая сегодня, была отстойная. Но он старался крутиться рядом, чтобы завести нужные знакомства. Он надеялся, что его возьмут к себе ребята, игравшие что-нибудь путное: ну, пусть не ритм-энд-блюз, но хоть не попсу. Потоптавшись на пересадке, Тео наконец-то запрыгнул в полупустой автобус, идущий до клуба. Ему показалось, что в хвосте салона сидит кто-то знакомый, и он обернулся. На последнем сиденье, откинувшись на спинку, отдыхал чувак, которого Тео иногда встречал у школы и на подвальных видеосеансах. Он именно отдыхал: поза была расслабленной, будто он весь день вкалывал у станка. Глаза на сумрачном, спокойном лице глядели по-ястребиному, не мигая. Это был – Тео вспомнил – старший брат одного из ребят в их компании. На фоне этих десятиклассников он казался очень взрослым, хотя ему было, видимо, чуть больше двадцати. Звали его Буль. Он держался особняком, на репетиции не ходил и с мелюзгой вроде него не разговаривал. Поэтому Тео удивился, когда Буль, поймав его взгляд, коротко, по-свойски, кивнул. Тео ответил тем же. Ему стало приятно, что с ним обращаются как со взрослым. Когда автобус подъехал к остановке, Буль нехотя поднялся. Тео выскочил в стылую темноту.

До клуба было минут семь ходьбы, но он решил срезать через переулок. Фонарь в переулке не горел, и Тео не сразу заметил впереди частокол из тощих фигур в отвислых на задах трениках. Он хотел повернуть, но было поздно: вонючую кишку переулка прорезал свист, мерзкий, как волчья квинта.

Чья-то растопыренная пятерня отодвинула его в сторону. Что-то щелкнуло и встало торчком у бедра. Буль опустил руку с окурком, и в его свете вспыхнуло на миг короткое жало.

– Кто тронет пацана – зарежу, как свинью.

Кривые и ломкие, будто призраки, фигуры рассыпались, пропуская их. Темнота снова сгустилась. Нечаянный спаситель дышал ему в затылок, и Тео замедлил шаг. Теперь они шли плечом к плечу – вернее, шли бы, если бы плечи Буля не возвышались где-то в районе его уха.

– Ты на репетицию? – поинтересовались сверху.

– Да, – бросил Тео небрежно.

– Ладно. Давай недолго – покажись и назад. Я на улице подожду.

Буль остановился, не доходя до освещенного двора перед клубом. Ловко подбросил в воздух сложенный нож, поймал в ладонь с мокрым шлепком и добавил:

– И не вздумай смываться через окно. Кругом шпана одна. Я провожу.

Тео показалось, что он подмигнул.

Он почуял нутром, что должен молчать. Вошел в зал, постоял там, подпирая стену ледяной от пота спиной. Гитарист елозил медиатором прямо по нервам, и от этого перед глазами шли круги. Тео решил выйти на воздух, чтобы не оттягивать развязку. Он не знал, что это будет. Ему лишь виделось собственное тело, распоротое сверху донизу, как селедка.

Он сам открыл подвальную дверь. Ключ плясал в пальцах и никак не мог попасть в щель замка. Буль терпеливо ждал, держа в ладонях огонек зажигалки. В подвале было холодно. Руки Буля по-хозяйски нашарили выключатель, заперли дверь изнутри и не спеша размотали шарф на шее у Тео. Он подумал, что на этом шарфе его и повесят.

Больше всего он боялся, что будет больно.

Звякнула пряжка на ремне, вжикнула молния. Прикосновения были не грубыми; он, осмелев, попытался отстраниться. Буль сказал: «Стой смирно, не обижу», и Тео застыл, пойманный, как в западню, в чужой мозолистый кулак. Сначала еще было немного страшно. Потом было странно и стыдно. Было жарко и била дрожь. Было больно, но недолго. Когда всё кончилось, Буль откупорил бутылку, сделал глоток и протянул ему, точно скрепляя уговор.

Глядя в зеркало, Тео спросил себя, было бы лучше, если бы в тот вечер его просто избили. Поди теперь узнай. Как бы то ни было, Буль сдержал слово, и до окончания школы Тео больше никто не трогал. А потом он уже ничего не боялся.

11. Мик

– В какой момент вы поняли, что хотите стать именно режиссером?

– Это случилось очень рано, трудно сказать, когда именно. Я помню только, что кино казалось мне волшебством. В кино всё было возможно: путешествия на машине времени, оборотни, инопланетяне... И знаете, я, пожалуй, могу назвать самое раннее впечатление, которое меня поразило. Это были кадры разбившейся вазы или бутылки, пущенные задом наперед. Если бы можно было взять один-единственный кинотрюк в нашу реальную жизнь, я бы попросил именно этот. Хотя бы на раз.

Серо-голубая «королла» Тины запарковалась на улице перед домом, и Мик пошел открывать дверь, чтобы звонок не разбудил ребенка. Впустив их, он прижал палец к губам и показал рукой в коридор. День был прохладным, но солнечным, и он решил, что лучше посидеть на заднем дворе. Тина сможет там курить, а собака ничего не испачкает. Они расселись на складных деревянных стульях вокруг столика, где стояли банки с пивом и орешки в вазе. Собака обошла их по часовой стрелке, ступая мелко и часто и пригнув голову с неживыми, будто бы стеклянными глазами.

– Она тебя охраняет, что ли?

– Она меня пасет, – ответил Тео с оттенком гордости. – Это же овчарка, только маленькая.

А ты, значит, агнец, подумал Мик, но ничего не сказал. Тина спросила, как там Моль – ей лучше? Он кивнул и сразу сменил тему. Тревога за дочку смешивалась у него с другим неприятным чувством – вернее, не смешивалась, а лежала пластом, как кофейный ликер на дне стопки. Сверху, подобно сливочному слою в коктейле, растекалась мысль о том, что Ми может отказаться от съемки, которую он уже запланировал, хотя никому еще об этом не сказал. Ми, конечно, была профессионалом, но если ребенок болеет, то на странное хобби мужа можно и забить. Значит, всё отложится, а там – мало ли? – Ива уедет куда-нибудь, выйдет замуж или просто раздумает. Хотя в последнем Мик сильно сомневался. Был еще и третий слой – как и положено в Б-52, трипл-сек: Тео мог отказаться сам. Тут Мик был бессилен. Если Тео чего-то не хотел, оставалось смириться. Согнуть его было невозможно.

Мик подумал, что метафора с коктейлем дурацкая, потому что все ингредиенты там сладкие, а его эмоции – наоборот. Но другая почему-то не придумывалась. Он знал только, что этот сеанс нужен ему, как воздух. Он уже встал на рельсы и попер, только подбрасывай уголь в топку. Значит, все-таки не воздух, а уголь. Какая разница.

Тина курила и молчала. Собака дремала у ног Тео, который рассказывал очередную идею: сыграть барочную арию в стиле аргентинского танго или клезмерской музыки – а, может, того и другого сразу, с цимбалами и аккордеоном. Мика поражала всеядность брата, у которого в плеере вечно была сборная солянка. Недавно Тео откопал группу, у которой разные темпы, стили и жанры шизофренически чередовались в одной песне, и с восторгом слушал ее у Тины в машине.

Мик был другим. Он любил гармонию и цельность. Именно такую идею – порожденную лишь его авторской индивидуальностью, очищенную от чужого влияния – ему, кажется, удалось придумать.

– Красавец, – сказал Тео, выслушав его.

Он почесывал собаке шею, и губы ее растягивались в конвульсивной улыбке, а глаза были подернуты пеленой.

Во двор вышла Ми. Лицо у нее было усталым. Она кивнула Тео и склонилась к Тине прикурить от ее сигареты. Они постояли так немного, будто передавали файлы через кабель. Мик в сотый раз подумал, спят они друг с другом или нет.

Тина сказала, что они пойдут готовить: Мик зазвал брата к себе с непременным условием, что тот останется на ужин. После больницы он выглядел неважно, хотя прошло уже больше двух недель. Мик взял из вазочки фисташку, вскрыл ее и положил в ладонь зеленоватое ядрышко. Тина и Ми уже ушли, а он всё никак не мог решиться, только сорил скорлупой и жевал, не глядя на брата.

Тео сам выручил его.

– Пишешь, значит?

– Да, – Мику показалось, что он зарделся, как школьница. Он давно не чувствовал такой наполненности жизни и теперь боялся загасить радость неосторожным словом. – Я как раз про это и хотел тебе сказать. Всё так здорово получилось в прошлый раз. Так давно уже не было. И я тебе благодарен, честно. За всё.

Тео слушал, чуть склонив голову и катая в пальцах орех. Лицо его выражало спокойное достоинство, с каким кошка дает себя погладить чужаку. Точно так же он принимал комплименты от критиков и журналистов. Мик почувствовал, что он в плохой компании: с поклонниками Тео вел себя иначе.

– И? – подсказал он, не дождавшись продолжения.

Мик решил пойти ва-банк.

– Сыграешь с ней еще? Без правил. Карт-бланш.

Он сам испугался, что сказал это. Почему-то перед глазами возникла не страница чековой книжки и не зеленое сукно карточного стола, а лошадь. Рыжая лошадь с ногами манекенщицы и маленькая всадница на ней. При взгляде на эту картину Мика начинало тошнить: фон у лошади был заморочный, он то и дело налезал на нее сверху и полускрывал ее. Тео объяснял, что у художника была такая фишка – играть с тем, что скрыто. Каждая вещь на свете – это луковица, потому что, когда мы снимаем верхний слой видимого, под ним оказывается еще один, и так до бесконечности. Ты входишь в раж, сдирая покровы, но всегда остаешься в дураках, потому что невозможно увидеть то, что скрыто: на то оно и скрытое.

– Нет, – сказал Тео. – Я не хочу.

Что-то в его интонации заставило Мика расправить плечи и посмотреть на брата в упор. Впервые в жизни он чувствовал себя выше на целую голову.

– Нет, старик, хочешь. Я же вижу, что хочешь.

После ужина разошлись быстро. Мик не задерживал брата: ему казалось, что если тот все-таки решит отказаться, то сейчас единственный шанс сделать это. Потом было бы уже нечестно.

– Слушай, – сказала Тина, когда Тео вышел на задний двор за собакой, – я хочу кино посмотреть, но не знаю, как выбрать. У тебя же полно всего – порекомендуешь что-нибудь?

– Конечно. Тебе грустное или веселое?

– Мне такое, – сказала она медленно, глядя сквозь Мика, – чтобы взяло за глотку, затащило в угол и отымело. Но только талантливо.

Он подумал.

– Да, – сказал он. – Пойдем.

Они вошли в видеосалон. Мик вынул с полки диск и протянул ей.

– Спасибо, – Глаза у нее потемнели. – Я скоро верну.

Когда прощались в прихожей, Ми сделала странное: приподнялась на цыпочки и погладила Тео по стриженой голове, как маленького. Мику почудилось, что тот хотел улыбнуться в ответ, но не смог.

Дверь за ними закрылась. Всё было решено.

Мика это так взволновало, что он не мог даже сдвинуться с места. Потом, когда сердце стало утихать, он нажал ладонями на колеса и проехал весь дом насквозь, а потом обратно. И еще раз, и еще, пока стены узкого коридора не начали сокращаться в сладком спазме. В голове у него зашумело. Надо было срочно выпить. Он налил коньяка и сел в видеосалоне перед пустым экраном. Он думал о самом первом сеансе в Комнате, и ему не нужна была кассета, чтобы увидеть всё как наяву.

Они с Тео были жутко довольны собой, когда придумали этот сценарий. Сейчас он понимал, что там было много ерунды, но уж очень их пленила новизна идеи. Писать для Тины было легко. Тео взял за основу ее рассказ о приключении в клубном подвале. Смотри, сказал он, как круто можно тут сыграть на контрасте: она еще ребенок и, попав во взрослое и трэшовое место, воспринимает его совсем не таким, какое оно есть. Ну как если бы трехлетку пустить в секс-шоп и позволить там играть. Но она же взрослая, возразил Мик. Да, согласился Тео. Надо подумать, как это решить. Наутро он проснулся с идеей и позвонил Мику. Они нашли двух девочек из балетного училища, лет по семнадцати, и те с радостью согласились участвовать. Девочки оказались смышленые, и достаточно было один раз прогнать сцену, чтобы они запомнили свои партии. Дальше надо было импровизировать. Труднее всего было Ми: ей нужно было снять всё с одного дубля, потому что второго дубля в Комнате не бывает. Привлекать второго оператора, чтобы можно было снимать отдельно крупные планы, они не хотели. Оставалось положиться на Ми с ее чутьем. Ми не подкачала. Звук писали синхроном, фонограммы не было. Для Мика эта игра так и осталась недосягаемым образцом совершенства: повторить ее успех было так же невозможно, как и снять великое немое кино в звуковую эпоху. Хотя он сам понимал, что эта аналогия была не совсем точной. С метафорами ему сегодня не везло.

Начало игры было непримечательным. Мик подумал, что это противоречило продуманной ранее мысли о недосягаемом образце, но в его сознании, размягченном коньяком и потому пластичном, оба заявления без труда уживались друг с другом. Итак, начало игры он даже не мог сейчас вспомнить – это была типичная для Тео бродилка со слегка юмористическим и парадоксальным оттенком. Балетные девочки в трико скользили по Комнате, грациозно уворачиваясь от Тины и скрипя натертыми тальком подошвами. Тео надел одной из них полупрозрачную белую маску, и девочка застыла перед Тиной в третьей позиции. Тина привычно исследовала препятствие, нащупала маску, и тело ее совершило едва уловимое движение, не поддающееся описанию. Мик пытался смотреть этот кусок на половинной скорости, но так и не смог подобрать слов. По телу будто пробежала волна. Все знали, что в игре не бывает больше одного жмурика. Тео рассчитал эффект с ювелирной точностью: прицел у сестры был сбит. Она удивилась.

Девочка шагнула назад, встала на пуанты и сделала полупируэт, махнув точеной ногой в миллиметре от Тины. В этом месте у Мика всякий раз перехватывало дух: таким поразительным был контраст между белоснежной, как фигурка со свадебного торта, балериной и сестрой, одетой в черное и слепо застывшей в центре Комнаты. Тина помедлила и двинулась на скрип атласных туфель. Тео, как дирижер, сделал девочкам знак, и они быстро и ловко приняли нужное положение. Ми сменила точку; даже с увесистой видеокамерой на плече она ступала по Комнате бесшумно, как тигр. Тина уже почти достигла цели, которую поставили ей братья – а именно, ткнулась руками в плечо одной из балерин. Двинулась выше, к лицу, полускрытом такой же маской; к другому лицу, прильнувшему щекой к подруге. Тина удивилась сильнее, повела руки вниз и обнаружила балерин слившимися в объятии, манерно выгнутыми и даже, как мерещилось Мику, совершающими какие-то не предусмотренные сценарием телодвижения. Он поймал себя на том, что хочет прикоснуться к ним сам; взглянул на жену, увидел бесстрастный, всё понимающий и всепрощающий глаз, и понял, что вот так, на камеру, он не может.

В следующий миг он забыл обо всем на свете: Тео снялся с места, а это означало, что сейчас будет импровизация. Брат стянул через голову футболку, закинул ее в угол и подошел к сестре. Правила он соблюдал свято, поэтому руки держал опущенными. Он улыбнулся Мику, ловко подвернулся Тине под руку гладким боком и сделал один-единственный короткий вдох. Он подцепил ее на крючок этим вдохом, и Тина накрыла ладонью рот, как когда-то Ива. Мик прекрасно помнил, что он ощутил в тот момент. Ему заливало глаза новым чувством, сладким и темным, как патока. Он знал, что влип насмерть, но освобождаться не хотел. Он видел, как искрит между ними воздух, и треск его был похож на звук рвущейся ткани. Тео снова начал дышать. Тина оцепенела.

Ни до, ни после, ни в Комнате, ни в жизни Тео никого не провоцировал с такой виртуозностью. Он вообще предпочитал, чтобы провоцировали его.

Тина отмерла, стиснула кулаки и отвернулась.

Потом она потребовала, чтобы запись стерли. Мик сказал, что так и сделает, но, разумеется, делать этого не собирался. Месяц спустя Тео пришел к нему и обнаружил кассету нетронутой. Мик хотел отшутиться, ведь правила были всего лишь частью игры; но увидел лицо брата и осекся. Тот смотрел не мигая, очень спокойно и даже чуть устало. Мику почему-то захотелось втянуть голову в плечи.

– Я сотру, – быстро сказал он.

– Дай сюда. Я сам сотру.

Мик крутил в пальцах опустевший бокал и думал не про будущий сеанс, не про Иву, не про Тину, а про брата. Он знал, что никогда не станет таким, как Тео, хоть расшибись в лепешку. А ведь когда-то они были ровня. Он еще помнил Тео плачущим, хотя Тина утверждала, что это вранье. Помнил моменты его бессилия, помнил, как они вместе боялись – ужастиков по телеку, гопников в переулках. Позже Мик боялся плохих оценок, насмешек девчонки, за которой волочился в шестом классе, и тому подобной ерунды. А Тео стало пофигу на всё. Мик искоса наблюдал за ним, пытался ему подражать, но так и не понял, в чем его секрет.

Семь листков календаря, скрывавших день игры, Мик срывал так, будто это были семь покрывал. Восьмой упал увядшим листом, покорно и тихо, и долго лежал на полу, чуть шевеля краями от сквозняка, будто еще дышал. Листок казался бескровным, как Ивино лицо.

Прошло уже два дня после сеанса, а кассета все еще лежала в остывшей видеокамере с погасшим глазом. Мик тоже лежал, подтянув к груди колени. Кто-то ходил за дверью спальни; Ми говорила кому-то по телефону: «Езжай к нему, детка. Еще можно успеть». Нога болела, и ему чудилось, что он маленький и у него температура. Но кровать под ним родительская, а это значит, что ему семнадцать. За окном бушует гроза, на душе холодно и пусто. А еще ему страшно. Он слышит жаркое дыхание за спиной и боится его, но зажать уши он тоже боится. А больше всего он боится повернуться к ним лицом.

12. Тина

– Как вы считаете, художник-аниматор должен оставаться в душе немного ребенком?

– Нет. В этом виде искусства нет ничего специфически детского – как нет его в живописи или в музыке. Это просто аберрация восприятия. Но кое-что их все-таки роднит: в детстве мы чаще всего испытываем чувство неограниченной свободы. Чувство полета. Именно анимация дает художнику такую свободу. Живопись статична, литература одномерна. Дальше можете продолжить сами.

Дубликат ключа от своей квартиры Тео вручил ей спустя неделю после выписки из больницы. Мало ли, сказал он, меня снова увезут, а тут собака. Тина тогда подумала, неужели брат наконец-то повзрослел. Она открыла дверь и едва ли не с порога почувствовала в воздухе что-то непривычное. Повесила куртку на вешалку, рядом с аккуратно свернутым поводком; прошла на кухню поставить чайник. В раковине было очень мало грязной посуды; в холодильнике, напротив, обнаружилась какая-то еда, хоть и сомнительного свойства. Тина провела пальцем по подоконнику, оставив в пыли нежную дорожку, пушистую по краям. Кое-что в этом доме оставалось неизменным. Стоя спиной к двери, она услышала, что брат вошел в сопровождении собаки. Она обернулась. Тео выглядел так, будто только что встал, хотя часы в ее мобильном показывали без пяти три.

– Ты б хоть оделся, – заметила она, – холодно.

– Мне тепло, – ответил он.

Поддернув штанину, он уселся на контрабасовый стул, выкрученный на максимальную высоту: обычных стульев в доме не было. Он молчал, пока Тина разливала чай; приняв у нее стакан, кивнул и с наслаждением обхватил его ладонями. Руки у него были будто потрескавшаяся земля.

– Что там со съемкой, получилось что-нибудь? – спросила Тина, чтобы нарушить тишину.

Он даже не сразу понял, о чем речь, хотя дело было позавчера.

– А, это. Не знаю, я не смотрел. Мне некогда.

– Ну вы хотя бы исходник ей покажите, если монтировать не будете. Ей ведь хочется, неужели ты не понимаешь? К тому же права у нее.

– Да мне пофиг на права, – сказал Тео, вдруг повеселев. – Ты же знаешь, я вообще против копирайта. Будь моя воля – я бы всё выложил бесплатно в интернет. Вот запишу что-нибудь один и выложу. Для прецедента.

– А жить на что будешь?

– Так я же не против денег. Но это должно быть добровольным: кто захочет, кинет в шляпу монетку, кто нет – я не в обиде. С голоду помереть не дадут. Вот ты бы разве не помогла своей Нине, если что?

– Ты ушел от ответа, – напомнила Тина. – Вы кассету девушке собираетесь показывать?

– А это не моё дело, – ответил Тео все так же беззаботно. – Я права Мику подарил на день рождения. Я Мастер игры, что хочу, то и делаю. А он может потом всё красиво смонтировать и подарить ей. На свадьбу, например.

Тина вздрогнула, будто по ее ноге проползла змея.

– Тебе не стыдно?

Он посмотрел на нее с вызовом. Она не выдержала и отвела взгляд.

– В последний раз мне было стыдно – дай вспомнить – в седьмом классе.

Тина была девочкой, но даже она знала, что бить под дых – это не по правилам. Про подвал Тео рассказал ей в тот день, когда уехал поступать в консерваторию. Не ходи туда, добавил он. Ты теперь большая. Ей было тринадцать. Когда брат уехал, она заперлась в ванной и долго плакала. Мику и родителям она ничего не сказала.

– Можешь с ним сама поговорить, – продолжал Тео уже будничным тоном. – Он не злыдень. Дадите ей запись, когда придет на следующий сеанс.

– Что значит «следующий»? Вы опять с ней играете?

– Ну а почему бы и нет, если ей нравится?

– Да не в ней дело! Ты на своего брата посмотри! Ты понимаешь, что ему доза нужна? Он же будет теперь ею ширяться, пока не окосеет. Он же чокнутый.

Тина вскочила и сжала кулаки. Тео поставил стакан, поднялся и навис над ней, хотя был почти одного с ней роста.

– Мы все чокнутые, – сказал он спокойно. – И ты тоже.

Она не могла больше смотреть ему в лицо и опустила глаза. Видеть его гладкую, юную, мерно вздымавшуюся грудь было совсем невыносимо.

– Тео, – тихо сказала она, – уйди, пожалуйста.

Вопреки ожиданиям, он без звука повиновался. Уже в дверях кухни обернулся и сказал:

– Я уйду, но недалеко. Я, чтоб ты знала, немножко у себя дома.

Тина сложила посуду в раковину и повернула кран. Вода потекла с каким-то потусторонним, льдистым перезвоном, и она не сразу поняла, что звук доносится со стороны комнаты. Тина закрыла воду. Тео играл на рояле.

Это был еще один запрещенный прием, и она тут же отказалась от борьбы, безоговорочно признав поражение. Она так давно не слышала, как он играет. Тина вошла в комнату и прислонилась к косяку. Брат сидел в профиль к ней. Контровый свет от окна скрадывал детали, и она не видела больше его выступающих ребер, а видела лишь легкую склоненную голову и движения рук. Левая, скрытая от глаз, играла мелодию – короткими нотами, будто тыкала кисточкой, рисуя в стиле пуантилизма. Правая сновала вверх и вниз, наполняя воздух сияющими каплями. Ей почудился фонтан и радуга над этим фонтаном, и в груди заныло от боли, хотя радуга должна была означать, что гроза позади. Было холодно, капли застывали в воздухе и, остекленев, рассыпались по полу. Тео сыграл глиссандо – нежно провел по клавишам тыльной стороной пальцев, словно гладил собаку; потом еще раз, и еще. Тине захотелось плакать.

– Сен-Санс, – объявил брат, положив руки на колени. – «Аквариум», седьмая часть из «Карнавала животных». Хочу взять для сеанса. Она, конечно, затасканная, как портовая шлюха...

– Это очень хорошая музыка, – сказала Тина. – И она не виновата, что ее затаскали.

– Да, – согласился Тео. – Ладно, времени уже много. Давай работать.

Она разложила на тусклом зеркале крышки распечатанные кадры из мультиков, которые делала по рассказам Нины. Тео просил хотя бы один кусочек видео, хоть десять секунд, чтобы понять динамику. Да ты знаешь, что такое десять секунд перекладочной техники в пластилине, да еще с кучей эффектов, возмущалась Тина. Она работала сразу над несколькими вещами, потому что хотела охватить их все – сгрести в охапку, как выводок теплых щенков, и тискать их, и целовать. Брату она не могла этого объяснить: женщины чувствуют иначе. Вот Нина поняла бы ее, но так неловко было лезть к совершенно чужому человеку со своей любовью. Сделать хотя бы один мультик и показать ей – это казалось Тине правильным. А если Тео напишет саундтрек, как обещал, было бы вообще супер. Жаль, что они не додумались до этого раньше.

– Я про метроманьяка почти доделала, – объяснила Тина, когда он подошел взглянуть на ее вернисаж. – Но музыку я хочу к другим: про руки, и еще мне очень понравился рассказ, который на домашней страничке выложен. Про тромбон. Он крошечный, но его можно шикарно визуализировать.

Она показала эскизы: нарисованную быстрыми карандашными штрихами фигуру девушки с длинным и тощим, как она сама, чехлом, а фоном – текучие линии метро, полусонной равнодушной толпы в вагоне. Там стиль письма такой, пояснила она: слова льются, монотонно, без точек – поток сознания, и хочется это передать. С техникой Тина еще не определилась, зато для другого рассказа у нее уже были готовы и декорации, и раскадровка. Тео подносил к глазам то одну распечатку, то другую, и внимательно рассматривал детали. Две пластилиновые руки лепили друг друга – она видела эти движения, ласкающие, неопытные, но с каждой секундой обретающие уверенность. Алая капля срывалась с пера на бумагу и расползалась безобразной кляксой. Героиня шагала вдоль парковой ограды, и чугунные прутья под ее пальцами дрожали, как струны арфы, и вспыхивали алым во мраке.

– Здорово, – сказал Тео. – Я ума не приложу, зачем ты тратишь время на эту дурацкую компьютерную графику.

– Потому что за нее платят.

Она не любила, когда брат, спустившись со своих богемных высот, начинал учить ее жизни. Музыкантам проще, говорила она. Им реже приходится идти на компромиссы.

– А это что? – Тео взял фотографию аквариума.

– А, это мои рыбки. Я давно хотела тебе показать. Помнишь, папа делал всякие штуки, чтобы рыбкам было веселей? Ну, обломки кораблей и всё такое. Это целое искусство, называется акваскейп. Можно создавать целые миры под водой. Я этим занималась, пока не было Нины. Просто чтобы не свихнуться.

– А чего они такие бледные? Не кормишь, что ли?

– Они слепые. Это мексиканские тетры, живут в пещерах. Им зрение ни к чему.

Тео помолчал.

– А чего кошку не заведешь или собаку? С ними хоть поговорить можно.

– Не хочу теплокровных, – сказала Тина и взяла с пола рюкзак: уйти сейчас было бы очень кстати.

– Жалко. А то я хотел тебя попросить, чтобы ты Арлет к себе взяла, если что. У нее же больше нет никого. Мику она не нужна. Не в приют же обратно.

– Иди ты знаешь куда с твоими шуточками, – сказала Тина устало. – Я с тобой по-хорошему, а ты издеваешься.

Она вскинула рюкзак на плечо, обвела комнату взглядом и внезапно поняла, что тут было не так: в квартире не пахло женщинами. Мужчинами, впрочем, тоже. Пахло собакой, и то самую малость.

– Так, значит, – сказал Тео, подавая ей куртку, – у тебя дома аквариум со слепыми рыбками? И ты говоришь, что ты нормальная?

Войдя в свою студию, Тина бросила куртку на диван и рухнула рядом. Ей хотелось лечь и заснуть – и одновременно хотелось сделать что-то отчаянное и злое. Она сосчитала до десяти, как учил Тео, когда нужно успокоиться перед выходом на сцену. Это не помогло. Тина пересела на стул перед аквариумом и попыталась медитировать. Перед глазами колыхались водоросли, высаженные террасами. На заднем плане белели гладкие бока гранитных валунов. В центре композиции возвышалась голова Будды, и рыбки целовали его в закрытые веки.

Она вернулась на диван и открыла ноутбук. Ей хотелось поговорить хоть с одной живой душой, и она решила все-таки написать Нине. В конце концов, они никогда друг друга не увидят: даже если Нина ей ответит, она сможет притвориться, будто ничего не получала. Но, скорее всего, ответа не будет – а значит, можно быть предельно честной. Тине стало легко от этой мысли. Она открыла почтовую программу, вбила адрес и стала писать – быстро и начисто, ничего не перечитывая и не добавляя. Поток сознания. Она писала, что в жизни у нее нет почти ничего, что можно по-настоящему любить. Она любит брата и любит рассказы, когда-то принесенные ей прибоем, как чье-то послание в бутылке. Она была уверена, что Нина так и отправляла их по кабелю куда-то в неизвестность: ей не нужна была слава, ей просто хотелось, чтобы кто-то однажды нашел их и полюбил. Эти рассказы ловят меня над пропастью, писала Тина. Вы знаете, есть такая штука – линейная перспектива. Чтобы наглядней объяснить ее студентам, рисуют сетку, сходящую на нет в дальней точке рисунка. Вот этой сеткой меня и ловят ваши рассказы, когда хочется слететь с моста вместе с мотоциклом. Она натягивается, и я лежу, как в гамаке, и смотрю в бескрайнее небо с крошечным солнцем посередине.

Тина отправила письмо и встала с дивана, чтобы сделать кофе. Тяжесть внизу всё не отпускала. Она так измучилась, что, казалось, стоит избавиться от этого камня – и она взлетит к потолку, как воздушный шар. Ей просто надо было вспомнить. Или, на худой конец, попытаться выбить клин клином.

Она достала с полки фильм, который одолжил ей Мик. Название было громоздким, из тех, что невозможно упомянуть между делом в разговоре – пришлось бы придумывать короткое прозвище вместо полного имени. Ей подумалось, что это неспроста. Тина зарядила плеер и устроилась на диване, завернувшись в одеяло. Она чувствовала, что нарывается, что нарочно идет куда-то вонючим переулком, где не горит фонарь. Секундой позже она увидела этот переулок, где эхом отдавался собачий лай. Картинка шла под титры. Собаки, чавкая, рвали мясо с костей – так близко, что она могла протянуть руку и тронуть тугой белый бок с черным крапом. Потом Тину потянуло куда-то вверх, и она услышала музыку. Струнные мерно накачивали сцену тревогой, как кровью. Пульс у них был, как у спортсмена: около шестидесяти. Тина одним глотком допила кофе и приготовилась бояться.

Спустя два часа и три минуты она обнаружила себя лежащей на боку, обхватив руками и ногами свернутое валиком одеяло. Ей казалось, что ее разорвали пополам. Одна половина считала, что фильм отвратительный. Другая – что гениальный. Камень не уходил. Тина уснула.

Утро в день сеанса было солнечным, а после полудня поднялся ветер и небо быстро затянуло. Оставалась лишь маленькая прореха прямо над Тининым домом, и оттуда иногда сквозило мягким осенним светом. В эти моменты вокзальный шпиль на другой стороне реки наливался золотом и горел, как маяк, на фоне туч. Тина подумала, что такая же погода была в тот день, когда они впервые встретили Иву. Ей не хотелось ехать на сеанс, но Тео попросил ассистировать. Всего один раз, сказал он, и она согласилась.

Она вошла в Комнату вместе с Ми и встала у второго аварийного рубильника. Мик уже сидел на коляске рядом с первым; тут же находился пульт управления фонограммой. Дверь бесшумно открылась, впустив Иву. Тео шагнул следом. Он был одет как обычно: в черную футболку и черные же джинсы – за исключением того, что на руках у него были белые нитяные перчатки. Тина приподняла брови, но брат не видел ее: он ждал фонограммы, чтобы включиться вместе с ней. Тине показалось, что он очень устал. Работал он, однако же, спокойно и технично. Лицо его было непроницаемым. Ми с камерой следовала за ним приставным шагом, легко и плавно, будто катилась по рельсам. Мик напряженно следил за игроками. Тина блуждала взглядом по Комнате: ей не хотелось смотреть на Иву. Поэтому она пропустила момент, когда ритм сбился. Это было уже после того, как Тео поставил точку, прописанную в сценарии. Тина, дождавшись сигнала, вышла на позицию. Брат и Ива, стоя друг напротив друга, составляли одну ось координат, Тина и Ми – другую. Она накрыла головы играющих двумя полотнами белой ткани и отвернулась, чтобы не видеть, как он ее целует. Вместо этого она слушала музыку – слишком отстраненную и холодную в оркестровой аранжировке – и думала, зачем он взял для игры эту картину, которую сам считал банальной. А в следующую секунду что-то произошло, и Тео рывком сдернул оба полотна. Его глаза изменились. Он проснулся.

Тина так и не узнала, что именно сделала девушка: эту запись они ни разу не смотрели. Тео, метнув оба платка в конец Комнаты, порывисто обошел Иву сзади, стиснул ее кисть и свободной – неограниченно свободной – рукой повел с плеча девушки вниз до конца и потом обратно. У Тины зазвенело в ушах. Фонограмма была закольцована, и она потеряла счет времени, будто села в вагон метро и пустилась в бесконечный путь по кольцевой – нет, не по кольцевой: по спирали, потому что круги становились все меньше, дыхание в Комнате – всё громче, и ей казалось, что ритм ускоряется, хотя музыка оставалась все той же: гипнотической, сказочной и нежной. В какой-то момент она, выглянув в окно вагона, мельком заметила Мика. В глазах его читалась мольба. Он просил брата не останавливаться, хотя остановить его было уже невозможно. Тео не играл больше, его глаза будто бы затянулись собачьим третьим веком. Белые перчатки казались Тине хирургическими: руки препарировали тело девушки так искусно, словно были намного старше и опытней, чем он сам.

Что-то инородное проникло в фонограмму – один раз, потом другой. Тина не сразу поняла, что это: в Комнате никогда не звучало слов, произнесенных живым голосом. Сейчас слово было одно, и это слово было «Нет».

Тина вышла из вагона и приблизилась к играющим. Ей почему-то хотелось быть сейчас рядом с ними. Кажется, она собиралась взять Иву за плечи и увести из Комнаты. Тео повернулся к сестре и посмотрел ей в глаза тяжелым долгим взглядом, который ее пьянил. Тина завела руки Ивы за спину и крепко сжала их. Тео кивнул брату, и тот выкрутил фонограмму на максимум.

– Вы как режиссер согласны с тем, что искусство помогает человеку формировать чувство прекрасного?

– Безусловно.

– Но при этом вы считаете, что искусство не должно нести никаких нравственных посылов.

– Знаете, один австралийский художник сто лет назад сказал, что искусство должно быть вне морали: unmoral. Это совсем не то же, что быть аморальным. Просто искусство лежит в совершенно иной плоскости. Оно может трогать и волновать зрителя, может пугать и вызывать отвращение. Вся палитра чувств ему доступна. У художника ведь не бывает плохих красок. А самое прекрасное, что оно может подарить – это возможность получить разрядку после долгого напряжения.

Сидя за компьютером, Тео набивал с черновика последний текст. Он едва разбирал свой ужасный почерк на нотном листе: буквы расплывались, да и вообще было паршиво. Кашель стал сильнее со вчерашнего дня, сердце семенило мелко и часто, как собачьи лапы. Он, конечно, сам был виноват, что не спал уже почти сутки. Но ему казалось, что если он ляжет, то уже не встанет. Придется тогда звонить в скорую, звонить Тине, чтобы взяла собаку. Он не мог вспомнить, куда положил мешок с кормом, и это ужасно раздражало. А еще сильно мерзли руки, и он не мог погреть их о стакан, потому что чай давно остыл. Тео потянулся к банке с амфетаминами, встряхнул ее – банка была пуста. Он на всякий случай заглянул внутрь, но слух никогда не подводил его. Идти куда-то не было сил. Он решил, что перебьется и так. Дописал текст, залил его на сайт и открыл почтовую программу. Перечитал – наверное, в сотый раз – письмо от сестры. Монитор светил слишком ярко, и у него заслезились глаза. Сквозь пелену он видел крошечную комнату с кроватью и окном, собаку на полу и виниловые часы на стене. Одна из стрелок показывала на четвертную ноту, но Тео не мог вспомнить, что это означает. Он решил все-таки прилечь ненадолго, а потом позвонить Тине, чтобы привезла таблеток и погуляла с собакой.

Он не стал укрываться одеялом: с него градом лил пот, будто он научился плакать всем телом. Арлет запрыгнула на кровать, и Тео зарылся в ее шерсть израненной рукой. Сознание стало отключаться. Он успел подумать, может ли наплакать целое море слез – и в следущий миг увидел себя плывущим в этом море. Плыть было легко и приятно. Тео нырнул и вскоре обнаружил, что может дышать под водой. Ему понравилось это умение: он мог теперь притвориться бесплотным духом, как всегда мечтал. Тело больше не мучило его. Далеко уплыть ему, впрочем, не удалось: у моря обнаружились границы – четыре стеклянных стены. За ними угадывались очертания комнаты. Слева за стеклом кто-то играл на синтезаторе – Тео не слышал звука, но видел, совсем близко, пластиковый ямаховский задник на стойке, кусочек яркой рубашки и мальчишеское лицо. За дальней стеной тоже кто-то играл, сидя в профиль к нему. Лицо было скрыто длинными волосами, а руки – боковой панелью инструмента, но Тео ненужно было видеть выворотных бело-черных мануалов: по одной только форме легконогого, обрамленного резьбой корпуса, по богатой росписи на внутренней части крышки он понял, что это шикарный клавесин, явно аутентичный. Тео даже стало завидно. Он заметил движение справа и перевел взгляд: там отражалась в полированной глади рояля коротко стриженная голова, и обнаженные руки ласкали клавиши. Все трое должны были играть одну и ту же вещь – иначе и быть не могло, он чувствовал это по их движениям, но не мог вспомнить пьесы с таким составом.

Сквозь толщу воды пробежала легкая волна, и Тео увидел сестру. Она зависла на месте и тоже смотрела на музыкантов. Он хотел окликнуть ее, но получились одни пузыри. Тео протянул руку, чтобы потрогать ее за плечо – рука расплылась, как медуза. Ему стало не по себе. Он изогнулся всем телом и прянул вперед, как делают рыбы: тело у него всё еще было. Несколькими сильными движениями он обогнул Тину и повернулся к ней лицом. Тина была красивая, ее силуэт изящно, по-барочному изгибался на фоне ярко освещенной четвертой стены. Она встретилась с ним взглядом. Сердце Тео – у него всё еще было сердце, где-то в нежной, студенистой глубине – сладко сжалось. Он улыбнулся ей, и она улыбнулась в ответ. Значит, у него всё еще были губы. Он сказал ей, артикулируя тщательно, как для глухого: «Не сердись на меня».

Тина открыла дверь своим ключом и бросила рюкзак в прихожей. Никто не вышел ей навстречу. Гостиная была пуста, и она решила пока не ставить чайник: брат мог еще спать. Крышка рояля была покрыта густо исписанными нотными листами. Была ли среди них музыка для ее мультиков, Тина не знала: разобрать пометки брата было невозможно. Там и сям на листах темнели засохшие пятна крови. Она заглянула в ванную, потом в библиотеку – Тео не было. Дверь спальни была чуть приоткрыта, и Тина, помедлив, вошла. Брат лежал на кровати, повернувшись к ней блестящей от пота спиной. Он дышал тяжело и влажно, но ровно. По монитору плыли рыбки. Тина не знала, какие у брата установки скринсейвера; вероятней всего, он уснул совсем недавно, и лучше было его не будить. Собака, лежавшая на кровати, заметила Тину и шевельнула пушистым хвостом. Рука Тео тонула в шерсти, и Тина подумала, что собака терпит эту тяжесть исключительно из чувства долга. Она осторожно взяла эту шершавую, почему-то ледяную на ощупь руку; погладила и тихонько положила на кровать. К горлу подступили слезы; стало полегче. Ей нестерпимо хотелось сделать что-то, чтобы освободиться от тяжести раз и навсегда. Ноги ослабли, и она села на пол. Силуэт брата темнел на фоне окна, подернутого кисеей ранних сумерек. Был апрель, собиралась гроза. Тина увидела себя лежащей на кровати рядом с Тео, но лишь через несколько долгих секунд поняла, что там, наверху, кто-то нашел вырезанный фрагмент кинопленки, запечатлевшей два года ее жизни. Люстра над ними покачнулась, и плечи Тео заслонили прямоугольник окна. Он навис над сестрой, опираясь на локти. Она видела его ясно, будто в мерцании кинопроектора. Абрис его лица, короткое движение, которым он завел за ухо упавшую прядь. Крупный план: взмах ее ресниц, его родинка совсем близко к ее губам. Оба профиля сливаются, и всё тонет в сумерках. Монтажный переход: наплыв в темноту.

Тина поднялась на ватные ноги. Вжикнула молнией, сбросила косуху, стянула майку через голову. Легла на кровать, прижавшись к брату. Тронула оголившиеся ребра, впалый живот – тело сокращалось конвульсивно, словно Тео снились кошмары. Тина уткнулась губами в холодную липкую спину и шепнула: тише, тише, я здесь. Обхватила пальцами грудь чуть пониже соска и почувствовала нежное движение изнутри. Сердце, прощаясь, толкнуло ее в ладонь и встало.

Затемнение

Благодарности:

Полу Бартону (Paul Barton) с Ютюба – за аранжировку «Аквариума» для фортепиано соло

Владимиру Мартынову – за музыку к мультфильму «Чудеса в решете»

Группе Die Knödel – за Музу, прилетевшую в нужный момент

А также всем, кто помог сформировать мои эстетические вкусы и научил любить искусство.

Алиса ХАНЦИС

Родилась в 1976 году в городе Набережные Челны. С пятнадцати лет писала статьи в местные газеты, а также короткие рассказы, стихи и песни. После окончания издательского колледжа работала редактором. С 2006 года постоянно живет в Австралии. Рассказы публиковались в литературных журналах России и русского зарубежья – «Новый журнал», «Витражи», «Новый берег», «Листья» и др. Роман «И вянут розы в зной январский» стал лауреатом «Русской премии» в 2013 году.