***

Старик играл, и музыка звучала,
Как в первый раз. Как больше никогда.
Как свет. Как слово, бывшее сначала.
Как молния. Как небо. Как вода.

Старик играл, и звуки оживали,
И целый мир был в сладостном плену...
А люди шли, смеялись и жевали,
И их шаги рождали тишину.

***

Я превращаюсь в комнатное растение,
Корни пускаю в кресло, как в перегной.
Нужно всё больше причин, чтобы встать с постели.
Нужно всё больше причин
Вместо одной.

Что-то сломалось в рассветном ритме маршруток.
Сердце стучит стаккато, утренний джаз в груди.
Нет, бабушка, я не плачу, я просто дышу так.
Не уступайте место,
Мне уже выходить.

Космос навис над нами, такой далёкий,
Но я душою там, в антрацитовой пустоте.
Нет тяжелей работы, чем наполнение лёгких
Смесью различных газов,
И в основном не тех.

Как полумёртвый окунь, выброшенный на берег,
Жабрами воздух бессмысленно теребя,
Я задыхаюсь в этой безжизненной атмосфере,
Где слишком много азота
И слишком мало тебя.

Ты – моя ультима туле, моя аква вита,
И много других красивых латинских фраз.
А где-то море шумит, солёное, словно бритва,
И убегают волны,
Не дожидаясь нас.

***

Мы постигаем мир с трудолюбием муравья,
Но мир – это море, его невозможно объять,
В нём можно только плыть.
Сколько словарь ни штудируй от а до я,
Однажды тебе попадётся внезапное ять
И непонятное ыть.

Я не веду конспект, учебники не коплю,
Только фильтрую жизнь через себя, как моллюск.
Знание – просто средство:
Таблицы эфемерид требуются кораблю,
Но бесполезны волне, стекающей в клюз.
Жизнь – это мутный прибой, несмолкающий блюз,
Слышимый сердцем.

***

Спасибо, подруга, спасибо
За то, что включила Placebo.
Какая чудесная группа,
Какие весёлые песни,
И как это классно и круто,
Что мы их послушали вместе.

Спасибо, родная, спасибо
За ту непреклонную силу,
С которой, когда это нужно,
Ты молча становишься рядом;
За то, что не любишь как мужа,
Но любишь как друга и брата.

Спасибо, сестричка, спасибо
За маленький миленький символ
Невинности наших объятий,
Подаренный в радостный вечер.
Он так невозможно приятен,
Что даже теряются рифмы,
И мой озорной амфибрахий
Белеет, как первая проседь.
За то, что мы вместе стареем,
За этот немытый контейнер,
За ласку прохладного мая –
Спасибо, спасибо, родная.

***

Она — из поколения вещей.
Так воспитали. Не за что винить её.
Большой сервант. Хрустальные корытины
Для оливье и прочих овощей,
Менажница… (зачем они вообще?)
Своей эпохи преданная дщерь,
Она была ценителем вещей,
Она была ревнителем вещей,
Алкателем, стяжателем, хранителем.

Она была совсем немолода,
Давно немолода. Порою кажется,
Что бабушки — навечно. Навсегда.
Но есть граница этого «всегда»,
Потом — звонок, и в голосе — беда,
Горит Москва, пылает Нотр-Дам,
И остаётся чёртова менажница,
Дурацкая проклятая менажница.
«Кому нужна злосчастная менажница?» —
Ругаюсь, но попросят — не отдам,
Поэтому надеюсь, что откажутся.

На новоселье нам подарок — грусть.
На дюжину персон сервиз обеденный —
Наивное, ненужное наследие,
Для навесных шкафов нелёгкий груз,
Доставшийся по праву кровных уз.
Из тех тарелок раза два поедено,
Не больше. И у кофе странный вкус,
Как будто в чашках растворилась грусть.
В котлетах и салатах тоже грусть,
И даже огурцом (отдельно) — хрусть! —
Навязнет на зубах печаль и грусть,
Тоска, как на уроке краеведенья;

Как на уроке алгебры, тоска.
Гора посуды в мойке высока,
Восход кровав, как бой троянцев с греками.
Бессонница. Засученный рукав.
Разделочная сушится доска.
Позвякивая грязными тарелками,
Услышу удаляющийся реквием,
Услышу приближающийся реквием,
Ни на секунду не смолкавший реквием;
Включу плейлист с весёленькими треками,
Но даже сквозь него услышу реквием.
Закрою кран. Откупорю вискарь.

Вадим ШЕВЯКОВ

Родился в 1988 году в маленьком городке под названием Сухиничи Калужской области, в семье горного мастера и учительницы музыки. Большую часть времени тратил на книги, остальное проводил с дворовой шпаной. В юности писал стихи, потом забросил это неблагодарное занятие. Имел склонность к точным наукам, без труда поступил на мехмат МГУ, так же легко был отчислен. Женился, отрастил бороду, стал программистом (вообще-то в обратном порядке, но так лучше звучит). Вновь начал писать на исходе третьего десятка, когда устал молчать. Публиковался в альманахах и не слишком толстых журналах. Выигрывал небольшие поэтические конкурсы, в более крупных стал вечным обитателем лонг-листов. В общем, всё, как полагается вполне заурядному поэту.