I

Вот и опять в городе начинает потихоньку разматываться клубок жары... Медленно, но цепко раскидывая огромные щупальца, как гигантский спрут, он совершает свое победное расползание, забирая все больше пространства. Начинает движение этот клубок — миниатюра Марса — с металлических крыш и стенок автомобилей, превращая их уже в +20 С^о в душные кабинки-сауны. Потом завладевает кронами деревьев, забирается во дворы, скрытые стволами и ветвями от солнца и, наконец, располагается вольготно, как хозяин, и просачивается в самые темные закоулки. И эхо прохлады сразу из них улетучивается, а звуки разговоров попадают, как в вату, в плотную жару, и глохнут в ней. «Вата» эта висит, забивши все дворы и вобравши весь их воздух, и через нее, устало передвигаясь, продираются изнемогающие от жары люди. Кроме детей, конечно, которые рады всему этому, будучи сами маленькими копиями солнца, громкими солнышками.

Тогда приходит черешневый сезон. Темно-красные, глянцевые, налитые соком, слегка отдающим абрикосовым ядрышком, эти крупные ягоды лучше всего употреблять свежими. Их приятная, не чересчур навязчивая сладость не вызывает жажды, а красноватый сок, наоборот, неплохо утоляет ее, особенно, если ягоды охладить. Черешневый сезон навевает мне воспоминания о тех временах, когда дворы Москвы казались самым надежным укрытием от любых бед. Казалось, на любой скамейке можно было улечься и мирно заснуть. Непростые времена уже начались, а Москва еще не успела измениться. Город был уютным и домашним, несмотря на обилие высоких, горделивых, статных домов и на шумные проспекты, на которые с ужасом взирает иностранец из какого-нибудь «игрушечного» города какой-нибудь европейской страны, где машины двигаются стройными рядами, а не гудят и путаются между собой. Москва была большим, веселым, теплым, терпимым и все понимающим домом для моей, в общем-то, бездомной души музыканта.

Черешней мы закусывали шампанское, ну или тот шипучий дрожжевой напиток, который мы называли шампанским, закрывшись вчетвером-впятером в одной из уютных аудиторий со старинными арочными сводами и превосходной акустикой. Будущие инструменталисты и теоретики музыки отмечали приход лета советской шипучкой и черешней. Так мы отгораживались от музыкальной науки и «надоедливых» преподавателей и сбрасывали оцепенение от лекций о том, как правильно извлекать и понимать музыку. Окна аудитории в милом старинном особняке были настежь открыты, и в них спокойно заходил гостевать ароматный пар солнца, пропущенного сквозь свеже-зеленую, какой она бывает только в начале лета, сочную, густую листву высоченных тополей и лип.

А потом мы шли гулять по округе. Медленной галдящей процессией – по переулкам и улочкам старой Москвы, иногда выбредая на шумные площади. Громко обсуждая новые группы, фрагменты гармоний и мелодий, которые либо восхитили на лекции, либо «срубили» на музыкальном диктанте, болтали о персоналиях преподавателей, об однокашниках, делились личным... В конце концов, выходили на какую-нибудь притаившуюся лавочку, зовущую присесть, и, развалившись на ней всей компанией, обвешав ее сумками с книгами и футлярами с музыкальными инструментами, продолжали праздновать лето...

Время тогда было довольно статичным, совсем не динамичным, как и бывает в молодости. Оно висело в воздухе, тоже застрявши в вате жары... Нам казалось, будто таких дней у нас впереди много-премного... Но динамика находилась именно внутри самих событий, отношений, она наполняла мыслями и чувствами наши сердца. Так порой спокойный ритм музыкального произведения может нести огромную динамическую нагрузку. Как, например, в «Болеро» Равеля размеренный ритм поддерживает и даже нагнетает напряжение настойчивых динамических восходов изощренной мелодики — к прорыву в конце, к крещендо, к слому темпоритма в оглушительном окончании произведения.

Найдя тогда точку опоры в музыке, я была радостно погружена в учебу. Звучит это, наверно, смешно для большинства студентов. Но для меня музыкальная учебная жизнь, особенно после перерыва, позволившего многое переосмыслить, была светлым пятном среди сумерек непростого бытового существования, - с неустроенностью, ухабами в личной жизни, постоянными поисками лишнего рубля. За спиной остался наполненный и очень нужный двухгодовой перерыв. За него я и лучше поняла, что такое любовь – романтичная, ответная, светлая, и четче ощутила свою только вызревающую личность. А все вокруг, вне музыкального мира, становилось похоже на какой-то бездарный водевиль. Сама же учеба на трудном факультете давалась мне относительно легко.

II

В моей группе было еще несколько девушек, разных градаций талантливости: от пары одаренных безукоризненным, просто космическим музыкальным слухом – до выпадающей из общего ряда сокурсницы, неустанно и бешено работающей над своим недоразвитым внутренним слухом, высиживающей все, как у нас было принято говорить в таких случаях, «попой». Она работала – что очень помогало в ее тяжелой схватке с высокой музыкой – секретарем в приемной ректора. Катя, так ее звали, была высокая, но не грациозная, а какая-то разлапистая, с крупными крестьянскими ладонями с широкими ногтями, с тем не менее, всегда аккуратным маникюром. Черты ее широкого лица со следами акне были немного топорны. Катя всегда носила тщательно отутюженную, «правильную» одежду, но без изысков.

Она очень четко соблюдала иерархию: всегда очень милая с «важными», авторитетными преподавателями, доцентами, профессорами, музыкальными начальниками, отзывчивая на их просьбы и буквально знающая состав их семей – каждого поименно, и – обращающая внимание на нас, одногруппников, только когда это касалось учебы, замечая нас не больше, чем букашек. Так же мало она замечала и так же разговаривала через губу с «малозначимыми» преподавателями. Например, с одинокой и неудачливой, хотя и сравнительно молодой, рассеянной и смешной, часто расстроенной и плохо причесанной, преподавательницей народного творчества.

Юрка – один из нашей маленькой компании, товарищ по веселым посиделкам после лекций в свободе аудиторий – был и элегантным, и одновременно очень скромным молодым человеком. Элегантность его была какой-то врожденной. Наверно ее еще можно назвать аристократизмом. Худенький и аккуратный, одетый невычурно, но не без приятности и легкого лоска, он был чуть выше среднего роста, с длинными, слегка кривоватыми ногами, длинной прямой шеей, бледным лицом и светлыми зеленовато-серыми глазами, грациозными длинными руками с подвижными кистями. Когда он играл на своем кларнете, нажимая красивыми гибкими пальцами на клавиши инструмента, на безымянном нежно поблескивало обручальное колечко — Юра был женат. Жена, насколько мы могли судить по его фразам и коротким рассказам, была женщина простая и добрая, но порой слишком прагматичная, не всегда понимавшая артистичной души своего мужа.

А душа его была именно душой артиста, — не лицедея или шута-лабуха на потребу слушателям, а высокого артиста. Он обожал классическую музыку и джаз, но не был экзальтированным. Всегда доброжелательный, от «сего» мира, мог поговорить и о моде, и о политике и событиях в стране, то есть он не был оторванным от реальной жизни, какими бывают одаренные музыканты-мужчины. Говорил он тихим, будто робким, слегка хрипловатым приятным голосом, и в том, как он говорил о разных вещах, чувствовалось простота и великодушие. В нем не ощущалось ни на грамм агрессии или вообще негатива, даже когда кто-либо был к нему несправедлив.

Его самый близкий друг Вовчик, тоже инструменталист-духовик, казался его противоположностью: краснощекий, громкий, с масляно-игривыми глазами, тот мог и прокричать на весь коридор слишком откровенный, а то и вульгарный, комплимент, и издевательски-громко дунуть в свою блестящую трубу в самый неожиданный момент. Обидеть того было бы сложно: к его кряжистому и чуть полноватому, как у баварца, туловищу были «приделаны» крупные красноватые руки, всегда с отвернутыми по локоть рукавами белоснежной рубашки, для удобства игры и по привычке. И этим он еще больше напоминал музыканта из баварского сельского духового оркестра. Но, вообще говоря, он тоже был приятным и честным малым. И на него, так же, как и на Юрку, всегда можно было положиться.

Особенно в эти непростые времена, когда мне часто приходилось пропускать занятия: ведь нужно было как-то крутиться и выживать, воспитывать маленькую дочь, учиться сложным наукам, не имея ни инструмента, ни, в общем-то, и дома в нормальном смысле слова, куда его можно было бы поставить. А мой инструмент – фортепиано – необходимый теоретику, как воздух, просто так с собой не унесешь, повесив футляр на плечо, как могли Юрка или Вовчик. Мне пригождалась помощь ребят, когда нужно было срочно попасть на лекцию или репетицию, а оставить дочку было не с кем. Они отрывали от отдыха и личных дел свои свободные часы и гуляли с малышкой неподалеку, пока я занималась, отключив функцию мамы, и кормили ее в местном кафе, и покупали мороженое. И вообще, наша братия вагантов – как мы себя называли – была моим спасательным кругом. Я за него цеплялась, чтобы иногда вынырнуть из проблем и отвлечься. Подурачиться в солнечном классе, играя какую-нибудь веселую белиберду и распевая или приплясывая. Или пошляться с футлярами и сборниками нот по городу, мечтая и фантазируя, «иллюстрируя» музыкальные истории громким неказистым напеванием какого-либо классического мотива. Не боясь показаться смешными сорванцами-переростками, находясь плечо к плечу с себе подобными.

Возможно, я Юре и нравилась, но он никогда бы не переступил грань дружбы и уважения ко мне как к товарищу, хотя как-то незаметно оказывал поддержку, столь нужную в эти времена моему постоянно падающему женскому духу. Часто дарил комплимент моей прическе или одежде, подобранной или созданной с помощью отчаянных «трюков» и выдумки, чтобы при минимуме средств выглядеть модно и ярко, как я любила. (И что, как оказалось впоследствии, отточило мое умение составлять стили, имиджи, подрихтовывать недостатки фигур.) Нет, Юра был не женоподобным, а настоящим мужчиной, умеющим принимать решения и постоять за слабых. Но он был настолько тонок душой и добр, что не видел ничего зазорного в дружбе с девчонками, тем более, такими, которых природа сложила в немного странные создания, близкие ему по умению ощущать мир всеми своими художественными фибрами. Он был тем редким типом мужчин, который понимает женщин, если не сказать — жалеет.

Я не верю в то, что жалость может унизить человека. Это – всего лишь довольно безжалостная (тот же корень) игра слов. Ведь слово «жалкий» в значении ничтожный ходит по одной грани с «несчастным», «вызывающим жалость» – то есть нуждающимся в сострадании, эмпатии, помощи. И вызывает такой человек эти добрые чувства только в сердце, способном жалеть, сострадать, помочь, когда это требуется. И только не умеющие сострадать с воодушевлением пользуются фразой «жалость унижает» как индульгенцией для своего бесчувственного сердца.

III

Однажды Юрка пришел на занятия немного смурной. Заметила, наверно, только я, подумав: у всех бывают такие дни, а кому сейчас легко. Наверно, проволочки с переездом на новую съемную квартиру поближе к дому его мамы, у них в Царицино. Знаю, что они давно сидят с женой «на чемоданах». В остальном все было, как всегда: короткие встречи в коридорах на траекториях от аудитории к аудитории, сцепка глазами на секунду в общей столовой, заполненной минутой назад одухотворенными, а теперь — просто голодными музыкантами всех возрастов и мастей.

Секретарь-референт Катя была в особом расположении духа сегодня. Как же – ей удалось получить хороший балл за курсовую работу, и она, как почувствовав предстоящий результат, преподнесла роскошный букет нашей профессорше – стройной, подтянутой моложавой старухе с безупречно уложенной седой прической, оттененной сиреневым, в честь дня ее рождения. «А эти-то куклы даже не знали, что у Ерофеевой сегодня юбилей!» – Катя гордо обвела взглядом это море разливанное тел, сгрудившихся в очереди за едой, и с ровной спиной села за стол для преподавателей. За ним сидели обычно только некоторые из педагогов, большинство же не гнушалось встать в очередь и «давиться» вместе со студентами и различными служащими. Пошарила глазами по толпе, отыскивая худоватую фигуру в льняном пиджаке (июнь на дворе). Он оказался в двух шагах от «профессорского» стола, где восседала Катя.

- Юрочка, садись сюда, а то не успеешь к началу лекции... - своим глубоким, но не певучим, а как будто застрявшим в утробе, полумужским голосом, сказала она, уставившись коровьими глазами на Юрку.

- Не, спасибо, я почти не голоден, так, зависаю с группой...

- Ну, как хочешь...

Она давно питала слабость к Юрке, и все время придумывала какие-то дела, чтобы вызвать его в приемную, или просто останавливала в коридоре, отводила к стене и предлагала что-то посмотреть, прочитать, услышать, многозначительно приглушая голос и улыбаясь ему заговорщически, как «своему», «блатному». Видимо, он в этот момент должен был почувствовать себя особенным. Но все, что он чувствовал — это желание бежать от этого утробного голоса, пытающегося заливаться колокольчиковым смехом, и от этого тяжеловатого, тренированного тела атлетки-лыжницы, почти придавливающего его к стене коридора.

Были ребята, которым такое знакомство было на руку, — это были уже состоявшиеся «звезды» в мире музыки, которым еще приходилось доучиваться, а значит, и времени на учебу было мало, те с удовольствием подыгрывали ей. Я видела пару таких известных музыкантов, которым Катя выражала «особую» поддержку. О чем они говорили и в чем конкретно выражалась ее поддержка – нам, «простым смертным», знать было не суждено. Но, по-видимому, для нее самой эти знакомства пока не выливались во что-то большее, чем отчаянный флирт с этими протеже. Ну, разве что, догадываюсь, в ночку внимания от какого-нибудь известного красавца, брошенную, как монету, – и здесь я применю слово «жалость» в том негативном смысле – из полу-брезгливой жалости, или в виде оплаты за ее опеку, услугу, выданную ее расчетливым, туповатым и хитрым одновременно, умом.

Предполагаю, ее дальновидные цели составляло не только «выбиться в люди», получив возвышенную и «чистенькую» профессию, но и замуж удачно выйти, сделать хорошую партию, говоря языком русских классиков. Юра известным не был, происходил не из богачей, и даже не из московской художественной интеллигенции. Возможно, он для нее стоял вровень со «звёздами» – может, и не как перспективный исполнитель, но как положительный, вполне состоявшийся, прекрасный мужчина. Многие женщины оценили бы его по достоинству. Теперь понимаю: его тонкость и природное благородство, которых ей так не хватало, и влекли ее к нему столь мучительно и неутолимо.

Катя, чувствуя, что она «на любителя», применяла для воплощения своих целей всю тяжелую артиллерию, имеющуюся у нее в наличии: ведь она могла шепнуть, что нужно кому нужно, и – любой бедолага мог либо зацепиться за вагон престижного образования, либо – грохнуться под его колеса и быть раздавленным, не в состоянии потянуть трудную учебу, особенно, если за стенами заведения у него взрослая жизнь, полная забот. А Кате более, чем кому другому, была известна «цена успеха», когда у тебя в наличии только недюжинная пробивная сила и воловье терпение, а против тебя – твои же слабые данные и отсутствие какой-либо финансовой базы.

IV

Новые времена наступали очень быстро, и они были другими. Каждый месяц теперь был за год, перестройка извивалась в диком танце – и бодрящем, заводном, и пугающем одновременно. Но мы, молодежь, которая всегда – самая легко адаптирующаяся часть населения, только пришпоривали свои мечты, веря в то, что в новой реальности все будет очень хорошо и всем воздастся за старания. И доброе могущественное солнце, которое почти не заходило тем летом, казалось нам подтверждением этому.

Люди, как известно, быстро привыкают к хорошему. И если лето удается долгим и щедрым на тепло, многие настолько «обживаются» в солнечных лучах, привыкая к золотой теплой стабильности солнечного света, что начинают верить, что теперь так будет всегда. И именно поэтому, кроме житейской ворчливости в заботах о «галошах» и необходимости убирать летние вещи подальше, на многих из нас осенью нападает эдакая ностальгия... Ностальгия по этой закончившейся «маленькой жизни» – лету.

Тот день, когда мне показалось, что Юрка был не в духе, пролетел незаметно. Шла пора экзаменов и защит, в одночасье стало не до дурачества. Прошла еще пара недель, наша компания из двух веселых духовиков, одной пианистки, одного струнника и одного теоретика-музыковеда за это время не встречалась. Я была очень занята, как и остальные. А когда я, сдав непростой экзамен, пошла в наше обычное место встречи на первом этаже старинного особняка альма-матер – укромный угол, где свод арочного потолка сходит на нет, первое, что я увидела – это встревоженное лицо Вовчика и немного заплаканное – нашей пианистки Эллочки.

Ребята рассказали, что мама Юры заболела раком, и она в самой тяжелой стадии. А он уже месяц сражается вместе с мамой за ее жизнь, не спит ночами, и никому не жалуется, рассказал только Вовчику. Видимо, как результат этой постоянной борьбы и напряжения сил, да еще и в период экзаменов и защит, Юру сегодня увезли на скорой.

«Так что, вряд ли у Юрки получится закончить год нормально», - подытожил Вовка.

Проходившая мимо нас Катя сморщила крупный нос, как будто от неприятного запаха, и сказала:

- Что это Юра не сдавал сегодня? У них, вроде бы, был день экзамена? Или это из-за вашей странной дружбы он стал безответственным?

Мы превратились в статуи. Странно, что она не знала о том, что произошло. Обычно она была в курсе всего. Видимо, пропустила, так как находилась в одной аудитории со мной.

- Неужели все-таки будет мстить за Юркино несогласие?.. - ужаснулся Вовчик.

- Человеку, которого увезли на скорой, мстить может только чудовище... - всхлипнув, выдохнула Эллочка.

Тревога, шелохнув что-то внутри, пробежала по душе, как сороконожка. Я спросила: «А знает ли кто, куда конкретно его увезли? Чтоб хотя бы позвонить и узнать о состоянии».

Ребята отрицательно замотали головами.

Концы нашлись вскоре: Вовчик позвонил Юрке на домашний телефон (мобильных тогда не было), и жена Юры сказала, в какой больнице он находится.

«С ним уже все нормально, как он сказал, просто немного переутомился», - жена произнесла это с неуверенностью, по словам Вовки.

После звонка он сказал нам решительно: «Поеду в больницу и все узнаю сам».

Ночью особо не спалось. На следующий день, утром, настреляв «двушек» у прохожих, я пошла к телефону-автомату, стоящему по счастью недалеко от нашей съемной квартиры, среди листвы, на зеленой периферии Москвы. Телефонной линии в квартире не было, и этот надежный, почти никогда не ломающийся автомат служил домашним телефоном. Позвонила домой Вовке, с Юриной женой я пока знакома не была.

- Вовчик, это я. Что нового? Как Юрка?

- У него, Вик, был сердечный приступ. Но хорошо – вовремя его увезли. Нет, он бы не умер, но последствий было бы гораздо больше, если бы он сразу к врачам не попал. Когда выпишут? Да уже сегодня. Но кучу таблеток прописали, похоже, на годы вперед.

Помолчал и добавил:

- А вот маму его Юркина жена везет сейчас на химиотерапию. Еще и за него переживать – она не выдержит. Поэтому мы ей ничего не сказали.

V

Вся следующая моя неделя была забита последними консультациями, тестами, сдачами. Мне даже пришлось попросить подругу Ингу посидеть с ребенком. Ее график зависел от нее самой: она была уже «свободным художником». Пару лет назад окончившая консерваторию у себя на родине, в Сибири, Инга занималась коммерцией – продажей книг. А кто в то время работал по специальности? Упросила ее «засесть» у меня дома на все дни, пока я пропадаю на учебе или репетирую в свободных классах – ведь дома инструмента не было. А когда возвращаюсь, падаю и глазею в потолок, не в состоянии не то что общаться с ребенком, а и соображать, или сплю, или сажусь учить до темна...

Она приехала, как всегда, не с пустыми руками: притащила свежих овощей и творога с рынка. Несмотря на хлопоты, она, как и обычно, выглядела свежо, модно – в роскошно шелестящем, пышном от талии алом платье, и была ярко, но со вкусом накрашена. На вид Инга могла сойти за одну из заносчивых, ограниченных модных барышень, живущих на деньги «спонсоров». Но как только она произносила какую-либо фразу своим нежным голосом – всем сразу становилось понятно, эта девушка – особое, художественное создание. Она была одновременно и интеллектуальна, и немного склонна к определенному эзотерическому, а может, и мистическому взгляду на вещи. И этим она была еще более привлекательна для ребят, с которыми ее сводила судьба. Но далеко не все мужчины могли серьезно увлечь ее и вызвать сильное чувство. А она была на него очень способна – эта глубокая, вдумчивая, принципиальная и несгибаемая душа, облаченная в нежный стройный стан, на который многие оборачивались. Позволяя себе иногда короткие романы, порой плача от одиночества или непонятости, от разочарования, часто у меня или вместе со мной, как это бывает у молодых женщин, она пока не встретила того человека, который бы покорил ее сердце и встал высотой чувства вровень с ее любовью, готовой расцвести. Она ждала его.

- Инга, когда хочешь – ты можешь отводить Веру в детский сад – мы уже договорились, до него буквально пять минут. Примут в любое время, воспитательница сказала – пойдут навстречу.

- Нет, Викуля, у нас с Верочкой сегодня будет интересный день! - Будем учить буквы и играть в театр! - раньше Инга много училась театральному мастерству у настоящих режиссеров. Она обожала театр. Вера радостно запрыгала.

Добрая Инга и раньше, в важные моменты моей учебы, находилась с дочкой, как часовой на посту. Либо проводила часы в моей квартирке, читая Верочке книги и заплетая в сложные прически ее длинные шелковистые волосы, либо брала ее с собой по своим делам, при этом подговаривая девочку называть ее на людях мамой. Верочка с удовольствием принимала правила игры и нарочито громко и значительно обращалась к ней «мама», поглядывая на «тетю Ингу» с видом заговорщицы. Моя подруга была потенциально прекрасной матерью и хотела ей стать, поэтому за дочь я не волновалась.

В эти дни я мельком видела в коридорах сияющее лицо Кати. Обычно я лицезрела только ее спину – в аудиториях она сидела всегда на первом ряду, глядя в глаза преподавателям. Юре пришлось попросить академический отпуск, так настояли врачи. И поэтому, конечно, у него состоялось «свидание» с Катей в приемной. После чего, похоже, она обрела невидимый больше никому, кроме нее, уже прямо-таки золотой нимб добродетельницы. И решила, с наглостью танка, что ей теперь можно названивать Юрке домой. Постепенно даже его невозмутимая и прагматичная жена стала раздражаться...

А я – ну, чем я могла помочь хорошему парню Юрке? Звонила раз в неделю, как и всем друзьям, с телефона-автомата. Спрашивала, как идет лечение мамы. Сочувствовала, пыталась веселить, рассказывала о последних своих событиях и новостях однокашников. В те времена никто не сидел в бесплодных вотсапах и имейлах, да их и не существовало. Мы просто вставали, как солдаты – и шли решать свои проблемы, просто жили на полную и действовали, как получалось, иногда прося друг у друга помощи, иногда ее предлагая или просто оказывая без предложения.

А Юра ничего не видел и не слышал, кроме больной мамы. Приходилось возить ее на химиотерапию. Иногда привозить и оставлять в больнице – когда доктора говорили, что это необходимо для поддержания ее жизни с помощью медикаментов и процедур. Когда ей становилось лучше – он забирал ее домой. Юрка пошел «лабать» на саксофоне вечерами в ресторане – только такая работа могла обеспечить наблюдение мамы самыми лучшими специалистами. Саксофоном он владел хорошо. Теперь я понимаю: именно из большой любви к матери и вырос он как мужчина, наш Юрка. Неудивительно, что расчетливая Катя сразу определила в нем «правильную» добычу.

VI

Накануне Юркиного падения и вызова скорой у Кати и у самой был забот полон рот. Ей пришлось долго, несколько дней, мудрить и раскладывать «карты»: как бы успеть и досдать хорошо экзамены, и – выполнить новое задание начальника. Организовать концерт для попечителей нашего учебного заведения. Нужно было обо всем позаботиться, не ударить лицом в грязь. Попечители были очень богатые и влиятельные люди, как принято говорить, кавказской национальности.

Выбор артистов из числа студентов был непростым. Прежде всего, конечно, играть и петь перед спонсорами будут самые «забронзовевшие» уже в процессе учебы личности. Как бы ей сделать так, чтобы ее дорогой, этот недотепа Юрка тоже принял участие... Он был талантлив, спору нет, но ведь для того, чтобы преуспеть среди равно одаренных, нужны амбиции и тяготение к официозу. Юрка же был независим, как кот. И к тому же, в последнее время часто пропускал. Поэтому в первых рядах артистов «на выданье» – то есть, составляющих красу и гордость нашей альма-матер – он не стоял.

«Я его в малый оркестр засуну, этого тихоню, - пусть играет вместо уже везде примелькавшегося Стебловского. Тому скажу, что руководство хочет позволить и другим музыкантам выступить перед нашими высокими покровителями»…  Ну вот, ей всегда удавалось все порешать и придумать.  «Ему же нужно начинать заботиться о будущем!» - подумала, опять чувствуя прилив неизбывной силы вершительницы судеб.

И вот – как раз после того, как список был утвержден и подписан, - произошло все, что произошло: скорая, больница... Кто-то доложил ей вкратце о том, что Юрка приболел, но это была мягкая версия, переданная кем-то индифферентным и к Юрке, и к Катиным страстям. И то, что он явился к ней в кабинет с письменной просьбой об академическом отпуске, для нее было равносильно тому, как если бы он протянул ей гранату с сорванной чекой.

- Ты не понимаешь, как тебе это нужно! - взвизгнула Катя, вырвав из его руки «гранату», как бы спасая его. - Как я стараюсь для тебя! Ты играешь в престижном концерте! - и она начала трясти Юркиным листком прямо перед его же лицом. Она терпеть не могла, когда ее самые блестящие планы срывались.

Юрка выдавил сквозь зубы:

- Кто тебя просил?

И добавил обреченно и зло:

- Ты что, смерти моей хочешь?.. - и он уже повернулся к выходу, собираясь грохнуть дверью так громко, как не смог выразить гнев голосом.

И тут до Кати дошло, что есть силы, гораздо превосходящие силы и ее, и профессоров, и ректора, и даже могущество богачей из Московского круга меценатов. И эти силы – жизнь и смерть. Она осеклась, сглотнула, коровьи глаза отяжелели и вдруг налились слезами. Юрка – он не понимает, как она мудра в своей заботе. Но... если врачи правы?.. Он уже сделал два шага к двери... Быстро справившись с собой, что она умела делать превосходно, Катя четко и громко заговорила. В своей речи она использовала все – и напор, и сочувствие, и немного лукавства – преувеличивая необходимость в применении каких-то сверхъестественных возможностей и связей. Но за словами скрывался другой смысл: ее резкий голос кричал, конечно, не о концерте и не об оркестре, он молил о любви.

- Я поняла! Я сделаю все, что в моих силах, не сомневайся. Я договорюсь с «самим»! Ты будешь освобожден! - и она верила в этот момент в свою незаменимость. Мгновенно прокрутив в голове набор человеческих ценностей, как инструментарий, и быстро выхватив самые «приемлемые», необходимые для данного случая, ее мозг выдал решение: «Я покажу ему, что Катя тоже может быть благородной!». Если не будет обоюдной любви, ему все же придется уважать и ценить ее. Она и с руководством все решит, и лучшего врача ему найдет, и даже позаботится, чтобы во время его нахождения в академе он не чувствовал себя изолированным. Жена? Значит, неправильная жена, если не уберегла!

Юрка молча вышел, не обернувшись.

VII

Увидеться нам за то лето удалось только два раза. Первый – когда группы студентов и выпускников пришли в зал для мероприятий, чтобы формально засвидетельствовать окончание учебы. И потом – когда я пригласила всех ребят, кто остался на лето в Москве, уговорив Юрку оставить свои проблемы на несколько часов, к себе. В свою хрущевскую двушку с окнами на ряды красивых берез и ароматных лип. Это была, я вам скажу, вечеринка...

День был один из тех, когда полупьяное солнце могуществом своего тепла и света не просто влияет на все, а буквально выстраивает события по своему желанию... Размягчает сердца и расплавляет формальности. Да и – недоверие, сомнения, боль и тяжесть – тоже тают в этом мареве, теряют формы и очертания. Большое блюдо, полное черешни, вымытой холодной водой, стояло в самом центре стола. Шампанского было много. Я испекла большой пирог с картошкой и курицей, которую где-то «достала» Инга, – так, чтобы хватило всем, да не по одному куску. Эта незатейливая закуска была невероятным пиром в те времена.

Музыка разливала по ушам и душам великолепие чистых, сочных звуков – натуральных, не в записи. Трели кларнета Юрки лились по всем пяти этажам хрущевки и гуляли по двору, вылетая из настежь открытых деревянных створок. Никто ниоткуда не жаловался, я думаю, что весь дом и вся округа просто расслабились и отдались этой роскоши: чистым звукам красивой, живой, профессиональной музыки, бесплатно и щедро разливающейся в теплом воздухе уютной московской окраины. Окраины, которая никогда не слыхивала подобный звуков.

Юра был, о счастье, расслаблен и даже в ударе. Играл, улыбался, шутил. Смог сбросить проблемы и предстать перед нами нашим всегдашним беззаботным другом.

- А что, пойду на годик отдохну, никуда моя музыка от меня не денется. Это меня можно из нее вытащить, а музыку из меня – не-а!.. - и в подтверждение его кларнет заиграл что-то джазовое бархатным и как бы приглушенным голосом. Голосом, очень похожим на Юркин. «Отдыха» в полном смысле слова ему было пока не видать: в академическом его ожидали заботы о матери и работа на износ.

От Вовчика, пришагавшего ко мне раньше всех своей веселой переваливающейся походкой и по-соловьиному свистнувшего в наши распахнутые деревянные окна на первом этаже, я узнала, пока никого не было, что Юрина жена предложила ему на время разъехаться.

- Наверно, он пожил бы у меня, да его мама у них в соседнем доме, далеко от нее уезжать сейчас нельзя, - а жил Вовка в другом районе города. - Так что он пока просто к маме перебрался. Но ни в коем случае не поднимай эту тему!!

Я, заглянув в постоянно будто смеющиеся глаза, прошипела, подняв бровь:

- Прекрати подозрения, брат-вагант...

Пока мы были одни, Вовка еще успел рассказать, сев на мелковатый для его тела табурет на кухне со стаканом холодного пива, пока я танцевала перед духовкой, вытаскивая и затаскивая противни, о том, что Юрке пришлось громко объясняться с Катей, ставя точку в ее домогательствах. Но, видимо, с женой наметился раскол не только из-за Кати, хотя ничего у него с Катей и быть не могло. «Хорошо, что у них пока нет детей...» - возможно, немного цинично, но трезво подумала я. И еще Вовка сообщил, что состояние Юриной мамы немного улучшилось.

На вечеринку, кроме нашей пятерки, пришли еще две девчонки из моей группы, бывший одноклассник Вовчика не из нашего вуза, и один студент на два курса младше нас, талантливый скрипач Пашка. Пашка всегда ходил как будто «под кайфом», с затуманенным взглядом, ничего вокруг не замечая, – в его ушах, видимо, всегда звучала музыка и строились сложные гармонические конструкции и импровизации. Но поддержать хорошую компанию, особенно, если есть выпивка, он был всегда «за». Ну и – конечно, приехала с другого конца города, еще накануне, Инга, моя товарка по трудным временам, помощница, выручавшая порой даже деньгами. Книги ее неплохо кормили. Несмотря на экзальтированные замашки музыкантши и тонкую податливость человека искусства к нематериальному прекрасному, она чувствовала деньги, умела их зарабатывать, имела жилку предпринимателя. И еще – была очень работоспособна.

Инга принесла с собой гитару. Она умела наигрывать на ней несложные романтические аккорды, и мы вдвоем часто по вечерам пели трогательные песни о любви, на два голоса под переборы струн. Так через пару-тройку часов и наша вечеринка, вдалеке от великолепной исторической Москвы, в тихом и очень зеленом районе «на выселках», постепенно перешла к фазе романтических напевов. Как обычно бывает на душевной домашней вечеринке, после очередного взрыва хохота вдруг повисла тишина, и вскоре в слегка утомленной смехом и молодой энергией комнате, уже затемненной легкими сумерками, прозвучало тонким и приятным голосом:

- Мохнатый шмель... - и аккорд... – это Инга, элегантно держащая гитару, предлагала всем подхватить этот декадентский напевчик, популярный в те времена.

Кларнет, лежащий на соседнем с Юркой стуле, был аккуратно собран и составлен в угол к другой моей гостье – Пашкиной скрипке. И молодые наши души, томящиеся, как и все молодые души, тайной и сказкой любви, стремлением к ее идеалу, мучимые жаждой ее во всех проявлениях – сгрудились вокруг гитары и начали тихо проникновенно петь об этой самой любви... А еще – о путешествиях, о тайнах природы, об отношениях... о дружбе, о вере, о надеждах, которыми живут все люди на заре своей жизни.

Скоро рука Юрки почти незаметно приобняла круглые красивые плечи Инги замечательного цвета слоновой кости. Темнота опускалась на фигуры, а песни все пелись, а шампанское все пилось, хотя Юрка пил только сок – таков был наказ его врача после приступа. И он его выполнял, уже в молодом возрасте чувствуя мужскую ответственность за своих близких, нуждающихся в его сильном плече.

Голова Инги, передавшей гитару вундеркинду Пашке, который почти не знал репертуара «светских» песенок, но мгновенно ловил на слух абсолютно все, потихоньку склонялась на Юрино плечо. И дело было совсем не в шампанском. А в чем-то другом, что уже соединило их в пару, хотя пока этого еще никто не знал. Они растворились в этой мечтательной неге, и яркие каре-черешневые глаза Инги, удивительный цвет которых не приглушали даже толстые многоминусовые линзы, — светились под полуприкрытыми, густо накрашенными ресницами...

VIII

Так они и пошли по жизни вместе: по-еврейски сметливая, но артистичная, утонченная, но женственная, преданная и мягкая, как кошка, Инга – и благородный, мечтательный и мудрый Юрка. Он умел ценить в женщине то, что может оценить мужчина, сильный своей мудростью, великодушный философ, не мучимый ограниченной ревностью и узколобой борьбой за главенство, которое у «борцов» обычно и так не отнимают. Их обоюдная любовь к музыке и вообще ко всему прекрасному слила их в гармоничное единство сердец и характеров.

Инга сразу же на равных вступила в Юркину борьбу за маму с ее болезнью – здесь в полной мере и проявилось ее умение жалеть и помогать, делать добро практическое и ощутимое. Она беззаветно и ответственно ухаживала за мамой – женщиной, которую она до встречи с Юрой не знала. И опять я восхищалась своей подругой. Видеться мы стали, конечно, гораздо реже, но для меня было отрадно знать, что у нее новая, полная жизнь, хотя и начавшаяся с тяжелых забот. Она была так готова к любви!

Ремиссия была довольно продолжительной. И, конечно, это было счастливое время для всех них. В маминой квартире, где они жили все втроем, наконец-то звучал смех и музыка – классическая музыка, которую Юркина мама очень любила... «Позволив» сыну немного вздохнуть и погрузиться в собственную жизнь, успев полюбоваться их парой, поощрить обретение сыном новой любви и смысла, она через полгода тихо, без страданий, ушла.

А что произошло с остальными героями историй того жаркого лета? Катя горевала недолго — нашла свое счастье с молодым профессором, пришедшем работать в нашу альма-матер. Этот факт поднял ее прямо на вершины официозно-музыкальной пирамиды, которая давно и незыблемо была выстроена у нее в мозгу. А уже через год она бросила все свои силы и упорство на воспитание новорожденного Боречки – главной надежды этой новой семьи.

Вовчик года три провел в веселых холостяцких гулянках и в путешествиях, поскольку ему удалось поиграть в нескольких хороших оркестрах, в том числе и за границей. А потом его «охомутала», как считала его матушка, балерина из кордебалета «Большого». Вовчик влюбился не на шутку и навсегда. И его любовь была небезответной, что нисколько не ослабляет ее в глазах даже таких охочих до художественных страданий персонажей, как профессиональные музыканты. Поженились они в горах Баварии. Да там и остались, оба нашли в Мюнхене работу. Наши российские высококлассные музыканты и наши танцовщики балета всегда пользуются спросом в западных театрах.

Ну а я, когда приходит такое лето, которое начинается «без разбега» – сразу в зенит, яркое и жаркое, и везде появляется сочная черешня, вспоминаю и то лето, и нашу московскую молодость.

Виктория РАДУГИНА

Автор статей, эссе, интервью, выходивших в нескольких периодических печатных изданиях в разные годы. Пять лет вела две авторские колонки на специализированном информационно-художественном портале. Финалист конкурса «Классики и современники» 2021-2022 гг. под эгидой «Литературной газеты».