Глава I

Он облокотился на помятый край скатерти и мечтательно повёл взгляд к потолку, как бы не замечая, что на него то и дело поглядывает маленький Кристиан, или же просто братишка Кристи, которому в очередной раз приходилось карабкаться на стул в неумолимом желании зачерпнуть горсть орешков. Да, мальчишка знал, что эта банка орехов была уже определена на воскресный пирог, обожаемый всей семьёй Пэттисов. Знал, что бабушка собирается испечь его к завтрашнему утру, чтобы угостить братьев и сестёр в церкви. Однако Кристи это не остановило; очень уж он любил орехи пекан, и, к тому же, его всегда манило всё запретное. И теперь, вертясь на табурете, он пытался дотянуться до злополучной банки; но сантиметров пять ему всё-таки не хватало.

- Помочь? - наконец-таки спросил Нолан, на что Кристи кивнул, поблагодарив старшего брата облегчённым взглядом.

Нолан поднялся из-за стола. Беспомощность младшего брата возвышала паренька, поскольку его возможности были менее ограниченными. И он радовался тому, что чувствовал себя старше, сильнее рядом с этим глупеньким существом, но сам не понимал всю свою детскую наивность, ослеплённый могуществом.

- Мама разрешила тебе попробовать орехи?

- Н…

- Кристи, разве бабушка не хотела испечь пирог?

- Мама сказала, на этой неделе было много урожая! - выпалил Кристи в панике.

- Чего-о? - Нолан нахмурился, пригнулся к брату, - Кристи, при чем тут урожай? Они у нас не растут. Что ты говоришь такое?

- А мне говорили, что они в огороде растут!

- Но все равно урожай не может вырастить за неделю, Кристи. Орехи растут на деревьях, растениях, это же примитивная биология!

- Мама мне разрешила! - настаивал Кристи, решив, что отступать уже поздно.

- У-уф… - Нолан снова нахмурился, словно и не уезжал на каникулы, а всё ещё находился в школе и решал задачи по геометрии, которые всегда ему так сложно давались.

- Поможешь или нет?!

- Ладно, ладно… помогу.

 Нолан быстрым движением встал на стул, ещё раз удовлетворившись своими возможностями, которые так различали его и Кристи. Потянув руки к полке, он ловко схватил стеклянные бока и взглянул внутрь: да, это были пекан. Крупные, жёсткие; они были похожи на кокосы, только очень-очень маленькие, и это его развеселило.

- Чего рассматриваешь? Они это, они! Давай сюда…

Нолан кивнул.

Он почувствовал это чуть раньше, чем оно стало ясным, но затем услышал явно; кто-то направлялся на кухню. Может быть, мама или Энни. Всё-таки, бездельница-сестра частенько ходит по дому и всё презрительно комментирует, то и дело указывая на что-то Кристи. Но Нолана она не дразнила – как-никак, он был старше её на три года. И, хотя разницу в их возрасте родители всегда преувеличивали, они не особо отличались друг от друга умом, разве что тем, что Нолан – мальчик, а она – девочка.

- Нолан, ну давай уже! Дай мне эти орехи, что жадничаешь-то?

Ладно, надо подойди посмотреть. Не стоять же с этой банкой вечность.

- Нолан!!

Это окликнула его миссис Пэттис. Крик раздался из гостиной. Наверное, мама вернулась с работы и увидела мусор, который мальчик забыл вынести.

Тогда Нолан, не глядя, повёл рукой, чтобы положить банку на полку, и что-то вновь его дёрнуло, защекотало внутри. Он ощутил что-то ужасное, как раз за секунду до того, как раздался внушительный треск, хруст разбитого стекла…

В ушах тут же зазвенело, будто кто-то схлопнул шарик у уха. Перед глазами всё темно; а затем среди тьмы Нолан различает блеск, сверкающий металл; и тут же понимает, что под ним, под стулом, раскиданы десятки острых смеющихся осколков. Одновременно с этим он почувствовал боль в руке, где некогда лежала банка с пеканом. Боль слабой волной растекалась по телу, защемила в правом пальце левой ноги…

В дверях мать; напуганная, но пока что – пока что – не сердитая. «Но скоро она поменяет своё выражение на серьёзный упрёк… вот, поменяла. Миновал беду, что сказать… Молодец!».

Через пять минут почти вся семья Пэттисов собралась в гостиной, словно не кто-то разбил банку, а умер. Нолан устроился на диване, там, откуда было видно кухню, где пыхтел отец. Его строгие слова долетали до красных ушей Нолана со всей своей пугающей грубостью, что делало всех ещё более угнетёнными.

Миссис Пэттис с мягкой заботой перебинтовывала большой палец Нолана, красный от следов смытой крови. Она его то смазывала, то протирала водой; и мальчик старался не подавать виду, что ему больно. И он бросил взгляд на Кристиана; тот  испуганно глядел на порез, словно перед ним лежал раненый солдат, избитый и подавленный. И Нолану снова стало приятно. Все о нём волновались, заботились. Неважно, что отец всё ещё бормотал нехорошие слова с кухни. Всё-таки, внимание ему доставалось редко; и уже было не важно, каким путём его завоевать. Приятно, больше нечего сказать.

Глава II

«Тогда, в тот день, разбив банку с пеканом, я даже не подозревал, что произойдёт завтра…» - он едва ли не улыбнулся.

У Нолана была достаточно крупная, статная фигура: вроде бы лишенная изыска, но обладающая каким-то магнетическим свойством. Он был силён, крепок, как опытный моряк, но не лишён того высокого благородства в движениях и манере, которыми было награждено ничтожно малое количество людей, вышедшее из тьмы в высший свет. Но Нолану судьба улыбнулась: и он сидел здесь, в Америке, в Лос-Анджелесе, за внушительным столом со сложенной в стопку кучей бумаг. Сидел в своём личном кабинете, в важном пиджаке, аккуратно выбритый. Как тут не удивиться? Это же Нолан, Нолан Пэттис, десять лет назад глупый юнец, зубрящий систему задач и вступающий в мир цифр…

Вот он, Нолан Пэттис, перекладывает бумажки. Вот он, теряющий тот здоровый загар, что получил в бедные годы жизни, получивший образование и получающий приличное жалование. Теперь его не узнать. Мускулы его ловко спрятаны за дорогими тканями, и очень редко, оставшись наедине с собой, он проводил рукой по бицепсу и диву давался, куда делась его сила. Однако его больше не тянуло к источнику жизни, которым когда-то ему служили драка, бег и то, что ценит любой здоровый мальчишка. Нет уже того человека. Перед нами – настоящий бухгалтер, скрывающий за маской богатства своё бедное прошлое сына фермера.

Каждый раз, когда Нолану задавали прелюбопытный вопрос: «Как же Вы добились такого успеха в жизни?», он начинал свою речь, потихоньку храбрея и взывая к слушателям: «Я трудился, и собственным трудом проложил себе путь вперёд. Я непрестанно работал, помогая родителям на ферме – и дух природы укрепил моё здоровье, подготовив к любым трудностям. Я собственными руками вспахивал поле, вырывал сорняки, и мои руки вскормлены трудом, как младенец материнским молоком! Я знал труд и помню его по сей день: я готов к нему, как никто другой. Но я знал: силой мне не достичь того рая, что я видел в чужой жизни, мальчишкой пробегая мимо высотных зданий города. Как мне хотелось оказаться там, посмотреть на мраморные полы, индийские ковры, морские раковины, привезённые из-за границы! Всё это казалось истинным чудом, недоступным лишь мне, лишенному чистой крови и знатного рода… Но не долго я проклинал своё невезение, свою судьбу. Ведь судьбой, право, тоже можно управлять: и я взялся за штурм корабля своей жизни – и не промахнулся. Математика, которую я прежде так боялся, я превратил в источник силы. Геометрия, тригонометрия и алгебра стали моими слугами, устрашающие цифры – моими рабами, а я сидел на троне. И эта сила кормила меня лучше, чем физический труд. Я принял для себя новые правила и подчинялся им. И весь этот труд я проделал чтобы здесь и сейчас доказать миру, что Человек может. Доказать себе, что Я могу. И моя жизнь этому наглядный пример!».

И он был ужасно доволен собой, произнося эту речь вновь и вновь, корректируя её и играя с пафосной интонацией, акцентируясь на хитрых фразах, которые создавали впечатление неимоверной силы. И никто не подозревал, что на самом деле таилось за этим фасадом…

…Прошло полчаса и Нолан с воодушевлённым облегчением отложил исследованную стопку бумаг, на которой вырисовывались столбцы цифр. Какое ему сейчас дело до цифр? Он весь трепетал от переполняющей его тело и разум радости, как юный мальчишка, получивший в награду леденец. И да, Нолан мог себе признаться: в его деле «леденец» – нечто более важное, чем мальчишеские шалости. И тогда, возбуждённый после всех радостных новостей, что он получил, он вновь стал перечитывать письмо, полученное вечером:

«Мистер Пэттис, я хотел бы отблагодарить вас за вашу благородную помощь моей компании «Прииски Амеги» в договоре с мистером Шэйлом. Я искренне ценю ваше желание помочь нашей застройке и вступить в дело, и потому считаю правильным обсудить наши дела вечером завтрашнего дня, в девять часов. И, чтобы добавить в нашу с вами компанию щепотку развлекательного отдыха, я прилагаю к письму билет в театр «Золотая Сцена Века». Искренне надеюсь, что вы согласитесь прийти завтра, в шесть часов у театра. С благодарностью, мистер Дикинсон».

Переполняясь радостью, Нолан перечитывал эти волшебные строки из раза в раз, трепеща всем телом, и всё давался диву, как же он удачлив; и в будущем своём далее видел только удачу. Мысли ему не приходило, что что-то может пойти не так. В своей слепой радости он запрещал себе так думать. И позже он ещё не раз пожалел об этом.

Глава III

В вечер вторника, взглянув на театр «Жемчужная Опера Века» имени М. Далэса, можно почувствовать всю свою беспомощность перед тем великим гением, который непрестанно окружает нас среди серой массы, но так неожиданно возникает в своих исключительных обличиях. Высокие колонны здания оперы, некогда пропитанные древней желтизной, блестели в белой чистоте цвета, удерживая блеклое небо, заползающее в романтичный закат. На самом же деле, они служили опорой не небесам, а громадной, величественной крыше – но можно было сказать, что эти две субстанции очень схожи по своей внушительной сути. Крыша, не лишенная современной ноты, была решена в римском стиле, который читался в изыске капителей, в ловком строении входа. Рядом с факелами, в которых также присутствовал тонкий древний дух, венчали вход два мощных атланта: эти две скульптуры, наполненные силой искусства, сверкая мраморными глазами, заставляли каждого затаить дыхание, стоило пройти мимо них. При их виде тело наполнялось каким-то приятным волнением, предвкушением чего-то фантастического, нереального, и это не могло не удивлять.

Поражаясь всей этой искусной работой, Нолан ступил на ступени и медленным шагом направился к входу. В холе, когда пробрался чуть дальше, он оглядел зал своим испуганным взором. Большие, массивные статуи смотрели на него, словно желая съесть, разорвать душу и найти нечто ценное в ней, а затем украсть и спрятать. Они внушали страх, и между тем были самым таинственным, что только можно было встретить на этой земле. Высокие, огромные потолки возвращали Нолану первобытный страх – страх толпы, которая окружала его. Они смеялись, вертелись вокруг него, улыбались друг другу при встрече. Словно не люди из высшего общества, а звери. Везде царствовала суета: дамы в белых перчатках жемчужного отблеска, стройные джентльмены с аккуратными галстуками, бархатные юбки и золотые пенсне. Это было пугающе, ужасно пугающе. Нолан словно вернулся в прошлое, когда в очередной раз вступал в драку с опасной компанией, что скиталась у его старой школы. Это происходило пятнадцать лет назад, но он помнил это во всех деталях. Они обступали его, вспоминал он, обступали и склонялись как стервятники, готовясь напасть на слабое, беспомощное детское тело, а он всё пытался держать стойку и не выдать этого первобытного страха…

И он снова поднял взгляд к потолку. Глубокий вдох – и он отошёл от плохих воспоминаний, будоражащих тело и разум. «Надо бы найти мистера Дикинсона и его сестру – Джорджию Дикинсон…» - и, оборвав эту мысль Нолана, послышался знакомый раскатистый голос:

- О, мистер Пэттис!

- А?

- Здравствуйте! - Мистер Дикинсон тут же принялся активно пожимать Нолану руку, и тому показалось, будто его застали врасплох.

- Здравствуйте, - протянул мистер Пэттис, любезно целуя нежную руку мисс.

- Вы сегодня прекрасно выглядите, - сказала она дежурный комплимент, и посмотрела на брата, защебетав своим высоким голоском:

- Джек, я очень рада, что Вы познакомили меня с мистером Пэттисом. Право, я слышала о вас очень много хорошего от моего брата, да и не только от него. И, как мне известно, у вас с ним общее дело,  не так ли?

- Да, мисс.

- Джорджия, сестра, не сильно я согрешу против вас с мистером Пэттисом, если я оставлю вас наедине на пару мучительных минут?

Она рассмеялась:

- Я постараюсь пережить такую измену с Вашей стороны! Встретимся у входа в театральный зал, Джек!

- Обязательно, - и он направился к какому-то джентльмену, с которым начал вести беседу…

Следующие двадцать минут Нолан Пэттис провёл в компании милой мисс Дикинсон. Не то что бы с ней было скучно, нет, но он искренне хотел бы промотать весь этот вечер вплоть до того момента, как состоится его встреча с мистером Дикинсоном. Уж очень его волновало их дело, и он не мог отойти от него мыслями – скорее бы, скорее бы! «Что за детское нетерпение? – вдруг подумал Нолан – я ведь уже не мальчик. Глупости!» Но он тут же отбросил эту здравую мысль, стараясь вслушаться в слова своей честолюбивой собеседницы.

Однако, как и любое мучительное время, эти двадцать минут наконец-то закончились и опера начала свой обворожительный танец, напитанный творческими изюминками и невероятной силой искусства, которая уже и прежде наблюдалась в оформлении театра и статных фигурах атлантов…

И вот началось. Поначалу Нолан с увлечением смотрел на сцену (хотя некоторая часть его мыслей всё ещё была занята идеями о договоре). Любопытство призвало его в свой волшебный мир, который, казалось бы, всегда был открыт для него: однако тот отказывался от этой вселенной, как от недостойной. Что ему было пение влюблённых, окутанное страстью? Трезвон колоколов, нежное вступление скрипки, сопровождаемое тихим звоном? Всё это было не по-настоящему, думал Нолан. Это не была любовь, это была иллюзия. Те люди, что находятся на сцене – все они актёры, и, стоя на мраморном покрытии, блестящем во всём своём богатстве, они только и думают, что о деньгах. Неужели кто-то правда считает, что они откровенны там, на площадке, перед сотней глаз? Кто думает, что они раскрывают свои души в трепетной песне? Ведь всё это – прописанные буковки, нотки, всё это было не по-настоящему. Это и есть театр, театр – не реально! Что может быть интересного в том, чтобы смотреть на бездарную иллюзию, бездарную рядом с настоящим чувством? Впрочем, Нолан и этого не понимал. Да, страсти любви ему чужды, как чужда и сама сцена, сама музыка. Он никогда не любил это. И прошлое ему подсказывало, что он и не найдёт в музыкальных извержениях чувств того, что ему так близко, что ему так родственно. Как может прижиться в его сердце жестокая иллюзия правды?

Но Нолан продолжал смотреть. Кто знает, может, что его и удивит сегодня? И он взглянул на сцену, не давая посторонним мыслям сбить настрой.

Сразу же взгляд падал… на лицо. Одухотворённое, будто бы прозрачное, изысканное в каждой линии и в каждой черте женское лицо. Да, Она смотрела высоко, прямо в небеса, выказывая всё своё чувство в пронзительном взгляде чёрных сердцевин. Казалось, посмотрит на тебя – и проткнёт, увидит тебя всего насквозь. Она могла быть нежно-материнской, страстной в любви своей, уверенной и твёрдой в своём решении, когда смотрела прямо в глаза, но всегда была полна одухотворённости. Эти каштановые локоны, глубокие глаза… Она была неземного  происхождения – словно существо из того мира, принесённое богом с небес…

Да, Нолан сразу решил, что она красива – эта актриса, необычайно красива. Не просто прекрасная дама, одарённая правильными чертами, нет! Она была полна чувства, полна чего-то иного, нездешнего. И ему стало несколько интереснее, когда он пробудил в себе это любопытство – и засверкал, наблюдая прекрасное лицо и тело, очаровывающее своей женственной красотой.

Затем он перевёл взгляд ниже, прямо мимо самодельной башни, а вернее возвышения, на котором находилась прекрасная девушка – и там, внизу, он увидел мужчину. И это его смутило.

Мужчина ничем не бросался в глаза, ничем не завораживала ни фигура, ни что другое. Обычный двадцатипятилетний человек, одетый в бродячую одежду, неподстриженный – но и не выглядящий как дикарь. Его лицо, его мимика – всё это было романтичным, страстным, но никак не могло сравниться с Ней. Она манила к себе в любом своём настроении, в любом одеянии. Нолан почувствовал эту её способность, таков уж он был по природе. Всё-таки, ему не понравился этот «Ромео» - как он соизволил назвать его в первое же мгновение, едва увидел.

Может быть, может быть, – подумал Нолан, – просто женщины красивее? Или мужчину намеренно выбрали не первого красавца – чтобы сыграть на прелести этой милой девушки? Ну, он не знал точно и решил не думать об этом.

Даже если закрыть глаза на отсутствие идиллии в персонажах оперы и в её декорациях, проблема была не в этом – так думал Нолан. Вся суть была в отсутствии объяснения чувства. Просто любовь, любовь, песнь о любви – этого мало. Неужели это всё, на что способно такое чувство, воспетое великими писателями, известными во все эпохи?

- Это прекрасно… - услышал Нолан шепот где-то слева, и тут же понял, что это произнесла мисс Дикинсон.

- Невероятная история, какая страсть! - поддержал её так же тихо брат. - Вам тоже это кажется необычайным?

Нолан едва ли не выдал своей досады.

- Это неплохо… - он помялся, - но не в моём вкусе. Я не фанат подобных романов в стиле Шекспира, - он постарался любезно улыбнуться, и поймал взаимную улыбку. Это, должно быть, звучало глупо, но он постарался себя успокоить и пробежался взглядом по залу. И поймал нечто неожиданное, что почему-то его чуть испугало.

Там, где находился боковой выход со сцены, Нолан различил чью-то фигуру. А, вернее, прежде он взглянул на лицо. Оно было исхудалое, а глаза тёмные, как тень, из которой они сверкали. Зрачки пронзительные, смотрящие в самую душу. А фигура чёрная, высокая, но тоже – казалось – худая. Однако незнакомец тут же нырнул в тень и Нолан не успел разобрать его во всех подробностях. Но он запомнил взгляд. Обвиняющий, читающий мысли. И опять, уже третий раз за этот вечер, Нолану показалось, что всю его сущность души раскрывают и выставляют всем на показ, на растерзание…

Вдох, выдох, вдох, выдох…

Он успокоился, и больше не вспоминал о пугающей фигуре, хотя какой-то неуютный осадок всё-таки остался.

После завершения романтической баллады в исполнении корифеев театра объявили антракт. И на Нолана тут же напали его коллеги.

- Как вы относитесь к музыке, мистер Пэттис?

- Я не имею к ней никаких отрицательных предубеждений, однако искусство – это не моё ремесло.

- Почему же? Мне показалось, что Вы с искренним любопытством наблюдали за происходящим на сцене.

- Мне очень понравилось… осуществление идеи, - кратко ответил Нолан.

- А как насчёт самой идеи, мистер Пэттис?

- Я весьма скорбно сужу о музыке. У меня не было музыкального образования…

- А вот я Вас и поймала на лжи, Нолан, - злорадствующее засмеялась мисс Дикинсон, оборвав его. - Вы нам, право, как-то рассказывали о вашем музыкальном прошлом – вернее, я слышала об этом от моего брата. Вы говорили, Вам было четырнадцать лет, когда вы поступили в музыкальное училище.

- Да, - смущенно ответил Нолан, раздосадованный таким внезапным нападением. - Однако эти полгода совершенно не открыли мне прелестную сущность музыки, которую я вижу в отражении чужих глаз.

- Что же вы тогда осваивали в училище? Какой инструмент?

- Я учился играть на скрипке. И, как мне говорили учителя и родители, у меня был талант к этому.

- Но как же, - мисс Дикинсон повела плечами. - Вы же говорили, что музыка – это не ваше…

- …ремесло, - продолжил мистер Пэттис, - не моё ремесло. Я имел в виду, что музыка – «не моё» в духовном плане. Я не нахожу в ней окрыления, свободы чувства, искры жизни, как описывали мне эти ощущения мои коллеги…

- И, всё-таки, странно, - решила мисс Дикинсон со всей своей простотой, - Вам так крупно повезло: у вас был слух, талант, возможность учиться в специализированной школе - хотя, насколько мне известно, вы выросли в бедной семье - и, тем не менее, вы не нашли в музыке, как вы выразились, «окрыления». Странно, верно странно.

И Нолану задавали вопросы вновь и вновь, и он вновь и вновь отвечал на них, стараясь говорить терпеливо и учтиво. Однако чувствовал он себя несколько неловко.

Через некоторое время все уже начинали снова собираться и рассаживаться в свои глубокие сидения, и Нолан, не отставая, поспешил к своему месту.

«Не то чтобы Я не люблю музыку, - размышлял он, - но я не вижу в ней смысла. В ней есть идея – может быть, очаровательная с чувственной точки зрения, олицетворяющая любовь, страсть – однако Смысла, Смысла как такого в ней просто нет. Да, я повидал очень мало музыки, хотя успешно это скрываю, и многие известные произведения мне чужды, как названия кистей у художника, но всё-таки я не встречал песни, которая охватывала бы тот смысл жизни, который трепетал в каждом движении, звуке, и охватывал меня в свой уносящий танец…»

Но Нолан не понимал, что и чувства, о которых он судил, были ему чужды.

И вдруг ему самому показалось, что он мыслит неправильно. Что-то было не так, что-то нелогично, однако он отпустил мысли и радостно вспомнил, что его ждёт после этого последнего выступления. Оно его не волновало, его волновал только собственный успех. Ну же, удача так близко, так близко…

В зале погас свет, и это отвлекло Нолана от мыслей.

Огоньки, такие тёплые, как лампа в вагоне, осветили сцену и чуть затрепетали. Гул в зале стих, как бы уступая этим огонькам. Вот загорелся последний, осветив на блестящей сцене леденящее душу…

…фортепиано.

Да, фортепиано. За громадным, внушающим всю серьёзность своих намерений инструментом сидел неизвестный музыкант. «Его профиль, - подумал Нолан, - его профиль мне знаком». Эти очертания, свидетельствующие о стойкости личности, этот орлиный нос. Но что самое главное – глаза! Да, это были глаза того незнакомца, что смотрел на него из-за тьмы! Однако при мысли, что один из музыкантов такого театра смотрел на него подобным взглядом, выражающим недоверие и даже некоторую враждебность, Нолану стало не по себе. Однако он, как зачарованный, продолжил смотреть.

Тишина. Мерцают огоньки. Вокруг сцены – темно, и сама сцена была едва видна в блеклом свете. «Всё тут странно, всё непривычно пугающе», - вспомнил Нолан строчку из какого-то произведения.

Однако он тут же успокоил свой зародившийся интерес: сейчас музыкант резко ударит по клавишам, запоёт свой любовный роман и покинет сцену с таким же успехом…

Но он не подозревал, что произойдёт дальше. И музыкант взялся за свою импровизацию обоими руками.

Сначала раздался гул: Нолан не сразу понял, что это вступают нижние ноты фортепиано. Они были глубокими, дымными и величественными; они разлетались по залу завораживающим эхом, как горн, предупреждающий о чём-то…

И вдруг раздался нежный щебет. Такой высокий, блаженный, словно нежный женский голосок нашептывает тебе на ухо приятные слова любви. И даже не подумаешь, что эти звуки издают опытные руки музыканта, играющего на клавишах; это было что-то небесное, далекое и родное, как лицо матери.

Мелодия продолжала течь, как бы повествуя нам свою историю: и Нолан слышал в этой бессловесной музыке Свой Смысл, который бы ни перед кем не раскрыл. Он жадно ловил ушами каждый звук, каждую ноту и находил в каждой из них нечто особенное…

Мелодия погрустнела. Густые, полные упрямства брови музыканта скорбно поднялись, наполнив глаза какой-то пустой, но вечной печалью. Он словно говорил этой музыкой о своей жизни. О жизни сложной, непростой: и Нолан почувствовал силу этого сожаления, сожаления о прошлом. И, сам того не осознавая, околдованный мелодией, он наполнялся неизвестным, но волшебным чувством, которое объяснить можно было только музыкой.

Печальная мелодия лилась, лилась, как струйка воды из хрусталя для цветов, лилась и впадала в ручей мира звуков, как вдруг…

Рухнули нежные устои, затрепетала нижняя нота и полился в грозной окраске трёхглавый горн. Раз, два, три! Зашумели задние ряды музыки, потянулся зов от верхнего голоска души к нижнему, от верхнего к нижнему, и так вперёд-назад, вперёд-назад, изнывая от безысходности сознания…

Трещит, трещит! Раз, два, три! Заработали аккорды, и начался невообразимый расстрел клавиш. Раз, два, три! Музыкант свёл брови на переносице, сжал губы, глаза налились ненавистью, злобой… Раз, два, три! Он бьёт руками по клавишам, бьёт, и вена на его лбе вздувается, а тело сжимается в окрылении чувств… - Раз, два, три! Два-три! Два-три!

Левой рукой он заскакал по нижним нотам, словно конёк, и мелодия уступила задним трубам свой черёд. Ох, Нолан никогда так не жаждал знакомого звука нежной мелодии! Он вспотел, взволновался: когда же он услышит игру, когда закончатся эти нижние переходы, которые его так интригуют?

Но ему не пришлось долго ждать.

С задней ноты к передней понеслась песнь, несколько раз провернула туда и обратно и вновь вернулась на место, с которого начинала: и защебетала нежная струя чувств, трепеща перед богиней музыки. Она снова начала свою повесть, уже более энергично и насыщенно, и снова окончила, обещая вернуться.

От нежной мелодии любви до тревожной трели, от трели до трубного горна, внушающего страх перед жизнью, и снова к мелодии, и так по кругу… Череда неосознанных мыслей, выраженных в бессловесном пении белых клавиш.

И когда раздался последний взвод трубы, мелодия замолчала. Она забрала всё самое ценное из души, и оставила сердце опустошённым, ограбленным руками Музыки…

Тишина. Музыкант чуть отодвигается от фортепьяно, расслабляет громадные руки, напряжённые от столь волнительной игры, и вскоре к нему возвращается обычное, хладнокровное лицо…

Раздались аплодисменты. Буйные хлопки сотен ладоней, боготворящих музыку. И её глава встает из-за инструмента, взмахивает руками и торжественно кланяется. Все хлопают, хлопают, очарованные всем произошедшим так же, как и Нолан. Но затем…

Затем, когда музыкант уже удалялся со сцены, Нолан кинул на него тревожный взгляд. И тот посмотрел на него. Посмотрел на него! Из сотни человек он посмотрел именно на Нолана. И от этого помутился его разум, он еле сдержался, чтобы не рвануть через сцену. Что это было? Как? И кто? Столько вопросов, таинственных загадок осталось после этого выступления, и ответом на всех является музыка…

Мир вокруг вновь стал наполняться человеческим гулом, запахом, шуршанием и суетой, когда люди начинали готовиться выйти из зала, дабы рассесться по каретам и разъехаться по своим домам. И только Нолан, испуганный, поражённый, проткнутый в сердце неизвестной ему по сей день стрелой, смотрел на сцену и молчал.

- Мистер Пэттис? Мистер Пэттис!..

- Оу… Прошу прощения, мистер Дикинсон, - Нолан постарался перевести дыхание.

- Пройдёмте к выходу. Через минуту здесь будет невообразимая суета. Джорджия, прошу тебя.

И они прошли к выходу.

Нолан ничего не мог понять. Чувства его словно копились сотнями лет, и вот сейчас, в этот момент, в этот день, услышав нечто прекрасное, они воссоздали смертельный взрыв эмоций, которые разлетелись по всему телу волшебной волной. Почему именно сейчас? Именно эта музыка? Как такую мелодию можно назвать обычной игрой на фортепиано? Быть такого не может! Он слышал много исполнений – во всяком случае, он считал, что этого достаточно для суждения – но никогда не видел такого. Игра ли это? Казалось, да, но это было так странно, так непривычно для него. И он был первый раз так глубоко озадачен обычной игрой очередного музыканта.

И Нолан направился из театра, не замечая на себе волнительных взглядов атлантов, не поднимая глаз на роскошные потолки. Он думал только об этой жаркой мелодии – и каждый раз, когда в его голове прокручивались эти воспоминания, он наполнялся прекрасной тревожностью, и душа его всякий раз трепетала.

Глава IV

Его сознание медленно, плавно вырывалось из оков сна; сначала он почувствовал какой-то приятный, сдобный запах из-за окна (позже выяснилось, что это стряпала кухарка на нижнем этаже), а затем на это чувство стали пробуждаться дремлющие уголки его сознания. Ещё минут пять он вертелся в блаженном покое, радостный, что выспался; редко он мог отдохнуть так, разве что в выходные дни, как сейчас. Довольный, с щедрой утренней улыбкой, он уселся на постели и привалился к серой стене.

Солнце ласково щекотало его лицо; он почувствовал его горячие лучи, сверкающие сквозь высокие здания. Небо было синим, светло-синим, каким бывает только днём: обычно в это время Нолан сидит в своём кабинете, угрюмо подсчитывает расходы и не смотрит в окно. А сейчас он мог увидеть эту манящую синеву, такую открытую и вдохновляющую. И его тело согрелось и расправилось. Из какого-то источника тело и душа стали черпать энергию, всё наполнилось силой и необычайной жаждой чего-то сверхъестественного, нового. Нолан был готов прямо сейчас собрать все свои вещи и пойти на поиски приключениий – прямо как в детстве! Он чувствовал в себе неизвестные, новые силы и не знал, откуда они взялись. Но само их существование волновало  его куда больше причин их появления.

Воодушевлённый, Нолан спрыгнул с кровати резким толчком, который позволял себе в юности, когда мышцы его были крепки и тело полно здоровья. Где этот его дух? Где эта жажда жизни? Ох, как он сейчас её остро ощущал – а, вернее, ему очень хотелось её ощутить. Почему бы не отдохнуть от дел? Не поехать, там, ну… в Новый Орлеан? У него достаточно денег в запасе, он может себе это позволить. Отложить дела на пару дней, развеяться… Ну, почему нет?

Однако стук в дверь объяснил ему, почему нет. И все дела, подсчёты,  расходы этого месяца, все памятные даты и договоры неожиданно вернулись в жизнь с этим пугающим стуком. И его разум временно покинула та необычайная радость, которая так резко наполнила его с утренним пробуждением.

Позже, два часа спустя, когда Нолан покончил с бумагами, он уже более чутко и здраво вспоминал своё утреннее настроение. Он решил, что вся его радость зависела от того успеха, что он выиграл прошлым вечером:

- Ну что, мистер Пэттис, - сказал тогда мистер Дикинсон, протягивая бумагу. - Вам осталось только подписать этот договор, и Вы выйдите из этого кабинета уже с чеком в руках участником нашей компании. Берите ручку и дерзайте! Ваша судьба в ваших руках.

Конечно же, Нолан Пэттис подписал бумаги. И позже новые компаньоны подкрепили этот договор двумя бокалами высокосортного шампанского.

Достав из кармана чек, Нолан внимательно вгляделся в него.

Ну же. Где радость? Где искры, всплески эмоций? Нолан, Нолан! Посмотри, вот, вот этот чек, – которого ты так усердно добивался. Вот он. В твоих руках. Почему твоё глупое сердце молчит в ответ? Разве не это была твоя цель, твоя мечта?

Но глупое сердце как молчало, так и продолжало молчать. Тогда Нолан равнодушно запер чек в предназначенном месте и приступил к завтраку, почитывая утренние газеты. Всё-таки, уже всё равно – стучит его сердце или нет. Холодный рассудок, разум твердил ему, что он на пути к успеху, что он ухватился за крупную рыбу. И он оставался довольным, хотя что-то глубоко спрятанное пыталось вырваться наружу и тяжело скорбело далеко на дне сознания.

В вечер субботы мистер Дикинсон отправил нескольким людям письмо с приглашением на ужин. В этом небольшом списке оказался и Нолан Пэттис, партнер Джека. Удовлетворённый таким дружелюбным поступком, Нолан принял приглашение и ровно в восемь часов оказался в доме Дикинсонов в надежде провести вечер в спокойной семейной атмосфере и отдохнуть от сложных, полных эмоций вопросов, которые его так непрестанно мучили в последние дни.

Гости уселись за роскошный десятифутовый стол и принялись ужинать со своей любезной скромностью и почтением к хозяевам. Блестящий вид бокалов, хрустальных люстр и мягкого домашнего света успокаивали горячившуюся душу.

- Нолан Пэттис, - обратился к нему мистер Дикинсон, - до меня дошли слухи, что сегодня вы были чем-то крайне взволнованы. Поделитесь же с нами, что произошло?

Нолан помялся.

- Или это секрет?

- Секрет! - засмеялся Норвуд Кентли, джентльмен на другом конце застолья. - Мы любим секреты. Поделитесь же с нами, мистер Пэттис. Нам очень интересно, что такого Вы можете от нас скрывать?

- Я вовсе ничего и не скрываю, - поспешил объясниться Нолан. - И причина моей радости таится в договоре, свершённом вчера вечером в девять часов.

- В девять часов двадцать минут, - дополнил мистер Дикинсон учтиво. - И Нолан вступил в нашу компанию, Норвуд.

Однако Норвуд был озадачен, лицо его немного побледнело.

- Что ж, я думаю, о таком решении стоило предупредить меня, Джек… - он нервно пожевал мясо, едва сдерживая недовольство. - Всё-таки я полноценный участник…

- Прости, Норвуд! - извинился Джек. - Это действительно был промах с моей стороны. Но я не думаю, что в этом есть что-то критичное. Эта сделка была выгодна обеим сторонам и только укрепила наши силы, так что она вполне удачная. С этим не поспоришь, верно? - Он улыбнулся.

- Ох, джентльмены! - жалобно завопила мисс Дикинсон. - Закончим уже разговоры о ваших делах и договорах. Всё-таки, ужасно нетактично заставлять меня чувствовать себя лишней в этом кругу знакомых…

- Отныне мы не повторим этой ошибки, моя дорогая Джорджия, - Норвуд щедро улыбнулся ей и не скрывал своего пожирающего взгляда. Джорджия же, краснея от такого внезапного комплимента (из этих уст он был не так уж и льстив), встала из-за стола и прошлась до столика.

- Может быть, сегодня я вам сыграю? - она взглянула на Нолана с надеждой.

- Верно, верно, - подхватил её брат. - Джорджия прелестно играет на фортепиано. У неё талант, безусловно, талант!

- Как я вижу, последние несколько дней Лос-Анджелес охватила музыка? - угрюмо заметил третий джентльмен своим низким голосом. Это был мистер Шэйл, высокий, красивый мужчина средних лет с вечно апатичным выражением.

- Вы находите в этом что-то плохое? - Нолан тоже встал из-за стола.

- Вовсе нет, - спокойно ответил тот. - Но я не являюсь сторонником музыки.

- Ха-ха! - засмеялся Джек Дикинсон. - В таком случае, я думаю, Вы с Ноланом станете отличными друзьями, не так ли?

- Не понимаю.

- Мистер Шэйл, дело в том, что Нолан Пэттис придерживается таких же взглядов об искусстве, как и Вы.

- По нему не скажешь, - с циничной усмешкой кинул тот и отошёл.

- Вы немного ошиблись, - Нолан обратился к Джеку. - По крайней мере, лично я не могу в своём понимании заменить «музыку» и «искусство». Я говорю исключительно о музыке.

- Вот видите, - снова вступил мистер Шэйл. - Он придерживается другой точки зрения. Его мнение основывается на личных предпочтениях, а не на доводах разума, - он холодно оглядел Нолана, и тому стало не по себе.

Джорджия переводила взгляд с одного джентльмена на другого.

- Однако я думаю, Нолан должен сам объяснить свою точку зрения, -решил мистер Дикинсон. - Верно, мистер Пэттис?

- Ну же, Нолан, - настойчиво добавил мистер Шэйл. - Скажите же нам, чем отличается музыка в своей идее от любого другого раздела искусства? Разве они расходятся в чем-то, если всё и вся основывается на видовом и чувственном восприятии?

Нолан уже хотел было ответить, однако Джорджия не дала ему начать:

- Джек, Джек! Ну что это такое?! Ты же обещал, никаких дискуссий в этот вечер. Мы пришли сюда отдохнуть. Нолан, мистер Шэйл, оставьте, это вам не идёт.

- Извольте, мисс Дикинсон, - он учтиво приклонился ей. - Раз следующий час вы собираетесь провести в компании музыкальных инструментов и обсуждении погоды, я желаю вас покинуть. Не сочтите за грубость. Джек, мистер Пэттис, до свидания.

- До встречи, мистер Шэйл.

- Доброй ночи.

И он удалился, оставив малый осадок неловкости среди присутствующих. Однако, Джорджия, обладая простотой манер и искренней свободой чувств, легко отпустила это и вернула всем мирное настроение и покой.

Через недолгое время Нолан уже сидел на диване вместе с Джеком, и они наблюдали за тем, как Джорджия, приподнимая юбки, уселась за широкое, блестящее на солнце фортепиано. С игривой нежностью она быстро достала нужные ноты и, сделав глубокий вдох, кинула прощальный взгляд брату и Нолану: «Итак, я улетаю в мир музыки!» И начала медленно вступать во вселенную нот, аккордов и прелести звуков.

Она начала жёстко, слишком жёстко: начинала бить по клавишам, бить по-мужски, и ей это не шло: она иногда поглядывала на друзей и улыбалась им, и разлеталась по клавишам. В своём усердии она то и дело теряла ритм, спешила и опаздывала. И, хотя, в общем и целом её игре можно было дать твёрдую, достаточно твёрдую четвёртку, на самом деле её игру просто было нельзя оценить – так решил Нолан.

Её мелодия была пуста. Мелодия? Или, может, что-то другое? Это было неясно. Что это – точно назвать нельзя. Но ей не хватало чувства. Она думала совершенно о другом, не о том, о чём должна была думать. И Нолан Пэттис стыдливо осознавал, о чём она думала, когда бросала на него кокетливый взгляд.

Душа Джорджии впитала в себя десятки драматичных романов, поэм и стихов любви. Она знала об этом чувстве, как о науке, но не имела ни опыта, ни зарождавшегося умения распознавать это чувство. Всё, что мог её разум, это восхищаться грацией любви, описанной на шершавых листах книг. Такая уж она была – молодая и наивная. Джорджия старалась различить по известным ей шаблонам – шаблонам из романов – признаки любви, признаки того, что нравится (кому нравится – она не знала). И неизвестно почему её путь пришел к сердцу Нолана Пэттиса – к прекрасному мужчине, к белому рыцарю, пускай и презирающему музыку, к которой её тянуло, но всё же прекрасному…

Однако Нолан тоже не имел опыта в любви. Но, в отличие от Джорджии, он относился к этому серьёзнее и имел дар распознавать это чувство гораздо лучше. Именно поэтому она никак не могла уловить в его взгляде взаимность. Для него Любовь не игра, не что-то просто прекрасное, чего нужно жаждать. Нолан смотрел на Любовь как на то, что дано или не дано – к этому ненужно стремиться, и если ты встретишь это чувство, то ты должен относиться к нему чутко и внимательно. С этим шутить нельзя.

Когда Джорджия пыталась заговорить с ним, когда кидала кокетливый взгляд, или когда боялась увидеть его поражение в споре –Нолан всегда видел все эти её порывы. И даже влюблённостью это нельзя было назвать. Это была просто игра, в которой мистер Пэттис участвовать отнюдь не собирался.

Думая над этим, он не заметил, как кончилась игра мисс Дикинсон. Он сделал ей лукавый комплимент, и они ещё немного говорили. Джек назначил деловую встречу через пару дней. Нолан любезно распрощался, и тут же поник, опустошённый уже в который раз… Но затем, утомлённый, с поблекшим сознанием, желающий спать, спать и спать – он доехал до дома и плюхнулся в постель, не раздеваясь. И всё, что подарил ему этот день – это некий путь, начало пути к тому, что он понимал под настоящим чувством Музыки. Оно начинало проявлять свои черты, и Нолан спешил уловить их: его это волновало. Но сейчас, сейчас ему был нужен только сон, только лечащий сон…

Глава V

Он резко дёрнулся и открыл глаза. Ещё секунд пять он был потерян в глубине собственного сознания, возвращаясь к реальности. Всё вокруг становилось яснее, но он всё ещё дрожал. Сердце бешено билось, по спине стекал холодный пот. Нолан стал постепенно понимать, что это был просто кошмар. Однако ему понадобилась минута, чтобы полностью успокоиться.

По тусклому, светлому небу в окне и по тишине на улице он понял, что сейчас ещё рано. Часов семь утра, а то и шесть. Нолан чувствовал усталость, которая тянула тело обратно в постель. Однако самому ему совсем не хотелось возвращаться к неприятному сну. И он, беззаботно поднявшись со смятой кровати, подошёл к окну. Подул лёгкий слабый ветерок, и Нолан почувствовал запах приближающийся осени. Да, вот лето и закончилось со всей своей исчезающей прелестью.

Он смутился.

А видел ли Нолан эту прелесть? Чем он вообще занимался всё лето? «Решал проблемы с экономией, налаживал связи…», - подсказывало что-то. Но разве это ответ? Разве это может сравниться с тем, что он так глупо упустил? Щебет птичек, пикник на свежем воздухе, красивые девичьи глаза, сияющие смехом… Неужели он всё это продал за пару несчастных бумажек?

Однако на этот раз ему не захотелось наверстать упущенное. Угнетённый, подавленный в собственной слепоте, он побрёл к кровати и сел. Сил не было. Никаких: ни физических, не душевных… первый раз он испытывал такую апатию, и где-то в глубине удивлялся своему настроению. Но это ему было уже чуть ли не всё равно.

Тик, тик, тик.

Но почему он ждёт от себя вдохновения? Почему он должен быть радостен, как в прошлое утро? Ну почему? Из-за чего эти новые чувства?

Тик, тик, тик.

И разум, и сердце подсказывали, что это не из-за удачной сделки. Потому что при подобной мысли сердце не начинало бешено колотиться, стучать, как при вспоминании о…

Ладно, ему нужно поспать. Впереди рабочий день.

Проверив, что будильник поставлен ровно на восемь часов, он опустился на кровать и закрыл глаза. И что-то, хоть и под конец, но всё-таки защебетало внутри. Он ждал этого. Он хотел. Но не было сил.

Когда Нолан проснулся в следующий раз под звонок будильника, он со злобой откинул железку и снова упал в кровать, возвращаясь в мир снов. Спал он в полудреме, нервно ворочаясь, иногда просыпался, чтобы перевернуться на другой бок. Если ранее он опустил шторы и закрыл окно, то теперь ненавидел себя за это: в комнате было ужасно душно, но встать и открыть окно ему совсем не хотелось, в то время как сладкий сон продолжал манить к себе.

Возможно, Нолан проспал бы до двенадцати, а то и до часу дня, если бы в один момент не услышал, как горничная бежит по комнатам, крича:

- Мистер Пэттис, к вам пришёл джентльмен! Ми-и-истер Пэттис!

Нолан ждал, пока она найдёт его. Он услышал, как служанка зашла в его кабинет, но, не обнаружив его там, наконец-то заглянула в комнату.

Забежав, горничная тут же опешила, застав его в кровати.

- Простите мистер Пэттис, - сказала она, отворачиваясь.

Нолан равнодушно присел на кровати и спросил недовольно:

- Что такое?

Служанка потупилась и на глазах уменьшилась вдвое.

- К вам… один благородный джентльмен, - сказала она.

- Мистер Дикинсон? - мягко спросил Нолан, раздосадованный тем, что спугнул горничную.

- Нет, сэр.

- Кто же?

«Из неё всё надо выпытывать!»

- Мистер Арнест, сэр, - ответила она нежным голоском.

«Мистер Арнест? Это ещё кто?»

- Не американская у него фамилия, - заметил Нолан. Кому он понадобился в такое время?

- Между прочим, а сколько сейчас времени?

- Без десяти одиннадцать, сэр, - горничная покраснела.

«Дурак же я», - Нолан встрепенулся.

- И что же нужно от меня этому мистеру?

- Он не сказал, сэр. Я предложила ему подождать Вас в гостевой, он согласился.

- Быстро подготовьте мой костюм.

Горничная засуетилась, и Нолан услышал, как она клацает туфлями по мраморному полу, удаляясь. «Как неприятно осознавать, что мы встаём утром вновь и вновь, чтобы в очередной раз разочаровываться в ком-то», - вспомнив эту строчку из какой-то памятной поэмы, он взглянул в окно и о чём-то пожалел.

- Мистер Арнест?

Незнакомец стоял прямо перед окном, спиной ко входу; он обернулся как раз в тот момент, когда на лице Нолана блеснула дружелюбная утренняя улыбка, скрывающая усталость, и он уже хотел поздороваться:

- Здрав…

Но он увидел лицо незнакомца и оборвался.

«Не может быть! Нет…»

Это лицо. Да, это он. Ошибки быть не может. Мистер Арнет – тот самый…

- Доброе утро, мистер Пэттис! - сказал незнакомец весело. - Как поживаете? Я смотрю, вы стали злоупотреблять сном, мой дорогой.

Нолан не мог прийти в себя, поражённый таким неожиданным появлением. Однако спокойствие и беззаботность, с которой его приветствовал собеседник, успокоили его. Он перевёл дыхание и выдавил из себя воодушевлённо:

- Мистер Арнест?.. Артист театра «Жемчужная Опера Века»?!

- Да-да, именно, - самодовольно сказал тот.

Нолан просто не знал, что и сказать. Колени чуть затряслись, он первый раз был так удивлён встречей с человеком, которого даже лично не знал.

- Всё хорошо, мистер Пэттис? - спросил Уэйн, положив свою грубую руку ему на плечо.

«Он так раскованно ведёт себя со мной, как будто мы знакомы десять лет» - пронеслась мысль где-то внутри и Нолан покраснел.

- Я в порядке…

- Может быть, мы присядем? - предложил мистер Арнест.

«Такое ощущение, что это Я у него в гостях», - и они присели на диван.

Нолану очень нравилось лицо мистера Арнеста. Оно было живописным, выразительным. Мимика – раскованной, активной. Бескровные губы, густые, упрямые брови и злобная складка на переносице… «Упорная, творческая личность».

Солнце выглянуло из-за высоких серых зданий, осветив комнату. Свежий ветерок после комнатной духоты дал уверенность, и Нолан, собравшись с мыслями, начал свою мягкую, не скорую, учтивую речь:

- Мистер Арнест, я очень удивлён вашим неожиданным появлением в моём доме. Я слышал очень много хорошего о вас, и, признаться, мне очень льстит то, что вы обратились ко мне. Но, мистер Арнест, зачем же вы пришли ко мне? - и он с недоверием вспомнил тот странный взгляд, которым смотрел на него Уэйн в первый раз, в театре…

- Ничего страшного не случилось, Нолан Пэттис. Я только хотел сыграть вам, - он поднялся, и Нолан поднялся вместе с ним.

«Что он такое говорит?»

- Не понимаю, мистер Арнест…

- В вашем доме есть фортепиано?

- Фортепиано?

- Именно. Слух у вас хороший.

- Но… зачем оно вам?

- Чтобы убеждаться в вашем слухе и дальше.

Нолан покраснел.

- Может быть, вы всё-таки объясните мне? - мягко попросил он, уязвлённый и запутавшийся.

- Ох, прошу прощения, мистер Пэттис. Я переусердствовал.

- И всё же, скажите мне.

Мистер Арнест дружелюбно улыбнулся – такую щедрую улыбку можно увидеть очень, очень редко. Она заставляла расслабиться тело и разум, ощутить свободу выражения чувств, она давала тебе сверхъестественное окрыление… прямо как музыка.

- В тот вечер, - задумчиво сказал Нолан, уже способный на откровение, - в театре, вы так смотрели на меня (тут мистер Арнест улыбнулся), о чём вы думали?

Однако Уэйн, не привыкший отвечать на прямой вопрос, но любящий выводить на откровенность других, спросил в свою очередь:

- А Вы как думаете?

- Право, не знаю… - Нолан призадумался. - Но смотрели вы на меня… - он оборвался и взглянул на мистера Арнеста, как бы ища в его глазах одобрения, и когда тот кивнул, продолжил, – вы смотрели на меня враждебно. А, вернее, осуждающе. Но скажите, Уэйн, отчего так? Ведь я не сомневаюсь, у вас были причины, не так ли?

- Я, как и вы, не скрывал своего непонимания.

- То есть?

- Вы видели себя со стороны? - с усмешкой сказал мистер Арнест, а затем грозно добавил. - Как вы смотрели на сцену…

Уэйн сверкнул глазами, и Нолан притупился от такого внезапного обвинения.

- Да, верно…

- Вы смотрели на сцену, будто бы хотели её сжечь.

- Это слишком резко…

- …но правдиво, - мистер Арнест продолжал смотреть на него испепеляющим взглядом и Нолан не знал, что ответить: как себя вести, что сказать?

Некоторое время оба молчали.

- Впрочем, мы зададим друг другу вопросы после, - мягко сказал Уэйн, сменив интонацию. - А пока что…

- Что?

- Я бы хотел у вас помузицировать.

Нолан вспыхнул радостью, которую не смог скрыть.

- Это для меня большая честь, мистер Арнест!

- Это я уже понял, - добродушно засмеялся он.

- Пройдёмте к инструменту, - любезно предложил Нолан, и тут же перешёл от слова к действиям.

Как описать духовное блаженство, покой души и сердца? Как описать трепет кончиков пальцев, когда ты слышишь душераздирающий рёв? А как передать тот взрыв эмоций, который свершается под влиянием невообразимых чувств?

И, вопреки всем законам природы и жизни, всё это воссоздавала музыка. Не математика со своими точными правилами и последовательностями, системой и комбинациями; это было нечто неточное, неподдающееся объяснению графиков и цифр – что и подразумевает музыку: воздушную, неощутимую, но прекрасную в своём неземном исполнении. Главное, чтобы клавиши оказались под влиянием нужных рук. Тем воскресным утром так и произошло.

Отличительной чертой игры мистера Арнеста, по мнению Нолана, было то, что он открыто выражал все свои чувства: не просто играл эмоционально, а позволял своим эмоциям отображаться на игре, как бы корректировать её. Его лицо менялось в зависимости от текущих эмоций: губы вздрагивали, брови то сходились на переносице, то изысканно поднимались вверх, а глаза всякий раз сверкали, как сталь.

Он вступил в свою игру с игривой любовью к клавишам; он пробегался по ним, строил дорожки и повторяющиеся пути, нежно касался их, подразнивая. Он улыбался, и, казалось бы, не замечал присутствия Нолана: он полностью был поглощен импровизацией. Поглощён до такой степени, что готов был играть часами; играть, питая тело и разум гармонией звуков.

Далее вступили аккорды; Нолан почувствовал силу, магнетическую силу рук Уэйна; вены на них вздувались, пальцы делали невероятные перевороты с клавиши на клавишу – и между тем, это всё приносило ему необычайное удовольствие, который может понять только истинный слушатель. Он сгибался в экстазе музыки, он пытался вытянуть её сложный мотив, но его сердце разрывалось, и он вновь выражал это в своей игре: Раз, два, три!

Нолан не мог оторвать глаз. Сколько невероятной мощи, самоотдачи в этой импровизации. Ну, разве это похоже на что-то земное? С чем это сравнится? О, он не хотел ни с чем это сравнивать! Это низко, недостойно. И он слушал, жадно ловил ушами каждый звук.

«Это можно слушать вечно. Оно не измеряется временем, - вздрогнув, подумал он». И только мужская образность не давала ему выразить на лице тех чувств, что он испытывал. Но в отличие от Нолана, Уэйн не отчитывался перед собой. И во время своей игры на его лице порою выступали слёзы.

Ноты, их прыжки вверх и вниз поглощали, не давали дышать. Они охватывали душу и тянули за собой, и тебе оставалось лишь догонять их. Раз, два, три! Это просто взрыв, просто невероятный взрыв. Этим нужно жить, этим нужно дышать. Раз, два, три!

И снова по кругу: все стороны музыки воссоединились в одну песню и изливались в этой гармонии нот. И каждое повторение немного отличалось от прошлого; оно делало новый мир детальнее, прекраснее и ещё воздушнее. Нет, это ни с чем не сравнится! Шедевр!

Однако, как бы любовь к музыке не наполняло молодое сердце, и она рано или поздно стихнет…

…и стихла.

Мелодия плавно отступила, гудение ещё немножко побилось о клавиши, и закончилась эмоциональная песнь, крик души и сознания…

Тишина.

Нолан вновь пытался вернуть свой разум, украденный Музыкой, но был зачарован, околдован. Он не мог шевельнуться, всё смотрел вперёд, в пустоту – и видел нечто новое, нечто необъяснимое, поддающееся лишь описанию звуков. И его сердце пыталось это выразить, какие-то слова вертелись на языке, но он не знал, как Это выразить. И всё, что он думал об этом, было высказано в одном слове:

- Люблю.

Через полчаса, оторвавшись от Нового Мира, который их унёс в свои укромные уголки, Уэйн и Нолан устроились в гостевой комнате, пили шампанское и болтали по душам. Любой человек, увидев эту милую компанию, мог бы смело предположить, что они – настоящие друзья, и дружбе их можно было смело дать десять лет. Однако никто не смог бы сказать, что они познакомились час назад, и нашли общие души в… Музыке.

- Нолан, - обратился тогда мистер Арнест к другу, – а скажите мне, о чём вы думали там, в нашем театре, когда наблюдали любовную балладу с таким удивлённым, недовольным выражением? Признайтесь же мне, наконец, что вы осуждали её, жестоко критиковали. И не лгите.

И Нолан не мог солгать.

- Да, право, так и было…

- И вы и по сей момент согласны с той точкой зрения, которой придерживались позавчера на вечернем выступлении?

- Честно говоря, я и сам не знаю. Всё это так неточно, запутано… Я искал в балладе смысл. Смысл, как таковой: без чувственных и образных преувеличений. Вы же знаете, люди в наше время выказывают смысл там, где его нет. Недостаточно самой идеи.

- А баллада?

- Баллада… - Нолан усмехнулся, - ну, она олицетворяет любовь. «Песнь о любви»! Да, я не спорю…

- А Вы сами-то встречали когда-нибудь любовь? Лично Вы? - резко перебил его мистер Арнест.

- Признаться, нет, Уэйн. Но я хотел сказать, что не осуждаю Любовь. Это святое чувство, - он воодушевлённо повёл взгляд к потолку. - Но когда нечто прекрасное пытаются выдать в обычной песне, я не нахожу в этом смысла. То есть… - Нолану было сложно выразить мысль, но он напряг разум и постарался передать идею. - В Любви должна быть своя история. Своя изюминка. Необязательно конечно делать какую-то драму, но сидеть и десять минут слушать об обыкновенном восхищении любовью без сюжета и хоть какой-то малой доли трагизма – это странно…

Нолан постарался не показать, что сам сомневается в своих мыслях. Где-то был промах. Ошибка. Он рассуждал холодно, и потому не предал этому никакого значения.

С минуту оба молчали.

- Нолан, - заговорил Уэйн вдумчиво. - А Вы знаете сюжет той самой баллады?

Нолан покачал головой, уставившись в пол и поднося к губам бокал.

- А её название?

- Что-то припоминаю, но… неотчётливо.

- Но… - Уэйн недоверчиво посмотрел в лицо другу. - Вы же знаете перевод?

- Перевод?

- Именно.

- Ну… вроде бы не знаю, а к чему вы ведёте?

Мистер Арнест поражённо посмотрел на него:

- В таком случае это просто возмутительно! - он резко вскочил.

Нолан поднял на него испуганный взгляд: что столь внезапно могло его взволновать? О, эта горячая душа при первой вспышке эмоции превращала её в нечто большее, чем просто чувство, и не медлило с выражением.

- Что такое, мистер Арнест?

- Нолан, какая нелепая ошибка! - он побагровел. - Как вы такое упустили?

Но Нолан всё ещё не понимал.

- В чём же дело? Уэйн, объясните мне! - он тоже поднялся.

- Мистер Пэттис, - отчётливо проговорил тот. - Как вы смеете судить о балладе моего – Моего! – театра, даже не разобравшись в ней? Вы сумели раскритиковать её лишь по обложке, по обложке, Нолан, не взглянув вовнутрь! Вы не увидели там смысла – но, к слову, вы и не пытались его найти! Знаете, мистер, в чём идея этого гениальнейшего – гениальнейшего! – сюжета?! В таком случае слушайте, слушайте же этот неземной отрывок!

И Уэйн вскочил на стол, презирая всякие правила общества, взмахнул рукой и запричитал по-гречески:

«Почаще приходи, бери меня,
возлюбленное чувство, приходи, бери меня –
когда и тело обретает память,
и старые желанья греют кровь,
когда всё помнят губы, помнит кожа,
и руки снова расточают нежность.

Ты ночью приходи, бери меня,
когда всё помнят губы, помнит кожа…»

Затем он спрыгнул со стола, сухо посмотрел в лицо Нолана, схватил пиджак и выскочил из дома, не раздумывая, без прощаний.

А Нолан остался сидеть в гостевой, один, в компании двух бокалов шампанского. Но первый раз его покинули, он покинул других не опустошённый. И, хотя расставание было бессловесным и грубым, как он мог бы сказать, - это всё дало ему нечто большее, чем любой вечер, проведённый в компании Дикинсонов, или любого другого семейного круга. В нём было полно новых чувств, и он с нетерпением ждал возможность их высказать. Но в чём? Он не знал.

Глава VI

Он медленно открыл глаза и понял, что уже не спит; и тут же его сознание наполнилось воспоминаниями вчерашнего дня, как бы заполняя пустоту.

Да, вечером прошлого дня Нолан провёл в одиночестве. Однако его одиночество было полно душевного покоя; он опустился в глубины сознания и, наконец, понял то, что его так волновало. Он понял суть музыки. Понял, что за сила кроется в ней, в её гармонии, в её звуке.

Тем вечером он пустился бродить по своему дому, и смотрел уже на всё совершенно по-другому. Картины, некогда просто заполнявшие пространства и не радовавшие глаз в своей красоте, теперь имели Смысл; да-да, тот самый смысл, который ранее казался недоступным в искусстве. Но теперь он был и читался в каждом рукотворном предмете. Винтовые лестницы с томными отливами дуба, греческие вазы, хрустальные люстры и индийские ковры. Изголодавшиеся по читателям книги, трюизмы, некогда пустые и бессмысленные для холодного разума. Всё имело чувственную, духовную и сознательную силу. И это не могло не вдохновлять.

В тот вечер Нолан бродил, бродил бесцельно: перебирал корешки книг, рассматривал ручки дверей, выполненные искусным мастером; он включал запыленный, никому ненужный граммофон и мог долго слушать пленяющую музыку, меняя пластинки. Всё это отныне не было пустым звуком. И, хотя подобное поведение могло показаться странным, это было чистое вдохновение.

Помнится, он что-то хотел сделать тем вечером. Какая-то мысль тогда охватила его, но его разум безмерно устал от такого эмоционального всплеска… и тогда уснул. Но теперь, проснувшись посреди ночи, он был готов покорять новые вершины. Но что же он хотел сделать, что так согрело его душу и взволновало?

Нолан присел на кровати и закурил трубку, глядя в пустоту и вдумчиво вспоминая что-то, почесывал нос. Чем дольше он сидел, тем больше деталей воскресного вечера возвращались в его память; и, осенённый, он бросился к письменному столу.

Точно! Помнится, ночью Нолан, упиваясь сладким сном, мельком увидел чью-то худенькую девичью фигуру, - теперь он узнавал в ней свою горничную. Она, крадучись, проникла в его комнату и зашуршала чем-то у его стола, и так же тихо вышла. Однако Нолана валил сон; он не мог сопротивляться ему, лишённый сил, и потому оставил все дела на завтрашний день. И снова провалился в небытие.

На столе лежал конверт. Нолан прочитал, кто отправитель, вскрыл и прочел письмо. Затем, чтобы понять всё точнее, разобрать каждую мысль и каждый знак, он перечитал второй раз, а затем отбросил.

Письмо было от Уэйна. Он просил простить его горячность, благодарил мистера Пэттиса за отличный вечер и сказал, что как-нибудь зайдёт ещё. «Беззаботная душа! - подумал Нолан - такая простая и открытая. Как мне его не хватает». И загрустил.

Но очередная мысль заставила его снова встрепенуться. Нолан тут же накинул пиджак и, взбудораженный и бледный, помчался по лестнице вниз. Топот его босых ног разлетался по тихому поместью, а доски на лестнице так и отбивались: бум, бум, бум.

Он вбежал в кабинет, быстро, решительно открыл чулан, достал оттуда какой-то большой футляр, достал что-то странное и вбежал на балкон, сгоряча стукнувшись о косяк. Оказавшись в природной тишине, как бы среди улицы, где никого не было и лишь пару окон всё ещё светились, Нолан, наконец, остановился и перевёл дыхание.

Со стороны это было очень странно, право странно.

На балконе, на втором этаже, стоит чья-то фигура. Это стройный молодой мужчина в растрепанной одежде, с неубранными волосами. Он возбуждён, почти напуган; на лице мелькает радость, но она смешивается с другими чувствами…

В одной его руке – футляр от скрипки, а во второй сама скрипка.

И он готов играть. Готов играть для себя, для мира. Не для того, чтобы просто показаться кому-то гениальным музыкантом, но для того, чтобы славить Искусство.

В тот момент Нолан вспомнил продолжение истории с пеканом. Да, он помнит это отчётливо, потому что теперь это всё прямо связано с ним настоящим. Он помнит, как, проснувшись в воскресное утро с перевязанной рукой, встаёт с кровати и пятится на кухню по скрипучим лестничным доскам. Он заходит на кухню и тянет носом; это мамины блинчики, блинчики с мёдом. Сладостные, с манящим запахом раннего завтрака. Он садится за стол и приступает к соблазнительной еде с видом хищника, и как раз в этот момент его мать заводит речь о музыке…

- Нолан, а не пойти ли тебе в музыкальную школу? - мать смотрит на него в ожидании ответа. А что ей сказать? Что угодно, лишь бы не эти шахматы…

- Хорошо, мам.

И так начался ужас.

Он помнит, как, зайдя в музыкальный класс, он увидел высоких девочек с поднятыми носами, с пышными бантами. Эти гордые лица, которые лет через десять превратятся в театральных артистов Америки. Что же это? Он не мог представить, что же в их глупых головушках. Именно эта иллюзорность творчества, которая засела у него в детстве, испортило всё его понимание искусства. Ещё тогда, в четырнадцать лет, он увидел в этом лишь притворную любовь к музыке. Эти лица не оправдали его ожидания. И с того момента он больше не верил в Искусство. И думал, что больше не поверит. А смерть Кристи, Энни, отца и матери добили его веру…

Но теперь он стоял здесь, на распахнутом балконе, со скрипкой в руке. Вот он, Нолан Пэттис. Воодушевлённый, готовый на всё во имя искусства и музыки. Когда это с ним случилось? Это же Нолан, Нолан Пэттис, десять лет назад глупый юнец, зубрящий систему задач и вступающий в мир цифр…

Он сыграет, сыграет для Вас, для мира. Слушайте же его, слушайте! Пусть в вашей голове будет звучать его скрипка каждый раз, когда вы посмотрите на небо, и будете вспоминать имя великого человека, который наставил его на путь к Музыке – Уэйн Пэттис! Пусть музыка его откроет вам Новый Мир, что он открыл для Нолана. А пока что – слушайте, смотрите в небо и мечтайте…

Полина РАЕВСКАЯ

Мне 21 год и я проживаю в Санкт-Петербурге. C юного возраста я очень любила писать рассказы, занималась в литературных кружках и познавала мир искусства. Моя первая работа была написана в пять лет, в моём скромном комиксе с зеркальными буквами говорилось об истории моих любимых игрушек детства. Сейчас я учусь в институте и продолжаю писать, хотя писателем назвать себя не могу. Свяжу ли я свою жизнь с такой работой — может быть, время покажет. Однако искусство — сложное ремесло.