Кто так играет?

— Ну, кто так играет?

Перед уличным музыкантом, фальшиво наигрывающем в подземном переходе на аккордеоне попсовую мелодию, остановился пожилой мужчина с нервным одухотворенным лицом.

Музыкант прекратил терзать инструмент и бросил беглый взгляд на картонку у своих ног. На дне ее блестели несколько рублевых монеток и одна десятирублевая купюра.

— Как могу, так и играю. А вам-то какое дело? — раздраженно сказал владелец аккордеона. — Не нравится — проходите мимо. Не мешайте другим слушать.

— Да кто это будет слушать! — продолжал кипятиться нервный прохожий. — Уж поверьте мне, преподавателю консерватории с тридцатилетним стажем. То, что вы играете, просто ужасно… Вы занимаетесь не своим делом.

— Если бы мне за свое дело платили нормально, разве я торчал бы здесь? — вздохнул музыкант, поправляя ремень инструмента.

— А вы думаете, мне много платят? — укоризненно сказал преподаватель. - Но я же не бросаю свою работу, не унижаюсь, как вот некоторые.

— Я думаю, вам совсем не платят, — насмешливо заметил музыкант, окинув взглядом потертый пиджак интеллигентного прохожего, его туфли со сбитыми носками и стоптанными каблуками, застиранную, хотя и чистенькую рубашку. — Ну ладно, мне некогда. Идите в свою консерваторию. Платы от вас, я так понял, не дождешься.

И музыкант снова заиграл — на этот раз про любовь, которая на двадцатом этаже. И фальшивил он на этот раз еще больше. Похоже, назло настырному прохожему, поскольку тот уходить не собирался. А скривился как от зубной боли и неожиданно ухватился за инструмент.

— Дайте, дайте мне, — повелительно сказал он. — Я покажу вам, как надо играть.

— Ну, попробуйте, — вяло согласился музыкант, освобождаясь от лямок аккордеона.

Преподаватель пристроил инструмент у себя на груди, стремительно пробежался длинными красивыми пальцами по клавишам. Потом на секунду задумался и бережно развел меха. Полилась музыка. Нежная, чарующая и в то же время сильная, она заставляла сжиматься сердце, перехватывала дыхание, увлажняла глаза. Словом, это было то, что и называется настоящим Искусством.

Уличный музыкант стоял молча, потупившись и глубоко затолкав руки в карманы брюк. Лицо его было бледным. Горожане, до этого торопливо проходившие мимо по своим делам, начали один за другим останавливаться около играющего.

Скоро пятачок в переходе уже не вмещал всех желающих послушать необычный концерт. Наконец аккордеон смолк. В переходе на какое-то время повисла тишина. А потом люди зааплодировали, закричали «Браво!», «Еще!».

В картонку посыпались деньги. Всего через минуту она была заполнена доверху, деньги уже сыпались на затоптанное бетонное покрытие.

— Вот это да! — потрясенно сказал владелец инструмента.

Он присел на корточки, быстро перебрал неровную кучку ассигнаций (были даже доллары!), горку монет. — Да тут уже тыщ семь будет! А то и больше.

— Не может быть! — испуганно воскликнул преподаватель. — Это же треть моей зарплаты.

Преподаватель вытащил из кармана носовой платок и промокнул выступившие на лбу бисеринки пота.

— У вас есть мобильник? — спросил он у музыканта. — Кстати, как вас зовут? Меня Андрей Карлович Штопфе.

— Вот, возьмите, Андрей Карлович, — с готовностью отозвался владелец инструмента, протягивая телефон. — Будем знакомы: инженер-проектировщик Турсунов Виктор Петрович.

Андрей Карлович благожелательно кивнул, набирая номер.

— Алло, Верочка? Это Штопфе. Скажите господину Кайгородцеву, что меня сегодня не будет. Заболел, — сказал он в трубку, подмигивая музыканту. —  Скорее всего, и завтра меня не будет…

Солдат с гармонью

В ноябре 1969 года я бы призван в армию. Шел туда охотно, было интересно послужить, на себе испытать – каково это быть солдатом прославленной Советской Армии, охраняющим покой сограждан  и всегда быть готовым отразить нападение любого врага? И служить, конечно же, хотелось в каких-нибудь серьезных войсках. Ну там – в пограничных, десантных, пусть даже в обычной пехоте, но с оружием в руках.

За плечами у меня к тому времени было незаконченное среднее образование, профессия – бетонщик.  Росту во мне было 1,65 метра (потом я подрос все же до 1,67!), вес – 65 кг. Не богатырь, да. Тем не менее я рассчитывал…  я хотел стать настоящим воином!  Да и кто из парней этого не хотел в те годы, когда армия наша пользовалась у народа всеобщим уважением и любовью?

На сборном пункте в Егоршино под Свердловском (я призывался на северном Урале, в Краснотурьинске, где жил и работал на заводе ЖБИ с 1968 года) меня и еще группу призывников «купили» в танковые войска и повезли в танковую учебку в Чебаркуль. Ну, в танкисты так в танкисты, тоже неплохо – пусть хоть и провоняю соляркой, зато ползать на пузе не буду как в пехоте!

Однако  не успели мы отъехать и пару-тройку станций от Свердловска, как  нас всех высадили из остановившегося поезда и построили на перроне. Какой-то офицер зачитал список из десятка фамилий, приказал выйти им – в том числе и мне – из строя и встать около него. И когда остальные призывники вновь погрузились в поезд, офицер, ничего не объясняя,  повел нас в здание вокзала.

Здесь мы прождали какое-то время (у кого оставались деньги, сбегал за пирожками в буфет), и затем последовала команда идти снова на перрон. Погрузились все в один вагон и покатили. Как оказалось, в обратном направлении. И спустя несколько часов высадились в Нижнем Тагиле.

В этом старинном уральском городе  базировались несколько армейских учебок, в том числе стройбатовская. Вот сюда нас и определили. Я потом размышлял, почему же меня завернули именно сюда. И пришел к выводу, что, скорее всего, из-за того, что до армии я работал бетонщиком – специальность как раз для стройбата, если не знать, что есть бетонщики-формовщики, каковым я и был, и рабочие бетонных работ на стройке.  Однако гражданская специальность мне не пригодилась, так как меня определили в учебную роту будущих электросварщиков. Также в этой учебке готовили сантехников, жестянщиков и кого-то еще, уже не помню.

Располагалась наша учебка  практически в центре  в города, неподалеку от громадного Дворца культуры «Юбилейный». Определили нас  в  трехэтажную казарму,  рядом с асфальтированным плацем. Вот тут нам и предстояло провести полгода в учебе и муштре. Но не успели мы даже принять присягу, как на очередном построении объявили: наш батальон едет в командировку для выполнения ответственного задания. Оказалось, что один из военно-строительных отрядов не успевает сдать в срок ракетную площадку под городом Кунгур в Пермской области.

Нас облачили в зимнее обмундирование: в ватные бушлаты цвета хаки и такие же штаны, высокие валенки, теплые двупалые рукавицы и шапки. И вот в таком облачении наше неуклюжее зеленое войско покинуло учебку и строем отправилось на вокзал. Там  нас погрузили в несколько вагонов  обыкновенного  пассажирского поезда, и через два дня пути мы оказались на месте.

Батальон расселили в нескольких пустых казармах, совершенно неотапливаемых. Тепло подавалось по брезентовым рукавам с улицы от постоянно гудящих огромных теплокалориферов. В казарме поэтому было все же теплей, чем на улице. Но спали мы в бушлатах и ушанках, перемотав ноги портянками (валенки на ночь все же снимали, при необходимости  сдавали их в сушилку), на трехъярусных нарах.

Их сколотили наспех из тяжелого сырого горбыля, и в первую же ночь я проснулся от страшного грохота и крика – под тяжестью солдатских тел развалились и рухнули на пол нары по соседству. Одного парня сразу зашибло насмерть (наверняка его родителям написали, что он погиб, выполняя свой воинский долг), другому сломало руку, остальные были целы и невредимы, если не считать ссадин да ушибов.

На другой день третий ярус нар был демонтирован, а на оставшихся двух образовалась невообразимая теснота – спать можно было только на боку, прижавшись друг к другу, как шпроты в банке. Впрочем, мы на это неудобство внимания обращали мало, потому что возвращались с объекта уставшие и замерзшие, как собаки, и мечтали только об одном: наспех проглотить в столовой перловку с тушенкой, да завалиться на эти самые нары  до утра. А с утра, после завтрака, снова погружались в кузова крытых «Уралов» и ехали на объект.

Работа наша заключалась в том, что мы на тридцатиградусном морозе выдалбливали в промерзшей земле метровой глубины траншею, которая змеилась на километры и соединяла между собой пусковые ракетные шахты, командные пункты и еще черт знает что там, затем укладывали на ее дно бронированный, толщиной с кисть руки, плохо гнущийся кабель и закапывали это дело.

Основным инструментом при этом была самодельная,  устрашающего вида кирка-не кирка, а лом, с приваренным к одному его концу топором. Это была сущая каторга, доложу я вам! Хочешь, не хочешь, а долбить мерзлую землю надо было прилежно, иначе можно было просто замерзнуть – ватный бушлат грел на крепком морозе не очень-то. Да и сержанты зорко следили за тем, чтобы никто не сачковал.  

После прибытия в казармы мы наскоро ужинали и заваливались на свои нары отдыхать. И нас уже ожидал концерт. В расположении соседней роты, как раз напротив нашей третьей, свесив с нар обмотанные портянкам ноги, растягивал меха своей гармони неизвестный нам солдатик самой обычной наружности: щуплый, белобрысый,  и довольно виртуозно извлекал из нее звучные мелодии. И сам же себе подпевал таким звонким, чистым голосом, что умудрялся перепеть даже свою громкую гармошку и нудно зудящий за стеной огромный теплокалорифер. Бодрая мелодия наполняла нашу тесную, плохо освещенную казарму – лампочки под потолком плавали в клубах выдыхаемого нами пара –  и рвалась наружу.

Что же чаще всего играл и пел этот парнишка в солдатском обмундировании? Он знал не так уж и много мелодий. И чаще всего наигрывал песню, которая тогда только-только появилась в репертуаре Высоцкого – «Моя цыганская», со знаменитым заводным припевом «Эх, раз, да еще раз, да еще много, много раз!». А еще не слышанную мной до этого песню  «От Махачкалы до Баку». Про то, как: 

…Нас на грешной земле качало,

Нас качало в туманной мгле.

Качка в море берет начало,

А кончается на земле.

Уже много позже я узнал, что эту чудесную песню создали поэт Борис Корнилов и знаменитый бард Юрий Визбор.

Этот импровизированный концерт обычно длился недолго – минут двадцать-тридцать.  Но их хватало, чтобы у нас поднялось настроение, ушла куда-то усталость, а кое-кто из воодушевленных музыкой солдат мог даже пуститься в пляс в проходе между нар.

Удивительно, как этот парень – звали его, кажется, Серега – протащил с собой в армию, да не просто в часть, а в учебку с ее жесточайшей дисциплиной, гармошку. Более того, ему даже разрешили взять сей немудреный, но все же довольно  громоздкий музыкальный инструмент в эту тяжелую командировку в пермские леса.

И правильно, в общем-то сделали.  Не было у нас во время этих двух недель никаких иных развлечений в краткие промежутки между подъемом, доставкой на объект, изнурительной работой и отдыхом перед отбоем, кроме прослушивания игры на гармошке  и пения вот этого белобрысого доброхота.

Иногда кто-то пытался на него прицыкнуть, заставить прекратить играть. Но их самих одергивало большинство солдат-меломанов: «Не нравится? Топай из казармы на мороз!» Так как мы по себе, своему настроению чувствовали: этот гармонист очень скрашивает наш до одурения однообразный досуг, заключающийся в бездумном трепе и валянии на нарах перед отбоем.

А когда нас после сдачи ракетной площадки, наконец, вернули под новый 1970 год в учебку, и смертельно уставший батальон, гремя котелками и шаркая валенками, втянулся сквозь настежь распахнутые железные ворота в часть, раздалось такое раскатистое «Ура!», что в близлежащих домах нижнетагильцев задребезжали стекла.

Но и сквозь этот шум и наш гвалт  ликования опять пробился заливистый перебор гармошки. Это неутомимый Серега на ходу растянул меха своего потрепанного инструмента и в очередной раз выдал песню Высоцкого с ее залихватским припевом: «Эх, раз, да еще раз! Да еще много, много раз!..»

Но, слава богу, больше нас ни в какие командировки не посылали: надо ведь было всего за полгода выучить всех курсантов учебки предписанным специальностям, с которыми нас потом разослали по частям в разные военные округа нашей страны. Но это уже, как говорится, другая история. А я же еще не раз вспоминал потом те импровизированные, сольные  концерты с пением под гармошку, которые нам задавал в холодной казарме в лесу под Кунгуром белобрысый курсант Сергей.

Больше я его после той командировки не видел и не слышал, так как его учебная рота располагалась в другой казарме. Но я почему-то уверен, что судьба у Сереги сложилась благополучно – ну не должна она быть другой у человека-праздника!

Слышь, Серега: если ты вдруг читаешь эти строки, привет тебе от однополчанина и запоздалое спасибо за ту радость, которую ты нам дарил своей игрой на гармошке!

         «Только мама»

Получил звуковое сообщение от своего двоюродного брата Ильдуса Саттарова из Омска, а также ссылку на песню «Только мама».  Ильдус сказал – цитирую почти дословно: «Марат, помнишь, когда ты пришел с армии, я к вам как-то зашел, а ты сидел и пел вот эту песню под гитару, а тебя слушали твоя мама и моя, и они обе плакали…».  

И вот надо же, какое совпадение: я как раз в этот день вспомнил эту песню  и собирался написать небольшую историю, связанную с ней, а тут и  мой братан вдруг тоже вспоминает ее и пишет мне. Ну чем не мистика?

Так вот, я тогда действительно только пришел с армии. Понятное дело, что первые дни отдыхал после двухлетней службы без отпуска. Дело было в конце ноября – начале декабря, зима на дворе. На любимую рыбалку не пойдешь, купаться тоже – не морж же. Водку с родней и друзьями попили дня два, не больше, да больше кто бы позволил, все ведь работают.

Ну, я и сидел первые дни дома, помогал родителям по хозяйству, читал или бренчал на гитаре – уж не помню, откуда она у нас взялась. Правда,  играл-то я так себе, еще перед армией на Урале, куда я после школы уехал,   научили меня друзья брать штук пять-шесть аккордов. А несколько популярных тогда песен сам заучил, в том числе и вот эту душещипательную про маму, о которой вспомнил мой кузен Ильдус и которую я действительно спел, и, по-моему, не раз, маме и своей тете, и в результате довел их до слез.       

А вечерами я наладился ходить в клуб. Молодежи тогда у нас в Пятерыжске было много, год шел, вернее – заканчивался, напомню, 1971-й, самый расцвет тогда в деревне был, по всему Союзу, клуб работал в полную силу, а в нем не только кино и библиотека, но и бильярд, и танцы, и даже художественная самодеятельность! 

Завклубом тогда была Наташа Конина, очень активная, деловая такая и симпатичная, между прочим, девушка, лет на несколько старше меня.  И вот она и заприметила, что я иногда сижу в холле на скамье, бренчу на гитаре и что-то там мурлычу себе под нос. А когда увидела, что и еще один недавний дембель Толя Павлов тоже играет на гитаре, и мы с ним приспособились дуэтом исполнять под две семиструнки  ту самую песню «Только мама» – оказывается, Толик тоже знал ее, такая она тогда была популярная – то уговорила нас выступить на ближайшем концерте самодеятельности.  И мы согласились. А чего было ломаться или стесняться – ведь на концерте все будут свои, что артисты, что зрители, и если что, наверняка проявят к нам снисходительность.

И мы с Толей в назначенный день, вернее, вечер, были на сцене – оба в темных жилетках и белых рубашках,  в наглаженных брюках и начищенных ботинках, в общем, артисты, да и только. И вроде бы вполне уверенные в себе. Открою небольшой секрет – для храбрости мы перед выходом на сцену все же по чуть-чуть приняли на грудь.

И тем не менее, когда я, стоя на ярко освещенной сцене, смотрел в зрительный зал, на удивление полный, и в мягком полумраке различал приветливые родные и знакомые лица своих родичей и односельчан, поджилки у меня все же противно затряслись. Как-никак, это был мой первый в жизни выход на сцену, пусть и в маленьком сельском клубе, и я очень заволновался: «Опозорюсь!»  Поглядел на Толю – он явно тоже был на нервах.

Однако, так или иначе, выступать-то надо! Вон уже и зал начал поощряюще хлопать нам, послышались выкрики «Давай!», «Пойте уж!» и в том же духе.  И мы с Толей переглянулись и ударили по струнам наших гитар и запели про маму, по то, что только она умеет так ждать и любить своих сыновей, верить им и прощать, прийти на помощь в любую минуту…

Простые и в то же время проникающие в душу слова этой песни вкупе с задушевной,  напевной и  чувственной мелодией – другой вопрос, насколько нам с Толиком удалось это передать – все же захватили зал. Он вскоре затих, внимательно слушая нас. А затем можно было видеть, что то тут, то там растроганные женщины утирали глаза кто платочком, кто просто ладошками.  И  после завершения номера нас щедро одарили аплодисментами.

Вот такая случилась история, связанная с песней «Только мама»  в конце 1971 года в нашем небольшом,  но жившем полнокровной жизнью  селе. Кстати, после этого нас с Толиком Павловым брали даже на выезд с обменным концертом, кажется, в соседнее село Захаровка, где мы также неплохо  спели про маму.  

А потом наше участие в самодеятельности как-то сошло на нет – я уехал работать в райцентр, у Толика были свои заботы. Он, кстати, сделал весьма неожиданную и головокружительную карьеру для села, вначале став бригадиром в животноводстве, а затем и вовсе управляющим нашего четвертого отделения совхоза «Железинский».

Увы, сегодня Толика Павлова  уже нет в живых,  И он не сможет сказать, насколько я был точен в пересказе этой немудрящей истории. Но она случилась, эта история, и мы точно радовали и волновали сельскую публику, преимущественно женщин, исполнением песни «Только мама».

Однако есть одна закавыка: сколько я ни искал в интернете, так и не нашел истинных авторов слов и музыки к этой чудесной песне. Правда, несколько раз натыкался на самозванцев, приписывающих это авторство себе. Но поскольку «Только мама» совершенно точно появилась на свет или в начале 1970-х или вообще в 1960-х, то этим заявлениям, датированными сроками куда более поздними, доверять нельзя.  

А вот один из вариантов слов песни «Только мама». Автор, по крайней мере мне, пока  неизвестен.

Плывёт в облаках луна, над городом тишина,

И только мать не спит, только мама.

Под утро тихонько дверь откроет тебе, поверь,

Никто другой, поверь, только мама.

Под утро тихонько дверь, откроет тебе, поверь,

Никто другой, поверь, только мама.

И если замкнётся круг, девчонка разлюбит вдруг,

И знает обо всём только мама.

На семь своих детских бед, на семь твоих детских лет,

Сумеет дать ответ только мама.

На семь своих детских бед, на семь твоих детских лет,

Сумеет дать ответ только мама.

А если каким-то днём, жену приведёшь ты в дом,

И знает обо всём только мама.

От всяких людских обид тебя день и ночь хранит,

Всё знает и простит только мама.

От всяких людских обид тебя день и ночь хранит,

И знает, и всё простит только мама.

Живёшь ты за годом год, без маминых, без забот,

Тебе не достаёт только мамы.

На семь своих детских бед, на семь твоих детских лет,

С любовью встретит тебя только мама.

На семь своих детских бед, на семь твоих детских лет,

С любовью встретит тебя только мама.

На семь своих детских бед, на семь твоих детских лет,

С любовью встретит тебя только мама.

Марат Хасанович ВАЛЕЕВ

Родился в 1951 году в г. Краснотурьинске Свердловской области. Окончил факультет журналистики КазГУ им. Аль-Фараби (г. Алма-Ата). Работал в районных и областной газетах  Павлодарской области. В 1989 году был приглашён в газету «Советская Эвенкия» (с 1993 г. – «Эвенкийская жизнь») на севере Красноярского края, в которой прошел путь от рядового корреспондента до главного редактора. Написал и опубликовал несколько сотен иронических, юмористических рассказов и миниатюр, фельетонов. Автор и соавтор ряда сборников юмористических рассказов и фельетонов, прозы и публицистики, изданных в Красноярске, Павлодаре, Кишиневе, Новокузнецке, Южно-Сахалинске, Волгограде, Санкт-Петербурге, Москве. Лауреат и дипломант ряда литературных конкурсов, в том числе «Золотое перо Руси»; Общества любителей русского слова;  «Рождественская звезда», «Так было» газеты «Комсомольская правда»; Международного литературного конкурса русскоязычных авторов «Лучшая книга года» (Германия). Член Союза российских писателей, живет в Красноярске.