Поколению наших родителей

и Василию Павловичу Аксенову

с любовью и уважением

посвящается

 

Маргрет: Тишина. Та самая тишина, к которой мы всегда в конечном счете возвращаемся.

Гейзенберг: И, конечно, я знаю, о чем они думают.

Бор: О Гейзенберге, который сам, как потерявшийся ребенок, бродит по свету.

Маргрет: О наших собственных детях, которых мы потеряли.

Гейзенберг: И снова заклинивает румпель.

Бор: Так близко от лодки! Совсем чуть-чуть! Такой пустяк!

Маргрет: Он стоит в дверях, наблюдая за мной, затем поворачивает голову, отводя взгляд...

Гейзенберг: И снова исчезает в темной водяной пучине.

Бор: И прежде, чем мы успеваем разобраться, что к чему в этой жизни, она подходит к концу.

Гейзенберг: И прежде, чем мы успеваем постичь, кто мы и что мы, нас уже нет, и мы обращаемся в тлен.

Бор: В прах и пыль, что мы сами поднимали до небес.

                                                                                                 Майкл Фрейн. Копенгаген

 

 

П р о л о г

Приветствую тебя, Мой Дорогой Читатель!!!

Как-то шаблонно получается у меня с самого начала. Наверное, надо попробовать по-другому.

Был холодный…

Вот, уже лучше! Да… Тяжко начинать делать что-то новое, тем более, если ты не занимался этим ни разу в жизни. Ведь я на самом-то деле музыкант, а не писатель. Мое предназначение — выходить на сцену и, извлекая из души звуки, дарить слушателям Радость. Люди говорят, что  у меня это неплохо получается. Я иногда им верю. Но, несмотря ни на что, я все-таки решился взяться за перо — так сильно мне хочется рассказать вам о музыке, которую мы слушали и которую играли… О музыке, благодаря которой мы выживали в те душные годы, которая являлась для нас единственной религией. Что ж, попробую начать…

Был холодный ноябрьский питерский…

И я уже начинаю слышать, как строчки складываются у меня в голове. Оказывается, слова приходят подобно нотам! Получается, не так важно, что сочиняешь — музыку, стихи или что-то еще — процесс один и тот же. Отлично! Вот я и совершил еще одно открытие. Значит, не зря уселся за письменный стол.

Если говорить начистоту, мне хочется, кроме музыки, рассказать еще о друзьях, встретившихся мне на жизненном пути, вспомнить наши совместные радости, горести, нашу дружбу, нашу жизнь. И знаешь, Мой Дорогой Читатель, мне очень-очень хочется, чтобы Ты полюбил всех этих близких моему сердцу людей. Поверь мне наперед: все они – настоящие люди.         

            Мне не терпится рассказать о самом главном - о Любви, о Прекрасной Даме моего сердца, той, ради которой мне хотелось становиться взрослее и совершать мужские поступки.

Сейчас я сижу в своей квартире на Котельниках и, глядя из окна, наблюдаю с высоты птичьего полета за тягучим течением Москвы-реки. Внизу куда-то спешат люди, мчатся машины, и я, пребывая наедине с самим собой, ощущаю, как из глубин моей памяти всплывают обрывки событий, давно запрятанных в самые дальние уголки души. Сердце мое начинает учащенно биться, и я понимаю, что, в сущности, мы ничего не забываем. Все, что случается с нами – люди, эмоции, мысли – все остается в нас; и в те моменты, когда мы хотим что-то вспомнить, вытащить наружу, все это наше проявляется как будто из ниоткуда. Я ощущаю священный трепет перед Временем, перед теми, о ком я хочу рассказать, и, конечно же, перед тобой, Мой Дорогой Читатель.

Отхожу от окна и смотрю на письменный стол; на нем лежит мой верный ноутбук с открытым «Word». Как же все-таки непросто начинать что-то новое! Я подхожу к столу и сажусь за него, как в замедленной съемке.

Господи, дай мне сил не соврать, остаться самим собой, дай мне сил показать, что Ты есть всегда и везде – в каждой созидательной мысли, в каждой положительной эмоции и в каждом поступке… Господи, помоги мне, ибо только на Тебя уповаю. Помоги мне пролить Свет на эти страницы!

            В соседней комнате зазвучал Чет Бейкер, точнее, его «Wind». Вот это очень кстати! Словно Иринка знает, о ком и о чем я хочу сейчас написать, будто она догадывается, сколько тогда значил для нас Чет. Да, нежнее его, наверное, в джазе сложно найти кого-то; пожалуй, только Ришар Бона может сравниться с ним в этом качестве да еще великий Жобим.

С чего бы все-таки начать… Наверное, надо прежде всего рассказать о той поездке с Кирой из Питера в Москву в далеком 1982-м, а там посмотрим, куда нас заведут воспоминания.

Итак, вперед, Мой Дорогой Читатель. Вперед!!!

 

*   *   *

      Это был холодный ноябрьский питерский вечер 1982 года. Иринка с маленьким Игорьком уехала к своей маме за город, и я остался один. Всегда немного не по себе, когда остаешься один в квартире и не слышишь обычного шума, детского смеха, нежно журчащего голоса любимой жены. Довольно скоро начинаешь хандрить, плохо спать, и вообще все начинает напрягать. Вроде бы, ты только и мечтал о том, чтобы прекратился беспрерывный гвалт, беспорядок, но когда это на какое-то время исчезает, в организме начинает ощущаться нехватка этого всего. Ты одиноко бродишь по квартире, не спеша идешь на кухню, завариваешь чай, открываешь опустевший холодильник, наливаешь чай, пьешь его с остатками унылого позапозавчерашнего хлеба и думаешь: когда они, наконец, вернутся? И так каждый раз…

С чего же тогда все началось?  Раньше я хвастал, что помню многое по датам: и когда мы познакомились с Ириной, и когда я впервые услышал Джими… Так… Надо вспоминать. Ну да… Точно… У нас должен был состояться концерт, точнее сказать, не у нас, а у Джими с его «Аэропортом». Он меня частенько привлекал в качестве звукорежиссера, когда у нашего нового «Аякса» не было собственных мероприятий. И я вовсе этому не противился. Мне всегда были интересны попытки из ничего выжать приличный звук, заставить звучать практически «мертвый» аппарат. В те времена хороший пульт был на вес золота. Навыки звукорежиссуры, кстати, мне потом пригодились, когда мы стали работать на больших студиях. Я приходил на запись уже с готовой звуковой картинкой в голове, и нам оставалось только реализовать ее, а как это сделать, я уже представлял во всех мелочах. Но вернемся в Ленинград начала восьмидесятых…

 

Я стоял на кухне нашей коммуналки на Караванной, жарил яичницу и насвистывал композицию нежнейшего Чета Бейкера. И все бы ничего, но внутри было такое чувство, словно что-то важное должно произойти в ближайшее время. Странно, но мы частенько не хотим прислушиваться к себе, к своим ощущениям. Мы боимся и бежим от будущего, точнее, не от него самого, а от того, что оно будет не таким, каким мы его себе нарисовали в воображении. Мы убегаем от него, а будущее настигает нас и объявляет, что все равно все будет так, как оно должно быть и никак иначе. Я стоял возле плиты, размышляя на эту тему, как вдруг в памяти стали всплывать картинки из прошлого, и мне вспомнился один интересный случай.

 

Летом 1980 года мы с Кириллом прибыли ночным поездом из Москвы. Вышли на перрон и случайно повстречали Пашку, нашего старого знакомого, прямо на Московском вокзале. Он быстро шел – веселый, уверенный в себе человек. Увидев его со спины, я сразу понял, что это он, ведь просто невозможно было не узнать его широкие мощные плечи. Вдруг в это мгновение ко мне откуда-то из глубины сознания пришла в голову мысль, что я вижу его в последний раз. Как? Откуда? Что это было за предчувствие? Я окликнул Пашку, и он, увидев нас, обрадовался и подошел. Мы обнялись и наперебой начали рассказывать друг другу новости. Я коротко поведал Пашке о своих приключениях: о ребятах, о тюрьме, и о том, что теперь переезжаю в Питер. Пашка что-то рассказал о себе. Он был очень рад нам, постоянно улыбался и хохмил, потом спросил про группу. Я ответил, что «Аякс» скоро оживет.

            - Тогда я - первый зритель на вашем первом питерском концерте, — сказал он.

            - Само собой, Пашка. Ты, как всегда, номер один, – ответил я ему.

            Пашке всегда нравилось то, что мы играли в нашем старом «Аяксе», хотя это была музыка, как говорится, «не для всех». В ней переплетались и рок, и джаз, и блюз, и свинг, и много еще чего. Такое сочетание осложняло восприятие наших пьес обычному человеку, но «Эта Музыка» была нашим сознательным выбором, и нам самим очень нравилось то, что мы играли. Мы обменялись с Пашкой парочкой подколок, и он сказал, что ему пора бежать. Когда он удалялся, я смотрел ему вслед и видел, что его больше здесь нет. Он был уже где-то там, в другом измерении, а здесь пока что оставалось его бренное тело. Я обернулся к Кире и сказал:

            - Мы его больше не увидим.

Кира удивился моим словам и, немного помедлив, ответил:

- Гони такие мысли прочь. Похоже, ты опять перегрелся, Серега.

 

Пашку я потом видел еще один раз, из окна трамвая. Он куда-то спешил по противоположной стороне улицы, был очень сосредоточен, и со стороны казалось, что у него какие-то большие проблемы. Он шел, ссутуленный, и постоянно нервно оборачивался, как бы осматриваясь, нет ли за ним слежки. Через месяц он погиб в автокатастрофе. Кирилл, узнав об этом, примчался ко мне и сказал:

- Прошу тебя, больше никогда не говори мне о своих предчувствиях, особенно о нехороших.

Больше мы с ним никогда не говорили о будущем. Вот и сейчас было такое же ощущение, как и тогда на Московском вокзале, что скоро произойдет нечто очень важное. «Эх, опять перемены, — подумал я. – Ну что же, ничего не поделаешь. Будем встречать их достойно». Раздался телефонный звонок. Дядя Коля, наш сосед по коммуналке, подошел к телефону.

- Сережа, это вас, — сказал он мне.

Взяв трубку, я услышал голос Киры. Он, не поздоровавшись, начал очень быстро и возбужденно говорить:

- Что у вас с телефоном?! Я еле тебе дозвонился. Славка тоже весь день трезвонит тебе из Москвы.

Он прямо-таки кричал на меня.

- Да вот... только починили телефон, что-то с проводом было. А что случилось-то? — спросил я.

- Что, что… Дубницкий Светку встретил в Москве. Она документы на ПМЖ в Америку оформила. Выходит замуж за американца. Приехала с ним сюда, чтобы Россию показать и со всеми своими попрощаться. Короче, у нее завтра утром рейс из Шереметьево, в 9:15, — отрапортовал Кира.

 

Я оторопел. Моя Светка, которую я уже и не чаял увидеть, оказывается, в СССР. Как же все-таки интересна и загадочна жизнь… Я столько раз представлял себе эту нашу будущую встречу, но никак не ожидал, что она может произойти так скоро. Да… Мы не виделись с ней с того далекого 1 августа 1976 года.

 

- Сережа, не молчи, – нажимая, говорил Кира. – Ехать надо! Ты пойми – это последний шанс…

- Да… Да… – неуверенно, размышляя про себя, отвечал я. – Надо ехать… Только вот у нас с Джими сегодня концерт.

            - Какой на хрен концерт! Ты в своем уме? Светка уезжает, а он - про какой-то концерт! – не унимался Кира.

            - Ладно, – сказал я, собравшись с мыслями. – Сейчас поднимусь к Джими, скажу, что сегодня не смогу. Может, он придумает что-нибудь.

            - Ну, слава Богу, ожил! А то я думал: все, хана! – обрадовался Кира. – Бегу в гараж за машиной и через час буду у тебя. Если в семь выйдем, то к сроку, надеюсь, поспеем.

            - Жду, – сказал я, но Кира меня уже не слышал. Он выбежал из квартиры с ключами от машины и помчался на всех парах по вечернему Ленинграду за своей «Волгой», которая должна была повезти нас к моей, уже почти американской Светке.

 

Кира всегда любил приключения! Он жил, как говорят в народе, «на полную катушку». Вот и сейчас, когда судьба сулила нам еще одно совместное путешествие, он радовался, как мальчишка. А мне, в свою очередь, было приятно, что у меня есть такой друг, который, не задавая никаких лишних вопросов, бросив все свои дела, готов мчаться со мной хоть в Москву, хоть на край света.

 

            - Так, собираемся с мыслями, – говорил я себе. – Первое — это к Джими, затем позвонить Иринке. Да, вот тебе, Сережа, и поворот событий! Опять ты не ошибся. Ладно, поесть не удастся. «Прощай!» — сказал я яичнице, снимая с плиты сковородку. На кухню вошел Николай Афанасьевич со своей почти белогвардейской выправкой.

 

- Дядя, Коля, вот, съешьте, а то у меня уже нет времени. Надо срочно собираться в Москву, – сказал я ему.

- Спасибо, Сережа. Вы как всегда очень любезны. Для одинокого пожилого человека это немаловажно. Поверьте мне.

 

Я вбежал в комнату, оделся и поднялся на пятый этаж к Джими. Он выглядел великолепно, как настоящая рок-звезда. Складывалось впечатление, что этот человек шагнул в нашу обыденную жизнь с обложек иностранных музыкальных пластинок.

 

- Привет, Джими, – начал я. – Слушай, такая штука… Мне в Москву надо… Срочно. Найдете мне замену?

- Конечно, Сереж, о чем ты. Что-то важное? – спросил он.

- Да, Светка в Москве. Есть возможность в последний раз повидаться с ней . Замуж выходит. Уезжает в Америку.

- Да… Дела… Удачи! А как поедешь?

- С Кирой на машине рванем. К утру будем там.

- Ну, давайте, – подбодрил он меня, улыбаясь своей лукавой улыбкой. — Кстати, вот возьми пленки. Передайте Марику наш «Малибу», у него пока нет. Будем покорять Москву! А эту пленку Кире передай, пусть он в университете распространит.

- О’кей, — с чистым лондонским прононсом ответил я ему. – Ну, я побежал.

Вернувшись в свою квартиру, я пошел в ванну, чтобы умыться и побриться. «Нехорошо, если Светка увидит меня небритым», - подумал я. Вместе с водой на меня хлынули потоки воспоминаний с картинками - при каких обстоятельствах я впервые увидел Светку.

 

*   *   *

7 января 1974 года… Мало того, что был светлый праздник Рождества Христова, так еще и Василий Павлович Казанский затеял свой творческий вечер. Я обещал вам рассказать о музыке, друзьях, о Светке… Но Маэстро — это совсем отдельное. О нем я не могу не рассказать. Он с самой первой нашей встречи стал для меня Учителем. Да не только для меня, а для очень многих людей на просторах нашей необъятной Родины. Мы все росли на его книгах, и все мечтали быть, как его герои, смелыми, честными, настоящими. 

Мне было тогда 24. Маэстро любил нас, как своих детей. Он говорил, что мы — его самая любимая на свете «голодная молодежь». И в этой фразе не было ни иронии, ни сарказма. Просто нам всем в те годы постоянно хотелось есть, в прямом смысле этого слова. Кроме того, мы еще были голодны до новой музыки, литературы, кино и вообще до всего, что люди называют прекрасным словом «Жизнь». Мы впитывали всю новую информацию, которая по большей части была запрещена в нашей стране. Музыкальные записи достать было непросто, и Василий Павлович стал для нас настоящим проводником в чудесное пространство мирового искусства.

Так вот. Маэстро недавно исполнилось сорок, и он решил устроить свой юбилейный творческий вечер в Центральном доме литераторов, имея, кстати, на это полное право по Уставу Союза писателей СССР. Но ведь надо знать Маэстро! Он хотел не просто провести это мероприятие, но и непременно подразнить нашу советскую власть. Было принято решение, что в первом отделении друзья Василия Павловича поздравят его персонально на сцене, во втором он ответит на вопросы из зала и почитает что-то из новенького, а в третьем отделении выступит наш «Аякс» со своими джазовыми экзерсисами. Василий Павлович очень любил джаз. Вернее сказать, был настоящим его фанатом в хорошем смысле слова. Еще со своей казанской молодости он пристрастился к этой, как говаривал Алексей Максимович Горький, «музыке толстых». В послевоенной Казани был знаменитый оркестр Олега Лундстрема, великолепного джазмена. На его музыке и вырос наш Маэстро.

За несколько дней до творческого вечера я попросил Василия Павловича договориться с дирекцией ЦДЛ о том, что наш «Аякс» придет пораньше для установки и настройки аппаратуры на сцене. Дирекция дала «добро». Они еще не понимали, на что подписываются! В день мероприятия мы настроили  аппаратуру и начали репетировать, наигрывать что-то из своего репертуара, на наш взгляд, абсолютно безобидное. Через несколько минут на сцену вылетел разъяренный директор и объявил, что он не допустит этого безобразия в своем помещении и что нам, то есть «Аяксу», надо сворачивать свои манатки и убираться восвояси. Запахло скандалом. Я ушел со сцены, отыскал Маэстро и сообщил ему о решении директора. Василий Павлович попросил меня не предпринимать никаких действий до его особого распоряжения. Он пошел к директору и пообещал, что берет на себя всю ответственность за возможные проблемы. Лишь только после этого директор пошел на уступки члену Союза писателей СССР и все-таки разрешил выступить нашему коллективу, играющему, как он выразился, «неправильную», то есть несоветскую музыку. Мы сидели в гримерной и ждали своей участи. Маэстро вошел с очень серьезным видом. Нам всем стало ясно: мероприятие срывается. «Жалко, - подумал я, - ведь мы приготовили для Маэстро такой сюрприз, почти месяц все «сшивали». Василий Павлович молча посмотрел на меня, потом на ребят и, меняясь в лице,  произнес с улыбкой:

- «Они» согласны!

Мы все рванули со своих мест, подбежали к Василию Павловичу и обняли его.

 – Все, все… За работу, други мои. Нас ждут великие свершения! — сказал Маэстро и пошел встречать гостей.

- Давайте еще раз по партитуре пройдемся, — предложил я ребятам. И мы уселись за столом.

Нам было ясно, что все только начинается и что Москва надолго запомнит этот вечер.

Зал потихоньку заполнялся людьми. Пришли всякие бабушки, заслуженные работники культуры и всевозможные лауреаты ленинских и сталинских премий. Были и прочие завсегдатаи этого помещения. Я вышел из-за кулис и сел в первом ряду, на самом краю, чтобы спокойно посмотреть первые отделения. Погасили свет. На сцене появился ведущий Александр Быстров. Несмотря на то, что этот человек был младше Василия Павловича и даже, правильнее сказать, из другого поколения, Маэстро доверил вести этот вечер именно ему. Он понимал, как никто другой, что лишь Александр с присущим ему тактом и чувством внутренней интеллигентности сможет настроить зрителя на правильный лад. Зал встретил ведущего аплодисментами. Александр подошел к микрофону и объявил выход Маэстро. Василий Павлович появился из-за правой кулисы. Всем было ясно: на сцену выходит настоящий лев. В этот момент он был – сама Царственность. Всем своим видом, уверенной походкой он сообщал, что рад оказаться здесь и сейчас в этом зале, в кругу своих друзей и почитателей его таланта. В нем не было ни надменности, ни чувства превосходства. Его родные добрые глаза смотрели в окружающее пространство со всеобъемлющей любовью.

 Василий Павлович был безупречно элегантен. На нем был светло-синий джинсовый костюм. Как же мне хотелось в те годы иметь такой же!!! Маэстро подошел к столу, стоявшему слева на сцене, и сел на трон. Точнее сказать, на самый обычный стул возле небольшого столика, на котором были разложены всякие бумаги. Александр стал рассказывать некоторые факты из биографии Маэстро. Он вкратце назвал основные вехи творческого пути Василия Павловича, а потом пригласил на сцену первого гостя.

Это был Шота Циргвава. Настоящий московский интеллигент, небольшого роста, немного сутулый, он, говоривший тихим голосом, стал символом целого поколения. Шота прошел всю войну и, дойдя до Берлина, встретил там День Победы в свой день рождения. Он как-то рассказывал, что бутылка вина, распитая им с друзьями на развалинах рейхстага, была самой дорогой в его жизни. Мы все (я, Шота, Маэстро) были из разных поколений, но, несмотря на это, мы все были одной крови. Шота говорил об умении Маэстро дружить, о его настоящем таланте в любых ситуациях оставаться человеком, о его умении покорять всех и вся.

И в этот момент из темноты зала, прямо ко мне на руки, споткнувшись, упал какой-то приятно пахнущий, теплый и очень мягкий комочек с распущенными кудрявыми волосами смоляного цвета. Это была «Она». «Она» начала падать, я пытался удержать ее. И вдруг наши взгляды встретились! В первую же секунду мне все стало понятно. Это была «та самая», та единственная женщина, которую я искал всю свою пока что еще не слишком долгую жизнь. Внутри как будто что-то взорвалось, что-то щелкнуло, и кто-то неведомый для меня включил «небесный рубильник». По моим жилам потек волшебный, освещающий и наполняющий меня радостью, Великий Ток Любви. Я смотрел в ее по-детски глядящие на меня светло-голубые глаза и понимал, что я уже все знаю про их обладательницу, хотя и вижу ее впервые в жизни. Ее глаза были настолько чистыми, искренними и такими родными, что от этого ощущения становилось немного не по себе. Казалось, будто очень родная душа смотрит на меня и говорит: «Привет. Вот мы и повстречались с тобой опять. Я же говорила тебе, что мы еще обязательно пересечемся. Нам никуда не деться друг от друга. Вспомни, как мы любили друг друга во времена Атлантиды, вспомни Египет, наши долгие прогулки по берегам Нила. Вспомни войско Александра Великого и его походы. Вспомни, как он нес свет нового знания покоренным народам. Вспомни отца Сергия, его благословение на ратный подвиг Дмитрия, вспомни Александра Благословенного и еще многих, многих, многих… Я всегда была рядом с тобой во все эти времена. Сколько раз мы уже встречались! Сколько расставались! И вот теперь мы снова вместе, потому что мы просто не могли не встретиться. Нам есть, что друг другу сказать, есть то, что мы должны вернуть друг другу и что должны сделать теперь друг для друга! Я узнала тебя из тысяч по твоему сиянию и теперь говорю, как и в прежние времена:

ВСЕ МЫ ВЕЧНЫ и ВСЕ МЫ ЕДИНЫ!!!

Так говорили мне ее глаза, и все это я уже знал, но до сих пор это знание было у меня глубоко внутри. И как я ни старался сохранить ее равновесие, она все-таки плюхнулась на мои колени и тотчас обернулась ко мне.

- Сергей Никитский, — как бы серьезно, но сдерживая улыбку от несуразности ситуации, шепотом отрапортовал я.

- Светлана Владимирова, — поддержав мою игру, бегло ответила она, и мы одновременно, не договариваясь, тихо рассмеялись, чтобы никому не помешать. — Все места заняты. Негде присесть, — игриво продолжала она, осматривая зал и ища глазами свободные места.

- Присаживайтесь здесь, — радостно и немного бравурно сказал я.   —  Я скоро уйду, и вы сможете спокойно наблюдать за происходящим.

- Спасибо, Сергей, только давай на ты. Я еще не настолько стара, чтобы молодые люди разговаривали со мной на вы, — сказала она.

- Хорошо, давай, — согласился я.

 

Вечер продолжался. Шота ушел со сцены, и ему на смену вышел великан Рудольф Преображенский. Немного заикавшийся в жизни, слегка неуверенный в себе, он полностью преображался, когда начинал читать стихи со сцены, оправдывая в эти мгновения свою фамилию. Рудольф, единственный из всей этой компании свободолюбивых людей, сознательно вошел в Правление Союза писателей, стал самым что ни на есть функционером. Он всегда говорил, что только так он сможет защищать своих друзей от нападок недоброжелателей и от советской власти. Как показало время, он выполнил эту роль на все сто. Никто из друзей не мог упрекнуть его в бездействии, когда наступали тяжелые минуты, когда казалось, что уже нет выхода из сложившейся ситуации. В такие мгновения на горизонте неизменно появлялась фигура поэта-великана, и он как истинный Дон Кихот  бросался на защиту дорогих его сердцу друзей. Рудольф начал читать стихи, посвященные Маэстро. Голос его был четок и ровен. Василий Павлович сидел и очень сосредоточенно, словно боясь упустить самое важное, вслушивался в речь своего друга.

Светлана, примостившись, сидела передо мной на краешке кресла. Я аккуратно ее обнимал, придерживая за талию. Сколько же ей тогда было?.. Ну да, 19… Такая юная, красивая, воздушная… Я думаю, не один парень в те времена мечтал за ней приударить. Была в ней какая-то особая открытость к миру, к людям, да и вообще ко всему. Она сидела передо мной, и я восхищенно рассматривал густую копну ее кудрявых волос смоляного цвета. «Брюнетка с голубыми глазами… Да, Сережа, надо себе признаться — это твоя судьба», — говорил себе я. — В такую прекрасную девушку нельзя не влюбиться. Не облажайся».

- Тебе удобно? — немного стесняясь, шепотом спросил я.

- Да, а тебе? – с какой-то серьезной заинтересованностью, но при этом очень нежно спросила она.

- Все нормально и даже… — я много помедлил и добавил, — приятно.

- Это хорошо… Я люблю, когда людям со мной приятно, — улыбнулась в ответ она.

 

Рудольф дочитал стихи, подошел к Маэстро, и они обнялись. Он передал в руки Василию Павловичу листок с поздравительным стихотворением и удалился за кулисы. Вечер продолжался.

 Александр объявил, что на сцену выходит Антон Антонович, и зал взорвался минутной овацией. Еще совсем недавно, каких-то несколько лет назад, Никита Сергеевич Хрущев орал на Маэстро и на Антона чуть ли не матом с высокой трибуны собрания в Кремле. Тогда обоим казалось, что все – жизнь закончена и впереди их ждут лагеря. Но очень уж они были известными персонами в СССР и за рубежом. Власти не решились упечь их в места не столь отдаленные. Антон был первоклассным поэтом. Его способность жонглировать словами была безгранична. Худой, с мальчишески тонкой шеей, он становился настоящим богатырем, когда начинал читать стихи. Было просто невозможно оторвать от него взгляд в эти удивительные минуты творческого порыва. Я сидел и, вдыхая Светкин запах, наслаждался ее ароматом. В какой-то момент мне показалось, что ее аромат очень похож на мой. Я вдруг почувствовал, что наши запахи одинаковые, и понял, что они состоят из таких маленьких частичек, которые невозможно увидеть ни в один микроскоп. Я увидел, как эти частички встретились друг с другом, и … появилась Любовь.

 

- Ты не устал? — обернувшись, спросила Светка.

            - Все хорошо. Не беспокойся, – ответил я, и в этот момент широкий воротник ее белого свитера пощекотал мне нос. Я не удержался и чихнул.

- Будь здоров, — радостно сказала она.

- Спасибо!

 

Да, потом это стал мой любимый свитер. Он обтягивал ее фигуру, подчеркивая талию и выделяя великолепную, очень аккуратную и возбуждающую грудь. Большой ворот прикрывал ее нежную юную шею, которую мне так хотелось поцеловать. Тем временем первое действие подходило к концу. На сцене побывали и супруги Нателла с Борисом, и молодой писатель, одногодка Александра Быстрова Евгений Дьяконов, и многие другие. А я все сидел и ждал, когда же Светка обернется и посмотрит на меня. Мне так хотелось еще раз увидеть ее глаза. Закончилось первое отделение, и Александр объявил антракт. Зажгли свет. Наконец-то я смог хорошо рассмотреть Светку.

- А ты молодец. Умеешь обращаться с девушками, — сказала Светка. – Такой спокойный, уверенный в себе.

 

«Уверенный», — повторял я про себя ее слова. Если бы она только знала тогда, чего мне стоила эта внешняя уверенность, сколько сил было затрачено на то, чтобы казаться таким простым и уверенным в себе. Мы остались в зале и никуда не пошли. Света что-то рассказывала о себе, о том, как она здесь оказалась и что она в восторге от повестей и романов Маэстро. Но я почти не слышал ее слов. Я наслаждался ее тихо струящимся голосом. Сердце стучало учащенно при каждом взгляде на нее. Было ясно, что внезапно, абсолютно нежданно-негаданно, пришла настоящая большая любовь.

 

После перерыва на сцену снова вышел Александр, открывая вторую часть вечера. Соседнее кресло, к моему большому сожалению, освободилось, и Светка пересела в него. Я сидел и думал: как же с ней легко! Никакого напряга, никакого страха, все просто и понятно. Я обернулся к ней и, увидев, что ее рука лежит на соседнем подлокотнике, аккуратно положил свою руку поверх ее руки. Она, встрепенувшись, резко обернулась, и увидев мои бесконечно влюбленные в нее глаза, все поняла и нежно улыбнулась в ответ. Она мне потом как-то призналась, что ей очень хотелось, чтобы я именно в этот момент взял ее руку в свою. Александр объявил выход Маэстро, и Василий Павлович снова появился из-за кулис. Зал ликовал. Маэстро начал рассказывать о том, над чем он сейчас работает. Потом он вспомнил, как появлялись на свет его предыдущие произведения, какие люди и события стали прообразами его персонажей и еще много чего интересного.

 

- Да у тебя совсем холодная рука, – сказал я, прикоснувшись к руке девушки.

- Вот и согрей ее, – шепотом, чтобы никому не помешать, коротко ответила Светка.

 

У нее никогда не было никакого кокетства, жеманства, никакой напыщенности, никакого ненужного флирта, и это было так здорово. Она время от времени оборачивалась и с улыбкой смотрела на меня. В эти мгновения я мог видеть ее прекрасные, нежно смотрящие на меня глаза.  Я держал ее руку и думал, что не найти еще на земле такого открытого и жизнерадостного человека. Особенно это невозможно в наше время, когда каждый пытается подставить, насолить, навредить да еще получить от этого глубокое удовлетворение.

А Маэстро продолжал. Он говорил спокойным ровным голосом, четко проговаривая каждое слово. Все присутствующие в зале сидели, как завороженные. Я уверен, что Василий Павлович, судя по его книгам, был бы хорошим психотерапевтом, учитывая, что по первому образованию он был врач. Да, Маэстро пополнил ряды великих российских писателей-медиков и присоединился на полном основании к Чехову, Булгакову, Горину и иже с ними. Второе действие закончилось. Снова объявили антракт.

 

- Мне пора, — сказал я. – Еще вернусь. Встретимся здесь после мероприятия. Дождешься меня? — спросил я, боясь услышать отрицательный ответ.

- Конечно, Сереж, — радостно ответила Светка.

- Вот и здорово. Я побежал, — бросил я уже на ходу.

 

Я рванул в гримерную за сцену. Андрей Шиловский разминал кисти рук, выворачивая палочки наружу, Антон Измирский бродил пальцами по басу, Славка Дубницкий, наш клавишник, еще раз проходил партитуру, а Сергей Охотин протирал гитару. Все готовились к священнодействию.

- Что ж, не пожалеем живота своего на благо Отечества? – спросил я.

- Давай без высокопарных слов, — проворчал как всегда суровый Андрей.

- Будет жарко, — как бы в никуда добавил Охотин.

- Присядем на дорожку, — сказал я.

Мы присели и помолчали несколько секунд, затем разом встали и пошли на сцену. А на сцене уже стоял Маэстро и рассказывал зрителям о том, что будет происходить здесь дальше. И вот когда он сказал, что сейчас на сцене появится всеми любимый,  ни на кого не похожий и даже единственный в своем роде джазовый ансамбль «Аякс» под управлением Сергея Никитского, зал взревел, как заводской гудок, призывающий рабочих на смену. Вдруг в зал отовсюду, как тараканы из углов, повалили хипаны. Длинноволосые, в непонятной одежде, они заполняли все свободное пространство зада. Грянула музыка. Мы играли выборочные части из рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Именно эту вещь мы и отрепетировали с ребятами в качестве сюрприза Маэстро. Публика была подготовленная, как говорится, наша. Зал с первых аккордов буквально стоял на ушах. Очумевшие от такой музыки бабушки и вся случайно оказавшаяся публика рванули прочь. Выбегая из зала, они ругались и клеймили последними словами музыкантов и всех этих хиппи, которые в данный момент получали кайф от доносящихся со сцены звуков. Маэстро в это время стоял за кулисой, и по его лицу было видно, что он несказанно рад всему, что творилось в зале. Получался настоящий, не опереточный, а джаз-роковый скандал.

- Пусть попляшут все эти … — крикнул Маэстро нам на сцену и добавил. — То ли еще будет, то ли еще…

Зал бесновался. Хипари свистели, музыка грохотала. Почти все «иноверцы» уже покинули зал, только некоторые зрители сидели, как приклеенные к стульям, с выпученными от удивления глазами и открытым ртом. А кто-то уже начинал пританцовывать в проходах. Василий Павлович потом сказал мне в приватной беседе, что в тот момент он был на пике радости. Он пошел наперекор всему тому, что творилось вокруг него в его любимой стране. Он выступил против однообразности, всепоглощающей пошлости, лицемерия, вранья, которые пропитали все слои общества. Он ринулся в свой крестовый поход наперекор живущему внутри каждого страху. Он все поставил на карту и, как показало время, вытянул «джокер». Мы отыграли «Иисуса», и когда зал был уже в экстазе и не хотел, чтобы заканчивалась эта мистерия, я сказал:

- А теперь я хочу пригласить на сцену моего друга и прекрасного саксофониста Алексея Ослова.

Зал взорвался невиданными доселе аплодисментами. Мы начали играть всеми нами любимую «Ночь в Тунисе» Диззи Гиллеспи. Вначале мы играли тему вместе с Алексеем: я на скрипке, а он на саксе. Затем я перешел в импровизацию на заданную тему, а Алексей замолчал. Он стоял на сцене рядом со мной и, улыбаясь, смотрел, как я легко и непринужденно извлекаю ноты из своего инструмента. Он всегда мне говорил:

            - Ты просто настоящий скрипичный Гиллеспи.

Из зала начали доноситься крики:

- Давай, давай! Мы с тобой!

Светка сидела на своем месте. Казалось, она вообще не понимает, что происходит. Она никак не могла осознать, куда попала и чем все это может закончиться. Ее глаза, прекрасные и так уже мною любимые к тому моменту, были широко раскрыты и застыли в изумлении. Мне показалась, что она даже не моргает, боясь пропустить что-то из творящегося на сцене. Когда я играл импровизацию, зал уже было не остановить. У сцены появился директор и начал предпринимать попытки закрыть занавес и тем самым положить конец «этому безобразию». Свободный от соло Алексей начал делать пассы руками в сторону этого ненавистного уже всем директора, как будто он гипнотизер, а директор — его пациент. И самое смешное, что в эти моменты директор действительно на мгновение застывал, как вкопанный, а потом оживал и пытался закрыть занавес заново. И так продолжалось все мое соло. Я уже не мог удержаться от смеха. Перейдя за занавесом с одной стороны сцены на другую, Василий Павлович напомнил директору об их договоренности, и тот сдался на радость победителю. Я доигрывал свое соло, а Алексей уже был готов принять эстафету. И вот звуки саксофона полетели в зал! Скорость игры у Алексея была просто сумасшедшая. Нам всем стало жарко от ходящего ходуном зала, от нас самих, стоящих на сцене, от этой прекрасной музыки. Мы играли с таким остервенением, как будто делали это в последний раз. Я иногда поглядывал на Светку и понимал, что у нее самый обыкновенный культурный шок. Улыбка уже не сходила с ее лица ни на секунду. Как же она была прекрасна, как одухотворенна и светла! Зал ревел, и когда казалось, что дальше уже некуда развивать эту тему, тогда Андрей выдал свое соло на барабанах. Все музыканты смолкли, пропуская его. Он заиграл с перкуссионных тамтамов и, не снижая темпа, начал продвигаться к основной барабанной установке, включая томы и в то же время отбивая ногой сильную долю в бочку. Зал, услышав редко стучащую бочку, начал откликаться и вторить ей. Андрей продолжал наращивать интенсивность своей партии. Когда он почти ушел на основные барабаны, я подбежал к перкуссии и начал долбить в нее изо всех сил. Мы вытворяли с Андрюхой нечто неописуемое. Потом Маэстро сказал Кире:

- Знаешь, Кирилл, эти два черта так завели зал, что казалось, будто он просто разорвется от эмоций.

            Андрей начал свою знаменитую проходку, показывая, что его соло заканчивается, и мы (я уже опять на скрипке, Алексей на своем саксе, а Славка на клавишах) грянули все вместе главную тему произведения, наполняя пространство энергией радости и любви. Светка смотрела на меня так, как смотрят дети на тех, кого они любят. Мы играли, и никого и ничего больше не существовало в мире в эти мгновения. Наши сердца стучали в такт музыке, стучали совместно и едино. И была Любовь, и была Свобода, и был Свет…

Выступление закончилось. Мы ушли со сцены. Зал аплодировал несколько минут, и с большой неохотой зрители стали расходиться по домам, а точнее, по всевозможным квартиркам, мастерским и полуподвалам, чтобы там продолжить этот вечер в кругу родственных душ. Я немного отдышался за кулисами и сказал ребятам, которые уже обсуждали концерт с Маэстро:

- Скоро вернусь.

- За ней? — спросил Маэстро.

- Так точно, мой генерал, — шутливо ответил я.

- Хорошая девушка. Все-таки у нас с Серегой одинаковый вкус, — сказал Маэстро, и все ребята засмеялись, но я уже этого не слышал, поскольку мчался на всех порах к своей Дульсинее и Джульетте одновременно.

Я выскочил из-за кулис и увидел Светку. В опустевшем зале она сидела на том же месте, опустив голову вниз.

- Здорово. Не ожидала. Вы просто настоящие молодцы, – сказала она.

- Прекрасно. Рад, что тебе понравилось, – ответил я. – Пойдем к ребятам, они уже там с Маэстро и со всеми остальными за сценой празднуют наш совместный успех.

- Пойдем, — она протянула мне свою руку.

За сценой уже все кипело. Андрей, как обычно, немного отчитывал Антона за то, что он не слушает его на сцене. Сергей Охотин не соглашался с Василием Павловичем, который стоял со своей любимой Таей, по поводу Майлза Девиса и говорил:

- Вы поймите, Василий Павлович, он же ничего не играет. Просто длинные ноты, и все. Ту-ту-ту-ту-ту… — не унимался он, показывая, как играет труба Майлза.

            Шота разливал дамам шампанское. Все о чем-то разговаривали между собой, притом одновременно. Гримерная жила своей настоящей послеконцертной жизнью. Шота подошел ко мне:

- Сережа, вы просто настоящие герои. Я мало что понимаю в этой музыке, но мне кажется, что вы ее очень любите и делаете великолепно. Удачи вам, а все остальное у вас уже есть, — сказал Шота, показав на Светку и обведя рукой с бокалом гримерную.

Я стоял и не знал, что ответить. Услышать такие слова от Шота – наивысшая оценка нашего творчества. Вы спросите: почему? Да как раз потому, что он ничего не понимал в джазе и был абсолютно беспристрастен в своих суждениях.

 

- Да мы-то тут причем… — с трудом подбирая слова, сказал я. – Это ему надо говорить спасибо, — указал я на Маэстро.

В гримерной прогремело трехкратное «Ура» и зазвенели бокалы с шампанским. Маэстро подошел к нам со Светкой.

- Василий Павлович Казанский, — представился он и взял Светкину руку, чтобы поцеловать ее.

- Светлана. Владимирова, – ответила она с неподдельной радостью на лице.

Похоже,  она и не мечтала в тот вечер о том, что познакомится с виновником торжества да еще будет пить с ним шампанское. Об этом мероприятии потом долго шумела Москва. В тот незабываемый вечер я был счастлив. Маэстро постоял недолго с нами и пошел к Шота. И тут в гримерную вошел опоздавший Кира. Все кинулись его обнимать, только мы со Светкой стояли в стороне. Кира бросил на нас взгляд и понял все сразу, без слов. Мы стояли со Светкой у окна, взявшись за руки, и светились от счастья.

- А вот и мой верный друг, — сказал я Светке. – Кирилл!!! – крикнул я и замахал рукой, чтобы он нас смог увидеть в этой разноцветной толпе. Кира, освободившись от людей, подошел к нам вальяжным шагом.

- Кирилл Носов. В народе просто Кира, – без проволочек, не обращая на меня внимания, сказал он, глядя Светке прямо в глаза.

- Светлана Владимирова, — отрапортовала она ему в ответ.

И тут он вдруг выпалил:

- Берегите его, Светлана. Он хороший… Он – наше все… — наглея и как бы иронизируя, говорил Кирилл с улыбкой. – Мне кажется, Светлана, вам очень повезло. Ну, ладно, надеюсь, в этой жизни мы… – он остановился и, прищурив ореховые глаза, посмотрел вначале на меня, потом на Светку, и, как бы выдыхая воздух, добавил, – еще не раз встретимся. Я – к Василию Павловичу, а с вами, молодой человек, мы встретимся завтра, — указывая на меня пальцем, с неописуемой радостью добавил он.

- Слушаюсь, – радостно, с широкой улыбкой на лице, будто обращаясь к военачальнику, ответил я ему, и мы все втроем рассмеялись.

Кира тогда с ходу врубился, что это «Она». Он полюбил Светку сразу такой, какая она была. Принял искренне, всем сердцем, и ни разу не попытался ее соблазнить, хотя мог это сделать с профессиональной легкостью Казановы, вообще не напрягаясь. Он полюбил ее братской любовью, потому что увидел, что это «моя» женщина, со всеми вытекающими из этого подробностями. Фуршет подходил к концу, вернее, перетекал на новые явки. Маэстро со своими братьями-литераторами пошел продолжать вечер в ресторан Союза писателей. Мои музыканты поехали на какой-то сейшн, а мы со Светкой остались, чтобы прибраться в гримерке. Зал уже был пуст. Бабули-гардеробщицы обсуждали прошедшее мероприятие и потихоньку собирались домой. Они никак не могли поверить, что все это бесчинство происходило у них на глазах, в самом центре Москвы.

- Да, в наши годы такого и быть не могло, — приговаривала первая.

- Не говори, Валь. Сталин бы этих бесноватых быстро куда надо… — подхватывала вторая. – Куды катимси… Вот и мой вчера, Сашка-то... Принес домой джинцы. Буду теперь только в них ходить, говорит. Я говорю ему, мол, не позорь меня, а он смеется.

- Да, Антонна, истинно тебе говорю, конец света скоро будет. Либо комета  на всех на нас упадет, либо мериканцы бомбу сбросять.

Мы со Светкой пересекали вестибюль, когда услышали вдогонку:

- А вон, Валь, ентот, который на сцене был. Смотри, а девка-та его, совсем малАя дуреха, а туда же. Взять бы ее да по голой попе!..

Мы со Светкой переглянулись и рассмеялись. Я приоткрыл дверь, пропуская Светку вперед, и мы вышли на улицу. Нас встретил удивительный зимний вечер, и мне никак не хотелось отпускать свою девушку...

 

Да, воспоминания – любопытная штука. Вроде бы, сижу сейчас в своем кабинете, на дворе – двухтысячные, а мысли улетели далеко в семидесятые. Так… Ну, ладно, на чем я остановился, перед тем как начать вспоминать тот вечер, Маэстро, Светку? Что-то писал про Питер…  Ну да, Кира мне позвонил, и я начал готовиться в дорогу. Ага, так все и было. Теперь придется вспоминать то поездку с Кирой, то еще что-то. Настоящая импровизация из нескольких тем получается. Итак, Питер. Коммуналка. Ванная.

 

*   *   *

- Порезался, — сказал я себе. – Вот что значит опасная бритва. Хотя, терпимо, не очень сильно. Надо пойти позвонить Иринке. Я подошел к телефону. Сказал про себя: «Господи, помоги» - и набрал номер. Трубку взяла ее мама.

- Добрый вечер, Вера Андреевна. А Иру можно к телефону?

            - Да, Сережа, сейчас позову.

Ирина подошла к трубке. Сердце мое учащенно забилось. Как она воспримет эту новость? – думал я.

- Привет, – спокойно сказал я.

- Привет, – устало ответила она.

- Как Игорек? – поинтересовался я. Он недавно заболел и температурил. Иринка почти не спала.

- Хорошо, уже лучше. Горло почти не болит. Температуры тоже нет, – ответила она мне сухо. - Вы на концерт сегодня? – спросила она почти дежурно.

Я не знал, как начать, и тормозил с ответом.

- Понимаешь, Ир, – начал неуверенно я. – Мне надо на денек отъехать.

На том конце трубки наступила гнетущая тишина.

- Куда? – мгновенно изменившимся, жестким голосом спросила она.

- В Москву, — подумав: «Будь, что будет», — ответил я.

 — Зачем? Да и денег у нас совсем нет, — сказала она, наращивая силу голоса.

- Я с Кирой на машине, – оправдываясь, как ребенок, начал было я.

У Ирины была хорошая интуиция. Она предвосхищала многие события. Я ей никогда не рассказывал о нас со Светой, но кто-то из общих знакомых, как говорится, помог и все выложил, конечно же, где-то приукрасив, а где-то исказив истину. О Светке говорили многое, и чаще всего нелестное, наверное, просто завидовали ее искренности и простоте в общении и выдавали эту коммуникабельность немного за другое. Ирка меня ревновала к ней жутко. Наверное, надо было сесть и все рассказать, но все как-то не удавалось: то не хватало решительности, то не подворачивался случай, а то и просто не находилось слов. Я думал, что никак не мог собраться с мыслями, а на самом деле просто убегал от себя. Иринка все поняла сразу, может быть, по моему голосу, может, еще по каким-то женским приметам, и пошла в атаку. Момент был выбран удачно. Нет, я ее не осуждаю, просто мне надо было получить у нее индульгенцию, а она не хотела мне ее давать ни за что на свете.

- Так. Началось. У тебя там кто-то есть? Только скажи мне честно? Не ври, я все пойму, — усиливая голос, говорила Иринка.

- Да нет у меня никого, кроме тебя, да и никого уже не будет в этой жизни. Ты же сама знаешь, мне никто кроме тебя и Игорька не нужен, — говорил я.

- Не ври мне. Ты ни одну юбку не пропустишь, — кричал из трубки ее голос.

Это была правда. Я часто рассматривал женщин и каждый раз убеждался, что моя Иринка — самая красивая, умная, и вообще самая-самая, вот только немного эмоциональная.

- Ты понимаешь... – запнулся я. Врать не хотелось, ведь мы с самого начала договорились, что никогда не будем врать друг другу. – Ир, ты понимаешь, там… Света… - начал было я, но она не дослушала меня.

- Я так и знала, что это когда-нибудь произойдет… Так… Ты никуда не поедешь. Я не пущу тебя к этой шлюхе, — уже в полный голос, почти что в истерике орала она на меня в трубку, глотая слезы. — Я не дам этой курве тебя увести…

Она уже перегнула палку. Эмоции захлестнули ее. Я понимаю, что ей было тяжело попытаться понять меня, да и не хотела она этого делать. Денег у нас было в то время меньше, чем в обрез, Игорек часто болел, постоянный недосып… А тут я со всеми своими делами. Вот и накопилось у нее внутри. Ну, какой еще мог быть ее ответ? Я знал это ее состояние и понимал, что она потом, скорее всего, уже завтра, будет жалеть о своей истерике, ведь она очень хороший и славный человек. Но я не мог соврать. Наверное, надо было просто взять и исчезнуть на денек, потом вернуться домой как ни в чем не бывало. Тем более, у меня было стопроцентное алиби – концерт. Ну, а после него мы как будто где-то загуляли, как она говорила. Был бы я просто алкоголиком и лжецом, и никак не бабником. Но мы договорились не врать, и я не соврал, хотя мне было очень нелегко так поступить. Иринка, конечно, понимала, что мне действительно никто не нужен кроме нее и Игорька, но нельзя же было узаконивать такие мои поступки…

Раздался звонок в дверь. Я открыл.

- Ты где?– спросил запыхавшийся Кира.

- Да, сейчас. Бегу, – торопливо собираясь на ходу, отвечал я.

- Из графика уже выбиваемся, — ласково и в то же время собранно, говорил он мне.

Кира был в приподнятом настроении. Когда предвкушалось новое приключение, и мы, садясь в машину, мчались по матушке России с концертами или просто так, он начинал сиять, как печатный пряник.

- Как Ирка? – осторожно поинтересовался он.

- Да… — я махнул рукой.

- Понятно, — проскрипел Кирилл, не продолжая эту тему. Он был исключительно тактичен. – Интересно, как там Светка? Какая она сейчас стала? – размышлял он вслух. – Ну, ладно, едем. Серега, я с тобой, если тебе это поможет. Да ты и сам это знаешь.

Мы с Кирой вышли на лестничную клетку, и я запер дверь квартиры.

- Давай, не тормози, – погонял меня Кира, когда мы спускались по лестнице.

- Подожди. Я пленки забыл. Джими новый альбом передал Марку в Москву, – сказал я.

- Давай бегом. Жду внизу, — скомандовал он.

Я открыл дверь. Забежав в комнату, я быстро схватил пленки.

- Так. Надо присесть на дорожку, - подумал я, - и начал читать про себя «Отче наш». Подойдя к входной двери, я увидел вышедшего мне навстречу из своей комнаты Николая Афанасьевича.

- Сережа, не бросайте Ирину Ильиничну. Право же, она этого не заслужила, – тихо сказал он.

Я стоял удивленный.

- Да вы что, дядя Коля! Как вы могли так подумать! Она же мать моего ребенка.

- Я просто случайно услышал ваш разговор и понял, что у вас что-то серьезное произошло. Я люблю вас, как родных, и мне будет жалко, если вы расстанетесь. Вы такая хорошая пара, – душевно сказал он.

- Поверьте мне, Николай Афанасьевич, Ира — это единственный человек, с кем я хотел бы встретить старость, – спокойно сказал я ему, и мы обнялись на прощание.

- Берегите ее, Сережа. В старости одному очень тяжко. Это я вам точно говорю. Ну, да ладно, идите, – напутствовал он меня, перекрестив на дорогу.

Я выбежал из подъезда.

- Куда ты запропастился?! – ругался Кира. Ему уже не терпелось рвануть в дорогу на своей любимой «Волге».

- Да дядя Коля задержал, – ответил я, усаживаясь в машину, в которой нам предстояло провести всю следующую ночь.

Кира повернул ключ зажигания, нажал на газ, и мы рванули в темную ленинградско-московскую ноябрьскую ночь 1982 года. Мы мчались по пустынной трассе навстречу нашей судьбе. Изредка нас обгоняли одиночные грузовики, и еще реже появлялись машины на полосе встречного движения. Мы двигались в сторону Москвы.

 

*   *   *

Вот и завязался сюжет. Персонажи явились на свет и начали жить своей жизнью. Отлично. Возвращаемся в ЦДЛ 1974 года.

- Разрешите вас проводить, Светлана, — с легкой гусарской нотой сказал я.

Она посмотрела на меня и, услышав мою интонацию, ответила.

- Конечно, можно, вот только идти далеко.

Я обрадовался. Идти с Ней, да еще далеко! Класс!

- Ничего страшного. Я готов пройти это испытание.

- Хорошо. Тогда идем.

Мы повернули направо и пошли вниз по улице Герцена. Светка посмотрела мне прямо в глаза, а затем взяла за руку. Она ВЫБРАЛА меня!!! Не я ее, как бы мне хотелось, а она меня. Многие мужчины думают, что они выбирают женщину, но это их глубочайшая иллюзия. Мужчина может предложить женщине: вот я могу это и это, а кроме этого еще и вот это, и поэтому тебе со мной будет хорошо. Но выбор всегда остается за женщиной. Умная женщина делает так, что ты думаешь, что ты сам принял такое важное решение в своей жизни, но на самом деле она-то точно знает, что именно она тебя подвела к принятию этого решения, она сделала так, чтобы ты ощутил себя настоящим мужчиной. Правда, повторюсь, это относится к умным женщинам, точнее сказать, мудрым. Так что, мужчины, ищите мудрых женщин! Мне повезло. Я встречал таких в своей жизни. Могу сказать с полной уверенностью, что именно они и сделали из меня того, кто я есть сейчас, помогли мне добиться всего, чего я добился в своей жизни, и все мое творчество – это лишь попытка вернуть им тот свет, которым они озарили мою жизнь.

- Сережа, давай тогда знакомиться. Рассказывай, откуда ты? Кто? – начала она.

- Да, собственно, нечего рассказывать-то, – сказал я. – Родился в уездном К.. Скрипач, гитарист и пианист. Недавно окончил Консерваторию. Играю в оркестре и в джазовом ансамбле. Вот, в принципе, и все. А ты?

- Я москвичка, — бодро отвечала она. — Сейчас учусь на первом курсе в МГИМО. Буду юристом-международником. А кто твои родители?

- Они… — я немного помедлил и тихо, опустив глаза, добавил, – отца я никогда не видел. А мама – библиотекарь.

- Извини, пожалуйста, — сказала она сочувствующим голосом.

- Да все нормально. А кто твои родители? – спросил я.

- Мой папа - юрист-международник. Работал в Америке, помогал нашему правительству налаживать экономические, если так можно сказать, отношения СССР с зарубежными бизнесменами. А мама – преподаватель русского языка и литературы.

Мы шли по ночной Москве, одиночные машины освещали нас фарами. Медленно падал снег. Улица Герцена бежала вниз, в сторону центра. Впереди появился Малый Кисловский переулок. Справа, позади от нас, осталось здание Театра Маяковского. Мы шли вниз, в сторону Арбатской площади.

- А ты, выходит, тоже любишь джаз? – спросил я, садясь на своего  любимого «конька».

            До встречи со Светкой мне казалось, что я много знаю об этом музыкальном направлении. Я частенько заводил разговор о джазе, когда хотел поразить девушек своими познаниями, но сегодня у меня ничего не получилось. Все произошло точно наоборот.

- Да. Очень, — радостно начала она. — Мне кажется, что в нем есть все: и любовь, и радость, и горечь расставаний, а самое главное — свобода.

Я, пока что еще ничего не понимая, захотел поставить ее в тупик.

- А кто тебе больше всего нравится? – спросил я небрежно, как бы играя.  — Гленн Миллер или Дюк Эллингтон?

Она с улыбкой посмотрела на меня.

- Нет, Миллер, конечно, очень мелодичен, а Эллингтон — это вообще просто классика бигбендовской музыки, — начала она. – Но мне, если честно, больше всего нравится Каунт Бэйси. Он очень лаконичен в своей игре. Всегда пропускает своих музыкантов вперед, давая им место для импровизации, а главное, у него была и есть ну просто сумасшедшая ритм-секция.

Я был поражен наповал точностью ее суждения. Она говорила все абсолютно правильно, а самое поразительное — ей тоже нравился мой любимый Бэйси.

- Ты знаешь, — радостно воскликнул я, – вообще-то он и мой любимый музыкант!

«Да. С этой девушкой не стоит играть. С ней надо быть самим собой, а то чего доброго, потеряешь ее», — думал я про себя, и следующий вопрос я уже задавал без подвоха, с глубочайшим интересом ожидая ее ответа.

- А какие пьесы тебе нравятся у него больше всего? – спросил я.

- Если честно, то мне нравятся у него целые альбомы. Вот, например, «Frank Sinatra Meets Count Basie» или, например, «Basie On The Beatles». Как же они великолепно переиграли Beatles! — восторженно говорила она.

- Знаешь, это уже чересчур, — сказал я. — Это МОЙ любимый альбом, — добавлял я, играя, голосом обиженного ребенка. — А из Миллера? – продолжал я.

- Из Миллера «In The Mood», «Moonlight Serenada» - она очень нежная и какая-то совершенно простая, искренняя, пронзительная… Еще «April In Paris» — там есть совершенно фантастическая тема на саксофоне. Когда я слушаю эту композицию, мне хочется плакать.

Я опять был удивлен.

- А еще «Pennsilvania 5000» — очень задорная. Я бы даже сказала, хулиганская, — продолжала она. — И, конечно же, «Chatanoga Choo Choo» — это вообще, по-моему, лучшая композиция Миллера, хотя многие, возможно, не согласятся со мной.

- Ты знаешь… Такого не может быть, но ты называешь все те пьесы, которые нравится мне, — сказал я.

- Да? — радостно спросила она меня. – Видишь, значит, такое бывает. Так что, придется тебе в это поверить, — и мы оба рассмеялись, уже не в первый раз в этот вечер.

Да, нам тогда было так весело, так легко! Происходил процесс взаимопроникновения во внутренний мир друг друга, и оказывалось, что у нас было очень много общего, если не сказать, что все. Это было потрясающе – найти человека, который, любит твою любимую музыку.

- А откуда ты столько знаешь про джаз? – спросил я.

- У меня мама с папой очень его любят,  к тому же, у нас много пластинок, — отвечала она. – Мы их привезли из Америки. Если что там выходило интересного, папа сразу покупал. А тебя кто с джазом познакомил?

- Я начал слушать его еще у себя в К. Потом в Москве, но это уже Василий Павлович нам стал поставлять пластинки. Он в меня буквально закачивал джаз, да и не только его, а вообще всю мировую культуру. Он всегда говорил нам, что если мы хотим быть «создателями культуры», то должны переработать все ее лучшие образцы, должны быть такими же разносторонними, как люди Возрождения, должны разбираться во всем и обязаны стать профессионалами. Ты знаешь, я с ним сейчас полностью согласен.

- Я смотрю, у тебя с Василием Павловичем очень теплые отношения, — сказала она.

- Да. Он мой учитель, и мне бы хотелось думать, что он мне еще и друг, если я, конечно, имею на это хоть какое-то моральное право. Просто мы с Маэстро из разных поколений, но у нас есть общая любовь — к джазу, к поэзии и к нашей Родине.

Мы шли по переулку, и как же радостно было у меня на душе оттого, что я видел ее интерес ко всему, о чем я говорю. Мне казалось, что я люблю этого человечка уже целую вечность. Если бы кто-то посмотрел на меня в эти мгновения со стороны, то увидел бы, что я иду, практически не касаясь земли, словно лечу при помощи каких-то невидимых крыльев. Это был настоящий кайф. Так внезапно для меня самого в моей жизни появилась прекрасная юная женщина,  разделявшая со мной мои пристрастия.

- Но знаешь, Эллингтон мне все равно очень нравится, — продолжал старую тему я. – Он ведь новатор. Он постоянно меняется. У него всегда новые ритмы, темы и самое главное, — он не повторяется. Да и стиль «Джунглей» — это он создал.

- Да, — соглашалась она. – А еще он изменил роль контрабаса. А как у него зазвучали тенора и саксофоны! Да и человеческий голос он первым начал использовать как музыкальный инструмент.

- Молодец, - сказал я. – Все правильно говоришь. Откуда тебе известны такие тонкости?

- Я хорошо читаю по-английски. У отца много джазовых журналов и книг, – отвечала она. – Про что мы говорили до этого? Да, про Эллингтона. Он ведь написал великий «Караван». Мне кажется, с этой композиции начался весь джаз с латиноамериканскими мотивами. А какой он пианист! У него прекрасно отточенная «ударная техника» и при этом всегда сложные гармонии. Ты знаешь, мне кажется, его произведения — будто маленькие симфонии.

Что я мог добавить к этому? Между тем, незаметно, за разговорами, мы подошли к дому номер десять по Малому Кисловскому переулку. Вдруг она остановилась и, посмотрев так пристально и так собранно мне в глаза, приблизилась и очень нежно поцеловала меня прямо в губы. Я оторопел. Как же просто и легко, как искренне это получилось! Светка мне как-то позже призналась, что просто почувствовала, как я для нее стал родным, и ей очень захотелось поцеловать меня.

- Вот мы и пришли, – сказала она.

Меня очень расстроило это известие. Мы стояли у дома «Моссельпрома» - первой советской высотки в 11 этажей. Я-то думал, что мы будем идти долго, что она будет мне что-то рассказывать, а я буду слушать ее переливающийся голос, буду смотреть в ее удивительные глаза. А тут — все. Пришли…

- Но ты же говорила, что долго идти, — выдавил я из себя, потупив взор. Наверное, я был похож на надувшегося мальчишку, у которого отняли любимую игрушку и он вот-вот из-за этого заплачет.

- Не обижайся, я просто пошутила, — нежно сказала она. – И чтобы загладить свою вину, я предлагаю тебе зайти ко мне и попить чаю. Если ты не против, конечно. Родители на даче. Заодно посмотришь нашу коллекцию пластинок, — продолжала она. — Мне кажется, тебе будет интересно. Так… Я не поняла, ты идешь ко мне в гости или нет?

Я был на седьмом небе от счастья. Глаза мои вновь заблестели от радости, и радость эта была настоящей и всеобъемлющей. Мне показалось, что все вокруг преобразилось и стало совсем другим, каким-то более полным, более насыщенным.

- Конечно! Что за вопрос, — выйдя из оцепенения, опять улыбаясь, быстро выпалил я, боясь, как бы она не передумала и не взяла свои слова обратно.

- Ты знаешь, если честно, то я так и думала, — радостно отвечала мне Светка, улыбаясь той улыбкой, которой, наверно, улыбаются женщины, когда понимают, что этот мужчина теперь только ее и ничей больше!

Мы вошли в открытую калитку палисадника перед домом, спустились по ступенькам и вошли в арку. Там горела, еле светя тусклым желтым светом, лампочка. И вдруг со мной что-то произошло. Я остановился, снова взял ее за талию и начал приближать к себе, чтобы поцеловать. Мне хотелось сделать это все сильнее и сильнее, хотелось повторить то ощущение, которое я получил от первого поцелуя, точнее, просто его продлить и сделать так, чтобы этот поцелуй длился как можно дольше, а если можно, то и бесконечно. И я предпринял неумелую попытку. Светка избавилась от моих рук и отстранилась.

- Не надо. Не спеши, — спокойно и уверенно, без привычной уже для меня улыбки, но совсем не жестко, а как бы успокаивая меня, сказала она. – Еще успеешь, — добавила Светка, глядя мне прямо в глаза и снова беря меня за руку.

Как же я испугался в тот момент! «Господи, какой я дурак, — говорил я про себя. – Я сейчас чуть не погубил все своими руками. Ведь я же мог обидеть уже ставшего мне столь дорогим за этот вечер человечка. «Ну, и дубина же ты, Сережа... Ты как не умел обращаться с девушками, так и не умеешь. Сиди спокойно. Не надо, не делай никаких резких движений, и все будет хорошо», — думал я про себя.

- Извини, — смущенно сказал я. – Я тебя не обидел? – испуганно и нежно спросил я Светку.

- Все нормально, — сказала она спокойным и ровным голосом.

«Ну, слава Богу, пронесло. Все хорошо. Давай, Сережа. Ты будешь нормальным человеком, а не самцом-приматом», — продолжал рассуждать я. Чтобы перевести тему, я объявил:

- Какой у вас красивый дом!

- Да, это дом «Моссельпрома». Я его очень люблю. Мне кажется, что он — живое существо. Это, кстати, первый советский небоскреб. Он вот так выглядит уже с 1925 года. Прямо на здании в первые годы была написана фраза: «Нигде, кроме как в Моссельпроме». А знаешь, кто был ее автором? – спросила Светка.

- Нет, — ответил я.

- Мой любимый поэт - Владимир Владимирович Маяковский. Вот так. Представляешь? – спросила снова она меня.

- Ничего себе, — ответил я. – Не знал, что он и рекламу писал.

- На этом доме в 20-е годы вообще много рекламы было. А в 30-е, когда папины родители сюда заселились, уже все постирали со стен. А жалко. Красиво, наверное, было. Во всяком случае, он как-то выделялся из ряда других домов. Ну, вот мы и пришли. А это моя квартира, – сказала устало Светка.

Это был самый верхний жилой этаж.

            - Знаешь, когда я еще жила в Америке, мне очень нравился Луис Джордон, — продолжала она, открывая дверь. — Его бигбенд по популярности уступал лишь Дюку Эллингтону и Каунту Бейси. Папа его много слушал, и мне тоже понравилась эта музыка, — говорила она входя и снимая ботинки. – А знаешь, как американцы его называли?

            - Нет, — понимая теперь свое большое незнание в джазе, сказал я. – А как?

- «Король музыкальных автоматов», — ответила она, остановившись на секунду, и обернулась ко мне.

Я смотрел на нее глазами, полными любви, и не хотел этого скрывать. Откуда на меня свалилось это чудо, этот прекрасный, интересный и умный человек? Наверное, Господь Бог увидел все наши страдания и немного помог нам оказаться в нужном месте в нужный момент.

- У него были прекрасные мелодии, — продолжала она. – «Is You or You Aint My Baby» и, конечно, «Caldonia». Ты чего не раздеваешься?

- Заслушался тебя, — ответил я, улыбнувшись.

- У меня немного не прибрано, — сказала она. – Проходи пока на кухню.

            Мы разделись, и она опять оказалась в своем белом свитере, без которого я уже не мог ее себе представить.

- Будь как дома. Поставь чай, я скоро приду, — уверенно и ласково сказала Светка.

Я прошел на кухню. Она, как мне показалось, была огромной после нашей общажной или после кухни у Славки Дубницкого на Бауманской, где я временно проживал в тот год. Я включил чайник и присел на стул. Светка вернулась ко мне.

- А кто тебе нравится из барабанщиков? – спросил я.

- Конечно же, Арт Блейки, — ответила Светка. – Судьба у него, правда, непростая была. Ему сначала пришлось брать уроки игры на фортепиано, выступать в барах, чтобы содержать семью, а уж потом он стал таким барабанщиком. Помню, я прочитала о нем в журнале, а потом всю ночь проплакала.

- Слушай, а ты ведь о джазе знаешь больше, чем я. Я-то только саму музыку слушаю, а ты про музыкантов так много знаешь, об их жизни, о судьбах. Здесь такой информации почти нет, — говорил я. – Да, Блейки — красавец. А мне еще Макс Роуч нравится. У него есть альбом 1960 года с Аббей Линкольн, просто потрясающий. Прямо с первой «Priva Man» — настоящая Африка.

- Да, — сказала она. — А мне там нравится больше всего «All Africa».

            Я уже ничему не удивлялся.

- Сейчас приду, — сказала Светка и вышла из кухни в комнату.

Я подошел к окну. Легкий снежок продолжал падать на землю. Из окна был виден Кисловский и все прилегающие к нему маленькие домишки, оставшиеся целыми еще от господ дворян. «Как же здесь уютно», — подумалось мне. И вдруг из соседней комнаты послышалась музыка. Это была та самая «All Africa». Я пошел на эти звуки. Светка стояла рядом с проигрывателем и расставляла на полку пластинки. Услышав мои шаги, она обернулась.

- Девушка, а вас можно пригласить на танец? — спросил я нежно, без всякой иронии.

- Можно. О чем вы спрашиваете, молодой человек?

            Она подошла ко мне и положила руки мне на плечи, а я, в свою очередь, взял ее за талию. Запел вначале женский голос, потом подключились трубы, затем вступил мужской вокал... Было ощущение, что это поют африканцы, и мы находимся в каком-то племени. Мы медленно вращались в ритме танца. Она приблизилась ко мне, и я снова услышал запах ее волос, ощутил упругую грудь. Я понимал, что я сейчас самый счастливый человек на всей Земле. Я был молод, легок и страстен, у меня прошел великолепный концерт, и я нашел наконец-то настоящую любовь. Сейчас, по прошествии стольких лет, когда я ставлю послушать эту композицию, я удивляюсь, как под нее можно было танцевать медленный танец, а мы тогда кружились, кружились, кружились. Но… всему когда-нибудь приходит конец, и эта пьеса тоже закончилась.

- Пойдем на кухню, — сказала она, освобождаясь из моих объятий. – Кстати, а как тебе Майлз Девис?

- О, Майлз — король модального джаза.

- А мне у него больше фьюжн нравится.

- Это вы правильно заметили, девушка, — сказал немного играючи я. – Он, конечно, не обладает такой виртуозной техникой, как Гиллеспи, но его длинные ноты без вибрато божественны. А еще мне нравится, что он играет короткими фразами и делает многозначительные паузы.

Она улыбнулась, поняв мою интонацию академического критика.

- И все-таки альбом «The Birth Of The Cool» — это первый альбом, где появляется термин «Cool». А это, ни много ни мало, новое направление в джазе, — парировала она, подхватив мою интонацию. – Вот только всякими глупостями ему надо было меньше заниматься. Кстати, мы забыли про Гиллеспи. Как он тебе?

- Диззи — бог. 75 процентов современного джаза — это все он. Вся импровизация — тоже он, ну и, конечно же, его друг Паркер, — уверенно, смакуя фразу, говорил я.

- Согласна. А еще что? – спросила Светка.

- А еще, — ускоряясь и показывая знание урока, говорил я, копируя интонацию главной героини из кинофильма «Девчата» и загибая пальцы, — у него нервно-импульсивный свинг, повороты и изломы мелодии, неожиданные акценты и паузы, — заканчивал я совсем быстро.

- Да, ты тоже много чего знаешь о джазе, — говорила Светка. – Я-то его люблю и что-то знаю о музыкантах, а ты понимаешь его изнутри. Ты видишь его суть.

- Хочется на это надеяться, — ответил я.

            - К тому же Диззи еще и родоначальник латиноамериканского джаза, — радостно продолжала она. — А какой у него был перкуссионист - Пако Гансалве! Знаешь, почему у него была изогнутая труба? – спросила она.

            - Нет. Не слышал.

            - На вечеринке в честь дня рождения одного музыканта он оставил свою трубу на подставке для инструментов, но кто-то из танцоров свалился на нее и погнул. Теперь ее раструб был направлен вверх, и появилось новое звучание, — рассказывала мне с большим интересом она.

            - Вот, оказывается, как все просто – удивленно отвечал я. — Ну, а про Паркера, как я понимаю, и говорить не стоит? – спросил я Светку.

            - Да, «Птицу» надо слушать. Мне очень нравится «Yardbird» и «Bird Feathers» — уверенно ответила она.

            - Опять ты называешь мои любимые композиции, — уже как бы обреченно сознался я.

            - Что же делать, если у нас с тобой вкусы так совпадают. Я думаю, тебе придется с этим смириться, — играющим и повелительным голосом сказала мне Светка.

И в эту минуту в кухню вошел, а точнее, величественно вплыл красавец кот сибирской породы, абсолютно белого цвета.

            - Ой, а кто это у нас проснулся? – с любовью спросила она, глядя на кота. – Даже не встретил меня. Вот, Сереж, знакомься, это мой Рич, а точнее говоря, Ричард, и, поверь мне, у него настоящее львиное сердце. Он мой защитник и персональный доктор.

            - Да, красавец, ничего не скажешь, — ответил я, глядя, как она берет его на руки.

            - Ё моё, — сказал я, посмотрев на часы. На них было уже полвторого ночи. — На метро опоздал. Придется пешком идти.

Светка взглянула на меня и, немного помедлив, предложила:

            - Сереж … Если хочешь, то оставайся.

Это прозвучало как-то по-взрослому, как-то очень аккуратно и совершенно не пошло.

            - Да… вроде, неудобно...

С одной стороны, я этого хотел больше всего на свете, с другой — было немного странно, что все вот так быстро развивается. Других девушек приходилось долго уламывать, обхаживать, и не всегда получалось дойти до того, о чем ты мечтал, точнее, вообще редко получалось приблизиться к желаемой цели, если, конечно, это были не медички. Те знали то, чего не знал среднестатистический строитель социализма, и умели это делать.

            - Да ты не бойся, я постелю тебе в маленькой комнате, — уверенно сказала она. – Так. Иди в душ. Полотенце на машинке. Почисти зубы и постирай носки. Повесь их на трубу, — скомандовала она. — Уж очень не люблю я неаккуратных мужчин, хотя ты, вроде бы, к ним не относишься.

            - Есть, моя повелительница, — четко, чеканя слог, ответил я, прикладывая одну руку сверху к голове, а другой отдавая честь.

            - Молодец, — ответила Светка и подтолкнула меня в ванную.

 

Я помылся и залез в постель. Как же мне хотелось оказаться там, в душе, вместе с ней, увидеть ее обнаженной, ощутить ее прекрасное юное тело, но я помнил свой неудачный поцелуй в арке, когда мы шли домой, и теперь не хотел форсировать события. Я думал, что если она захочет, то все и произойдет. Она вышла из ванной и, проходя мимо моей комнаты, спокойно и даже так-то обыденно сказала:

            - Спокойной ночи.

            Я ожидал совсем иного развития событий. Мои фантазии зашли уже очень далеко.

             — И тебе тоже, — сказал я голосом побитого пса.

            Дверь в ее комнату осталась приоткрытой, и я старался тихо дышать, чтобы лучше слышать, что творилось в ее спальне. Все стихло. «Значит, сегодня не судьба оказаться рядом с ней», — подумал я про себя. Я лежал и все переваривал, что же со мной произошло в этот вечер. Вспоминались то Светкины глаза, то Маэстро, то наше выступление. И вот когда я почти смирился с тем, что лежу один в маленькой комнате, а Светка – совсем рядом, в соседней, я услышал ее голос.

             — Сереж, ты не спишь? — нежно спросила она.

             — Нет. Чего-то не спится.

             — И мне тоже, — все с той же ласковой интонацией говорила она. – Хочешь… — она немного помедлила и сказала очень тихо, — иди ко мне.

            У меня перехватило дыхание.

            Я ничего не ответил, просто взял подушку и нырнул к ней в постель. Она придвинулась ко мне и положила голову на мое плечо. Как же было прекрасно ощущать ее рядом с собой, понимать, что ты лежишь совсем рядом с родным существом! Она провела рукой по моему телу и …  была Ночь, была Радость, была Любовь…

 

            Мы спали обнявшись. Точнее сказать, спала она, а я лежал и смотрел на нее. Я лежал и думал о том, что готов сделать все, чтобы этому человечку было  хорошо со мной всю оставшуюся жизнь. Начало светать. Я аккуратно, чтобы не потревожить ее, вылез из постели. Подошел к пластинкам и из всей этой кучи выбрал диск самого моего любимого исполнителя, любимого настолько, что даже вчера я ничего о нем не говорил, когда мы обсуждали со Светкой джаз. Как вы догадываетесь, это был — Чет Бейкер. Да, это был тот самый Чет, который стал первым белым трубачом «кул»-стиля. Тот Чет, который, выходя на сцену или сидя на репетиции, каждый раз играл, как последний раз в жизни, выдавая все, что у него было внутри, в окружающее пространство. Это был тот Чет, который будет найден в 3 часа ночи 13 мая 1988 года в голландском отеле с серьезными ранениями головы, и вскрытие покажет, что в его организме находилось огромное количество героина и кокаина. Да, это был тот самый Чет... Я достал пластинку и поставил мою любимейшую «Wind». И зазвучала прекрасная музыка. Рядом спал мой любимый человек, за окном шел снег, и я был счастлив. Светка зашевелилась. Она проснулась и лежала, беззвучно плача, точнее сказать, она не плакала, а просто слезы сами катились из ее глаз.

             — Ты что, малыш? – нежно спросил я, подходя к ней.

             — Ты знаешь, — начала она. — Я в него влюбилась сразу, как может влюбиться девчонка впервые в жизни, а он ничего не понял. Точнее наоборот, он все понял и начал просто издеваться надо мной, — говорила она, сглатывая слезы. — Он ненавидел джаз, ненавидел все, что было связано со мной. Он был такой правильный комсомольский вожак…

            Я не дал ей договорить и прижал к себе что было сил, чтобы она не разрыдалась еще сильнее. К кровати подошел Рич и, легко подпрыгнув, лег у Светкиных ног. Вот так мы и сидели, обнявшись, в это январское утро в Малом Кисловском переулке, в уютной квартире на верхнем этаже, откуда было немного ближе до звезд, и понимали, что уже не сможем прожить друг без друга и дня.

 

*   *   *

             Вот я и рассказал вам про тот судьбоносный день, когда мы повстречались со Светкой и когда все мы были вместе. Надеюсь, я вас еще не утомил? Хотел рассказать про поездку с Кирой, а получается, что постоянно нить рассказа уводит нас куда-то в сторону. Может, это и не так плохо. Ладно. Сейчас допью чай и продолжу повествование. Вернемся в Питер 1982 года.

            Каждый раз, когда едешь из Петербурга в Москву или наоборот, тебя охватывает непонятный, ни на что не похожий, почти священный трепет. Складывается такое впечатление, что ты перемещаешься из одной реальности в другую. Унылый, четко расчерченный по масонским правилам Санкт-Петербург перетекает в абсолютно бесструктурную, какую-то радостно-бесшабашную Москву с ее неправильностью, с бесконечными кривыми переулками. Парадный европейский Питер сменяется – простите за штамп, но он уж больно точно отражает реальность! – патриархальной азиатской Москвой. Но не любить какой-то из этих городов я уже не смогу, по крайней мере, в этой жизни уж точно. В них она вся и прошла! В них остались люди, которых я люблю и которые очень дороги моему сердцу. В этих городах я играл свои первые концерты, в них закалялся мой характер. Но вот что интересно: некоторые люди, живущие в Москве, стремятся в Ленинград на постоянное место жительства. Мне кажется, что они просто бегут от себя. Переезд — это попытка избавиться от тех, кто «напрягает», заставляет делать то, что не очень-то и хочется. Они думают, что с переменой города у них все изменится и жизнь пойдет по-другому. Но на самом деле в большинстве случаев эта схема не работает. Потому что проблемы остаются неразрешенными внутри тебя, не меняется отношение к этим проблемам, и в новом городе людей преследуют те же самые несчастья, на ту же самую тему, хотя и с другими людьми. И наоборот, среди моих знакомых есть несколько ленинградцев, перебравшихся в Москву. Им тоже не совсем просто, особенно сейчас. Уж больно велика разница в темпе проживания жизни среднего москвича по сравнению с жителями других городов. «Не-москвича» видно сразу. У него не получается двигаться вместе с общим потоком на улице и в метро, из-за чего ему постоянно наступают на пятки идущие следом. Он никак не может взять в толк, зачем такое количество людей оказалось одновременно на Тверской или на Театральной, и что им всем здесь нужно? Но, несмотря на это, а точнее сказать, именно за все это мы и любим эти два таких разных города. А я не могу назвать себя ни питерцем, ни москвичом. Я принадлежу к категории людей, застрявших между такими любимыми и такими непохожими друг на друга городами.

 

«Интересно, как там Светка?» — думал я, сидя в машине, приближающейся к заветной Москве. — Наверное, она уже про меня давно забыла. У нее теперь другая жизнь, новые интересы, да и вообще, скоро будет новая страна. Нет, я ее не осуждаю. Рыба ищет, где глубже, человек, где лучше. Если она там обретет свое счастье, то я буду только рад за нее. Я думаю, она правильно сделала, что туда рванула. Что ее здесь ждало? Личная жизнь не складывалась, здоровье было уже подорвано. Так что правильно делает Светка, уезжая отсюда. Да и Родина, похоже, не особенно-то нуждается в ней. А насчет березок – так ничего, посадит их, сколько захочет, там у себя, около дома, сядет около них и поплачет. Хотя, сомневаюсь, что Светка будет плакать, не из тех она людей. Главное — чтобы муж ее любил. Она же без любви не может. Это факт. Будем надеяться, что он хороший и порядочный. А почему он не должен быть таким? Светка же хороший, искренний человек. Вот к ней такой же и притянулся. Да, так и есть! И нечего даже в этом сомневаться. Мне же с Иринкой повезло, почему же ей не должно повезти? Самое главное – это настрой, а он у нее всегда был позитивный. Вот и Кира всегда это подмечал. А он не ошибался в людях никогда. Кстати, а когда же мы с ним познакомились?

 

*   *   *

            Живя за железным занавесом, мы с большим трудом получали новую информацию, особенно о западной жизни. Государство тебя ограничивает, сдерживает и оберегает. Не дай Бог, чтобы ты начал приобщаться к мировой культуре, не дай Бог, чтобы ты оказался в курсе всех зарубежных тенденций — как в музыке, так и во всем остальном. Но были такие люди, которые, поставив все на карту и зарабатывая при этом на нас деньги, несли свет просвещения, если так можно сказать, в массы. Эти люди доставляли нам по сходной цене грампластинки, журналы и еще много чего интересненького. Одним из таких и был Саня, по прозвищу Мик. Он плотно висел на «Роллингах», и мой Бейси или Миллер были для него лишь источником заработка, да и только. Саня не признавал никого, кроме «Роллингов», да и в них-то он ценил лишь только одного Джаггера, абсолютно не замечая Кифа. Саня  постоянно говорил, что Мик — это бог, спустившийся в наш бренный мир с небес и указавший всем нам путь к свету.

Саня жил в общежитии медицинского училища, на самой его верхотуре. У него была крайняя комната на этаже, которая по праву считалась четким оплотом рок-н-ролла, да и вообще всей империалистической музыкальной индустрии.  Пластинки у Сани были педантично разложены по чемоданам. В первом, красно-бордового цвета, находился джаз,  во втором — его любимый рок-н-ролл, ну, а в третьем — так же аккуратно, как в предыдущих, хранилось все остальное. Какие-то из имеющихся у него в наличии пластинок он выменивал у других продавцов, а какие-то покупал на свои деньги и, отслушав, продавал нам, то есть, молодому народонаселению. Я приходил к нему, когда узнавал, что у него появилась какая-то новая джазовая вещица.

В те годы нашей страной правили вахтеры! И это не аллегория, как можно было бы подумать, а констатация факта. Всевозможные тети Зины, Клавы и Шуры сидели на всех входах во все общежития страны. Пройти незамеченным мимо них было практически невозможно. Их зоркий глаз четко фиксировал в толпе нарушителей государственной границы. Так вот, в общежитии, где жил Мик, служила именно такая тетя Шура, тщательно следив за соблюдением правил социалистического общежития. Договориться с ней о том, чтобы попасть на вверенный ей объект, было просто невозможно по определению и по большому опыту. Складывалось впечатление, что смысл ее существования на нашей планете состоял только в одном — ни в коем случае не пропускать никого, кто не имел заветного пропуска. С учетом ее несговорчивости и нашего сильнейшего желания приобщиться к мировой культуре была разработана «великая музыкальная дорога». В торце общажного здания находилась пожарная лестница, ставшая нашей «лестницей в небо», в прямом и переносном смысле. В тот день я, как обычно, подошел к лестнице и по привычке хотел подпрыгнуть, чтобы уцепиться за ее нижний край (лестница начиналась почти на уровне второго этажа, если цоколь считать за этаж), но вдруг услышал из-за спины:

            - К Мику?

            Я оглянулся.

            - Не бойся, – улыбнулся незнакомец.

Это был молодой, полный жизни, высокий красавец-брюнет с живыми карими глазами.

- Кирилл, – сказал он, протягивая мне свою большую руку.

            - Сергей, — протянул  я руку в ответ.

Я точно помню, о чем подумал тогда — «свой». Кирилл носил «непонятную» для советских людей одежду, всякие там джинсы, вельветовые брюки, разноцветные рубашки и т.д. Таких, как он, называли упырями на теле социализма. Именно такие вот ребята и доставляли больше всего хлопот нашей доблестной милиции и комитету госбезопасности.

Кира осмотрелся и произнес:

- Подожди, – у меня тут кое-что есть.

 Он достал из сумки веревку с крючком, раскрутил ее и, забросив наверх, прицепил крюк за нижнюю перекладину лестницы.

            - Давай первым, — прошептал он, осматриваясь по сторонам.

Я взялся за веревку и, упираясь ногами в стену, полез наверх. Кира проделал ту же операцию. Началось наше восхождение по чудо-лестнице. Забравшись на самую верхотуру, мы аккуратно пролезли сквозь открытое окно и вывалились в коридор. Быстренько отдышались и мелкими перебежками достигли Саниной двери. В тот день я хотел купить себе что-нибудь из латиноамериканского джаза, впрочем, это было не очень принципиально. А Кирилл, как оказалось позже, на самом деле не был меломаном. Он был фанатом мопедов, мотоциклов и машин. Кира пришел, чтобы купить что-нибудь для перепродажи. Я постучал по облезлой рыжей двери секретным шифром. Дверь тихонько отворилась.

            - Кто? – спросил голос из-за двери.

            - Это я, Сергей Никитский, и Кирилл со мной, — сказал я тихо.

            - Какой еще Кирилл? – ответил раздраженно голос.

            - Носов, — тихо уточнил Кира.

            - А… Понятно. Заходите, — ответил нам голос, открывая дверь и осматривая коридор, нет ли за нами хвоста. Это был Саня – Мик Джаггер.

            - За пластами пришли? – спросил он без прелюдий.

            Мы одобрительно кивнули головами в знак согласия. Он вытащил из-под кровати вначале один, а затем и второй чемодан. Мик хорошо знал, на чем я торчу. Открывая первый чемодан, он спросил:

            - Что, Кира, может, Кэша возьмешь?

Кира с ходу ответил:

            - Хотелось бы вначале товар посмотреть.

            - На, смотри, — сказал Саня, бережно передавая пластинку в руки Киру. — Хороший денек у меня сегодня выходит, — продолжал Мик, открывая второй чемодан, где у него хранился джаз, и при этом, лукаво улыбаясь, поглядывал в мою сторону.

            - А ты чего хотел? – спросил он меня.

            - Да мне что-нибудь из латиноамериканского джаза, — смущенно ответил я.

            Мик порылся в пластинках и показал:

            - Только что у меня появилась.

Это была пластинка «Song for My Father» Сильвера Хораста. Да будет благословен тот день, когда эта великая пластинка попала в мои руки! Мы с Кирой начали рассматривать диски на предмет их, так сказать, «свежести» и «незапиленности».

            - Да все нормально. Товар – свежак, — предчувствуя, что мы купим эти пластинки, сказал Мик.

Диски и вправду были «новяк». Дух перехватывало от того, что скоро, придя домой и поставив эту пластинку, ты попадешь в совершенно отличный от окружающей реальности мир. Эту пластинку, как и все остальные, я взял потом с собой в Москву. Когда мне становилось грустно и я скучал по родным пенатам, я всегда выбирал какую-то из этих старых пластинок, ставил на проигрыватель, осторожно опускал иглу на диск и слушал, затаив дыхание и  вспоминая свое отрочество.

Я еще немного повертел пластинку в руках и сказал:

            - Беру, – и полез в карман за деньгами.

            - Хороший выбор, — сказал Саня, принимая деньги.

            - А ты чего замешкался? – спросил он Киру. – Или не хочешь брать?

            Похоже, что Кира не особо хотел брать этот пласт, но коль он пришел сюда, то никак не хотел уходить с пустыми руками.

            - Ладно, беру. Вот только если не понравится – верну, — сказал Кирилл. – Договорились?

            - Лады. По рукам, — ответил Саня.

            Двойная сделка была совершена. Все были рады. Мы получили новую музыку, Мик неожиданно для самого себя обогатился сегодня на несколько рублей и пребывал в прекрасном расположении духа.

            - Чаи мне с вами сейчас некогда гонять. Если все, то линяйте, — сказал Мик, распихивая деньги по карманам, – Сейчас ко мне чувишка одна придет, — расплывшись в загадочной улыбке, добавил он.

            - Тогда бывай, — сказал Кира, пряча пласты в свою специально взятую для этого сумку. – Если что, ты знаешь, где меня найти.

            - Счастливо оставаться, Мик, – сказал я, протягивая руку для прощального пожатия.

            - Слушай «Роллингов», — добавил Саня.

 

            Завет Мика я запомнил на всю жизнь. Всегда, когда в моей жизни наступает какой-то переломный момент и я не знаю, в какую сторону мне двигаться дальше, я ставлю пластинку этой великолепной группы, и решение приходит ко мне как бы само собой, будто из ниоткуда, но я-то знаю, что именно их энергия, искренняя и неподдельная, настраивает меня на правильный лад, и я, принимая единственно верное решение, продолжаю шествовать по жизни с радостью в окружении любимых людей.

Спустя год после описываемых событий я уехал в Москву. Еще через год наша советская власть отправила Саню в психиатрическую лечебницу, где на нем были испробованы какие-то новые препараты, которые делали человека, их употреблявшего, абсолютно покорным. Мик был превращен в абсолютного «овоща». Этот красавчик с густой копной рыжих волос, от которого не могла оторвать глаз ни одна девчонка, был переломан, перемолот и, в конце концов, не приходя в нормальное состояние, отдал свою душу Богу двадцати восьми лет отроду, в светлый праздник Преображения Господня в конце августа 1969 года. Но тогда мы еще не знали ничего этого. Мик дал мне очень много. Хотя мы были с ним знакомы, если так можно сказать, «шапочно», он приобщил меня к первоклассной музыке, и за это ему большое спасибо. И да упокоится душа его с миром…

 

            Мы с Кириллом вышли из комнаты Мика и стали пробираться к окну. Тихо, без разговоров, пересекли коридор, вылезли в окно и спустились вниз все по той же пожарной лестнице. Операция прошла успешно. Мы никем не были замечены.

            - А я тебя знаю, — сказал Кира, когда мы уже шли по улице. — Ты на танцах на басу играешь.

            - Да, — ответил я, не слишком обрадовавшись.

            Я не очень любил, когда меня узнавали.

            - Если бы у меня были таланты, то я бы точно играл на басу, — продолжал Кира. — А так ни на чем не играю. Как ты умудряешься и петь, и играть одновременно? Не понимаю.

            - Да я и сам не знаю, — отвечал я. – Просто слушаю ударника, зажимаю ноты и пою.

            Мы обогнули здание, подошли к мопеду, одиноко стоящему у дерева.

            - Вот. Мой верный конь, — похвастался Кира. – Давай подброшу. Тебе куда?

            - Мне на Оптический, — сказал я.

- Поехали. Доброшу, — ответил Кира, и мы с ним, усевшись на мотоцикл, поехали по нашему родному городу. Если бы мы тогда знали, сколько нам еще придется пережить вместе!!!

 

*   *   *

С Кирой мы прообщались целый год. Хороший это был год, последний год нашего детства. Пришла пора выпускаться из школы и определяться, кем мы дальше будем. Про меня все было ясно. Я собирался в Москву, в Консерваторию, а вот Кира еще выбирал. Это было начало лета 1968 года. Я носился по городу, прощаясь со всеми. Матушка моя собирала на стол. Было похоже, что меня отправляют на фронт. Она пригласила всех соседей на проводы. Я приехал к Кире в гараж, чтобы пригласить его. Кира традиционно копался в мопеде.

- Привет, — сказал я. – Придешь ко мне на проводы часов в пять?

- А, это ты, — сказал он, поднимая голову.

            Но я не успел ответить. Его внимание, а затем и мое привлекла юная  симпатичная особа в легком, колышущемся на ветру ситцевом платьице. Она шла по противоположной стороне улицы, точнее сказать, плыла по ней. Жизнь – очень интересная штука. Бывает так, что ты десятилетиями общаешься с одними и теми же людьми, ходишь по одним и тем же дорогам и вообще, живешь однообразной размеренной обывательской жизнью. И вроде бы, все у тебя хорошо, вроде бы, и зарплата нормальная, и жена-красавица, и дети здоровы. Но в какой-то момент ты понимаешь — хочется чего-то нового. И – как по щучьему велению, по твоему хотению в твоей жизни начинают появляться новые люди. Кира смотрел на девушку как завороженный. Я же, по своей природной застенчивости, жутко боялся знакомиться с девушками на улице. Даже когда они подходили ко мне после концертов, я чувствовал себя как-то неловко, скомканно. Но Кирилл был не из таких. Он быстро сориентировался в ситуации и в тот момент, когда девушка поравнялась с нами, быстро и без запинки выпалил залпом из всех орудий:

            - Привет, Марин.

            Вот дает, подумал я. – Высший пилотаж. — Уверенно, нисколько не боясь. Вот мне бы так научиться!

            Девушка остановилась. Приглядываясь и пытаясь вспомнить, кто стоит напротив нее, она неуверенно сказала:

            - Извините, а мы знакомы?

            Ситуация начинала разворачиваться. Я с нескрываемым любопытством наблюдал за происходящим.

            - Ой! Извините, ошибся, — сказал Кирилл. – Но коль вы остановились, то разрешите уж тогда познакомиться с вами.

            Девушка стояла, совершенно опешив от такой наглости.

            - Кирилл Носов, — сказал он, протягивая ей свою руку.

            - Екатерина, — медленно, вглядываясь в него, проговорила девушка.

            Создавалось впечатление, что Кира – гипнотизер, а девушка — это змея, которая слушает его флейту и повинуется ему.

            - Слышите, Сергей, какое красивое имя – Екатерина, — сказал Кирилл, глядя на меня.

            Я не мог оторвать от девушки глаз. Черты ее лица были абсолютно правильными. Не было ничего лишнего, ничего, что могло бы оттягивать внимание на себя. Красивые, чуть округлые глаза, аккуратный, не вздернутый и в то же время не выпирающий носик, прямой подбородок. Было ощущение, что девушка шагнула с экрана кинотеатра к нам, в нашу простую и обыденную жизнь.

            - Так вот, Екатерина, мы, то есть я и Сергей, приглашаем вас на танцы сегодня вечером в парк. Вы придете? – спросил Кира.

            Девушка начинала выходить из стопора.

- Не знаю. Мне, вообще-то, надо к зачету готовиться, — робко протянула она.

Я тоже очнулся и вытянул из себя:

- Приходите, пожалуйста, Екатерина. Нам будет очень приятно.

Она легко улыбнулась и сказала:

- Хорошо, тогда в 19.00 в парке, у входа на танцплощадку. Договорились?

- Так точно, — ответил Кирилл и рассмеялся в полный голос.

Катя немного отошла от нас, затем обернулась, посмотрела на Киру, потом на меня, слегка улыбнулась и проследовала далее своим путем. Две минуты — и девушка была его. Просто какая-то фантастика.

- Как у тебя так легко получается? Не знаю… — говорил я, смотря в след Екатерине, уплывающей от нас легкой воздушной походкой.

- Не боись. Научу. Ничего сложного. Просто будь самим собой, — говорил Кирилл, залезая на своего «коня».

- Да это как раз самое сложное для меня, — сказал я.

- Ладно, садись. Подвезу, — сказал Кира. – Тебе домой?

 

Мы посидели с мамой и гостями. Попели песни и рванули на танцы. Это был мой последний концерт в нашем городишке, так сказать, прощальная гастроль. Я не сильно переживал по этому поводу, но странный холодок пробегал по телу. Мы стояли с Кирой у входа в парк и ждали Катю. Я первым увидел как легко, будто порхая, она шествовала по направлению к нам. Не могу сказать, что она была радостна, даже скорее наоборот, она была очень серьезна. Как мы потом узнали, жизнь у нее складывалась непросто. Ей пришлось всего добиваться самой. Особенно меня поражала ее немногословность. Она сознательно прикрывала свои эмоции, не выставляя их напоказ. Я любовался ею. Она была все в том же своем легком летнем платье зеленого цвета, а на голове у нее был зеленоватый платочек, который был ей очень к лицу, делая ее образ, как сейчас модно говорить, привлекательным и стильным. 

«Какая прекрасная девушка, — думал я тогда. - Когда-нибудь у меня будет такая же».

- Привет, мальчики, — легко произнесла она. – Заждались?

- Что вы, сударыня! — мгновенно и без запинки отвечал Кирилл. – Вы очень пунктуальны. Ровно 19.00. Как и договаривались. Очень приятно иметь дело с девушкой, которая не заставляет себя ждать.

Она посмотрела на Киру и нежно улыбнулась в ответ.

- Здравствуйте, Екатерина, — сказал я. – Пойдемте. Будем прорываться.

Народу собралось немало. Да нет, это не потому, что я играл последний концерт, просто скоро начинались экзамены, и всем хотелось оторваться перед предстоящими испытаниями. Мы пробрались сквозь толпу. На воротах стояли ребята с красным повязками. Наш комсомол.

            - Ребята, это со мной, — практически прокричал я привратникам. Толпа к этому моменту совсем уже закипала и пыталась начать штурм входа.

            - Только в последний раз, Серега, — сказал мне один из них.

            - Клянусь, что в последний, — с легкой неуверенной улыбкой пообещал я, и мы миновали врата, ведущие нас в прекрасный мир Музыки и Свободы.

             — Все. Оставляю вас здесь, — сказал я. – После концерта у входа.

 

В нашем уездном К. ребят, слушающих джаз, было не так уж много. В те годы всех скрутила битловская лихорадка. Я тоже очень любил битлов, которых нельзя было не любить. Их притягательность, на мой сугубо личный взгляд, была в том, что они создали абсолютно свою, ни на кого не похожую реальность. Их кажущаяся, на первый взгляд, простота и какая-то неземная мелодичность покоряли всех. Вот и мы, играя на танцах в нашем парке, частенько исполняли их песни. В те годы я был — Пол, то есть служил на басу. Могу смело заявить, без особого преувеличения, что в те золотые деньки я был лучшим басистом нашего городка. Димка был Ринго, он стучал в барабаны, Илюха служил Джорджем (как вы понимаете, второй гитарист), ну, а Евгению, само собой, досталась должность Джона. Это была моя первая, еще не профессиональная, но уже группа. Кстати, мы имели огромную местную популярность, как говорится, были широко известны в узких кругах. Если честно, то мы зарабатывали этими выступлениями довольно приличные деньги. За одно выступление я приносил домой столько же денег, сколько моя матушка зарабатывала за месяц в библиотеке. Поэтому она особо не ругалась на меня за это мое увлечение, тем более, что оно не помешало мне закончить музыкальную школу с отличием. Ладно, вернемся к повествованию.

            Мероприятие началось. Мы вышли на сцену и взяли инструменты. Зал встретил нас первыми аплодисментами. И мы начали играть «Love Me Do». Надо сказать, играли мы слаженно, программа была накатана так, что если бы нас разбудили ночью, то мы даже в полусне сыграли бы четко свои партии. Эта песня была нашей визитной карточкой. Зал заводился с пол-оборота, лишь только заслышав первые аккорды. Как показало время, в концерте самое главное — правильно выбрать первую песню. Но первой песней, которую я услышал у «Битлз» была не «Love Me Do», а «Yеsterday». Помню, это было на какой-то вечеринке в медучилище. Кто-то достал рентгеновский снимок, на котором была записана только одна песня, и это оказалась именно «Yesterday». В тот вечер я прослушал ее раз пятьдесят. Я слушал, слушал и никак не мог оторваться. Это была настоящая магия. Ничего подобного по легкости и простоте я до этого не слышал.

А тем временем на танцплощадке Димка был просто великолепен. Он вырос на моей памяти в настоящего профи. Играя все партии чисто, ритмично на своих почти развалившихся за годы работы барабанах, он еще успевал засматриваться на девчонок. Это был мой любимый Ринго. Как я узнал позже, сначала в «Beatles» на ударных играл Пит Бест, но он ушел из группы, и на его место был призван Ринго. Я думаю, что именно с его приходом и начался тот «Битлз», который все мы любим. Оставшейся на тот момент троице не хватало человека, способного просто любить их всех. Пол и Джон были авторами, Джордж был великолепным музыкантом, а Ринго, будучи настоящим человеком, смог все это сцементировать. Если Пол, Джордж и Джон ссорились, все примирения проходили традиционно в доме у Ринго. Когда распался «Битлз», его как-то спросили: «Что вы думаете по поводу этого распада?» Ринго ответил, что Пол МакКартни – лучший басист в мире, и ему очень нравится с ним играть. Таков был ответ этого парня.

Концерт шел своим чередом. Отыграли еще пару песен других групп и опять вернулись к «Битлам». Мы переглянулись с Илюхой, Димка дал счет, и мы заиграли «I Wanna Be Your Man». Это была любимая песня Ильи. Илюха и Евген стояли и пели по-битловски в один микрофон. Было ощущение, что от вырабатываемой ими энергии можно было запустить все освещение в городе. Начальство подходило и говорило, чтобы мы играли поспокойнее, но в тот вечер нас было не остановить. Мы делали музыку и получали настоящее удовлетворение от этого процесса. Илюха, будучи Джорджем, всегда старался быть хорошим гитаристом, насколько его хватало. Самый близкий друг Джорджа Эрик Клэптон говорил: «Я думал, что я рок-звезда, но когда мы оказывались в компании с Джорджем, все внимание автоматически переходило на него». По словам все того же Эрика, он был лишь только блюзовым гитаристом, а Джордж, смешав блюз и английскую музыку, создал совершенно новую, ни на что не похожую до этого музыку. И даже сам сэр Пол признавался, что когда он заходил мелодически в тупик, он шел к Джорджу, и тот показывал ему аккорд и говорил, что надо уйти сюда, и мелодия совершала неимоверный поворот. Позже Джордж сыграет первые благотворительные концерты в помощь жителям Камбоджи, положив начало целому ряду благотворительных мероприятий, на которых музыканты будут собирать средства в помощь нуждающимся. Господь будет  милостив к Джорджу и даст ему (при наличии опухоли мозга) возможность досвести последний альбом, и заберет его к Себе через три дня после окончания работы.

Мы отыграли несколько быстрых песен и начали играть «Girl». Эта песня больше всего нравилась Евгену, нашему Джону. Он всегда начинал немного грустить, слушая или играя эту песню. Вероятно, вспоминал свою первую любовь. Я так и не спросил его об этом ни разу. Ну, а про Джона Леннона не стоит много говорить. Надо просто слушать его песни.

 

Этот танец, как и все медленные, в этот вечер Кирилл танцевал с Катей. Я смотрел на них со сцены и думал: какая странная пара. Он, такой разбитной, рубаха-парень — и она, такая утонченная, хрупкая. Но тем не менее было в них что-то такое, указывающее на их родство, что-то, заставлявшее поверить в реальность любви, притом любви с первого взгляда. Мне казалось, что Кирилл в тот день не совсем понял, что произошло в его жизни. Он думал, что просто включил свою всегдашнюю схему и просто закадрил очередную девчонку, но как показало время, он ошибался на этот счет. Они кружились, прижавшись друг к другу, не говоря ни слова, и наслаждались друг другом и танцем.

Да, я совсем забыл рассказать о Поле МакКартни. Я же все-таки был в те годы басистом, и связь с этим человеком у меня была, да и сейчас остается, очень крепкой. Тандем Пола и Джона был для коллектива определяющим. Большинство песен они написали вдвоем. Но после распада коллектива Пол написал персонально еще немало прекрасных песен, доказав тем самым, что является яркой самостоятельной творческой единицей. Многие считают, что эти песни – более низкого порядка, кто-то вообще их не слушает, а я лично их очень люблю. Каждый раз, когда я слышу, что сэр Пол готовит к изданию новый альбом, я начинаю ожидать выхода этой пластинки, и ни разу не было такого, чтобы диск мне не понравился. И еще одно хотелось бы добавить. Где-то в середине двухтысячных годов я оказался в Лондоне в одном закрытом ночном клубе на вечеринке по поводу выхода альбома моих друзей. Мы много джемовали, играли все наши любимые стандарты, пили шампанское и веселились, как мальчишки. На сцене стоял классический джазовый бардак. Вечер клонился к закату, и в этот момент на сцену вышел опоздавший, и притом очень сильно сам сэр Пол. Зал взревел от восторга. Я стоял со скрипкой в руках и не мог поверить своим глазам. Этого никак не могло произойти в моей жизни. Мои друзья о чем-то с ним пошептались, и барабанщик с басистом начали играть боссоновный ритм. Сэр Пол сел за рояль и заиграл «Yesterday». Это было чудо! Он сыграл тему и показал мне взглядом:  начинай импровизацию. Я ударил по струнам смычком, и звуки сами полились беспрерывной рекой.

Это было много-много позже. А тогда, стоя на нашей провинциальной танцплощадке, мы добрались до последнего нашего номера, и меня охватило какое-то особенное чувство, не передаваемое словами. Ты стоишь на сцене и играешь последнюю песню. У тебя внутри нет ни печали, ни радости – ничего. Ты просто стоишь, весь наполненный благодарностью Богу и тем ребятам, которые с тобой, за то, что все это происходит сейчас. Ты ясно понимаешь, что часть тебя навсегда останется здесь, на этой сцене, в этом парке, под этими огромными деревьями. Ты стоишь и понимаешь, что ты молод и все у тебя еще впереди, и от этого ощущения тебе становится легко и радостно на душе. В тот вечер в гримерной я сказал ребятам, что никогда их не забуду и что они навсегда останутся частью моей семьи. Мы встали, обнялись, как это всегда делали перед выходом на сцену, и молча простояли несколько минут.

            - Ну, все. Я побежал, — сказал я.

Ребята продолжали стоять обнявшись и с улыбкой смотрели мне вслед. Димка так и остался в К. Играл на свадьбах и похоронах на тубе. Пристрастился к портвейну и в конце концов спился. Илюха несколько раз привлекался за фарцовку, но власти ни разу не смогли пришить ему срок. В конце семидесятых, найдя у себя еврейские корни, он при первой же возможности рванул в Израиль, на историческую родину. В девяностые мы с ним случайно встретились в Яффо. Меня кто-то окликнул по-русски, я обернулся и никак не мог узнать, кто стоит передо мной. Илюха растолстел и стал настоящим еврейским папой с четырьмя детьми и красавицей-женой. Мы с ним всю ночь просидели в полупустом баре. Пили то джин, то виски, то водку с пивом и никак не могли напиться. Он-то мне и сказал, что в семидесятых Женька стал настоящим хиппаном и подсел на травку. Весь высох и не был похож сам на себя. Однажды он шел по ночному городу и два пьяных бывших зека пристали к нему и начали его избивать. Потом один разбил бутылку и розочкой пырнул его в живот. Женька, этот тонкий вежливый человек, который любил всех и вся, который ни разу не сказал никому грубого слова, который был сама любовь, был убит в пьяной драке двумя подонками жестоко и хладнокровно. Их потом нашли, дали им сроки, но человека уже было не вернуть. В последние годы Женька играл в знаменитой в городе группе «Окна». Закончив музыкальное училище по классу альта, он связался с рок-музыкантами. Как-то мама его ударила в сердцах по лицу, сказав, что не для того она его растила, чтобы он играл эти песенки. Когда она увидела на похоронах, сколько людей,  пришли с ним проститься, то была в шоке. Все подходили к ней и говорили, сколько их сын сделал для них, и целовали ей руки. Вечером после похорон она сказала Илье, когда все уже разошлись, что она и не подозревала, что ее сын настолько был любим всеми. Все это Илюха рассказал мне ближе к утру, когда бар начали прибирать уборщики. Хозяин бара, видимо, уже хотел нас выпроваживать, но увидев, как два взрослых мужика сидят и тихо плачут, запивая слезы водкой, отошел в сторону и сказал уборщикам, чтобы они нас не трогали. Так мы и сидели молча, два советских человека в израильском баре, и только подливали друг другу водку и заталкивали ее в себя. Илюха оставил мне свои координаты. Иногда, когда мне становится совсем хреново и я начинаю хандрить, я набираю его номер и, услышав Илюхин оживленный голос, просто слушаю его, а он, не дав мне вставить ни слова, начинает рассказывать о своих детишках, о том как один поступил в Гарвард, другой уехал в Швецию, третья все никак не выйдет замуж, четвертый –  весь в него, а жена вообще растолстела до неузнаваемости и все хочет сделать себе какую-то дорогостоящую операцию и наконец-то избавиться от лишнего веса. Я слушаю его и улыбаюсь. Что может быть лучше друга, который может рассказывать о своей семье часами?

 

Но вернемся к нам на танцплощадку. С Кирой и Катей мы встретились, как и договаривались, у входа. Ребята стояли, взявшись за руки.

             - Молодец, Серега, — сказал Кирилл. – Ты играл сегодня, как бог.

            - Ты преувеличиваешь, — ответил я, глядя на Екатерину.

            - Не думаю, — сказала она. – По-моему, он недалек от истины.

            - Я сейчас прям покраснею, — сказал я, и мы двинулись в сторону дома, через наш любимый парк, в котором было прожито столько замечательных моментов.

 

Я хотел проводить ребят до ворот и пойти домой, как вдруг заметил несколько парней, идущих за нами чуть-чуть поодаль. Как говорили классики, «вечер переставал быть томным».

            - Катерина, это случайно не ваши старые знакомые? – спросил я и посмотрел на нее, а потом на Киру.

Было понятно, что те двое, что идут за нами, – это лишь часть компашки, с которой мы должны будем сегодня повстречаться. На такие задания обычно отправляли самых молодых, а основные силы ждали своего часа в условленном месте в ожидании сигнала.

            - Да нет. Впервые их вижу, — ответила она спокойно, ничего пока не понимая.

            - Ясно. Давайте-ка я вместе с вами прогуляюсь до вашего дома, Екатерина, — спокойно, не показывая испуга, сказал я, хотя уже немного было не по себе. – Вот только еще разборок перед отъездом не хватало, - подумал я.

            Мы шли по ночному К. и о чем-то разговаривали. Екатерина была сконцентрирована, почти не улыбалась, но при этом была какой-то трепетно нежной. Кира был великолепен, как только мог. Я шел и мысленно прощался с городом моего детства. Если честно, то у меня от него были не только положительные воспоминания. Я помнил и послевоенную разруху, и постоянно находящуюся на работе маму, и отсутствие горячей воды, и нехватку продуктов, и наше практически беспризорное, безотцовское детство. Я помню тревожные  шоблы ребят по сорок и более человек, носившиеся по стройкам и городским окраинам. Помню никогда не прекращающиеся драки «район на район». Помню ту девушку в красной безрукавке, надетой на белую рубашку, от вида которой впервые екнуло сердце. Помню свою музыкальную школу и много классической музыки – от моего любимого Баха до Рахманинова и Чайковского. Я помню все это. А насчет музыки могу сказать искренне, что я любил и ее, и свою музыкальную школу. Я был одним из немногих, кому приносило радость обучение в этом учреждении. Музыка мне всегда давалась легко. Она была огромным, очень интересным, ни с чем не сравнимым миром. В семнадцать лет я уже не мог себя представить без музыки. Все это было в моем городке, и все это останется во мне навсегда, независимо от того, куда меня занесет судьба — в Нью-Йорк, Тель-Авив или Мальмё.

            Пока я размышлял обо всем этом, а Кирилл веселил Екатерину, мы подошли к подъезду ее общежития.

            - Вот мы и пришли, мальчики, — тихо сказала она.

            - Тогда до свидания, Екатерина. Было очень приятно провести с вами вечер, — сказал я. – Никогда не думал, что может быть так легко с людьми, с которыми познакомился только сегодня утром.

            - Что ж, тогда надеюсь, еще встретимся, — улыбнулась Катя.

            - Только не в ближайший год, — ответил я. – Завтра уезжаю поступать в Москву, в Консерваторию.

            - Только познакомились, а уже надо расставаться, — подтвердил Кира.

            - Мы обязательно встретимся, — сказал я. – Это я вам обещаю. Ну, ладно, не буду вам мешать. Прощайтесь. Кирилл, я буду за углом на каруселях.

            - Еще раз до свидания, Екатерина, — сказал я.

            - Удачи, Сергей, — ответила она и добавила – Во всем.

            - Спасибо, — ответил я и направился к качелям.

            Пока я там сидел, двое ребят, шедших все это время за нами, стояли на углу дома и наблюдали за мной, но не решались или не считали нужным подходить ко мне, пока не появится Кира. Я понимал, что мой новый друг им нужен больше, чем я.

            Кирилл попрощался с Катей и подошел ко мне.

            - Смотри. Похоже, по наши души, — показал я на двух пацанов, которые уже начали двигаться в нашу сторону. И вот когда они подошли к нам, из-за угла здания появились еще пять человек, но уже взрослых ребят, лет по двадцать пять.

            - Ну, че? – спросил первый из тех, которые шли за нами, сплевывая по-блатному на землю.

            - Зассали, че ли? – спросил второй, глядя на Кирилла.

            - Ребята, шли бы вы по домам, — спокойно сказал Кира.

            В это время подошли старшие.

            - А ну, шпана, отзынь, — сказал высокий блондин. Стало ясно, что он у них за главного. Это был Леха-Клещ, известный на всю округу хулиган. Он часто приходил к нам на танцы и постоянно лез без билетов.

            - Ну? — спросил он, глядя прямо в глаза Кириллу. – Чего, новую девочку захотелось? Так вот… Она моя. Понял, соплячок?

            Кира держался молодцом, не поддаваясь на провокации. Меня уже начало колотить от напряжения.

            - А она мне сказала, что у нее нет парня, — ответил Кирилл. – Так что, может, ты придумываешь все это, браток.

            - Какой я тебе браток, стиляга недобитый, — огрызнулся Леха. – Патлы поотпускали и думают, что все можно. Так. Чтобы я тебя больше здесь не видел. Ты понял? Если увижу — рожу начищу.

            Кира собрался с силами и сказал:

            - Не могу такого обещать, ибо у нас свободная страна, и я где хочу, там и буду ходить.

            - Эй, дрищ, — крикнул Леха малому, второму из тех, который пас нас всю дорогу.          

Тот подошел к Лехе. Леха мотнул ему головой, показывая на Кирилла, и малой двинулся в нашу сторону. Все, началось… - промелькнуло у меня в голове. Пока малой шел в нашу сторону и отвлекал тем самым наше внимание, Леха надел кастет на руку. Остальная кодла зашевелилась. Малой подошел к нам. Остановился. Посмотрел на Киру, потом на Леху, потом снова на Киру и со всего размаха ударил головой Кирилла в живот. В это время вся остальная шайка налетела на нас. Кирилл начал отбиваться от малого, я уже пытался дать кому-то в глаз. Кто-то обхватывал Киру сзади, чтобы Леха мог заехать ему прямо в лицо. Я успел ударить этому пацану в печень, и тут уже началась «куча мала». Нас начали мутузить со всех сторон. Я орудовал руками, при этом пытаясь закрывать свое лицо. «Только бы не по лицу, только бы не по нему», - мелькало у меня в голове. И вот, когда казалось, что спасения уже не будет и что нас сейчас добьют, в это самое мгновение я услышал спасительный звук свистка. К нам на помощь  бежала милиция. Вся эта кодла, которая еще несколько минут назад была такой смелой, разбегалась в разные стороны со скоростью света или даже быстрее. Из подъезда общежития к нам на полном ходу мчалась Катя. Это она, увидев из окна, что с нами происходит, вызвала милицию. Милиции мы сказали тогда, что никого из этих ребят не знаем. Заявление писать тоже не стали. Все покинули поле битвы, а мы втроем сидели на каруселях. У меня болели все бока и правое плечо, но лицо не пострадало. Кире досталось сильнее, у него под правым глазом был фингал. Катя взяла Киру под руку и положила ему свою голову на плечо. Мы, трое, сидели и думали каждый о своем.

 

*   *   *

            Вот и перекусил. Надо дальше продолжать повествование. Так, на чем я остановился? Ну, да… Рассказал про наш городок, про Киру, про Катю. Самое время все-таки вернуться в нашу машину и , наконец-то, рассказать о поездке.

 

            - Кирилл, а ты чайку-то взял с собой? – спросил я, потирая руки.

            - Обижаете, гражданин начальник. Там сзади термос, — ответил он. – Ой, извини, — поправился он.

 

             — Ничего. Все нормалек, — сказал я, доставая термос.

            С определенных пор я не очень любил комбинацию слов «гражданин начальник».

            - Будешь? – спросил я Киру. – Он одобрительно кивнул головой и начал разливать чаек.

Наша машина продолжала свой путь через ночь. Москва была все ближе и ближе.

- А помнишь, как я первый раз приехал к тебе в Ленинград? — спросил я. - Мы с тобой гуляли по городу. Были белые ночи. Ты еще говорил, что скоро должна приехать Катя. А на следующий день рванули на Финский залив.

- Как же там было здорово, — вспоминая те деньки, ответил Кира.

- Хорошее время было, — продолжал я.

- Сколько же мы тогда с тобой джаза переслушали в то лето? – спросил Кира.

- Ты как раз у финнов тогда пластинки покупал, — сказал я.

- Майлза Девиса, Телониуса Монка, — продолжал Кирилл. — Мы сидели тогда, слушали все это и обалдевали от их игры.

- А я все Бейси тебя просил купить, — вспоминал я. – Прекрасное лето семьдесят второго. Нам по двадцать два было.

- Мы еще тогда думали, — продолжал Кира, – а что, если взять и уплыть в Финляндию?

            Как так получилось, что мы, два абсолютно разных человека, стали такими близкими друзьями? Наверное, джаз нам помог и книги Маэстро. Мы хотели, как и его герои, так же любить, так же дружить, так же жить. А потом судьба нас свела и с самим автором этих книг. И это было одно из чудес.

- А потом Светка появилась, — продолжал Кирилл, — и вы уже ко мне вдвоем стали приезжать. Мы гуляли по Ленинграду. Она все Бродского читала. Как же она его любила! Столько наизусть стихов помнила… По-моему, все-таки она его любила больше всех.

- Это точно, Кира, - подтвердил я. — А потом ты взял себе свой «запор». Помнишь, ты мог о нем разговаривать часами.

- Да я и сейчас могу часами, только никто слушать меня не хочет, — отозвался радостно Кирилл, вспоминая свой «Запорожец».

- Извини. Но сегодня я тоже не готов разговаривать на эту тему, — улыбаясь, ответил я.

- Вот и ты соскочил, — сказал как бы расстроенным голосом Кирилл, и мы снова замолчали.

 

И все-таки мне опять придется отклониться от повествования. Я совершенно забыл рассказать про один фильм, напрямую связанный с «Beatles», а значит, и с моей музыкальной молодостью. Как-то, в середине восьмидесятых, вернувшись с гастролей, мы с женой решили пойти в кино. Посмотрели афишу и увидели, что в кинотеатрах идет польский фильм «Вчера». Это сейчас ты заходишь в интернет, смотришь трейлер, читаешь рецензии и только после этого идешь в кино. И то на самом деле чаще всего просто скачиваешь фильм с Торрента и смотришь дома, тем более, что большинство фильмов есть в HD-качестве. А тогда кроме афиши и нарисованных на ней неких странных лиц ничего больше не было известно о предлагаемой к просмотру картине. Что было изображено на афише, я не помню, но мы с женой всегда любили польский кинематограф. Было в нем что-то нездешнее, несоветское, даже когда рассказывалась самая обыкновенная производственная история. Так вот. Фильм оказался точь-в-точь про мою молодость и про наш самодеятельный коллектив. Сюжет был таков. Супружеская пара сидела в коридоре суда и ожидала приглашения судьи, который рассматривает дело об их разводе. Мужчина начинает вспоминать свою молодость – как он познакомился с будущей женой, как они играли на танцах, как распределили себе роли, кто из них Пол, кто Джордж и так далее. Я просто офигел от этого сюжета. Оказывается, не только мы, но и во всем мире тысячи ребят взяли в руки гитары и запели песни битлов. Я сидел и вспоминал своих ребят — Киру, Катю… Иринка поняла мое состояние и, обняв меня, придвинулась поближе. Все-таки кино – это очень здорово. Ты можешь прожить еще одну жизнь и вместе с героями можешь оказаться в различных местах, можешь попасть в любое время и примерить на себя, как бы ты поступил в тех или иных обстоятельствах. Эту картину потом я пересматривал несколько раз и, несмотря на всю трагедийность повествования, был искренне рад за ребят из кинофильма. Они прожили настоящую жизнь, хоть и закончилась она не у всех из них хорошо. Спасибо тебе, кино, за те прекрасные мгновения, которые ты даруешь нам!

 

*   *   *

На следующий день после моего последнего концерта в родном городке я пришел на вокзал. Скорый поезд увез меня в столицу нашей Родины – Москву, где пройдет вся моя голодная, но прекрасная юность. Этим же летом, чуть позже, Кира рванул в Питер и поступил в университет. Катя доучивалась в нашем городке в медучилище и на каникулы ездила к Кириллу. Судьба развела нас по разным городам, но мы всегда помнили друг о друге. Взрослая жизнь давалась нелегко. Денег не хватало ни на что. Все устраивались, как могли. В отличие от меня Кира всегда был молодец. Деньги к нему так и липли, и в этом ему помогала его тяга к технике. Он наладил в своей общаге выпуск колонок и усилителей. Аппаратуры тогда не хватало катастрофически. Импортную купить было почти невозможно, а наша промышленность производила не очень-то много. Так вот, Кира с ребятами доставал запчасти, паял их, запечатывал в короба, и получалось изделие. Бизнес был по тем временам не совсем легальный. Кира обещал нам быть осторожным, насколько это будет в его силах. Так что деньги к нему приходили регулярно, но тратить их надо было аккуратно, чтобы никто не мог догадаться, откуда у молодого человека такие суммы. Короче говоря, жизнь кипела и неслась вперед на всех парах.

Однажды без приглашения Кирилл примчался к нам в Москву. Он всегда помнил, что у Светки 1 июня день рождения. Да, это был 1975 год. Светке тогда как раз исполнилось 20 лет. Я только что проснулся и лежал, обдумывая план действий на сегодня. Светка еще спала детским сном. В дверь позвонили. Я встал, чтобы открыть дверь.

             — Кто там? — спросил я сонным голосом.

- Цвэты нужны? – послышался кавказский голос из-за двери.

             Я подумал: какие еще цветы в семь утра? Открываю дверь, а там — Кира.

- Что, не ждал? Где именинница? Дайте мне ее расцеловать, – говорил Кира, неся впереди себя огромный букет цветов.

            Светка, радостная, вся растрепанная, выбежала в коридор и, увидев Киру, бросилась к нему на шею. Как же она его любила! Да по-другому и не могло быть. Они кружились в прихожей. Я смотрел на них и был несказанно рад, что у меня такая прекрасная любимая (которой сегодня опять восемнадцать лет) и что у меня есть настоящий друг, примчавшийся к нам сегодня из Питера, несмотря ни на что. Весь день мы бродили по нашей любимой Москве. Сходили на Красную площадь, потом пошли вверх по Никитской до площади Никитских ворот. Затем прошлись по бульварам и, уже уставшие, доползли до Чистых прудов. Там мы и рухнули на лавку около «Современника». Погода была роскошная, Светка была счастлива, а про меня и говорить нечего. Потом мы бродили по арбатским переулкам, вспоминали с Кирой наш городок и вечером наконец-то добрались до дома. Кира не унимался и хотел продолжения банкета. Да и нам уже перехотелось спать, и  тогда Кира предложил:

 - А давайте сыграем в кино!

Сказать, что мы все любили кино, это значило бы не сказать ничего. Мы все были, если так можно выразиться, киноманами. В нашем послевоенном детстве кино было единственным развлечением. Мама отправляла меня на лето к бабушке моего одноклассника в деревню, где мы весь день носились по широким просторам рязанских полей, купались на речке, рыбачили и т.д. Но все равно все ждали вечера. Мы знали, что когда стемнеет, киномеханик дядя Ваня зарядит бобину в свой кинопроектор, и на белом экране появятся актеры. Они начнут показывать нам совсем другую, неведомую для нас жизнь. Дядя Ваня даже давал мне иногда покрутить ручку кинопроектора. Разве можно забыть те минуты? Когда я сидел и крутил эту ручку, мне казалось, что я сам снял это кино, и сейчас я приехал сюда, в эту богом забытую деревню только лишь для того, чтобы здешние самые обычные люди смогли увидеть сие волшебное действо. Наверное, если бы я не стал музыкантом, я неминуемо стал бы кинорежиссером. Вот только не знаю, хватило бы у меня таланта на то, чтобы снять большую и интересную картину? Так что, когда Кира предложил сыграть в эту игру, у нас у всех загорелись глаза, и мы с удовольствием включились в процесс.

- А это как? – спросила Светка, уточняя правила игры.

- А почти как в города, вот только, — продолжал Кира, — ты встаешь и начинаешь показывать какие-то движения, как это делал твой любимый персонаж. А мы должны угадать, что это за фильм. Вроде бы все просто. Попробуем?

- Тогда, чур, я первая,– сказала Светка.

            Она встала, расставив ноги на ширину плеч, и провела по своим великолепным бедрам расправленными ладонями сверху вниз по ягодицам. Потом пристально посмотрела на нас очень серьезным взглядом, подняла руки и, взявшись за воротник своей рубашки, раздвинула его резким движением в разные стороны. Затем, сверкая своими глазищами, она начала медленно покачивать бедрами в ритме румбы. Она начала двигаться, слегка приподнимая свою юбку. Потом подошла к стене и, улыбаясь, оперлась на нее руками, продолжая танцевать. Потом она подняла меня с места и начала делать вид, что учит танцевать, как будто я неопытный юнец.

- Ни за что не догадаетесь, что это за фильм, — сказала возбужденная и радостная Светка.

Но надо было знать Кирилла. Он посидел немного, делая умный вид, как будто перебирает в голове фильмы. На самом деле Кира уже давно угадал, что это за фильм. Светка предвкушала свою победу.

- Я не знаю, – сказал я.

- А ты, Кирилл? – спросила Светка.

- Я думаю, – начал он, затягивая нарочно фразу, – что это, – последовала еще одна пауза, — «8 с половиной» Феллини, – выпалил он.

- Я так не играю, – сказала как бы обиженно Светка.

            И мы все захохотали.

            - Молодец, Кирилл, не ожидала, что угадаешь, — добавила радостная Светка.

- Ты же знаешь, Феллини — мой любимый режиссер, — сказал Кира. — Он самый настоящий гений. В 1963 мы с отцом специально ездили в Москву на кинофестиваль. Я там этот фильм и посмотрел. Конечно, тогда я ничего не понял, но я увидел какое-то совсем другое кино, не такое, как у нас. Я всегда знал, что если бы я снимал кино, я бы снимал его именно так. Федерико – режиссер-психолог. Он достает наружу все наши страхи и сомнения, показывает нам, что внутри мы все одинаковые. Это просто фантастика.

- Это точно, — добавил я. – У него столько информации в каждом кадре. Можно брать любой кадр, и он будет представлять собой полноценную картину. А как у него играют актеры! А операторская работа? Не зря его называют Мастер.

- Да, он великий мастер, — согласился Кира.

 

Сейчас, храня на хард-диске всего Феллини, я частенько ставлю его фильмы, когда бываю дома. Первые его работы - «Дорога», «Ночи Кабирии» - уже давно стали классикой. Чего стоит финальная проходка Джульетты Мазины в «Ночах Кабирии»! Сцена идет не более минуты, но в глазах этой маленькой, смелой и крепкой по жизни женщины есть все: и горечь, и радость, и всепрощение, и любовь. Из этого периода на самом деле мне больше всего нравится фильм «Белый шейх» — уж больно он радостный, даже, правильнее сказать, праздничный. Не буду вам рассказывать сюжет, надеюсь, вы сами захотите посмотреть его, если еще не видели. А какой там великолепный Альберто Сорди! Да! И прекрасная музыка Нино Рота! Браво, Мастер! Браво! Про «Сладкую жизнь» и «8 с половиной» нет смысла говорить, это тоже классика, а вот про «Джульетту и духи» мне хочется вам рассказать. Я думаю, что этот фильм незаслуженно забыт на фоне ранее перечисленных признанных хитов. Во-первых, это первый цветной фильм Феллини. Здесь он развернулся в полный рост в том, что касается цвета. Витражи зданий, цветы, платья, интерьеры комнат в доме – все являет собой потрясающее буйство красок. Во-вторых, история, рассказанная в фильме, – это чистой воды психоанализ, история преодоления страхов, избавления от комплексов. Самое главное — у этого фильма есть счастливый конец, вывод сюжета на позитив, чего, кстати, не хватает многим современным фильмам. Только не считайте меня брюзгой после этих слов, но это так и есть, если вы повнимательнее присмотритесь. А в-третьих, это просто великолепный фильм, во всех смыслах этого слова. Из относительно последних фильмов мне больше всего нравится «Город женщин». Где Мастер находил таких красоток? Я не знаю. Столько женской красоты в одном кадре больше нет ни у кого. Самое обидное — эти типажи женской красоты сейчас практически исчезли из жизни и с экрана, что очень печально. Когда смотришь этот фильм, то думаешь, что это какая-то фантасмагория, но, оставшись наедине с собой и немного поразмыслив, ты понимаешь: все именно так и есть, только в твоей голове, в твоем сознании.

 

Светка сидела в сторонке и слушала, как мы с Кириллом говорим о нашем любимчике. Она не всегда разделяла нашу к нему любовь. Да и выбрала-то она этот момент из «Восьми с половиной», как я понимаю, лишь потому, что этот режиссер нам очень нравился. Светке был ближе американский кинематограф. Ничего в этом не было удивительного, ведь она не один год прожила с родителями в Америке, и уж кто-кто, а она пересмотрела там множество фильмов. Светка очень любила старые мюзиклы, да и вообще хорошее американское игровое кино. Ей, в отличие от нас с Кирой, был важен сам фильм, его сюжет, то есть основа. А нам, скорее, больше нравилась игра актеров. Нам было интересно, кто снял фильм, кто оператор, чья музыка и прочее. Она смотрела фильмы в целом, полностью погружаясь в сюжет и становясь частью истории, рассказываемой в картине, мы же частенько начинали разбирать фильм по запчастям прямо при первом просмотре. Я думаю, и Светка, и мы были правы, но  каждый по-своему. Сейчас, по прошествии стольких лет, когда я смотрю фильм впервые, я смотрю его так, как смотрела Светка – окунаюсь в него и сопереживаю героям, ну, а когда уж смотрю во второй или в сотый раз, то занимаюсь, так сказать, структурным анализом произведения.

        - Ладно. Давайте теперь я вам загадаю загадку, — сказал Кира.

- Давай, – ответила Светка.

Он встал за штору и начал медленно приоткрывать ее . Было такое впечатление, что он чудом попал через окно в чужую комнату, где находится прекрасная дама, в которую он страстно влюблен. У него было такое нежное и одновременно благородно-восторженное лицо, что казалось, будто он попал как минимум в покои к королеве. Я вспомнил это выражение лица. Такое могло быть только у одного актера. Угадав фильм, я сидел молча, давая возможность Светке самой понять, о чем идет речь. Кира продолжал. Он приоткрыл штору и не спеша, как бы стесняясь и боясь помешать своей возлюбленной, начал двигаться в ее сторону. В роли возлюбленной оказалась Светка. Кирилл подошел к ней как бы сбоку и сзади и попытался робко присесть в реверансе, но она, его возлюбленная, моя Светка, не замечала его. В кино в это время героиня играла на клавесине. Лицо главного героя, то есть Киры, было неподражаемо. Он подошел сзади к Светке, но так, чтобы она его видела, присел еще раз в реверансе и, боясь ее потревожить, опять отошел в сторону. Я думал, как же он выпутается из такой непростой ситуации. Кирилл обошел Светку с другой стороны. Он изображал попытки привлечь ее внимание, при этом не потревожив ее. Затем он с блаженной улыбкой присел на стул недалеко от Светки, глядя на нее преданно-влюбленно. Кира, облокотившись на край стола, в оригинале – на ручку стула, начал как бы вслушиваться в те звуки, которые должна была издавать его возлюбленная. Светка пока ничего не могла понять, а меня уже душил смех от этого зрелища. Кирилл был очень органичен. Он вальяжно расселся в кресле, перекинул ногу на ногу и сидел, смотря на Светку так, как смотрят восторженные родители, когда видят, как их чада впервые выходят на сцену на детском утреннике и с выражением рассказывают стишки.

- Все, — завершил Кира. — Светлана, что вы скажете? 

- Не знаю, – ответила она, глядя на меня.

- «Фанфан-тюльпан», – подсказывал я одними губами.

- Не подсказывать, – как бы строго, скрывая и одновременно не скрывая этого, говорил Кирилл.

            Но Светка уже поняла, что я ей говорил, и якобы пытаясь отомстить Кире, произнесла с той же интонацией, с которой говорил он, когда отвечал на ее вопрос:

- Я думаю, что это «Фанфан-тюльпан».

- Так нечестно, Ник. Ты ей подсказал, — как бы расстроившись, сказал Кирилл.

- Да, это фантастический фильм! — сказал я.

- Я, когда впервые увидел Лоллобриджиду, потерял покой. Засыпал, и такое снилось… — смеясь, говорил Кира.

- Мы все тогда хотели быть, как Жерар Филипп. Такими же легкими, искрометными, — продолжал я.

- Все хотели так же любить, — подтвердил Кира.

- Я думаю, что мы и сейчас остаемся такими же. Правда, Кира? – спросил я.

- Да, мой Траншмонтань, – по-военному отрапортовал он.

Позже я узнал, что продюсером этого фильма был Мушкин. Поскольку он был выходцем из дореволюционной России, о нем не рекомендовалось упоминать в прессе и по радио. Специально для этого фильма взяв кредит в банке и заложив все свое состояние, он объявил, что когда выиграет Канны, тогда и отдаст деньги. Все получилось именно так. Когда за дело берутся талантливые люди и у них есть вера в собственные силы плюс желание сделать хороший продукт, тогда все и получается прекрасно и как бы само собой, на первый взгляд. Но это иллюзия! Кроме таланта и удачи, эти люди еще и пашут, как волы. Мушкин потом был продюсером многих фильмов, в том числе и всеми любимого «Профессионала» с Бельмондо, но это достойно отдельного рассказа.

 

С той поры, когда мы сидели и играли в эту игру, прошло немало лет. Как-то я попросил Игорька, чтобы он закачал мне на жесткий диск всех победителей Каннского, Венецианского, Берлинского фестивалей и все фильмы-победители премии «Оскар». Я стал брать эти фильмы с собой на гастроли в своем лэптопе и постепенно все пересмотрел. Могу с полной уверенностью сказать вам, что среди этих картин не оказалось ни одной плохой. Все они были великолепны. Я наконец-то осуществил свою детскую мечту и приобщился к мировой киноклассике. Очень отрадно было увидеть среди этих картин фильмы наших советских режиссеров. Не буду их перечислять, так как сейчас можно спокойно зайти в «Википедию» и получить всю информацию. Так что смотрите кино и любите его. Оно может многое рассказать о нас самих!                     

            Но вернемся к нашей истории.

- Теперь твой черед, Ник. Что ты нам покажешь? — пригласил Кира.

- Смотрите, — сказал я, собираясь с мыслями, и начал.

            Я сел на стул и сделал вид, что степенно еду за рулем машины. Рука моя свешивается наружу из приоткрытого окна. Я еду и смотрю по сторонам, ища кого-то. Потом я притормаживаю, выхожу из машины. Стою и вглядываюсь вдаль. У меня такой вид, как будто я скоро встречусь со своей судьбой. Я расслаблен и одновременно сконцентрирован. Расслаблен из-за уверенности, что сегодня непременно встречусь с «ней», а напряжен, потому что никак не могу ее увидеть. Затем бегу к машине. Сажусь, включаю двигатель и с ревом начинаю движение. Я – гонщик-профессионал. По тому, как я заводил машину и как поехал, Кира догадался, что я показываю, но смолчал, давая мне возможность доиграть этот эпизод. Светка все поняла с самого начала. Это был наш с нею любимый фильм. Мы, как и герои этого фильма, также мечтали о нежной и прозрачной любви, которая бы одухотворяла нас и поднимала к небу. Я сидел в машине и гнал со скоростью 200 километров в час, и меня обдувал ветер. И вот я подъезжаю. Останавливаюсь и мигаю фарами своей возлюбленной, показывая ей, что я уже здесь. Потом я бегу к ней, то есть к Светке, бегу, что есть сил. Она встает со своего стула бежит мне навстречу, и, обнявшись, мы начинаем радостно кружиться посередине комнаты – то в одну, то в другую сторону. Я целую Светку, и в этот момент Кирилл начинает нежно петь мелодию из кинофильма Клода Лелуша «Мужчина и женщина», давая тем самым понять, что он угадал показанный фильм.

- С вами неинтересно, – говорю я. — Вы все знаете. Ничем вас не удивить.

- Насколько я помню, это ваш любимый со Светланой фильм, — объяснился Кира.

- Это точно, — подтверждает радостная Светка. — Я так его люблю! Там столько нежности…

- И столько недосказанности, — добавляю я.

- Все на полутонах, – продолжает Светка. – Как прекрасно быть с таким человеком рядом!

Поражает то, что этот фильм снимало не более 10 человек. Все выполняли одновременно несколько функций. К моменту запуска фильма в производство Лелуш уже снял 6 фильмов, ни один из которых не попал в прокат. Он сказал, что если и этот фильм не выйдет на экраны, то он завяжет с кино навсегда. Но кино не захотело терять такого мастера, и произошло чудо. Фильм вышел в прокат, завоевал кучу призов на самых престижных фестивалях и остался в вечности. Но, наверное, не все знают, что Лелуш немало сделал не только для французского кинематографа, но и для советского тоже. В 1956 году он как кинолюбитель прибыл в Москву и два дня работал в качестве помощника оператора на картине Михаила Калатозова «Летят журавли». После этого он вернулся во Францию, позвонил директору Каннского фестиваля и сказал, что в России снимают этот фильм. Директор заинтересовался, и картина тайком была переправлена в Канны, так как в Советском Союзе она получила очень нехорошие отзывы критиков. В фильме якобы были показаны не совсем правильные, несоветские отношения. Фильм завоевал Пальмовую Ветвь, Татьяна Самойлова получила Спецприз, и только после признания этой работы во всем мире в Советском Союзе сменили гнев на милость. А фильм стал пока что единственным российским победителем этого, не побоюсь сказать, самого престижного фестиваля в мире.

- Ладно, — сказала Светка. — Вечер подходит к концу. Именинница устала и покидает вас, мальчики. Вы ведь хотите пошептаться на кухне о своем?

- Молодец, Светка. Спасибо! Хотя, если хочешь, оставайся. У нас от тебя нет секретов, — предложил Кира.

            Светка ушла спать, и мы с Кирой начали наш мужской разговор.

- Ты знаешь, Ник, мне иногда кажется, что мы неправильно живем. Не как все, — начал несмелым голосом Кира.

- Так. Интересно, – усмехнулся я, разливая по стаканам портвейн.

- Какие-то мы не такие. Не как все, — не унимался Кирилл.

- И что в этом плохого? – спросил его я.

- Просто получается, что мы как будто какие-то избранные, а они вроде как все обыкновенные.

Я понял, что с моим верным другом что-то случилось. Иначе с чего бы он стал так философствовать? Это было не для него. Вот машину починить – это он, или 1000 километров промчаться – это тоже он. А самокопание – нет, это не его конек.

- Так, признавайся, что-то с Катей случилось? – осторожно спросил я.

- Ник, о чем ты? – стесняясь и пряча глаза, почти прошептал Кира.

            Мы  стоя выпили залпом до дна.

- Знаешь, мы с Катей решили пожениться, – блаженно улыбаясь и смакуя ее имя, сообщил Кира. — Она ко мне в Ленинград переезжает.

- Ничего себе! – обрадовался я. – Рассказывай!

- Да рассказывать особо-то нечего. Ездила она ко мне, ездила. Ну, я и говорю, перебирайся, мол, ко мне. Сколько можно так жить! А она спрашивает: это предложение? Я говорю: считай, что да.

- Предлагаю еще по одной, — перебил его я.

- Согласен. До дна, — подтвердил мое намерение Кира.

- До дна, — ответил я.

- Поехали, — сказал Кира и поднес стакан ко рту. — Раньше ничего не говорил тебе. Боялся. А вчера говорю Кате, что надо к Нику в Москву съездить. Рассказать. Езжай, говорит. Приглашай на свадьбу. Буду рада.

            Я сидел обалдевший. Я-то думал, что этот оболтус никогда не завяжет со своей холостяцкой жизнью. А тут вдруг такие перемены!

- И что же ты молчал, пока Светка здесь была? – спросил я.

- Да у нее праздник был, не хотел на себя перетягивать внимание, — скромно сказал Кирилл.

- Свет, вставай! У нас тут такое творится! – крикнул я с кухни.

- Что тут у вас такое происходит? – спросила закутанная в плед Светка, заходя на кухню.

- У нас тут Кирилл-то - женится! – сказал быстро я.

            Светка застыла в немой позе, переваривая спросонья новость. Потом она расцеловала Киру и стала расспрашивать обо всем. Я понял, что я им сейчас не нужен, и ушел в комнату, где поставил «винил» и стал слушать старика Чета.

 

*   *   *

            Свадьбу играли в Ленинграде. Все было очень скромно, как того хотела Катя. Из Москвы приехали мы со Светкой, Славка Дубницкий с Риткой, Андрей, Антон и Серега. Из местных был молодой человек, представившийся как Джими. Весь день мы гуляли по городу, пили шампанское, портвейн, радовались за молодоженов. Я видел, какими глазами Светка смотрела на невесту. Как же ей хотелось того же! Но родители поставили условие: вначале институт закончи, а потом уж и замуж выходи! Вечером мы посидели в кафе, отметили образование новой ячейки общества, а потом проводили молодых в их апартаменты, точнее сказать, в комнату в коммуналке, после чего вся наша московская компания рванула к Джими.

            Я тогда и подумать не мог, что через какие-то пять лет этот человек примет самое активное участие в моей судьбе и поможет мне заново начать жизнь уже в Ленинграде. В тот вечер Джими пел нам свои песни почти до утра, изредка отвлекаясь на употребление напитков и на небольшие исторические справки по поводу той или иной композиции. Его песни не были похожи ни на что из слышанного мною ранее на русском языке. Это был настоящий рок-н-ролл. А потом, когда все улеглись штабелями спать, кто как и кто где, мы остались с  Джими вдвоем на кухне и говорили обо всем на свете: о кино, о театре, о поэзии и никак не могли наговориться. Бывает такое, что встречаются две родственные души — и все. Меня тогда поразили его знания. Он мог спокойно рассуждать о роке, потом переключиться на фолк, затем поговорить о классике и в конце концов остановиться на бардовской песне.

             — А знаешь, Джими, альбом «Ummagumma» «Pink Floyd»? — спросил я, разливая по маленькой. – Я просто обалдел от ритмической основы и мелодических ходов.

            - Это точно, Сергей, — отвечал Джими. – Абсолютно искренний альбом. Да, у них вообще все круто получается. Не зря они альбомы по два года пишут.

            - Да, все чего-то со звуком колдуют, а потом бац - и шедевр, — расходился я.

            - А я в свое время подвис на полгода от их «Dark Side Of The Moon», — продолжал Джими. — До сих пор не понимаю, как они все это придумали.

            - Вот бы такой альбом и с таким качеством когда-нибудь записать… – сказал я.

            - Это фантастика. О чем ты говоришь, Сереж? — говорил Джими. – Во-первых, нас никто за бугор не выпустит, а во-вторых, просто напросто не дадут такую музыку нам здесь играть.

            - Это мы еще посмотрим, — ответил я с молодецким задором.

            - Не кипятись, — проговорил, чуть оттягивая слова, Джими. — Не все так просто.

            - Ты знаешь, после шестьдесят восьмого я уже ничему не удивлюсь, — пожаловался я. – Как они могли по мирным жителям – из танков?!

            И мы оба замолчали. Шестьдесят восьмой поделил наши жизни пополам. Все, что было до него, – это было беззаботное детство, а после… Мы тогда поняли, что они, если что, и по нам так же пальнут из всех орудий. Мы же другие. Думаем не как они. Одеваемся не как они. Да еще хотим быть свободными людьми, джаз играть.

            - Давай за «Флойдов», — и Джими поднес рюмку, чтобы чокнуться.

            - Давай, — согласился я.

            В восьмидесятые, в один из первых своих визитов в Европу, я попал на их концерт. Зал был битком! Пришли немолодые люди и, самое интересное, привели своих уже повзрослевших детей. В зале было несколько поколений поклонников, и все были – как одно большое целое. Гилмор был, как всегда, на высоте. Его гитару я не спутаю ни с кем на свете. Я сидел и вспоминал Джими, его кухню, нашу встречу в августе 1975-го, наш душевный разговор и мысленно говорил ему: ну, видишь, выпустили! И я их слушаю.

            - А из «Jethro Tull» тебе что нравится? — спросил Джими, прерывая минуту молчания и уводя от политической темы.

            - Само собой - «Thick As A Brick".

            - Согласен, — кивнул Джими. – Гениальная работа.

            - И это ведь они просто хотели постебаться после того, как их обозвали группой, играющей прогрессив-рок, — сказал я.

            - Да, выпустить альбом из одной песни – это круто, — улыбнулся Джими. – По-моему, они гении.

            Если честно, то сейчас я могу слушать все альбомы «Jethro Tull» и притом — с любого места. Мне у них нравится абсолютно все. Я бы даже отнес их к основателям фолк-рока, хотя многие настаивают на прогрессиве. Да ладно, это дело критиков — говорить о стилистике. А задача простого слушателя, к которым я себя и отношу в данном случае, — просто слушать песни и получать удовольствие.

            - Слушай, а как тебе «King Crimson»? – спросил я Джими.

            - По-моему, это отдельный космос, — просто и без лукавства сказал Джими. – Я в свое время до дыр заслушал «In The Court  Of  The Crimson King».

            - Да, — кивнул я. – Я долго не мог въехать в его эстетику, но когда попал в поток, просто обалдел. Какая-то космическая музыка. Без границ, без клише.

            - А как тебе «Yes»? – поинтересовался Джими.

            - А вот это - не мое. Наверное, я еще не дорос до них. Уж больно у них все вылизано. Хотя, как музыкант, я их понимаю, но – не мое.

            - Насчет вылизанности — это точно, — поддержал Джими. – Но «Fragile» мне у них все-таки очень нравится. Есть в нем какое-то очарование.

            В этот момент зашла на кухню заспанная Светка.

- Ты чего не спишь, Свет?

            - Да поспишь тут, — отвечала Светка заспанным голосом. – Храпит кто-то, как танк… Есть, что попить? — обратилась ко мне Светка.

            - Вот, — сказал я, беря в руки бутылку вина.

            - Да нет, водички, — попросила она.

            - Сейчас чайку поставлю, — сказал Джими и потянулся за чайником.

            - О чем не спите? – спросила Светка и, посмотрев на нас, сразу же сама себе ответила. – О чем вы можете говорить? Уж точно не о дамах.

            - А вот Света у нас «Genesis» любит, — сказал я, глядя на Джими, который ставил чайник на плиту.

            - Да ладно? — удивленно спросил он, смотря на Светку.

            - Конечно, не весь, а вот «Selling England By The Pound» и «In the land of grey and pink» нравятся, — сказала просыпающимся голосом Светка, садясь рядом со мной и кладя свою голову мне на плечо.

            - Да, давненько я не встречал девушек, которые бы слушали такую музыку, — удивился Джими.

            - Вот так. Это со мной, — гордо ответил я.

- Хватит хвастаться, — сказала Светка, улыбаясь и стуча  рукой по моему плечу, на котором еще совсем недавно лежала ее голова.

            - Все, все, — улыбаясь, сказал я, укладывая ее обратно к себе на плечо.

            - А что тебе еще нравится? – спросил Джими у Светки.

            - «ELP», — ответила она сходу.

            - Да ладно? – не поверил Джими, снимая чайник с плиты.

            - Ага. «Trilogy», — продолжала Светка.

            - А мне больше нравится «Brain Salad Surgery», — сказал я.

            - Ну вы, ребята, даете, — сказал Джими, наливая чай Светке. – Не ожидал от вас такого.

            - Мы и сами не ожидали, — сказала Светка, и мы засмеялись все разом.

            - Давай, Джими, еще по маленькой? – предложил я.

             — Давай. За встречу, — подхватил Джими, и мы чокнулись. – Бывает же такое! Знакомы — всего день, а будто всю жизнь вас знаю.

            - У нас такое же впечатление, — ответила Светка.

            Было где-то полчетвертого утра. В дверь позвонили. Мы все обалдели. «Кто это бы мог быть? Неужели кто-то вызвал милицию», - пронеслось у нас в головах. Вроде бы спокойно все было, никто особо не кричал.

            - Пойду посмотрю, кто там, — сказал Джими.

            Мы со Светкой остались сидеть на кухне. Мне показалось, что она опять заснула у меня на плече, и я решил ее не тревожить.

Впоследствии Джими расширил мои границы познания рок-музыки. В отличие от меня он был стопроцентный рок-н-ролльщик. Он знал столько про эту музыку, что я не мог понять, когда он успел все это прослушать. Но прослушать – это мало. Он имел свое мнение по каждому из произведений. Он мог говорить про рок-н-ролл часами. Когда в восьмидесятых его популярность пошла вверх, для меня это не было чем-то неожиданным. Это был абсолютно естественный ход событий. Джими стал тем, кем он и должен был стать – настоящей рок-звездой. Вы мне скажете, что, мол, сейчас, по прошествии стольких лет, легко рассуждать на эту тему. А я вот что скажу вам по этому поводу. Джими был очень эрудированным человеком. Мало того, он с юности точно знал, чего он хочет. И для того, чтобы стать тем, кем он стал, он беспрерывно прикладывал усилия. С ним переиграл не один десяток прекрасных музыкантов, можно даже сказать, лучших в нашей стране. Но все равно они играли ЕГО песни, а песни эти были загадочны и прекрасны. Они были особенные, несоветские, а это было немало в те годы. Так что знания, любовь к музыке и сумасшедшая работоспособность — вот каким набором должен обладать любой молодой человек, который хочет, как говорят, «сделать себя сам». Да! Забыл про самое главное – должна быть удача. 

            «Интересно, что же Джими никак не идет?» - сидел и думал я.

            - Свет, может сходить посмотреть? – спросил я.

Как раз в это время в коридоре послышались шаги. Шли явно двое. Спотыкаясь о расставленную в беспорядке обувь и говоря шепотом,  они смеялись.

            - Вроде, все нормально, — сказал я Светке, и в это время на кухню зашли Джими и жизнерадостный незнакомец.

            - Вот, ребята. Это – Алик. Прошу любить и жаловать, — сказал Джими. – А это друзья Киры из Москвы: Света и Сергей, — добавил Джими, представляя нас.

            Мы пожали друг другу руки. В одной руке у Алика была бутылка сухого, а в другой какая-то пластинка. Алик поставил бутылку на стол и сказал:

            - Ребята – это бомба. Это надо немедленно послушать.

            Мы со Светкой поняли, что сегодня нам поспать не удастся.

            - Джими, давай за проигрывателем, — сказал Алик.

            - Ребят разбудим, — ответил ему Джими.

            - Ты хочешь сказать, что я зря к вам через весь город ночью ехал? – спросил Алик с очаровательной улыбкой.

            - Ладно. Сейчас, — и Джими пошел в комнату за проигрывателем.

 

            В один день у меня произошли две судьбоносные встречи. Первая с Джими, а вторая с Аликом, который впоследствии, когда я перебрался в Питер, стал моим первым официальным издателем. Сначала он нас записывал на полупрофессиональных студиях и просто сам вручную тиражировал диски. В девяностые, открыв свою музыкальную компанию, он уже работал над нашей музыкой не покладая рук, неся ее в массы. Алик и по сей день является нашим российским издателем, и притом самым любимым. Мне кажется, где-то у него есть мотор, как у известного сказочного героя. Я вообще не понимаю, спит ли он когда-нибудь. Мне кажется, что он работает 25 часов в день. У него идут какие-то беспрерывные переговоры, он постоянно несется на какие-то телеэфиры, устраивает всевозможные фестивали. Алик – настоящий подвижник. Он очень любит ту музыку, которую издает, любит людей, которые ее играют, и все эти люди тоже отдают ему свою любовь. Наверное, это и есть вечный двигатель – взаимообмен любовью.

            - Как вам наш город? – спросил Алик у нас.

            - Настоящая сказка, — ответила Светка.

            - Я бы хотел здесь пожить, — добавил я.

            - А чем занимаетесь в Москве? – поинтересовался Алик.

            - Я пока что учусь, — ответила Светка.

            - А я музыкант. Играю джаз, — сказал я,

            - Понятно. С кем еще Джими мог бы сидеть на кухне всю ночь? Нашел родственную душу, — констатировал Алик.

            - Это точно, — рассмеялся я.

            Послышались шаги. На кухню зашел Джими и поставил проигрыватель на стол.

            - Я вам всем даже завидую, – сказал Алик.

            - Почему? – удивилась Светка.

            - Потому что вы сейчас «Это» будете слушать впервые, — сказал Алик, делая упор на каждом слове.

Мы со Светкой улыбнулись. Джими взял пластинку в руки и, протерев ее бархатной тряпочкой, аккуратно поставил на проигрыватель. Затем он приподнял иголку и опустил ее на поверхность пластинки… Это был не кто иной, как только что появившийся в нашей стране альбом группы «Camel», а именно волшебный и божественный «The Snow Goose». Мы все были в полном восторге от доносившихся из проигрывателя звуков. Вы опять хотите мне задать вопрос? Зачем я называю столько названий альбомов и групп? Поверьте, очень много чего еще я не описываю, точнее сказать, не придумываю. Я говорю лишь только о том, что было в действительности, не приукрашивая событий. Мне просто очень хочется, чтобы прочитав эти строки, вы взяли бы эти записи и послушали их. Они достойны того!

Джими курил сигарету и пускал дым вверх. Алик смотрел в полупустой стакан и думал о чем-то своем. Светка лежала на столе на руках, а я думал о том, что все-таки никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Вроде бы ехал на свадьбу, а повстречался с такими замечательными ребятами. Оказывается, и в Питере есть «наши»...  Пластинка доиграла до конца…

- Все-таки...  боги спускались на землю, — сказал Джими.

- Это точно, — поддержал его Алик.

Сейчас, когда я слышу мелодии из этого альбома, я всегда вспоминаю ту потрясающую ночь на кухне у Джими.

- Предлагаю выпить за объединяющую силу музыки, — вдруг выпалила Светка.

Мы немедленно разлили по стаканам и полушепотом все вместе крикнули:

- Гип-гип-урааааа!

За окном был серый туман и дождь. Светало. На часах  -- шесть утра. Справа вставала заря.

           

*   *   *

Да, это было прекрасное время – лето 1975 года! Мы были молоды и счастливы. А теперь наше повествование должно сделать еще один вираж. Мне кажется, настало время рассказать про Маэстро и про то, как мы с ним познакомились.

Это была суббота 30 декабря 1967-го. Москва готовилась к встрече Нового года. Мы тогда еще не знали, что это будет последний год нашей оттепели. Не ведали, что в следующем году наши войска войдут в Чехословакию, разделив тем самым наши жизни на «до» и «после», и что потом мы будем называть этот наступающий 68-й  шестьдесятпроклятым годом.

Мы со Славкой спешили на джазовую вечеринку. Попасть туда было нелегко. Московская джазовая тусовка была очень закрытой. Туда не мог войти некомпетентный, инакомыслящий человек. Мы были начинающие музыканты и через одного общего знакомого, который играл в тот вечер, получили наши «звездные билеты». Точнее, мы договорились, что нас в это кафе впустят через окно, так как оно находилось на цокольном этаже здания. Обыкновенным путем было войти невозможно из-за отсутствия свободных мест. Вот у этого самого окна мы и стояли, ожидая, что нас впустят в помещение, когда к нам подошел улыбающийся человек средних лет. Было темно, и мы пока не могли рассмотреть его лица.

- Что, ребята? Тоже джазу хочется послушать? – спросил он.

- Не то слово, — отозвался Славка. Тогда этот человек подошел к окну и постучал в него секретным стуком.

- А, Василий Палыч! Давайте, заходите, — послышался голос изнутри. – А это с вами?

Он обернулся, посмотрев на нас оценивающим взглядом, улыбнулся и сказал:

- Да, эти юные любители джаза со мной. 

Мы со Славкой были рады, что нам не придется ждать нашего знакомого, потому что он в это время играл на сцене, и неизвестно было, когда закончится его сет. Мы пролезли в окно, и нас посадили за один зарезервированный столик с нашим новым загадочным встречным.

- Что ж, ребята, давайте знакомиться, — радостно сказал он. – Василий Казанский. А вас как зовут?

Мы со Славкой просто обалдели. Встретить человека, на книгах которого мы выросли, да еще на джазовом концерте!.. Это была какая-то новогодняя сказка.

- Что… Тот самый? – не веря своим ушам, спросил Славка.

- Да, тот самый. А что? Не похож? – засмеялся Казанский.

- Да нет, похож. Вячеслав Дубницкий – студент консерватории, фортепиано, – сказал Славка растерянно.

- Сергей Никитский, скрипка, студент того же вуза, — ответил я, до сих пор не веря в происходящее.

- А, так вы музыканты! Тогда понятно, — сказал он. — А кого вы предпочли бы: Каунта Бейси или Гленна Миллера?

- Конечно, Бейси, — выпалил я, услышав про моего любимого музыканта.

- Согласен. А почему? – спросил Маэстро.

- Он очень лаконичен, и у него много «блюзовости», — ответил я уверенно.

Мы  сидели за столиком, который был зарезервирован за Василием Павловичем. Я вглядывался в лицо этого человека. Оно было какое-то абсолютно родное. Он был весел и радостен. Радость прямо-таки изливалась из него наружу. Мы сидели и все говорили, говорили про джаз.

- Вы знаете, Василий Павлович, а ведь мы на вашей литературе выросли, — начал восторженный Славка.

- Да? Очень интересно, — заметил Маэстро. – И как вам она, моя литература?

- Если бы я мог складывать слова в предложения и еще к тому же делать, как вы, чтобы за этими словами оставался смысл, то я бы написал все точно так же, как и вы, — серьезно сказал я.

- Здорово, — рассмеялся Маэстро . – Очень приятно, что мои произведения нравятся молодому поколению.

С Маэстро было сразу очень легко. Он не пытался рисоваться, не хотел нас обворожить. Он просто был самим собой: простым, искренним и понимающим человеком.

- Может быть, что-нибудь перекусим? – спросил он у нас.

Мы со Славкой переглянулись. Денег у нас было, как всегда – совсем нисколько. Покупать что-то в этом заведении не входило в наши планы. Мы пришли просто послушать джаз и уж никак не рассчитывали на такое продолжение вечера. Маэстро сразу все понял. Мне кажется, мы ему понравились — не потому, что любили джаз, а потому, что он увидел в нас себя, восемнадцатилетнего голодного казанского паренька, оказавшегося в огромной Москве, и захотел нам немного помочь. Он посмотрел на нас и сказал:

- Не беспокойтесь, ребята, я Чарли-миллионщик, и я вас сегодня угощаю.

Если честно, то мы со Славкой были в восторге от такого поворота событий. Мы никогда не знали, когда будем есть в следующий раз, поэтому при каждом удобном случае старались наедаться, если так можно сказать про еду, впрок. А съесть мы могли немало. Когда у нас появлялись деньги, Славка заходил в магазин, брал полкило молочной колбасы и батон хлеба. Приходил домой, разрезал этот батон вдоль, клал на него колбасу и за один присест, восторженно съедал этот гигантский бутерброд. Это была его коронка. Он, похоже, даже гордился тем, что может вот так взять и слопать столько сразу. Василий Павлович набрал еды и заказал бутылочку портвейна, которую мы прямо там на месте и приговорили. Славка, этот эрудит и интеллигент, в своих неизменных роговых очках и отцовском пиджаке, сидел и уплетал все, что было на столе, за обе щеки. Маэстро смотрел на нас и, похоже, получал физическое удовлетворение, наблюдая за тем, как мы поглощаем припасы. И вот когда мы были заняты этим приятным процессом, в зал ввалилась веселая компашка трех не разлей вода друзей, с которыми нам предстояло прожить в будущем немало прекрасных совместных мгновений. Это были Андрей Шиловский, Антон Измирский и Сергей Охотин. Увидев Василия Павловича, они подошли к нашему столу.

- Вот, ребята, знакомьтесь — короли темпов и ритмов Андрей и Антон и их верный соратник Сергей, в будущем, надеюсь, великие музыканты. По крайней мере, мне бы хотелось, чтобы так было.

            Мы представились им в ответ. Теперь, поиграв со многими музыкантами, я могу точно, с полной уверенностью утверждать, что это была одна из лучших ритм-секций в моей жизни и самый лучший гитарист. Они играли вместе каждый день и делали это самоотверженно. Казалось, что им не нужны были ни еда, ни питье, ни даже женщины, ради которых они на самом деле все это и делали. Не было ни одного концерта, после которого они бы не брали себе новых подруг и не ехали куда-то продолжать мероприятие. Но этот разбитной способ жизни никак не влиял на качество их игры. Они гуляли всю ночь, а с утра просыпались и начинали репетировать все заново, как будто они не классные музыканты, а просто новички. Это качество – трудоспособность – я ценил в них всегда больше всего и многое прощал, потому что понимал: за моей спиной на сцене всегда будет все отлично и что я могу импровизировать совершенно спокойно. Они добились какой-то сумасшедшей сыгранности и чувствовали друг друга на сцене так, как будто были одной семьей.

- Вот, ребята — он, как и вы, любит Бейси, — сказал Маэстро, обращаясь к этой парочке и показывая на меня.

- Нет, мы Бейси не очень любим, на самом деле, — сказал Антон. – Мы фанаты его ритм-секции. Она божественна. Это факт.

- Согласен, — сказал Сергей, — но он еще и прекрасный мелодист, как и Эллингтон, и Миллер. В музыке, особенно в джазе, должно быть все гармонично: и мелодия, и ритмическая основа.

- С этим нельзя поспорить, — ответил Андрей, – просто мне кажется, Бейси немного архаичен по своей сути. А вот ритм-секция у него репетирует даже отдельно от оркестра и, по-моему, сутками, судя по их результату.

- Насчет архаичности не могу с вами, ребята, согласиться, — сказал я. – Кроме него тогда много кто еще архаичен, и не только в джазе.

Мы еще долго спорили о современном джазе. Говорили о том, что нам нравится в нем, что не очень, и даже немного критиковали некоторых исполнителей. И вот, когда мы бубнили что-то о слабости современного джаза, Василий Павлович не выдержал и сказал ставшую впоследствии для нас для всех исторической фразу:

- Молодые люди, вы мне сейчас напоминаете каких-то дедов, прости меня, Господи, за такие слова. Все чего-то шипите, ругаете, все вам не так. Это архаично, в этом мало новаторства. Вот взяли бы собрались и придумали вместе что-нибудь новое и прекрасное. А то одни разговоры...

Эта троица посмотрела на нас радостными глазами, мы на них, и все одновременно сказали:

- Легко!!!

И все рассмеялись, ведь получилось так слаженно ответить. У нас потом так бывало частенько. Как-то раз мы сидели с Антоном, и нас спросили, куда бы мы хотели поехать. Я начал фразу, что кто куда, а я бы рванул… и в тот момент, когда я должен был бы назвать страну, Тоха посмотрел на меня, я приостановился, и мы одновременно выпалили — в Ватикан. Это было круто…

- Что ж, молодежь, я вижу в вас решимость преобразить мир к лучшему, а это немало. Поверьте мне, каждый в восемнадцать лет должен мечтать преобразить мир к лучшему, — сказал Маэстро. – А так как я, вроде бы, присутствовал при зачатии, если так можно сказать, то предлагаю тогда дать имя новорожденному и назвать его «Аякс».

- А почему «Аякс»? — переспросил Сергей.

Это было какое-то неведомое  мне слово, из какой-то совсем другой жизни.

- Аякс Великий был сыном Теламона, царя Саламина, а также был двоюродным братом Ахилла. По одной из версий, его тело было неуязвимо, ибо когда-то его завернул Геракл в свою львиную шкуру, но уязвимым местом осталась подмышка. Я хочу, чтобы вы стали такими же великими и были такими же неуязвимыми, — сказал Маэстро.

- Что ж, Василий Павлович, — сказал Сергей Дубницкий. – Ваше слово для нас закон. Надеюсь, принято единогласно? Завтра прошу всех на репетицию в нашу каморку.

Меня охватила радость, ведь мы сидели с ребятами, с которыми завтра начнем репетировать, и сам Василий Павлович нас на это благословил. Это была какая-то фантастика, будто мы находимся на какой-то другой планете. Впоследствии Маэстро признавался, что он в нас верил с самого первого момента, уж больно много огня было у нас в глазах, но он никак не подозревал, что мы станем такими знаменитыми за такой короткий срок.

 

*   *   *

            Уже не один день пишу эти строки. Надеюсь, вы успели полюбить тех людей, о которых я повествую. Я рассказал про Светку, про Маэстро, про ребят, а сейчас нам надо снова вернуться в нашу машину, в которой мы едем с Кирой в Москву холодной ноябрьской ночью 1982 года.

Что может быть лучше ночного шоссе, когда ты мчишься в машине с лучшим другом к своей первой настоящей любви? Да, пожалуй, что ничего, кроме самого этого друга, самой первой любви и этой дороги. Когда-то в юности мы зачитывались Ремарком, его «Тремя товарищами», потом «Друзьями», написанными Маэстро, и, прочитав все это, мы говорили, что та дружба, которая там описана – это дружба на все времена. Я никогда и не думал, что сам окажусь в такой ситуации, что рядом со мной будет мой верный Отто и мы будем мчаться сквозь ночь к моей любимой Пат на нашем «карле».

Я ехал и думал. А ведь у нас с Кирой, как и со Светкой, насчет фразы «Я тебя люблю» была какая-то изначальная молчаливая договоренность. Мы предпочитали не говорить о любви, а старались всегда всеми своими поступками ее доказывать. Вот и сейчас Кирилл, бросив все свои дела, мчался со мной в Москву, доказывая этим свою преданность и любовь к нам со Светкой, и за это я был ему очень благодарен. Такая дружба, наверное, бывает очень редко, но мне повезло, я ее нашел, как и нашел настоящую всеобъемлющую любовь, причем я обретал ее несколько раз в жизни. Хоть и любил я этих женщин по-разному, но все равно каждый раз это был какой-то Божественный Электрический Разряд, который пронзал все мое существо. Мы с Кирой никогда не поднимали тосты за дружбу, никогда не предъявляли друг другу счетов. Может быть, конечно, повлияло то, что мы оказались в разных городах и виделись не так часто, но у нас получилось просто дружить и любить друг друга такими, каким мы были, не смотря на то, что не всегда совпадали наши мнения по некоторым вопросам. У нас была наша юность, были книги Маэстро, и мы хотели быть, как и его герои, такими же искренними, честными и благородными. Как-то так получалось, что мы просто оказывались в нужном месте и в нужный момент друг для друга. Вот и сейчас мой верный и преданный Отто мчался со мной сквозь ночь, хотя мог бы сказать, что у него дела и ему есть чем заняться, тем более, что у него жена должна была скоро родить второго ребенка. Но он не мог поступить по-другому, потому что в его кодексе чести было написано: «Помогай тому, кого любишь» - и он честно выполнял этот завет. Вначале этот завет он распространял на меня со Светкой, потом на свою жену и детей, а затем он стал применять  это ко всем, с кем его сводила судьба. Хоть многие и плевали в его колодец, но он знал, что это надо делать вот так, и изменить себя не мог и не хотел. Многие люди пользовались этим, многие осуждали его и говорили, что он позирует и ведет себя неестественно, что он показывает свое превосходство над другими, поступая вот так и так, но ему было абсолютно все равно, что о нем говорят. Может быть, и вправду со стороны это казалось каким-то высокомерием, но что же поделать, просто тот, кто делает дело, всегда выглядит выше и благороднее того, кто просто болтает о том, что и как надо делать.

 

*   *   *

            Всю ночь на 1 августа 1976 года мы со Светкой просидели на Бауманской у Славки. Он только что женился на Рите, и они пребывали в состоянии медового месяца. Мы много болтали, смеялись, и вообще эта ночь была какой-то легкой и непринужденной. Мы спорили о Гиллеспи, о Колтрейне, о том, кто из них круче, хотя непонятно, как их можно было сравнивать. Девчата ушли спать, а мы со Славкой сели на нашего конька и заговорили об истории.

            - Нет, старичок, ты неправ. Вот ты все: «Наполеон, Наполеон…» А чего хорошего он сделал-то, твой Наполеон? — спрашивал Славка. – Всех завоевывал, всех порабощал, а что толку? Все равно потом сослан был за все за это на остров.

            - Знаешь, Слав, когда Наполеона спросили, что он считает своим наивысшим завоеванием, как думаешь, что он ответил? – спросил я.

            - Не знаю, — озадачился Славка.

- «Гражданский кодекс» был для него наивысшим завоеванием, — сказал я. – Ты понимаешь, он ведь был избран народом и нес идеи Французской революции — Свобода. Равенство. Братство. Правда, все об этом уже забыли. Он заложил основу всех европейских конституций. Нам пока что все это не светит, как ты понимаешь. Вот так! А ты говоришь: завоеватель, поработитель… Просто ни один правитель, ни одна чиновничья машина ни в одной стране не захочет отказаться от тех привилегий, которые они имеют. Они кровно заинтересованы, чтобы общество не развивалось, чтобы население пребывало в том же своем скотском состоянии. Такими безграмотными массами проще управлять. Это же все очевидно, Слав. Согласись?

             — Это, что ж, по-твоему, и Александр Македонский не был завоевателем? – продолжал мой друг.

             — С ним-то вообще все просто, – ответил я.

             — В каком смысле? – спросил он.

             — Филипп, отец Александра, не подпустил к нему никого из учителей, кроме одного – Аристотеля, – сказал радостно я. – А с Аристотеля начинается практически вся наша современная европейская философия. Александр нес новую культуру в порабощенные регионы. Он поднял все народы, живущие на этих территориях, на новый уровень. Не зря его там до сих пор считают Богом. Вот так.

             — Не знаю… По-твоему, получается, что все несли что-то новое, — сказал раздосадованный Славка. – А Чингис-хан? Тоже нес что-то новое или как?

— Чингис-хан призывал всех верить в единого бога Тенгри, – начал я. — Покоренные им племена были язычниками, поэтому вера в единого Бога для них была совершенно новым этапом, кстати, если ты помнишь, он на порабощенных территориях оставлял людям возможность исповедовать их веру. Чингис-хан, кстати, первым создал империю, в которой были единая денежная система, единые законы и т.д.

             — Да, Ник, тяжело с тобой. – сказал Славка. – На все ты как-то по-своему смотришь. Как ты дальше жить собираешься, не знаю… У тебя же Светка… Скоро, наверно, дети будут, а ты поперек всего идешь.

            - Слав, я хочу дальше жить долго и счастливо. Чего и тебе желаю, — ответил я. – А главное, мы родились здесь и сейчас, значит, мы должны что-то сделать, чтобы те, кто вокруг нас, да и мы тоже, стали бы жить немного лучше. Вот я хочу играть музыку, ту, которая мне нравится, и приносить людям радость.

             — С этим-то я согласен, но пока что мне как-то страшновато за нас, — начал испуганно Славка. – Я ведь уже в ответе не только за себя, но и за Ритку, за наших будущих детей. Открытый конфликт с властью я, наверно, не потяну, хотя, если сложатся обстоятельства, кто знает, как я себя поведу. Страшно, Сереж. Что дальше будет?

             — Да все нормально будет, — ответил я. – Будем играть музыку, любить женщин, рожать детей… А что нам еще остается? Давай-ка лучше закроем эту грустную тему и Высоцкого послушаем. Давно мы его с тобой не крутили.

            Славка поставил пленку на магнитофон, и оттуда донесся родной голос Володи.

            - Ты посмотри, Слав, сколько в нем силы. Какая у него мощь! Он всем понятен. Это мы с тобой играем «музыку не для всех», а он, видишь, какую форму простую нашел для выражения своих идей. Он, несомненно – явление. Его и через 20 лет слушать будут. Вот увидишь, поверь мне.

            Славка согласился со мной.

            - Но ты знаешь, Ник, в нем мало блюза, — сказал Славка.

            - Может быть, — ответил я. – Хотя все-таки блюз – это душа, а с ней, мне кажется, у него все в порядке. Хотя… Я могу и ошибаться…

            А из магнитофона неслось:

            Идет охота на волков, идет охота

            На серых хищников матерых и щенков.

            Кричат загонщики и лают псы до рвоты,

            Кровь на снегу и пятна красные флажков.

            Мы сидели, пили портвейн и молча слушали песни, думая об одном и том же. Что нас ждет впереди? Каким оно будет, это наше будущее? Что хорошего оно нам преподнесет?

Легли мы поздно и проспали до 11 утра. После легкого завтрака мы со Светкой начали собираться домой.

            - Ладно, вечером на концерте встретимся, – сказал я подошедшим к нам Славке и Рите.

            - Давайте, ребята, не ссорьтесь, — сказала радостная Рита.

             Мы вышли на улицу. На дворе стояла настоящая летняя жара. Город был почти пуст. Кто будет сидеть в раскаленном бетоне да еще в воскресенье? Мы шли по тротуару, взявшись за руки, и строили планы на будущее. Светка была в прекрасном настроении. Вдруг подул сильный ветер, поднялись клубы пыли и появились черные грозовые тучи. Начался ливень. Я искал глазами место, где бы можно было укрыться от этой стихии, и, увидев чуть правее Елоховский собор, предложил Светке:

             — Бежим туда.

            Потоки дождя хлестали нас по лицу. За те секунды, которые мы бежали под дождем, мы промокли до нитки. Взлетев на ступеньки храма, я открыл дверь, и мы проскользнули вовнутрь. В храме никого не было. Служба, видимо, недавно закончилась, и лишь одна старушка мыла полы и убирала остатки свечек.

            - Вы насчет венчания, милочки? – вдруг спросила она, глядя на нас.

            Мы переглянулись и улыбнулись друг другу.

            - Да нет, бабушка, мы пока об этом не думали, — ответил ей я. – Мы от дождя прячемся. А можно по храму походить?

            - Походить-то можно, но лучше… Нате, возьмите платочек, — сказала бабушка и протянула Светке платок на голову. – Возьмите свечки и поставьте их к Николаю Угоднику и Сергию Радонежскому. Пусть они о душах ваших пред Отцом Нашим Небесным словечко замолвят.

Я пошел за свечками, а Светка в этот момент встала напротив иконы Преподобного Сергия. Я, взяв свечи, аккуратно, очень тихо встал около нее так, чтобы можно было видеть ее лицо в свете свечей. Как же она была прекрасна в этом обычном русском платке! Ни доли сомнения, ни тревоги, ни грусти не было на ее лице. Она была спокойна, и на ее устах светилась едва заметная легкая улыбка. Светка стояла и смотрела на икону с какой-то детской наивностью и простотой. Она впервые прикоснулась к этому новому и непонятному пока что ей миру христианства. Отец ее был атеист, а мать, хоть и крестила ее тайно в детстве, все равно старалась обходить эту тему стороной. Так вот, такую Светку –  очень искреннюю, с широко раскрытыми, святящимися неземным светом глазами, я видел только дважды в своей жизни. Первый раз в ЦДЛ на вечере у Маэстро, а второй – сейчас. И то в первый раз она была просто поражена тем, что видела на сцене, а сейчас она общалась с Ним, с Тем, которого знала всегда, но не ведала, как Его найти. Я смотрел на нее и думал:  как же мне все-таки повезло, что мы повстречались. Как бы я без нее жил, не знаю…  Как же все-таки я ее люблю!

В храм вошел пожилой человек в черной рясе и в черной шапке на голове. За ним проследовало несколько человек в таких же рясах. Бабушка засуетилась и начала еще с большим усердием убирать вверенное ей храмовое хозяйство. Этот человек снял свою шапку и отдал ее одному из людей, пришедших с ним. Затем подошел к большой старой иконе и, опустившись перед ней на колени, начал молиться. Мы стояли, как завороженные, и смотрели на него. Прочитав молитву, он сделал земной поклон, встал и перекрестился. Потом приложился к иконе и поцеловал ее. Отойдя от нее, он опять согнулся в земном поклоне и снова перекрестился, потом подошел к своей свите и взял свою шапку обратно. Бабушка в этот момент подошла к нам и сказала очень тихо и очень быстро:

- Быстрее! Быстрее за благословением!

Мы со Светкой, ничего не понимающие, поспешили за ней. Человек этот надел шапку и поспешил к выходу. Мы с бабулей преградили ему дорогу. Бабуля подошла к нему первой.

- Благословите меня, грешную, — сказала она и сложила руки перед собой.

Он перекрестил ее и благословил. Она, радостная, отошла в сторону. Этот человек подошел к нам. Страх и небольшая паника охватили меня от несуразности ситуации, в которую мы попали. Это была какая-то совершенно не советская сцена. Стоят два молодых человека и рядом с ними служитель культа, а за окном Советская власть. Наши взгляды встретились. Какой же это был взгляд! Сейчас, прожив столько лет и много чего повидав, много чего узнав, я могу с полной уверенностью сказать, что в этом взгляде были и несгибаемая воля, и любовь, и мудрость. Он подошел к нам, поняв, что мы не знаем, что и как надо делать, обернулся к своей свите и показал рукой, чтобы они оставались в стороне и ждали его, пока он не освободится.            

- Крещеные ли вы, дети мои? — спросил он нас.

Мы не могли вымолвить ни слова. У Светки вообще, похоже, подкашивались ноги, и я придерживал ее от окончательного падения. Я мотнул головой, показывая тем, что мы крещеные. Он увидел это мое движение и улыбнулся. После этой улыбки, в которой было столько любви, мы поняли, что нам бояться нечего и все дальше будет хорошо.

- Веруете ли в Бога? – продолжал он.

- Наверное, да, — несмело ответил я.

Он обернулся опять на свою свиту, потом на бабулю, а затем, повернувшись к нам, сказал:

- Тогда я вам вот что скажу. Во-первых, возьмите Библию и прочитайте о Христе. Он всею своею жизнью показал нам, как надо жить! Во-вторых, помните, что Господь не дает нам испытаний, которых бы мы не могли вынести, и в этом заключена наша надежда на будущее. А в-третьих, если сможете, то возлюбите ближнего своего, как самого себя, — сказал он, и, немного помедлив, с любовью добавил. - Помните:

Все Мы Вечны, и Все Мы Едины.

И был полдень, и была радость, и все преобразилось. Последняя фраза прозвучала, как тот раскат грома, который прогремел сегодня над Москвой. Мы со Светкой в одночасье стали совсем иными, услышав эти простые, но очень сложные для исполнения слова. А ведь я это все уже знал давным-давно, но только это сидело у меня где-то глубоко внутри. Я бродил по закоулкам сознания, забирался в густые дебри, пересекал пустыни и переплывал целые океаны, но все никак не мог найти врата в ту тайную комнату, где были сокрыты эти простые истины. А врата были так близко… Оказалось, что они так просто открываются. Эх, как же сложно было прийти к самому себе! И то, что «Все Мы Едины», я уже знал давно, ведь моя Светка, моя родная Светка, ее глаза сказали мне об этом тогда в ЦДЛ, только я не осознал этого. Ведь все это уже было в нас с самого начала, еще задолго до нашей первой встречи, и теперь  останется в нас навсегда. Теперь-то это уже наше достояние. Совершенно обалдевшие, мы стояли перед этим человеком, который за одну минуту перевернул всю нашу жизнь. Он сказал нам то, чего так долго мы со Светкой ждали, но не могли ни от кого услышать. Мы сложили свои руки перед собой, как это делала бабушка.

- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь, — сказал он, перекрестил нас троекратно и быстро пошел к воротам храма, за которыми и скрылся. К нам подошла сияющая бабуля.

- Везучие же вы, — сказала она.

- А кто это был-то, бабушка? — спросила Светка с любопытством.

- Ну, вы даете, ребятушки… Вас сам Патриарх благословил, а вы так и не поняли, кто это был. Да, молодежь, — сказала она, улыбаясь и прищуривая глаза. – Видать, что-то в вашей жизни серьезное произойдет, коль сам Патриарх вас благословил. Ладно, заболталась я с вами. Надо идти работать. Бог любит тех, кто трудится.

Светка молчала, и я не хотел ее тревожить. Я понял, что внутри у нее что-то изменилось. Теперь нам надо было понять, как дальше со всем этим жить. Светка отдала платок бабушке, и мы вышли из храма. Краем глаза, когда мы выходили, я увидел, как эта бабулька перекрестила нас «на дорожку», и я был очень благодарен ей за это. Ее губы шептали нам вслед:

- И да хранит вас Господь!

Дождь перестал лить, и вернулась прекрасная летняя погода. Светило солнце, и все было обновленное после дождя — и деревья, и трава, и даже мы сами. Я взял Светку за руку. Она посмотрела на меня, отстраненно улыбнулась. Мы шли по улице, и я подумал, что когда Патриарх нас благословлял, кто-то наверняка родился в эти минуты. Интересно, кем станет этот малыш? Что его ждет в жизни? Кем он будет? Как же мне хочется, чтобы он стал Человеком. Настоящим Человеком, который ничего не боится в отличие от меня. Человеком, который будет легко преодолевать все преграды. Мне хочется, чтобы он стал настоящим, он уже мог бы быть моим сыном, и я смог бы ему все это объяснить. Я бы обязательно сказал ему, что у каждого человека есть душа. Правда, многие прячут ее за разными одеждами, не давая прорваться наружу, другие постоянно носят толстый слой грима. Но мы не вправе их за это корить, они ведь сами выбрали такой путь.

Патриарх говорил нам про Христа… А что же еще он нам говорил?… Про Крест и про то, что нет испытаний, которые бы мы не могли вынести. Точно, Крест есть у каждого из нас — и у меня, и у Светки, и у Маэстро, и у самого Патриарха, только его Крест намного тяжелее, ведь он несет его за всю православную паству. И у этого мальчика, который сегодня родился, тоже есть свой Крест, иначе ему не было смысла рождаться здесь и сейчас. И мне теперь ясно, что Христос всегда рядом с нами, и он дает нам силы нести этот Крест достойно. И мы, глядя на то, как Он прожил свою земную жизнь, понимаем, что сначала мы должны родиться в «Доме Хлеба», затем принять Крещение в священной реке Иордан, потом взойти на гору Фавор с тремя Апостолами, а потом, после встречи там Илии и Моисея, преобразиться, потом, воссияв ярким светом и взяв свой Крест, понести его, сознательно служа людям, а затем, приняв распятье на Кресте на горе Голгофе, воскреснуть в Жизни Вечной, как сделал это Он, наш пастырь и водитель, Иисус Христос. И это все произойдет, хотим ли мы этого или нет, и только от нас зависит, как скоро мы встанем на этот путь, насколько сознательно мы начнем жить, возлюбив ближнего своего, как самого себя, насколько искренне мы перестанем сеять вражду и ненависть и начнем любить всех Деятельной Сознательной Любовью.

Пока я рассуждал об этом, мы дошли по Яузской набережной до высотки на Котельнической. Я остановился. Светка молчала и смотрела на меня глазами растерянного ребенка. Я бросил взгляд на это величественное здание и сказал:

- Знаешь, Светка, мы когда-нибудь здесь будем жить.

Она посмотрела на меня и, ничего не говоря, просто улыбнулась, приблизилась ко мне и крепко обняла. Вот так мы и стояли с ней, два любящих друг друга человека, обнявшись и молча вспоминая все, что было хорошего в нашей совместной жизни, напротив центрального входа в этот дворец.

 

Многие могут упрекнуть меня, что получается какая-то прямо-таки идеальная пара. Что сказать? Все было не так просто. Но я вспоминаю только хорошее, уж так устроен мой внутренний механизм. Нам повезло, что Господь даровал нам возможность быть вместе, спать обнявшись, легко просыпаться по утрам и пить любимый кофе, слушать любимый джаз, встречаться с дорогими друзьями, общаться с Василием Павловичем и его Таей, смотреть Феллини и Лелуша, любить родителей и всех, кто окружал нас в те годы. Мне посчастливилось недолго прожить со Светкой, с этим удивительным человеком, и я знаю точно, что я очень многому благодаря ей научился. Я вряд ли стал бы тем, кто я есть, если бы не Светка, вряд ли бы написал столько удачных музыкальных пьес, которые потом стали основой нашего нового «Аякса», вряд ли бы вообще добился того, чего я смог добиться в жизни. Она вдохновляла меня, тянула меня вверх, заставляла работать над собой, стремиться к лучшему, расширяла мои горизонты, как в музыке, так и вообще в жизни. Откуда в этой маленькой и хрупкой девушке было столько всего, чего не бывает даже у взрослых и умудренных опытом людей? Самое главное – она все делала легко и непринужденно, как бы мимоходом, почти не заостряя на всем на этом внимания. Она просто считала такой ход вещей, когда мы стремимся к лучшему, абсолютно естественным. А сколько в ней было радости! Она была какой-то неземной, но в то же время очень практичной и четкой, когда этого требовали обстоятельства. И я повторюсь уже в сотый раз, что это была та юная женщина, которая сама выбрала меня, и я надеюсь, что не пожалела об этом потом ни разу, хотя судьба не дала нам возможности остаться вдвоем навсегда. Мы предполагаем, а Господь располагает. Все случилось так, как оно должно было быть. Мы не знаем, куда и в какую сторону повернет судьба, но в любом случае я благодарен ей за то, что она дала нам возможность прожить небольшой отрезок жизни вместе.

 

А пока мы шли по нашей любимой Москве в гости к Маэстро, в жаркое воскресенье 1 августа 1976 года, и не подозревали, что в этот вечер судьба преподнесет нам еще один, на этот раз уже последний совместный сюрприз.

            Мы пришли к Василию Павловичу. У него была его любимая Тая, та самая Тая, которой он посвятил свой новый на тот момент автобиографический роман. Она была как  всегда красива, легка и весела.

А моя Светка пребывала все в том же «странном» состоянии. Василий Павлович, будучи хорошим психологом (иначе бы он не был таким прекрасным писателем), сразу понял, что что-то произошло.

             — У вас все в порядке? – спросил он.

            - Да. Все хорошо, — начал я, показывая, что не стоит дальше говорить на эту тему. – Просто Света немного устала. Мы почти всю ночь не спали, были у Дубницких.

            - Ладно, ребята, проходите, — сказала Тая, и мы вошли в комнату.

            С Василием Павловичем и Таей у нас со Светкой сложились интересные отношения. Было такое впечатление, что они к нам относятся, как к своим детям. Они были искренне рады, что мы можем быть вместе, ведь у них у самих в то время была сложная ситуация. Василий Павлович познакомился с Таей и влюбился в нее сразу. Таин муж был намного старше ее и уже имел немало старческих болезней. Он сказал, что пока он живой, пусть она остается с ним, и Тая пообещала ему это. Так и получилось, что уже не первый год Тая и Василий Павлович не могли быть вместе, хотя всем было понятно, что это не игра, а настоящая любовь. Так вот, они были рады, что мы так рано повстречали друг друга. Да и нам самим нравилось, что они так трепетно относились к нам и что с их стороны есть неподдельная заинтересованность в нашей судьбе. Василий Павлович пригласил нас в комнату. Видя, что Светке тяжеловато, сказал:

            - Светлана, возьми, почитай, — и протянул ей рукопись «Поджога». Она, молча взяла и начала листать.

Тая тоже решила Светку не тревожить и пошла на кухню, чтобы приготовить для нас что-нибудь перекусить. Так мы и остались в комнате — я с Маэстро и Светка. Она сидела, положив рукопись на колени, и казалось, что она просто переворачивает листы, не вчитываясь в то, что на них начертано. Ее взгляд блуждал, не фиксируясь ни на чем, но, что самое интересное, даже в этом состоянии какого-то неведомого для меня внутреннего напряжения она была прекрасна. В комнату вошла Тая и села рядом со Светкой на диван.

- А помнишь, Ник, — начала было она, — как я вас впервые всех….

И, не слушая того, что говорила Тая, Светка встала с кровати и спокойно, немного дрожащим голосом начала читать. Все замолчали и смотрели на нее.

            - Бог не карает, и сила его не во власти. Бог – это только добро и только любовь и никогда не зло. Знай, что когда чувствуешь добро или любовь, или восторг, или жалость, или что-нибудь высокое, ты приближаешься к Богу. Знай, что когда чувствуешь злость или что-нибудь еще низкое, ты уходишь от Бога. В несчастье Бог дает тебе надежду. Отчаявшись, ты отталкиваешься от Бога. Бог – это всегда радость, величие, красота. Нерадивость, низость, некрасота — вне Бога. Ты наделен волей — быть близко к Богу или уйти от Него, потому что ты человек. Сейчас ты отпал и окружен страшными символами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль о Себе, и это надежда. Ждите, как все. Кто ждет Его Сына, ждите и молитесь…, — прочитала Светка. Потом посмотрела на нас детским растерянным взглядом, и мне стало страшно за нее. Я никогда не видел ее такой. Казалось, что она приготовилась к последнему в своей жизни, решающему прыжку. Она посмотрела на меня, потом на Маэстро с Таей, затем, глубоко вздохнув, очень быстро, как будто желая быстрее донести до нас свои мысли, сказала:

- И Я Буду За Вас За Всех Молиться, – и, на секунду задержавшись, продолжила. – Потому что Я Вас Всех Люблю! – и, упав на постель рядом с Таей, взорвалась рыданием.

Она плакала навзрыд, как плачут только маленькие дети. Она рыдала не от обиды, а от радости того, что обрела себя. От радости, что ей рассказали и про Него, про Сына Человеческого, и про то, что всех надо возлюбить, как самого себя. Она плакала оттого, что ей сегодня открылся истинный смыл Любви. Оттого, что поняла: радость — это и есть Бог, что любовь невозможна без радости, ибо там, где есть страх, – нет радости. Она плакала –  ведь она ощутила величие Бога, его бескрайность и бесконечность, а также осознала, что она так же, как и Он, бесконечна. Она плакала, увидев всю красоту и мудрость задуманного Богом, всю красоту Его мысли. Плакала, осознав, что все, что ей нужно было понять, чтобы жить в радости, все поместилось в одной простой, на первый взгляд, фразе:

Все Мы Вечны, и Все Мы Едины!

Это плакала моя железная Светка. Я видел такое в первый и последний раз в жизни. Тая сидела рядом с ней и нежно гладила по голове, и слезы сострадания беззвучно текли из ее глаз.

- Иди, Сереж, — сказала Тая. – Тебе на концерт сегодня. Не переживай. Теперь все будет хорошо. Мы придем вечером вместе.

Меня проводил до дверей Василий Павлович, и я пошел на концерт. В тот вечер мы играли все свои лучшие пьесы. Народ был в восторге. Зал был полон. Мы отыграли все, что было запланировано, а потом на сцену вышел Маэстро. Все в зале замолчали. Он не стал говорить никаких вступительных речей, а просто начал читать стихи:

 

В Софии Киевской опять

Стою один посередине.

Отматывая время вспять,

Листаю прошлого картины.

 

Мне видится седой старик,

Согбенный, волевой, разумный.

Он смотрит вверх на ясный лик

Той, что мы все зовем Премудрой.

 

Он молится в тиши ночной,

Прося за Русь всем сердцем жарко,

Чтоб были радость и покой,

И путь страны был светлым, ярким.

 

Чтоб молодой великий князь

Был смелым, искренним и честным,

Презревшим суету и грязь,

Да к Богу шел дорогой крестной.

 

Чтобы Спаситель наш Христос

Давал по силам испытанья,

И чтоб не мучил нас вопрос:

За что даруешь нам страданья?

 

Он молится, хоть мало сил,

Дыханье прерывает кашель…

И так уж много попросил…

И потянулись губы к чаше.

 

Испил воды… не встать с колен…

Совсем немного сил осталось…

Ах, да! Поменьше бы измен

Земле родной! И чтобы старость

 

Мои потомки бы смогли

Спокойно встретить, точно зная,

Что далеко от них враги

И что близки ворота рая.

 

Чтоб Анна, девочка моя,

Такой же оставалось честной,

Чтоб век жила, душой горя,

И стала на весь свет известной.

 

Чтоб там, в далеком далеке,

Русь призывала как подмогу,

Чтоб опочила налегке,

Оставив горечь и тревогу.

 

Старик согбенный, чуть дыша,

Главу устало поднимает.

Он понимает, что душа

Его — уже все точно знает.

 

Известен день, назначен час…

Недолго здесь ему томиться.

И слезы радости из глаз

На сеть морщин спешат разлиться.

 

И в этой грусти — трудность лет,

Потери близких, пораженья…

И найденный давно ответ:

Да! Есть гора преображенья.

           

И всяк найдет в себе Христа,

Пусть кто-то раньше, кто-то позже.

Все, у кого душа чиста,

Взойдут на крест и скажут: Боже!

 

Мы все воскреснем, это факт,

И будет яркое сиянье,

Исчезнет страх, и сгинет мрак,

Все боли наши и страданья.

 

Старик встает, наверх идет…

Ступеньки тяжело даются…

Душа ликует и поет!

Эх, как непросто разогнуться…

 

Ну, вот второй этаж… В окне

Забрезжил первый луч рассвета.

Свеча затухла в кулаке,

Но не важна в сей час примета.

 

Встает он прямо посреди

Балкона... распрямляет плечи

И пред собою впереди

Софию видит. Что же? Речи

 

Уже все сказаны... Пора

Нам расставаться... Сердцу грустно...

Я вижу: вдалеке гора

И место свЯтое не пусто.

 

Там много наших собралось

Людей на праздник Воскрешенья,

И мне, похоже, там нашлось

Местечко — новое Рожденье.

 

Ну, все, София, отпусти!

Я делал то, что ты велела.

И думал только о Руси.

Вперед вела меня лишь Вера

 

И понимание того,

Что ты – Премудрая, а значит,

Что не покинет нас удача,

Хоть будет очень нелегко.

 

Благодарю тебя, поверь:

Я ухожу! На сердце радость.

Я, закрывая тихо дверь,

Твержу, что прожил жизнь и старость

 

Я встретил рядышком с тобой,

Тебе воздвигнув храм прекрасный.

И на душе моей покой,

Поскольку труд мой — не напрасный.

 

Ребята, совершенно потрясенные, смотрели на него, а я разглядывал мою любимую Светку и старался запомнить текущее мгновение. Она была очень спокойна и уверена. Она смотрела на Маэстро, на Таю, на меня, и в ее глазах светилась благодарность всем нам за то, что мы у нее есть. Я смотрел на нее и говорил спасибо Богу, что он тогда послал мне этот прекрасный комочек любви и тепла. А со сцены неслось:

 

Я мечтаю с тобой встретить старость

Под горою в заснеженном доме,

Чтобы все было искренно в радость,

Чтобы помнили Души о Боге.

           

Чтобы в праздники нас навещали

Наши дружные дети и внуки,

Чтоб они никогда не страдали

И не мучились бы от разлуки.

 

Чтобы в дом к нам друзья забредали,

Чтобы рады мы были тем встречам,

Чтобы их мы за дар принимали

И вино находилось бы к речам.

 

Чтоб друг друга мы сердцем любили

И являлись опорою вечной,

Чтоб о нашей любви говорили

Не стесняясь, ведь жизнь скоротечна.

 

Я мечтаю с тобой встретить старость,

Чтобы жизнь мы красиво прожили,

Чтобы даже за малую радость

Благодарны Всевышнему были.

 

Сергей, первый восстановившийся от шока, начал подыгрывать на клавишных Василию Павловичу. Это была его импровизация на заданную тему. Затем подключились Андрей, Тоха и Сергей — очень аккуратно, чтобы не помешать настроению, сложившемуся на сцене и в зале.

 

            Заклеенные окна,

Февраль застыл на лицах.

Унылый Питер просит:

«Ты в Лавру помолиться

Зайди под утро рано,

Свечу поставь, покайся,

И в самом сокровенном

Ты сам себе признайся.

 

И вспомни про соборность,

Про матушку Россию,

Про сердце и свободу,

Про вечность и Мессию.

Про князя Александра,

Про все его деянья,

Приняв, что вечно будут

И радость, и страданья.

 

Ступай оттуда к Ксении

Да поклонись ей низко,

Проси ее о главном –

Чтоб небо стало близко,

Чтоб дал Господь нам разум

И мудрость, и свободу,

Чтоб не винили больше

Мы никогда погоду.

 

Потом иди на речку,

Что Карповкой зовется.

В то время будет людно,

Народ уже проснется.

Там встретишь Иоанна,

Присядьте, помолчите

И про себя заздравную

Молитву прошепчите.

 

Тебя прошу об этом!

Я знаю, что ты – сможешь.

Нам надо это сделать,

Я верю: ты поможешь».

Заклеенные окна...

Я сделал все, как надо,

Все, как меня просил ты...

И сердце мое – радо.

 

И вдруг меня осенило. Я начал играть совершенно простое, нежное соло на скрипке. От пронзительности этого соло мне самому стало как-то не по себе. Я понял, что прощаюсь со Светкой, но не с ее вечной душой, ибо она всегда пребудет со мной, а вот с этими родными для меня глазами, с этими волосами, которые даже растрепанными были красивы; прощаюсь с ее улыбкой, ее фигурой, и этот процесс уже не остановить, потому что так решено на небесах, и происходит это потому, что мы теперь уже знаем, что «не моя воля, но Твоя да будет». Я играл соло, и во мне не было ни печали, ни обиды, а было лишь состояние светлой и всеобъемлющей радости оттого, что мы все сейчас еще пока что вместе. Зал молчал и слушал нас, не хлопая и затаив дыхание. Мы прощались со своей молодостью, со всем, чем были наполнены эти наши совместно прожитые годы — с этой безмятежной, вечно голодной Москвой, с друзьями и с музыкой, которую мы уже больше никогда не сыграем вместе. А Маэстро продолжал:

 

Делись собой спокойно, не спеша,

Всем раздавая поровну, по сердцу,

В заветный мир приоткрывая дверцу

К тому, что называется «душа».

                       

Твердя слова, давай себе отчет,

Что в них большая сила затаилась,

И чье-то сердце, может быть, забилось

От них быстрей, или — наоборот.

 

Делись собой открыто, не боясь,

Что кто-то, может быть, тебя осудит.

На то их право: «Пусть у вас все будет

Отлично», — ты скажи, перекрестясь.

 

Делись собой уверенно и нежно,

Старайся людям дать хоть горсть тепла.

А видя, если в ком-то нет огня,

Его зажечь старайся непременно.

 

Все, что было после, описывать особенно не хочется, но придется, дабы не нарушать ход повествования. Сразу после концерта к нам в гримерку зашли работники органов государственной безопасности и сказали, что я арестован. Не дав ни с кем попрощаться, меня увезли в «Матросскую Тишину», где и предъявили обвинение. Оказалось, что кто-то продавал наши пригласительные билеты у входа в зал за деньги, и работники органов их приобрели. Мне дали четыре года, сказав, что я организатор беспорядков, и отправили за решетку. Светка поначалу рвалась ко мне, но отец из лучших побуждений запретил ей со мной встречаться. Через Киру я передал,  что буду любить ее всегда, но что будет со мной дальше, – неизвестно, и ей надо, если она, конечно, любит меня, устраивать свою жизнь. Светка попала с нервным срывом в больницу. Пролежав там до начала сентября, она пришла в себя и вернулась в институт доучиваться. Она окончила его с красным дипломом. В 1978  году она поехала в Америку – ее отца снова направили налаживать экономические отношения, и он пристроил ее к себе. А я мотал срок. В тюрьме было много разного: и плохого, и хорошего. Про плохое говорить не хочется, а вот о хорошем скажу. Во-первых, там сидел знаменитый аферист Ефим Московский, оказавшийся очень интересным человеком. Он был настоящим гурманом от джаза и даже присутствовал на том вечере в ЦДЛ у Маэстро. Узнав, что я тот самый Никитский, дал мне свое покровительство. В это время в тюрьме я сочинил много пьес, но так как записывать на бумаге я их не мог, то они все оставались у меня в голове. Все, что я придумывал в эти годы, потом станет золотым фондом нашего музыкального коллектива. Все время, проведенное в тюрьме, мне помогали две вещи: первое, это слова Патриарха о том, что нет креста не по силам нашим, а второе —безграничная  Светкина любовь.

 

23 июля 1980 года я вышел на свободу. У ворот меня встречал Кира, который на днях отправил Маэстро с Таей в Америку, как думали многие, навсегда. У Киры была новая «Волга». Москва была оцеплена перед Олимпиадой, да и мне в нее было нельзя, и мы рванули в Питер, где я встал на учет. Были проблемы с жильем и работой, но с грехом пополам все уладились. Я начал работать ночным сторожем в детском саду, а потом в моей жизни внезапно появилась Иринка. Она, настоящая петербурженка, подобрала меня, нищего и оборванного, но с тонкой, как она потом мне говорила, музыкальной душой.  Иринка интуитивно увидела во мне будущего известного музыканта. Она была совсем не такая, как Светка, но при этом у них было много общего. Иринка тоже была небольшого роста, тоже брюнетка. Голос у нее был немного странный, с небольшой хрипотцой, такой голос обычно у тех, кто рано начинает курить. Она была очень красивая, всегда элегантная, искренняя и умная, хоть иногда и слишком эмоциональная. Оказалось, что у нас много общего, так же, как тогда было со Светкой. Поженились мы с ней на пятый день после знакомства. Мама ее была человек интеллигентный и приняла решение дочери с уважением и  достоинством. В апреле 1981-го у нас родился Игорек.

 

*   *   *

Не устали? Тогда движемся дальше. Теперь о самом главном. Мы просто влетели с Кирой на стоянку автомобилей аэропорта. Было очень морозно, и земля покрылась первым несмелым снегом. Диктор в аэропорту садистским тоном повторял одну и ту же фразу, которая разрезала мне сердце на части: «Регистрация на рейс 1742, следующий в Нью-Йорк, окончена». Мы подбежали к месту регистрации, но там уже никого не было. Девушка-регистратор сообщила, что нам надо идти к паспортному контролю, тогда мы, может быть, еще успеем кого-нибудь застать. Мы рванули туда. Драгоценые секунды неумолимо убегали одна за другой, превращаясь в вечность. У паспортного контроля стояла толпа бывших советских людей, отъезжающих навсегда, и небольшая кучка иностранцев, выделявшихся из этой, пока что серой и однородной массы, пестрыми одеждами и вызывающе красивыми загорелыми лицами. «Где же Светка? – стучало у меня в голове. – Не могла же она улететь, не попрощавшись со мной».

 

Светка уезжала в Америку навсегда. После того, как отец забрал ее к себе, она начала работать в торговом представительстве. Как-то на одном из вечеров, по какому-то случаю проводимом в посольстве, отец ей представил Кирка МакКонохью, молодого и перспективного бизнесмена концерна «Дюпон». Он занимался поставками в СССР фреона, который был нужен большому количеству отраслей нашей советской промышленности. Они начали общаться, и Светка исполнила то, о чем я ее просил, тем более что в СССР ее уже больше ничего не держало. Она могла покинуть нашу Родину с чистой совестью, чтобы начать новую жизнь с нуля, в другой стране и с другим человеком. Кирк стал появляться у них все чаще и чаще, отец намекал Светке, что будет неплохо, если она выйдет за него замуж, и когда Кирк сделал ей официальное предложение, она спокойно, даже как-то обыденно, без лишних эмоций, приняла его. Нет, это не был брак по расчету, ведь Кирк ей действительно нравился. Он был галантным, тактичным и очень обходительным, а самое главное — прямым и искренним человеком, а эти качества всегда нравились Светке. Перед тем, как им пожениться, Светка должна была приехать  в СССР, чтобы выполнить все формальности, связанные с ее отъездом. Так она и оказалась здесь. «Где же Светка? — думал я. – Где же она? Неужели зря столько гнали?»

У четвертой кабинки стоял Кирк, высокий, широкоплечий молодой человек, а за ним приютилась Светка. Он подошел к кабинке пограничника первым. Пограничник проверил его документы, и он прошел. Светка стояла у черты, отделявшей ее от Родины, от молодости и от меня. И вдруг Кира крикнул:

- Вон она!!! Света!!!

Она обернулась и, увидев в глубине зала нас, растерянно стоящих и радостно уставших, улыбнулась столь знакомой родной улыбкой. Она посмотрела на нас, потом обернулась к Кирку и крикнула ему:

- Иди. Я догоню.

Мы со Светкой шли, ускоряя шаг, а потом просто побежали навстречу друг другу. Кира остался стоять на месте в центре зала. Я бежал к своей любви, расталкивая людей, спотыкаясь о чемоданы, падая и снова поднимаясь. Мы просто врезались друг в друга и, обнявшись, стояли молча, не говоря ни слова, и только наши души вели свой диалог:

- Прости меня, родной, — говорила она.

- Да за что же? Мне не за что тебя прощать! – отвечал я.

- Как же, ведь я тебя не дождалась.

- Да ты и не должна была этого делать, я же сам  просил тебя об этом.

- Прости меня, я изменила нашей любви.

- Ничему ты не изменяла. Наша с тобой любовь вечна.

- Прости меня, но я не знала, как жить без тебя.

- Не переживай. Я прошу тебя, ты просто люби своего мужа.

- Он тебе нравится?

- Я уверен, что он хороший человек, иначе бы ты не вышла за него замуж.

- Да, он славный.

- Обещай мне, что у вас с ним будут детишки.

- Да, конечно. Я обещаю.

- Обещай, что ты будешь жить счастливо.

- Да, обещаю.

- Обещай, что хотя бы иногда ты будешь меня вспоминать.

- Обещаю… А ты постарел. У тебя морщины.

- Зато ты так же прекрасна, как в тот рождественский вечер в нашей квартирке.

            - Ты ЭТО помнишь?

- Я помню каждую минуту с тобой.

 — Ты, наверное, устал? Вы столько проехали…

- Да нет же. Ты сейчас со мной, а значит, у меня снова много сил.

- Ты мне что-то хочешь сказать на прощанье, дорогой?

- Да. Я буду с тобой всегда.

- И я тоже.

- Тогда прощай. Тебе уже пора. Хотя нет… До свидания!

- До свидания.

К нам подошел Кирилл и обнял нас. Со стороны это, наверное, смотрелось странно. Стоят три человека, обнявшись, и молчат. Не плачут, не ругаются – просто стоят. Диктор опять объявил, что посадка на рейс заканчивается, и моя душа сказала последнюю фразу:

- И Да Хранит Тебя Господь!

- И тебя тоже, Сережа, — ответила мне Светкина душа.

Светка, отодвинулась от нас, посмотрела на Киру, потом на меня. Это были все те же, так любимые мной голубые глазки, которые смотрели на меня все с той же искренней любовью. Затем она снова притянула меня к себе и поцеловала. Потом она поцеловала Киру и, не оборачиваясь, ушла за ту черту, из-за которой уже на тот момент не было возврата. Светка исчезла, растаяла, растворилась навсегда, скрывшись за кабинками погранвойск Союза Советских Социалистических Республик. Мы переглянулись с Кирой. Я помолчал три секунды и тут меня, человека, который не терял самообладание даже в тюрьме, прорвало, и я начал говорить, усиливая звучание своих слов:

- Пусть будет проклято это Шереметьево со всеми ее пограничниками и спецслужбами! Будь проклято это утро, которое отнимает у нас любимых! Будь проклята эта гребаная советская власть, которая переломала нам судьбы! Будь прокляты все генсеки – как прошлые, так и будущие, если я не могу быть рядом с теми, кого я люблю. Будь проклят…

 

Но договорить я уже не мог. Кира прижал меня к себе, закрывая ладонью мне рот. Я начал вырываться из его рук, и мы упали на пол. Все стоящие вокруг смотрели на нас. Хорошо, что рядом не оказалось милиции, а то бы меня с моим прошлым моментально определили, куда надо, да еще и Киру бы я с собой утащил. Я успокоился и замолчал.

- Пошли быстрее, — сказал Кирилл, — вставая с пола и отряхивая штаны. Я оставался сидеть на полу. — Скоро будут менты.

Мы молча дошли до машины. Было 9.30 утра 10 ноября 1982 года… Рядом с нашей машиной стояли таксисты. Кира подошел к ним и спросил:

- Ребята, водка есть? – Те переглянулись. – Да не из органов я. Друга надо отпаивать.

- 10 рублей, — сказали они, поняв, что ситуация способствует тому, чтобы задрать цену в три раза.

Кирилл дал чирик. Мы сели в машину и поехали по трассе в сторону Москвы. Тогда мы еще не знали, что в это самое время на своей даче скончался Генеральный секретарь и т.д. и т.д. Леонид Ильич Брежнев. Это был конец имеющейся власти, но не конец социализма как такового, так как сама по себе эта идея превосходна. Это был конец тоталитарной деспотии со всеми ее извращениями, испражнениями и блевотиной. Это был конец бесчеловечной власти. Мы ехали по трассе, а в это время эта власть разлагалась как труп. Она уже очень давно ослепла и не видела Света, плюс у нее наступила полная глухота. Эта власть уже ничего слышала из того, что ей говорили лучшие сыны страны. У нее развился паралич, и все члены ее одрябли, а самое поганое — у нее наступила неизлечимая гангрена души, и сейчас она подыхала, как бездомный пес, в полном одиночестве, без любви и сострадания.

Я был опустошен. Кира меня не беспокоил. Он понимал, что мне надо побыть наедине с самим собой. Мы ехали, и я думал, что когда-нибудь этому всему придет конец, не может же быть так, чтобы «эти» были долго у власти, ведь им же на нас на всех глубоко накласть. Им по барабану, кто мы, что мы и живем ли мы вообще на белом свете, любим ли кого. Они дают нам подачку в виде нашей нищенской зарплаты, делают из нас каких-то роботов-монстров. Они все расписали, как нам надо жить: рождение, детский сад, школа, пионерия, комсомол, партия, ад; рождение, детский сад, школа, институт, работа, ад. Они все регламентировали так, чтобы им было удобно нами управлять; шаг влево, шаг вправо — попытка к бегству. Никакого инакомыслия быть не должно. Хотели джаз играть – хер вам, ребята, нате, получите дулю. Хотите свободы – хер вам, вот вам тюрьма и колючая проволока. Хотите жить по-человечески – хер вам, будете быдлом до конца дней ваших. Нет, так не может долго продолжаться. Бог все видит, и Он справедлив.

- Все, приехали, Сереж, — сказал Кира. – Вылезай.

Мы взяли пленку, поднялись к Марику. Дверь открыл сам Марк.

- Привет, ребята… – растерянно сказал он. — Брежнев умер.

Я оторопел. У меня в голове все еще неслась нецензурная брань, и только где-то в конце этого потока я выловил мысль и про себя сказал: «Прости меня, Господи, я не желал зла лично ему, я не хотел, чтобы он умер. Я лишь хотел, чтобы закончилась это бесчеловечная власть, которая отняла у меня мою молодость, моих друзей и мою любимую Светку…»

Мы вошли в квартиру, Кира достал бутылку водки. Марик удивленно посмотрел на нас.

- Брежнев тут ни при чем. – сказал Кирилл. – Мы Светку на пмж в Америку только что проводили.

- Тогда разливай!

- Это тебе от Джими. «Малибу» — их новый альбом, — сказал я, вернувшись к жизни и протягивая Марику пленку.

- Отлично, сейчас заслушаем, — обрадовался он.

 

Марик ставил пленку, Кира разливал водку, а я смотрел на этих взрослых мужиков, играющих свой любимый джаз и рок-н-ролл назло всему и вся, и был рад, что они сейчас со мной. Марк взял стопку и сказал:

- Ну что, ребята? За Светку! За то, чтобы там у нее все было хорошо, – и, помедлив, добавил: — И я все-таки надеюсь, что мы еще вобьем последний гвоздь в крышку гроба этого советского Дракона.

А из магнитофона уже неслось, что «выпьем мы за тех, кто ненавидит нас», и что «я верую, Ты рядом со мной каждый раз»  - это была прекрасная и родная для нашего уха музыка.

Я разлил еще и сказал:

- Ребята, за Любовь! В широком смысле этого слова, ибо без нее все бессмысленно, — и они, улыбнувшись, опрокинули стопки. – Вы знаете, все-таки  Джими — гений, его и через 30 лет слушать будут, как и Володю.

- Предлагаю дожить до этого и посмотреть, — сказал Кира. – Обещаем?

- Обещаю, — улыбнувшись, ответил я, и Марик поддержал меня. Водка делала свое дело. Напряжение уходило.

Дорогу домой я помню смутно. Когда мы добрались до Питера, была уже глубокая ночь. Я поднялся по лестнице и аккуратно, чтобы никого не разбудить, открыл входную дверь, снял ботинки и тихо вошел в нашу комнату. Игорек спал крепким детским сном. Иринка стояла у окна и смотрела вдаль. Из окна на нее падал свет фонаря. Она была восхитительно красива в этой молчаливой позе. Я подошел к ней сзади и обнял. Она коснулась своими тонкими нежными пальчиками моих рук и спокойно, без обиды и истерики, спросила меня:

- Как?

- Все, — сказал я, заключая ее в свои объятья и прижимая к себе.

- Прости меня, — тихо прошептала она.

- И ты меня, — прошептал в ответ я.

- Ты всегда говорил: «Мы своих не бросаем». Теперь я поняла, про что ты говорил, — шептала она, и слезы катились из ее глаз.

Да, это все была моя Ира. Она полюбила меня тогда со всеми потрохами, потом полюбила Киру с Катей и всех моих вернувшихся музыкантов. Она любила Маэстро и Таю, и самое главное, переборов свою гордыню, изничтожив в себе ревность и переплавив ее в любовь, она полюбила Светку всею своею истинно христианской любовью, поняв, что она мне, да, пожалуй, и ей, теперь уже навсегда останется Сестрой во Христе. И как же я ей был за это благодарен!..

 

            *   *   *

Вот я и рассказал вам про ту поездку. Наверное, на этом можно было бы и закончить, но жизнь намного умнее нас. Она лихо закрутила сюжеты наших жизней, и мне остается рассказать еще немного. Да, я думаю, и вам тоже интересно, что было с нами дальше.

Все менялось стремительно. В 1983-м я реанимировал «Аякс». Ко мне в Питер переехали Серега, Антон и Андрей, и только Славка остался в Москве. В следующим году мы выпустили первый альбом. Там были мелодии, которые я придумал, когда сидел в тюрьме, и еще немного из старого материала. В 1985-м началась перестройка, и наш альбом через знакомых попал на Запад. На следующий год нас начали приглашать за границу на всевозможные фестивали. Мы разрывались между Россией, Америкой и Европой. Иринка стала нашим директором. Вот только Игорька мы мало видели в то время – он все больше жил с бабушкой, но я надеюсь, что он нас простил за то время, ведь нам надо было зарабатывать деньги в новых условиях. Мы стали одними из первых в современном российском, да и не только, джазе. В 1987-м мы попали в Монтрё, в эту великую джазовую столицу, и она сразу великодушно приняла нас. В 1988 году у нас было первое крупное европейское турне. Мы объехали почти 30 городов за два месяца, а в 89-м мы приехали покорять Америку. Нас пригласили на фестиваль в Нью-Йорк, который мы просто «взорвали» своей  игрой. В конце нашего выступления на сцену без договоренности вышел сам единственный и неподражаемый Диззи Гиллеспи. У меня был шок. Он стоял, держа трубу в руках и улыбаясь своей фирменной по-детски шкодливой улыбкой. А потом мы с ним свинговали, импровизировали. Мечты сбываются! Просто в них надо верить и идти к ним прямо, хотя иногда и маленькими шажками. Там, в Америке, после долгого перерыва мы встретились с Василием Павловичем и с Таей, которые специально приехали к нам на фестиваль. К этому времени они уже почти десять лет жили под Вашингтоном. Маэстро был рад снова услышать, как мы играем наш любимый джаз. После концерта, в гримерке, отирая пот полотенцем и переодеваясь, я спросил его:

- А почему вы тогда выбрали меня к себе, так сказать, в ученики?

- Я не знал тогда, какой ты музыкант, но мне показалось, что ты был цельным, и, как показало время, я не ошибся, — ответил Маэстро.

После мы сидели в каком-то ресторанчике и пили «Дом Периньон» за наш успех. И все говорили, говорили, говорили... Было впечатление, что мы никогда не сможем наговориться, не сможем удовлетворить накопившийся информационный голод. Мы обсуждали современный джаз, новые веяния в СССР и много еще чего. Маэстро делился новыми планами, рассказывал, над чем он сейчас работает.

На следующее утро мы пошли на музыкальный развал. Я впервые увидел такое количество старого «винила» и подумал, что, наверное, Светкин отец покупал пластинки именно на таком же развале. Вдруг Маэстро внезапно остановился и спросил меня:

- Не хочешь встретиться со Светкой? Она сейчас в Нью-Йорке.

Я немного постоял, подумал и ответил:

- Да, наверное, нет. Мы тогда в аэропорту все друг другу сказали.

Но мы предполагаем, а Господь располагает, и судьба готовила нам еще одну встречу. Но это произойдет чуть позже, а тогда мы стояли перед чернокожим продавцом, и он искренне удивлялся тому, что мы, белые люди, да к тому же из России, где медведи ходят по улицам, оказывается, разбираемся в джазе. Сзади к нам подошли Тая и Иринка. Иринка спросила, показывая рукой на обложки дисков:

 — Что, мальчики, увидели родные лица? Слушай, Сереж! А давай скупим здесь весь джаз? – и мы взорвались смехом, а ничего не понимающий негр улыбался нам, думая, что мы обсуждаем его. В тот день мы действительно накупили много пластинок. Мне показалось, наверное, штук сто. Я аккуратно сложил их в коробки, и они отправились в Россию.

В аэропорту нас провожали Маэстро и Тая. Они светились внутренним светом, как и тогда, в августе 1976 года. Было такое впечатление, что они совсем не постарели, а, наоборот, стали еще моложе. Мы с Маэстро и Таей стояли в стороне, ждали, когда Иринка отправит свой багаж.

- Тебе привет от Светланы, — вдруг сказала Тая, воспользовавшись тем, что Иринка стояла поодаль. – Я вчера разговаривала с ней по телефону. Рассказала про ваш успех. Она очень рада за вас. У нее все хорошо. Растет дочка. Она очень на нее похожа.

            - Спасибо, Тая, – ответил я. – Я знаю, вы всегда ее любили.

- Ладно, — сказала она. — А то Ира возвращается. Привет всем нашим: Нателле, Боре, Шота и всем, всем, всем… целуйте. Мы их всех очень любим.

- Давай, старичок, — сказал Маэстро, обнимая меня. – Еще увидимся, если Бог даст. Жизнь очень интересная штука, никогда не знаешь, куда она тебя приведет.

Первое впечатление от Америки было ошеломляющим. Не буду много говорить, скажу лишь одно: я обалдел от того, что дышал воздухом Гиллеспи, ходил по улицам Каунта Бейси и пил виски, который употреблял Чет Бейкер. Это была самая настоящая фантастика.

А потом настал тысяча девятьсот девяностый год, и в Москву приехал Диззи. Я отложил все дела, сел на самолет и прилетел в столицу. Из аэропорта я доехал до ЦДЛ и, немного постояв перед этим зданием,  поднялся по ступенькам вверх. В буфете я заказал двести граммов конька и без закуси опрокинул их, даже не поморщившись. Я вышел из здания и, повернув направо, пошел по улице, как и тогда, 7 января моего любимого 1974 года. Ностальгии у меня не было. Была лишь только радость оттого, что все это было в моей жизни. Очень люблю оказываться в тех местах, где  был когда-то с теми, кого любил. Я уверен, что Москва, Флоренция или Лондон – любой город, где ты был с любимым человеком – это совершенно другой город, не такой, каким бы он был, если бы ты его увидел одиноко смотрящими глазами. В этом-то и весь кайф, чтобы смотреть на эти города двумя парами глаз. И как же здорово, когда у вас появляются «наша скамеечка», «наша улица», «наша площадь»,  и только вам одним ведомо, что вы вкладываете в слово «наша». Вот и сейчас я шел по «нашей» улице, поворачивал в «наш» переулок, шел мимо «нашего» Театра Маяковского и в конце переулка, там, где он почти соединяется с Арбатской площадью, я подходил к «нашему» дому, где я, молодой и влюбленный, был счастлив. Я стоял перед этим домом и представлял, как было бы здорово, если бы из подъезда сейчас выпорхнула Светка и, подлетев ко мне на всем ходу, обняла бы меня и чмокнула прямо в мою, зардевшуюся от стеснения, щеку. Как было бы здорово, если бы мы потом пошли на Арбат, затем спустились к Москве-реке, забежали бы на Бауманку к Славке с Ритой, а потом, все вместе, пошли к Маэстро и сидели бы там до утра, выпивали, читали стихи и слушали Джаз!

А вечером этого дня был концерт. Незабываемый концерт! Играл на трубе человек, который это делал уже более пятидесяти лет и делал это виртуозно, безупречно и вдохновенно. Этот человек, абсолютно правильно проживший свою жизнь – с моей точки зрения: с одной женой и с одной трубой. Я смотрел на него и видел, как он выдувал воздух из своих огромных раздутых щек, вгоняя его со страшной силой в трубу, развернутую под 45 градусов. Труба, преобразовывая этот воздух при помощи себя самой и пальцев Диззи, издавала божественные, ни на кого и ни на что не похожие во всем мире звуки. Это был «мой» вечер. Это был вечер моей молодости, и со мной, во мне, были все те, кого я любил и буду любить всегда: моя мама, отец, Светка, Василий Павлович, Тая, Кира, Катя, Славка, Рита, Антон, Сергей, Андрей, Евген, Илья, Диман и все иже с ними!!! После концерта, за сценой, мы встретились с Диззи. Он очень обрадовался, увидев меня. Вспоминал наш «джем» в Нью-Йорке, а потом сказал:

- Сергей, все-таки для меня очень удивительно, что в России играют джаз и притом так прекрасно, как делаете это вы.

Мы рассмеялись, после чего он обнял меня, и это была высшая похвала, которую я когда-либо получал в своей жизни.

 

*   *   *

            А потом пришел тысяча девятьсот девяносто первый год. Год Радости, Свободы и Надежды. В августе у нас были гастроли по Америке. Мы проехались по Западному побережью, побывали на Юге и закончили тур концертом в Нью-Йорке. В эти дни там в студии писал свой очередной альбом Джими. Узнав, что у нас концерт, он приехал к нам, и мы с ним «джеманули», как в старые добрые времена. Это был настоящий кайф! Мы все словно впали в юность, а точнее сказать, в детство. В последнее время таких моментов в жизни становится все меньше и меньше, поэтому я очень ценю их. После концерта мы сидели с Джими у меня в гостиничном номере и потягивали наш любимый виски. Зазвонил телефон. Я подошел, чтобы взять трубку. Оттуда раздался Иринкин голос:

            - Тая… Тая звонила, — говорила сквозь слезы она. – Говорит, там… Светка в больнице…. — она сделала паузу, собралась с силами и сказала. – Умирает. Ждет тебя… — и снова разразилась слезами.

            - Ладно, успокойся, — сдержанно сказал я. – Выпей успокоительное. Я позвоню сейчас Маэстро. Я с тобой.

            Джими посмотрел на меня, когда я положил трубку.

             — Что-то случилось? – спросил он.

            - Да. Светка, — растерянно, перебирая мысли в голове, отвечал я. – Похоже, все очень плохо.

             — Держись, Ник, — посочувствовал Джими.

             — Спасибо, — ответил я, почти его не слушая.

            Я позвонил Тае, и она мне сказала адрес больницы, в которой лежит Светка, и добавила, что скоро и Маэстро там будет. Я позвонил Кире, который к тому времени уже два года с Катей и двумя детьми жил на Американщине, неподалеку от Нью-Йорка. В ожидании Киры мы с Джими включили теленовости и обалдели, увидев, что творится в Москве. А по Москве в это время шли танки к Белому дому. Путч набирал обороты. Без перерыва показывали пресс-конференцию путчистов. За столом сидели испуганные первые лица и в трясущихся руках держали бумажки, по которым читали свое заявление.

- Джими… Похоже, началось, — сказал я.

- Интересно, чем это закончится? — сказал как бы в никуда Джими.

- Что с аэропортами? Мне в Москву завтра вылетать, – высказал я мысли вслух.

- Надеюсь, примут, — успокоил Джими.

Позвонил портье и сказал, что за мной приехали. Мы с Джими спустились вниз. В холле мы увидели родную фигуру. Мы все обнялись, и я сказал:

             — Видишь, Кира, опять ты везешь меня к Светке. Я перед тобой в неоплатном долгу.

             Мы ехали по улице, и я думал: какая странная штука! Моя Иринка рыдает из-за Светки. Та Иринка, которая называла ее шлюхой и так ревновала меня к ней… Мы подъехали к госпиталю. Кира оставил машину. Сбылась его мечта. Теперь у него был, правда, старенький, но все-таки настоящий роллс-ройс. Он сказал, к кому мы идем, и нас пропустили. Я шел по коридору и не мог понять, почему  здесь такие странные, как будто залитые каким-то составом полы.

             — А что это за покрытие? Для чего оно? – спросил я Кирилла, теперь уже как специалиста по американской жизни.

             — Это от радиации, — сказал он. – Здесь делают облучение.

Сердце мое начало учащенно биться, когда я увидел дверь палаты, в которой лежала Светка. Кирилл постучал. Вышла сестра и сказала, что у меня есть пять минут. Я зашел. Светка лежала одна в просторной белоснежной и абсолютно чистой палате. Врачи нашли у нее четыре месяца назад рак крови, и было поздно что-либо делать. Как говорится, в таких случаях медицина уже бессильна. Она лежала не шевелясь, с закрытыми глазами. Ее прекрасной копны черных кудрявых волос не было и в помине  после курса химиотерапии. Она была похожа на младенца. Я подошел и сел рядом, осторожно взяв ее руку, так же нежно, как и тогда по дороге из ЦДЛ. Наклонившись, поцеловал ее маленькую аккуратную ручку. Она приоткрыла глаза и, каким-то чудом поняв, что это я, улыбнулась усталой, еле заметной улыбкой. Говорить у нее уже не было сил. Она смотрела на меня. Это были все те же прекрасные незабудковые глаза, очень родные и бесконечно любимые мною. Я сидел молча, просто держа ее руку и глядя на нее, и только наши души опять вели свой, не прекращающийся никогда, диалог.

- Здравствуй, родная, — говорила моя душа.

- Привет. Я так ждала тебя. Я так боялась, что ты не успеешь… и что я умру, не повидав тебя...

- Ты не умрешь, ты просто перейдешь в немного другой мир.

- Я знаю, но все другие, кроме тебя, думают, что я умру, поэтому я так и сказала.

- Ты знаешь, а я недавно был на нашей улице.

- И как там?

- Хорошо. Только там не было тебя. А потом я прошел к нашему дому.

- И как он?

- Здорово, только ты не вышла из подъезда.

- А потом я бродил по нашей Москве.

- И как она?

- Она так же молода, прекрасна и красива, как и ты.

- Что ты говоришь... Я тут лежу страшная, вся измученная...

- Нет, ты по-прежнему красива. У тебя все те же прекрасные глаза, и в них все та же глубина и та же удивительная любовь.

- Спасибо тебе, — говорила она. – Нет, правда, просто спасибо за все. Я тебе ни разу не сказала спасибо за ВСЕ.

- И тебе тоже спасибо, родная.

Она прикрыла глаза. Ей уже было совсем тяжело.

- Как там Иринка и Игорь?

- Все хорошо.

- Как он учится?

- Отличник. Физика, математика. Не то что отец.

- Ты бережешь горло? Оно у тебя совсем слабое. Носи, пожалуйста, шарф.

- Хорошо, дорогая.

- И пиши музыку. Это настоящий, великолепный джаз. Поверь мне, я не…

Отворилась дверь. Сестра показала, что пять минут истекли. Я привстал, наклонился над Светкой и в последний раз поцеловал ее.

- Я буду всегда любить тебя, — прошептал я ей на ушко, но она уже не слышала меня. Ее душа уже начала движение к тому пространству, из которого она  и пришла в наш бренный мир.

Я вышел в коридор и вдруг в конце его увидел маленькую девочку. Это была точная копия Светки, только в миниатюре. Я понял, что это Соня. Она стояла и смотрела прямо на меня. Рядом на скамейке сидели отец Светки и Кирк. У Сони были такие же волосы, того же смоляного цвета, что и у Светки, были те же губы, носик, ротик и даже очертания ног были такие же, как у ее мамы. И я вспомнил, как мне нравилось, когда Светка надевала юбку. Я всегда любовался ее ногами и всегда вспоминал наставление отца Тимутжину:

            - Когда будешь выбирать жену, смотри на ноги. Они должны быть крепкие, тогда эта женщина сможет родить тебе сильных сыновей и сможет содержать дом в порядке.

            Я подошел к Соне и сел на корточки.

- А я вас знаю. Вы дядя Сергей, — на ломаном русском сказала она. – Мама сказала, что вы будете меня любить всегда, как любили ее.

Я улыбнулся и, прижав ее к себе, сказал:

- Конечно. Не сомневайся в этом.

Ее детское сердечко билось часто-часто. Я встал и взял ее за руку. Было так странно, что ребенок, который видел меня впервые, так легко и уверенно, абсолютно ничего не боясь, дал мне свою крохотную ручонку. Подошел Светкин отец.

            - Здравствуйте, Сергей, – сказал он. – Простите меня, если сможете. Я не знал, не догадывался, что вы так много значили для моей дочери.

- Ничего, — ответил я. Соня подошла к деду и взяла его за руку. – Что было, то было.

- Она просила вам передать письмо, — сказал он. – Вот, возьмите.

Я взял письмо и, не распечатывая его, положил во внутренний карман пиджака. К нам подошел Кирк.

- Пойдем, Соня. Дядям надо поговорить, — сказал дедушка, и она, все понимая, пошла с ним.

- Я не ожидал, что вы для Светланы столько значили, — начал Кирк спокойным и доброжелательным голосом по-русски. – Она очень часто вас вспоминала, и так искренне, что я даже не мог ее к вам ревновать. Она, наверное, и меня любила как мужчину, но вы для нее были, как какой то… Нет, поверьте, мне не в чем ее упрекнуть. Она прекрасная мать и великолепная жена, о такой только можно мечтать. Она говорила, что вы были для нее не просто мужчина, а… я не совсем понимаю эти слова по-русски, — а… вот, -  вы были «ее брат во Христе», если я правильно говорю.

- Да, вы все правильно говорите, — сказал, улыбнувшись, я. – Мне очень приятно, что у нас нет обид друг на друга, ведь мы с вами, хоть и в разное время, но любили одну и ту же женщину, и мы-то с вами знаем, как нам повезло.

Кирк стоял совершенно обалдевший. Он, наверное, не ожидал такого откровенного разговора.

- Мы любили ее, — продолжал я. – Она нас, и это, наверное, даже важнее. Все-таки важнее, что она любила нас, ведь ее любовь давала нам силы и доставляла столько радости.

            - Yes. – ответил Кирк и одобрительно кивнул головой.

И мы с ним обнялись - двое мужчин, которые очень скоро осиротеют и потеряют по частичке себя. Когда мы стояли, обнявшись, подошли запыхавшиеся Маэстро и Тая.

- Как она? – спросила Тая. - Мы не знали, что ты в Нью-Йорке. Только вчера прилетели с конференции… 

Вдруг открылась дверь палаты, и из нее вышла медсестра. Она стояла молча, опустив руки, и просто смотрела на нас своими американскими глазами: все было ясно без слов. Тая закрыла лицо руками и тихо, беззвучно заплакала. Отец Светы подвел Соню к Кирку и отошел от нас. Было видно, как содрогались его старческие плечи, когда он стоял у окна, отвернувшись от нас и плача уже очень уставшими от слез глазами. Я плакать не мог. Похоже, все слезы в своей жизни я уже выплакал. Мы опять были вместе — я, Кира, Боб, Василий Павлович и Тая. Судьба в очередной раз, по какой-то неведомой нам программе, собрала нас всех вместе в этот тяжелый момент нашей «общей Жизни».

Василий Павлович постучал меня по плечу и сказал:

- Сереж, мы уже взрослые люди и понимаем, что никто не умирает. Мы просто становимся немного другими.

- Я в этом уверен на все сто, — ответил я.

- И хорошо, — добавил он. – Я в тебе никогда не сомневался.

Мы ехали по улицам Нью-Йорка. Вокруг кипел город, и только Светка теперь не видела всего этого. Я залез в карман пиджака и достал конверт, в котором лежало письмо от Светки. Распечатал его и увидел, что там была только одна фраза:

ТЫ САМ ВСЕ ЗНАЕШЬ!!!

И это была чистая правда….

Я подумал, а что же хорошего было у нее в жизни? Эта страна, которая разрушила ее любовь? Жизнь на чужбине, среди чужих людей, говорящих на чужом языке? Постоянное одиночество оттого, что не с кем поговорить о Бродском, Есенине и Ахматовой? Но, с другой стороны, у нее была наша любовь, был я, Кира, Катя, Тая, Маэстро, Славка, Антон,  Андрей,  Серега, и все мы ее очень любили. У нее были Кирк и Соня и надежда на то, что все будет хорошо. А главное — у нее был Крест, про который ей сказал Патриарх тогда, в тот день. Слова Патриарха тогда круто перевернули нашу жизнь. Светка пронесла свой Крест через всю жизнь, не отказалась от него, а значит, не отказалась от самой себя. Ей была дарована небом прекрасная способность – любить. Многие проживают свои жизни, так и не познав этого чувства, этого великого состояния, когда включается тот самый Рубильник, и начинает течь тот самый Великий Небесный Ток. У нее были Нежность, Любовь и Свет. Я вспомнил, как, все в тот же прекрасный вечер, когда мы подошли к калитке нашего домика, она остановилась, замолчала на мгновение и, посмотрев мне прямо в глаза, поцеловала. И как же нежно это было сделано, сколько же было любви в этом коротком поцелуе…

 

Светка умерла, и одновременно с ней умерла наша истощенная империя. В витринах магазинов, где продавали телевизоры, шли новости СNN. Проезжая мимо, мы видели, как показывают последние предсмертные конвульсии монстра под названием Советская Власть. Я добрался до гостиницы и заказал звонок в Россию. Немного спустя зазвонил телефон и диспетчер сказал, что соединяет. Иринка взяла трубку.

- Привет. Как там у вас? – спросил ее я.

- У нас все застыло и ничего не движется. Все в ожидании, — ответила она.

- Бери Игорька, и давай к матери на дачу. Скоро приеду, — сказал я, умолчав, что сегодня опять вылетаю в Москву, где происходили все эти события.

- А как там у вас? – спросила Иринка.

- Уже все хорошо, — спокойным и ровным голосом сказал я.

Иринка тихо заплакала и положила трубку, не сказав больше ни слова. Это уже были другие слезы, не слезы ревности, а слезы нежности и любви к человеку, которого она почти не знала. Ну кто еще мог быть таким искренним в этой ситуации, кроме Иринки? Только она, и за это ее бескрайнее сердце и всепринимающую душу я и любил ее.

Светку похоронили по православному обычаю на третий день. Василий Павлович, Тая, Катя, Кира и Джими были на похоронах и проводили ее в последний путь. А я уже летел в Обновленную Россию.

            По прилете в Москву я сразу из аэропорта набрал Славке домой. Трубку взяла Рита.

- Где Славка? – спросил я.

- Где, где, — раздраженно ответила Рита.- На баррикадах, где же ему еще быть-то. Я ему говорю: «О детях подумай», а он мне: «Это мой шанс сделать хоть что-то полезное для вас».

- Ладно, еду к вам. Встречай, — сказал я.

- Давай скорее. Одной страшно, — сказала Ритка.

Славка был у Белого дома. Он столько раз мечтал о том, что когда-нибудь помрет этот Дракон, и теперь это происходило на его глазах. Славка оказался там, у Белого дома, хотя знал, что Ритка не одобряет этого. Он просто не мог по-другому поступить в такой момент. Я тоже очень хотел бы увидеть своими глазами, как вбивается последний гвоздь в крышку гроба этой гребаной Власти, но я чуть-чуть не успел. Я ехал из аэропорта по практически пустому городу. Одинокие люди перебежками ходили по улицам и повсюду были войска. А в это время у Белого дома людей становилось все больше и больше. У всех были улыбки свободы на лицах. Такие лица были у людей, наверное, дважды в истории России — в День Победы 9 мая 1945 года и апреле 1961-го, когда мы узнали, что наш Гагарин первым оказался в Космосе. И сейчас был похожий момент единения. Я ехал и понимал, что где-то там, в эпицентре событий, сейчас стоит Славка и светится от радости.

Я приехал к Славкиному дому. Подходя к подъезду, я увидел, что с другой стороны подходит Славка. Он шел быстрой походкой, что-то напевая себе нос.

- Привет, Сереж, — сказал он, крепко, по-братски, обнимая меня. – Ну, что дождались мы с тобой? Согнали мы все-таки этих блядей с их гребаного трона. Все! Теперь все будет по-другому.

Я был в шоке от его слов и громко рассмеялся.

- Славка, ты ли это? Ты же никогда не ругался матом. Ты же сам говорил, что русский интеллигент не имеет на это права, — сказал я.

- Да? – удивился радостный Славка. – Ну и хер с этой интеллигентностью. Сегодня я имею полное право говорить так, как считаю нужным.

 Мы поднялись домой. Ритка была рада, что мы живы-здоровы, и все стояла в дверях, улыбалась и тихо плакала. А по телеку показывали, как Борис Ельцин влезал на БМП и зачитывал указ №1. Толпа радостно ревела, приветствуя своего нового вождя.

- Вот она, наша надежда, — сказал мне Славка, показывая на Бориса Николаевича. – Смотри, Сережа, и запоминай всем, чем только сможешь, этот великий момент. Такого больше уже в нашей жизни не будет. Новая жизнь начинается. Заживем теперь…

Если бы мы тогда знали, что ждет нашу Родину в будущем! Но сейчас я стоял и думал: «Как так вышло, что всего 3000 человек смогли повернуть ход истории? Как они умудрились сделать то, что не могли сделать за многие годы миллионы наших сограждан? Как так получилось, что, просто выйдя на эти баррикады, сложив свои маленькие воли воедино, они совершили этот великий акт разрушения старого, отжившего, тем самым дав возможность прорасти новым семенам? Опять же мы можем сейчас, с высоты прожитых лет, сказать, что снова все эти приспособленцы оказались у власти, и это будет правдой. Но я думаю, что всегда есть идеал, который потом проявляется в наших маленьких идеях, а вот насколько эти идеи смогут быть правильно и своевременно реализованы, зависит только от нас. И социализм, и капитализм есть лишь способы совместного проживания человечества как вида. На мой сугубо индивидуальный взгляд, важнее не то, в какой политической системе ты живешь, а какая у тебя внутри мораль, а она, мораль, как раз и должна являться определяющим фактором для наших поступков. Независимо оттого, в какой структуре мы живем, в капиталистической или социалистической, основной задачей должна быть возможность и способность справедливого перераспределения денег, продуктов производства и т.д. между всеми слоями общества. Только при капитализме ответственность за это перераспределение должен брать на себя крупный бизнес, так как он и является основным владельцем всех активов, а при социализме эти функции переходят к государству. Когда в масштабах одной страны, а потом и всего мира, начнут действовать процессы справедливого перераспределения, тогда и только тогда мы сможем сказать, что мы стали похожи на Людей с большой буквы «Л».

А вечером мы рванули на баррикады. Там уже был в полном разгаре концерт «Рок на баррикадах». Это был мой самый любимый концерт, хоть я на нем и не играл. Я стоял и просто наслаждался этой музыкой и был рад за тех, кто оказался сегодня на этой сцене. Эти ребята делали свое дело, которое очень любили, и умели делать его хорошо. А потом всю ночь у Славки на кухне с полусонной Ритой мы глушили водку и не пьянели, потому что были рады, как дети, что все наши мечты сбывались на наших глазах.

- Да, Ник, — сказал Славка. – Как в старые добрые времена, сидим у нас на кухне. Вот только Светки не хватает.

Я специально ничего не говорил ему про Светку, не хотел портить настроение.

            - Интересно, как там она? – спросил Славка.

Я немного замявшись и потупив взгляд, сказал:

- Она вчера умерла в Нью-Йорке. Я только что оттуда.

И Славка, оторопев от неожиданной новости, замолчал. Мы сидели, два уже довольно-таки зрелых мужика, и молчали, потому что не знали, что нужно говорить в такие минуты.

- Ладно, давай не чокаясь, — сказал Славка, и мы опрокинули по рюмке.

- Славка, а давай к нам в группу? – сказал я и сам оторопел от такого поворота событий. – Нам тебя не хватает.

Славка тоже ничего не понял. Он посмотрел на Ритку, и она сказала:

- А что ты смотришь на меня? Ты уже взрослый мальчик. Сам решай.

И Славка кивнул мне головой в знак согласия. Все вернулось на круги своя.

            Утром первым рейсом я вылетел в Ленинград. Иринка была на даче, и мы прожили там все вместе целых два дня в полном бездействии.

            В том же девяносто первом году Василию Павловичу вернули российское гражданство. Правительство Москвы наделило его квартирой в высотке на Котельнической, у которой тогда в августе 1976 года мы стояли со Светкой, преображенные и просветленные. В этой квартире он и останавливался, когда приезжал в Москву из Америки, где пока что еще работал в университете.

В 1997 году Игорек окончил школу с золотой медалью и поступил в Москве в Бауманский университет. Иринкина мама к тому времени уже умерла, и мы, продав квартиру в Питере, перебрались в Москву, поближе к нашему молодому компьютерному гению. Теперь я стал москвичом.

В 2003-м  Игорек окончил университет, на радость родителей, с красным дипломом. Компания IBM набирала молодых специалистов, и Игорек рванул в Америку. В эти годы я много гастролировал. Оказываясь в Америке, я частенько приезжал к нему в Нью-Йорк. Как-то в один из приездов я ему сказал:

- Сынок, пора бы тебе уже и о семье задуматься. Чай уже не мальчик.

- Еще успею, батя, – ответил он. — Вначале надо на ноги встать.

В 2004 году Маэстро перебрался в Москву и поселился в своей квартире на Котельнической окончательно и бесповоротно.

Как-то мы сидели с ним в этой квартире, и я сказал:

- А ведь, тогда в семьдесят шестом, я обещал Светке, что мы будем здесь жить.

- Так перебирайся, — ответил Василий Павлович, — будем жить рядом, ходить друг другу в гости, слушать джаз, бегать по утрам. И все такое. Да и Тая будет рада с Иринкой пошушукаться.

Не сказав ничего Иринке, я начал подыскивать квартиру в этом доме, и в конце 2004-го мы переехали в него. Я был горд за себя, ведь я сдержал свое слово. В январе 2005-го у нас в квартире появился маленький лабрадор-ретривер, которого я назвал Архимедом. В 2007 году я снова оказался в Америке у Игорька. Мы с ним долго бродили по городу, потом зашли в кафешку, присели, выпили по маленькой, и я его попросил:

- Знаешь, Игорек, если будет время и желание, конечно, зайди, пожалуйста, на кладбище к Светлане. Отнеси цветы. Она была очень хорошим и светлым человеком.

- Хорошо, отец, — ответил понимающе он. – Все сделаю, как ты просишь.

Как он мне потом рассказывал, он сам того не зная, приехал на кладбище 20 августа, в годовщину смерти Светы. Подходя к могиле, он увидел одиноко стоящую, стройную девушку с черными, как смоль, кудрявыми, распущенными волосами и сразу понял, что это его судьба. У него не было никаких сомнений. Как вы понимаете, это оказалась Соня. Он, как и я, тогда в 1974-м, безошибочно узнал родную душу. Соня была удивлена, что кто-то еще приехал на могилу ее матери в этот день. Игорь представился ей, и она была поражена еще больше, узнав, что это мой сын. После Игорек проводил ее до машины и попросил телефон и разрешения позвонить ей завтра. Она с радостью сообщила ему заветные цифры. Он не спал всю ночь. Утром, набрав ее номер, сказал, что хотел бы с ней встретиться сегодня вечером. Она приняла это приглашение. Они встретились в ресторане и больше уже никогда не расставались.

 

            *   *   *

Январским вечером 2009 года я вернулся из Америки со свадьбы Игорька и Сони. Это была прекрасная пара. Я был рад, что у них получилось то, что не получилось у нас со Светкой. Иринка осталась немного погостить у молодоженов. Я поднялся к Маэстро, и мы просидели весь этот вечер, болтая о детях, о литературе, о музыке. На следующий день с утра, я, взяв Архимеда, зашел к Маэстро. Мы вышли из его квартиры, спустились вниз и оказались на улице.

- Давай, Сереж, — сказал Маэстро. – Вечером пересечемся.

Потом посмотрел на Архимеда и добавил:

- Арик, слушайся его, – и пес радостно завилял ему в ответ хвостом на прощание.

- Хорошо. Зайду вечерком, — сказал я, но уже, как и много раз в жизни, понимал, что вижу его последний раз, и ничего не мог с этим поделать.

Маэстро уходил в вечность. Я смотрел ему вслед и думал о том, как много он значил в моей жизни. Кем он был для меня? Кем мы были с ним друг для друга? Сейчас я могу сказать без преувеличения, что он был моим учителем. Именно Маэстро показал мне своими произведениями, а потом и всей своей жизнью, как надо оставаться человеком во всех ситуациях, как надо любить, как надо счастливо жить, как надо дружить. У него был талант. Талант быть Настоящим Человеком, и все его произведения были лишь отражением его огромной древней души, с которой мне посчастливилось прожить какое-то количество дней на нашем маленьком, как оказалось на самом деле, земном шарике.

Он сел в машину и поехал в сторону Яузы. За рулем у него случился инфаркт. Как стало ясно позднее, он успел доехать до ограждения в сознании, чтобы не улететь на скорости в реку. Но мы с Архимедом ничего этого уже не видели. Мы поднимались на крышу гаража, который находился у нас во дворе, чтобы оказаться на площадке для выгула собак. Про инфаркт я узнал из интернета, когда включил компьютер, вернувшись с прогулки. Шока у меня не было. Опять я почувствовал то, что должно было произойти. Маэстро оказался в коме, на неопределенное время зависнув между жизнью и смертью.

 

В сентябре 2009 года Соня уже лежала в родильном отделении, и мы с Игорьком, Иринкой и Кирком стояли в коридоре и ждали, когда она родит. Вдруг раздался телефонный звонок. Я увидел, что звонит Тая, и снял трубку.

            - Вася умер, – устало сказала она.

- Мы с тобой, — сказал я и положил трубку.

            - Что там? – спросила Иринка.

- Маэстро умер, — тихо ответил я.

Иринка даже не успела заплакать, как открылась дверь и медсестра сказала, что у Игорька родился сын, а у нас внук. Игорек посмотрел на нас и, не задумываясь, сказал:

- Вот! Василий Игоревич родился. Встречайте!

Как и всегда было в моей жизни, хорошие вести всегда приходили вместе с грустными.

 

Сейчас 1 августа 2010 года. Я сижу за письменным столом в доме на Котельнической и пишу эти строки. Я надеюсь, что вы простите меня за их нескладность. Из музыкальной системы доносится «Wind» Чета Бейкера. Я очень хочу, чтобы все, что я вам рассказал, запало бы в ваши души, и чтобы вы хотя бы сквозь призму моего сознания полюбили тех людей, о которых я вам писал. Они мне очень дороги и по сей день. В соседней комнате слышен звонкий смех маленького Васи. Там же сидят Игорек и Соня, которых я только что привез из аэропорта. Иринка готовит нам ужин на кухне. Около меня вертится Архимед, грустный и унылый оттого, что мы не выходим с ним на улицу (там страшный дым). Он лежит у меня в ногах и лишь иногда громко вздыхает. На столе передо мной стоят три фото. На первой вы можете увидеть наш «Аякс»: я, Слава Дубницкий, Антон Измирский, Сергей Охотин и Андрей Шиловский. На второй мы стоим, обнявшись, со Светкой, Кирой, Катей, Ритой и Славой на кухне на Бауманской, счастливые и беззаботные. А на третьей – я с Иринкой, Игорьком, Маэстро и Таей. Я смотрю на эти фото и благодарю всех, кто на них, за то, что они были. Все они навсегда останутся во мне. Я им всем очень благодарен за все. Я смотрю на эти фото, и я абсолютно точно знаю и хочу сейчас вам об этом сказать еще раз:

- Все Мы Вечны, и Все Мы Едины!!!

И добавляю, молясь про себя:

            И да Хранит Вас Всех Господь!!!

 

 

 

 

            Илья ПОЛЕЖАЕВ

Родился в 1976 году в городе Красногорске Московской области. В 1993 году после выпуска из физмат-класса при МГТУ им. Баумана поступил в этот университет. С первого курса стал сочинять и исполнять песни в группе «Сыновья». Этот коллектив, просуществовавший до 2002 г., неоднократно становился победителем фестивалей регионального и всероссийского масштаба. С 2003 года является лидером и идейным вдохновителем коллектива «Свободный полет». В 2015 году повесть «Мелодия Свободы (джазовая поэма)» вышла в издательстве «Буки Веди». С 2017 года Илья Полежаев является членом Всероссийского интернационального союза писателей.