«Виноградную косточку в теплую землю зарою…»

В соседней комнате был праздник, а в спальне только тени и свет пыльного ночника, прикрытого старой газетой. Тени шевелились на потолке, ночник желтел из-под газеты, пах жженой бумагой, пылью и высвечивал бабушкину подушку, очки на ней и край тумбочки. «Бундадэ-пундадэ» – в отдалении переговаривались между собой поезда голосами диспетчеров. Они отдыхали перед дальним перегоном. Стада зелёных – пассажирских и бордовых – товарняков. Я часто видела их, когда мы ходили гулять с Жулей.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула бабушка. Вместе с ней пробралась в спальню наша старенькая собака, а за её пушистым хвостом шлейфом потянулся звон бокалов, столовых приборов, смех, голоса, но бабушка закрыла дверь и села ко мне на кровать, взяла на руки и стала укачивать. «Виноградную косточку в теплую землю зарою…», – тихо запела она. Бабушка была молодая и нарядная. Её красные круглые бусы свешивались надо мной, словно винно-красные виноградины. Их даже хотелось взять в рот. Но тогда внутри каждой оказалась бы виноградная косточка. Её пришлось бы зарыть в теплую землю.

Я закрыла глаза. Внизу, под кроватью, беспокойно цокала коготками Жуля. Она болела, и ей не спалось. Из глубины пространства донесся звонок, потом стук двери и недовольный голос соседа.

– Мешаете спать, мешаете! – возмущался он. – Громко говорите, и собака ваша цок-цок, цок-цок… Я вам виноград, понимаете ли, посадил, а вы собаку завели.

Праздничное застолье закружилось, завертелось вокруг него, втягивая в себя. И недовольный сосед растворился в нем.

Надо же! – удивилась я, представив его хмурое лицо. – И как это ему удалось из маленькой косточки вырастить виноградник высотой до нашего, последнего этажа? Но может, это вовсе не он, а Жуля? Она любит что-то зарывать в землю. Вчера это была голубиная косточка. Интересно, когда из неё вырастет голубь?

«Бундадэ-пундадэ» – бормотали в соседней комнате невнятные застольные голоса. Гости толпились в узкой прихожей, как поезда, ожидая своего отправления, прощались.

Прошло время и Жулю похоронили за железнодорожными путями. Там теперь виноградники. Спелые сочные ягоды лопаются во рту. Нащупываю языком мелкие косточки. Я посажу их, все мы вырастем снова и будем жить.

 

«В парке Чаир распускаются розы…»

Пространство было мягким, теплым, как свежий хлеб. В стакан вкусно наливался чай, из-за стенки доносилась старая песня «В парке Чаир распускаются розы…». Песня кружилась чаинками в коричневато-золотистом сиянии. И кто-то дул на чай, и в памяти возникали южный крымский ветер и парк с запахом роз и олеандра, белые камни и девушка в голубой шляпе. Она шла навстречу. Она улыбалась ему.

Стоп!  Неправда. Не так! Никакого парка и юга. Только Сибирь. Волнуясь, он торопливо несколько раз проговорил вызубренные воспоминания, записанные когда-то в ежедневнике: «…Я решил – надо найти жену. Предстояло уехать на практику в деревню – а там хороших девушек мало. С ней мы познакомились, когда я пришел в общежитие к её подруге. Та была симпатичная, но курила, громко разговаривала и в жены не годилась. Когда я вошел, в комнате стояло семь не застеленных матрасами кроватей. На одной из них, прямо на железных пружинах, сидела маленькая, изящная и хрупкая девушка Оля. Она запала мне в душу. На танцы я пошел с ней... Вскоре мы поженились». Он помнил это лучше, чем то, что было с ним пять минут назад. Раньше всегда он мог открыть ежедневник. Бисерные буквы в два ряда на одной строке хранили события каждого дня. Но теперь руки не слушались, да и о чем писать? Подарить бы хоть часть вяло ползущего стариковского времени юности. Да он бы… поехал с ней в Крым, к морю, в парк Чаир, где цветут розы. Хотя… она ездила на море с детьми, а однажды он достал ей путевку в санаторий – здоровье поправить. Он делал все как надо. Поступал правильно.

Мягкое, теплое, сдобное пространство разворошили, взбили, поправили. Подушки, одеяло. А рядом длинноногий столик. На нем вместо скатерти старое чистое полотенце, а на полотенце стакан, где вальсируют с ложкой черные маленькие чаинки.

В детстве, у бабушки и дедушки я часто примеряла шляпы и очки. «Не порть глаза!» – кричала бабушка Оля из кухни, но я плыла по комнате в кривом, мутном мире и натыкалась на мебель. Оправа без стекол казалась бабушке безопасной. Я надевала её и смотрелась в зеркало. Там  отражалось мое будущее. Вот я важный доктор каких-нибудь наук, как мой дед. Потом кокетливо надевала шляпку и становилась моей молодой бабушкой. Представляла, что иду по парку, за плечами развевается шарф, а вокруг чайки и светло-коричневые розы оттого, что чайные и оттого, что бабушка любит песню «В парке Чаир распускаются розы...». А еще воображала, как признаюсь в любви кому-нибудь.

У бабушки Оли молодые глаза. Такие же, как на фотографиях, где она студентка. Листаем вместе с ней черно-белый роман из фотокарточек. Вот бабушка – лопоухая девочка в белом платье, с прямыми короткими волосами, а глаза ясные, прозрачные. Фотокарточка прошла через эвакуацию, добралась до нашего южного города. Не чудо ли? Вот прадедушка. Он был врачом, пропал без вести на войне. Хорошее у него лицо, вдаль смотрит, а в глазах смирение и грусть, будто уже знает, предчувствует всё, что будет. А вот моя неулыбчивая прабабушка. Она так и не полюбила больше никого. Как-то прабабушка мне снилась: обняла нежно-нежно и отпустила. Прадедушка тоже приснился, даже не он, а утро, разбухшее, как бинты и вата, пропитанное бурым дождем. Во сне я слышала движение танковых гусениц по весенней слякоти. Прадедушке тогда было всего двадцать пять. Сейчас я уже старше его. Бабушку узнаю везде – даже среди тридцати трех молодых богатырш на практике в далеких пятидесятых. Любуюсь фото, где она в странной шляпе-котелке, вполоборота, улыбается, и на щеке мушка.

Снимков немного, но каждый – отдельная глава. «Вот это моя первая любовь, – рассказывает бабушка, – Лёня, очень красивый мальчик. Его старшего брата убили в первые дни войны». Соглашаюсь, и вправду красивый: изящный, тонкий, бесплотный какой-то. «А это он, тот самый… друг детства – Виталька». У Витальки крупные черты лица. Неуклюжий, как медведь, хмуро смотрит в объектив, но я знаю: стоит мне отвернуться, рассмеётся и придумает какую-то шалость. Запоминаю именно его лицо. Чувствую, сама влюбилась бы именно в такого. В альбоме между страниц заложено порванное письмо – все, что осталось от их долгой переписки. «И зачем тогда их сожгла? Красивые письма были...», ­– вздыхает бабушка Оля, а я собираю обрывки, соединяю фиолетовые сосудики строк. Он обращался к ней тепло-тепло: «Оленька, как я счастлив, что у меня есть друг-девочка…», рассказывал о себе все, что приходило в голову, а потом переживал (вдруг что-то лишнее написал, обидел?) и просил прощения. Она любила Витальку безответно. А он не догадывался. Бабушка вышла замуж и только тогда призналась ему в любви. «Ты же придумала меня, придумала, – растерянно убеждал её Виталька, – а я очень плохой, я бы страдал, если б сделал тебе, моему самому близкому человеку, больно». Вышло, как в романе. Она в голубой шляпке и летнем платье ушла по аллеям парка Чаир, чтобы остаться верной женой.

В детстве я пыталась узнать, когда бабушка полюбила деда. А она всегда громко ставила перед ним на стол тарелку. «На, ешь!». Каждое движение – упрек. Никак не понимала почему. Она рассказала мне позже про все: звонки и письма от другой женщины, про то, как осталась ради детей. Они не должны были знать. А мне? Как же мне теперь любить его? В детстве мы дрались с ним на подушках, он рассказывал мне про планету, где живут летающие слоны.

Дед уже почти ничего не помнит. Повторяет заученные воспоминания, но в них все, как надо. В них есть любящая жена и верный муж. Бабушка негодует: как он забыл? А дед стал маленьким. Спит, спеленатый в одеяла. Он всех позабыл. Удивляется, когда я рассказываю, что у него есть медаль, спрашивает, кто я такая. Зовёт в полусне только её: «О-оля-я..». Чтобы разбудить его, спрашиваю, как они познакомились. Он смотрит мимо меня. Плачет и шепчет: в парке Чаир…

Чайная ложка вальсирует с чаинками воспоминаний. Бабушка дует на чай и поит деда из ложечки. Теперь он всего лишь ребенок.

 

«Сиреневый туман над нами проплывает…»

Туман в моих снах всегда сиреневый, с лимонным отливом. Он тягостный, неуютный, тоскливый. Такой туман я вижу в парке моего детства. Обычно это всегда ночь, осень и одиночество. Во сне я пытаюсь вернуться домой и не могу. Раньше, когда у нас еще была собака, она в моем сне убегала в туман, а я плакала, звала… С тех пор как собаки нет, я перестала терять её во сне.

Я люблю белый, утренний туман с бодрым говором людей, гудками машин. Он похож на молоко с пенкой. В таком тумане кажется, что весь мир где-то рядом с тобой. Даже те, кто совсем далеко, делаются ближе. Главное, чтобы он, этот туман, не молчал, а говорил, говорил.

Включаю радио. Радиоточка. У нас еще сохранилась. Она круглая, пожелтевшая, выглядит, как улитка или ухо. Может быть, она тоже слушает меня? Как я шлепаю босыми ногами по полу или ругаюсь, вспоминая зелёные ёлки. А еще радиоточка слышит, как я ласково называю мужа. На самом деле это большая тайна. Секретное имя, позывные любви только для нас двоих. Радиоточка знает о них. Меня это немного беспокоит. А вдруг она проболтается кому-то? Но муж спокоен. Ни у кого в мире сейчас уже нет таких вот радиоточек. Эта последняя. Укрылась у нас в тепле и комфорте, балует иногда хорошей музыкой, а чаще невнятно по-стариковски бубнит. Но мы ей прощаем.

Каждое утро муж ныряет в туман, чтобы вовремя успеть на работу. В тумане очень плохая связь. Я перестаю улавливать его мысли и чувства, а мой телефон просто не соединяет меня с ним. Гудки чертят длинные тире в пространстве, а потом замолкают. Из тишины появляется одиночество. Оно вздыхает  и садится рядом. Одиночество делает радиоточку погромче. Тогда я щёлкаю выключателем.

Я не домохозяйка. Просто работаю дома. Всегда на работе.

Туман затягивает город. Вечером он оранжевый, праздничный. В него хочется уйти и вынырнуть в другом маленьком и уютном городе, возле светящихся витрин, и заглянуть в кофейню. Однажды я спрячусь в ней от одиночества.

…Наконец-то он пришел! Включается свет в прихожей, и ночной мотылек с отчаяньем бьётся о лампочку. Я смотрю на пришедшего, мысли, вопросы, поцелуи бьются в его глаза, щеки, лоб, словно мотыльки. Напрасно. Мои позывные остаются без ответа. Мы ужинаем, ложимся спать, а за окном пугающий сиреневый туман с лимонным отливом.

– Знаешь, Алёна уезжает.

– Да?

– Кстати, она больше не встречается со своим бывшим.

– А я тут причём?

– У меня опять болела голова…

…

– Слышишь?

– Да.

Алёна видела его в городе. Сказала – шел с девушкой. Смеялись. Я знаю её. Он сам рассказал, что коллега пригласила его на кофе. У неё какие-то проблемы – он хотел помочь. Я верю ему.

Я верю ему, но заглядываю через плечо, когда он пишет смс. Злится. А меня раздражает плохо работающий холодильник, капли воды на баклажанах, кабачках, помидорах, размокшие пакеты с соком и молоком. «В холодильнике дождь! – кричу. – Потоп»! Он делает погромче радиоточку, и она заглушает потоп моих причитаний. Я вытираю слезы и снова начинаю верить...

 

***

 Наверное, радиоточка оказалась шпионом. Мы с мужем договариваемся называть друг друга по имени. Никаких уменьшительно-ласкательных суффиксов. Говорит: «уже не подростки!» Но я не могу называть его официально по имени. Это против моего естества. Поэтому, теперь мы друг для друга безымянны, и будто бы нас нет. Как в тумане. Белое молоко. Мы стерты, но на поверхности памяти, как на бумаге, отпечатаны вмятины воспоминаний.

Работа, работа, работа. Я стараюсь не говорить о проблемах. За ужином с трудом проглатываю комки сиренево-серой каши, будто это ненавистный мне туман, в котором ничего не поймешь, и можно идти только за тем, кто тебя любит и ведёт за руку.

Раньше мы ходили вместе. Теперь он чаще убегает вперед. Там – она. Они обсуждают фильмы, которые я еще не смотрела, музыку, которую я не люблю, спорт, который не осиливает мое слабое тело. Я так сильно отстала, что перестаю надеяться догнать. Медленно работаю, медленно готовлю еду и много сплю. Мне тягостно просыпаться. Сиреневый туман вырвался из моего сна и окутал дни. Мне хочется снова стать ребенком, начать все сначала и на этот раз успеть, не отстать, перегнать.

 

***

Сегодня он задержался на работе. Вечерний туман затягивает город. Пытаюсь различить его цвет, ныряю в него и оказываюсь в маленьком и уютном городе, возле кофейни. Пришло время прятаться от одиночества.

Откуда эта песня? Мне принесли чашку американо, и я пью напиток горячей и горькой земли чужих предков. В кофейне живая музыка. Гитарист, похожий на моего отца, лениво перебирает струны и напевает знакомую мне с детства песню:

Сиреневый туман над нами проплывает.

Над тамбуром горит полночная звезда.

Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,

Что с девушкою я прощаюсь навсегда.

Так вот откуда он взялся! Вот он! Мой сиреневый туман. Папа раньше любил петь под гитару. Она висела у нас на стене, будто рыжий нелепый скворечник. Мне всегда казалось, что в ней заведётся птица. Но в рыжем скворечнике завелась моль, и прижилось несколько песен. Особенно сиреневый туман, дышащий мне в лицо летней ночной прохладой, бормочущий голосами диспетчеров, дребезжащий ложкой в граненом стакане, шумящий колёсами поездов. Он качал меня, словно море, убаюкивал вместе с голосом отца и относил в какое-то неведомое прошлое или будущее. Песня о тире между выдохом и вдохом, когда стоишь на последнем клочке старого мира, а новый еще не создан... Помню, похожее чувство мучило меня в ночь перед свадьбой и… перед моим рождением.

И там, и там – уход из отчего и Отчего дома, страх…

– Скажи, чего ты боишься?

Этот вопрос пробирался сквозь песню, отчётливо слышался в обрывках разговоров за соседними столиками, читался в хаотичном орнаменте стен. Всегда думала, что не справлюсь с ответом. Но, видимо, повзрослела.

– Я боюсь, что он не будет так же сильно любить меня… как любит отец, – выдохнула ответ.

 

***

В день свадьбы все шло не так. Ему не нравилось обилие гостей и обилие моего облачно пышного платья. Ему не нравилось фотографироваться со всеми. А потом, когда торжество закончилось, мои родители уехали, и мы остались с его семьей, я вдруг ощутила, как новая фамилия вырастает огромной стеной между мной и моим прошлым. Нас ждала не выбранная мной и заранее нелюбимая съемная квартира. Со свадьбы ехали на разных такси, заваленные сумками с едой, цветами и подарками. Темный подъезд, бесконечно долгая и грязная лестница. Как заморская птица, в белом пышном платье я карабкалась по ступеням, стараясь не наступить на подол, не зацепиться за торчащие перила, подбирая падающие из охапки розы, гвоздики, лилии. А потом внутри чужой квартиры для нас совершенно внезапно начался дом, по которому навстречу любимому я шла босиком, роняя одежду и шпильки для волос. И пена в ванной оказалась как белый туман, в котором даже далекие кажутся друг другу ближе. Из пены рождалась любовь, заворачиваясь в махровые одеяла.

 

***

Я никогда не могла рисковать собой, потому что с рождения являлась смыслом для других. Но сегодня по глупости рискнула, выбежала в туман, в опасность, в ночь, на дорогу жизни, по которой несутся без тормозов обстоятельства. И они остановились передо мной, матерясь и визжа тормозами. Кто-то остановил их.

 «Наш отец, Тот который на небе…», – так начинается молитва, которую я произносила каждое утро, забывая о Нем. Но Он будто река, прорывал каналы ко мне через сердца моих земных родителей, родных и друзей, через улыбки встречных, через ласковый ветер, через ненастье, через сиреневый туман и сердце моего мужа.

Смеюсь, понимая, что осталась жить.

Радиоточка оказалась не выключённой и с обидой шипела себе под нос. Мы сели ужинать, а может, завтракать. Я налила в стаканы молоко, и сиреневый туман стал белым. И всё трагичное сделалось незначительным и смешным. Молча, касаясь друг друга коленями под столом, мы пытались вытащить из молочной пены новые позывные любви, но такие, которые нельзя подслушать или украсть даже радиоточкам.

 

«Ой да ты калинушка, ой да ты малинушка…»

На еловой ветке крутится маленькая фигурка северной девочки в капюшоне с опушкой. Она круглолица и краснощека. Две раскосые черточки – глаза. Три точки: красная – губы, черные – нос и брови. Многоточие. Неизвестность – откуда она такая среди обычных снежинок? Девочка медленно кружится, приветственно подняв руку, а рядом я воображаю огромные сани, упряжку оленей и снег. Мои предки жили в далёкой Лапландии. Там живёт Дед Мороз. Скорее всего, он наш предок. Похож немного на моего деда, и голос такой же. Только наш предок говорил на другом языке, а мы все забыли его. Рассказывали, он мастерил деревянные ложки. Ими черпали из огромного горшка наваристый суп. Первыми ели старшие. И деревянная ложка грозно стучала, и шуршали женские платья, и велись беседы.

«Лап-лап-лап», – это бабушки ловко лепят маленькие лепешки. Мама каждую посередке мажет сливочным маслом, сверху я насыпаю немного сладкого снега. Бабушки скучивают лепешки, делают ловкий надрез, выворачивают, как швеи одежду, и р-раз – готова сдобная розочка. Перекладываю её на противень… гости уже у порога, чувствуют запах печеного теста. А бабушки с мамой на три голоса затягивают «Лучинушку», а потом «Рябинушку».

В комнате огромный стол. На нем острова тарелок и каравеллы блюд. Белая скатерть – северное море. Каждую минуту из кухни прибывает новый корабль. Мама поёт мою любимую песню «Ой да по синю мо-о-рю корабе-е-ель плывёт…». Мои предки плавали на кораблях и охотились на китов. Но мне жаль китов. Я бы подружилась с ними. А вот и сдобные розочки. Готовые, с пылу с жару. «Дети! Берите первыми», – говорят нам бабушки и улыбаются круглыми лицами и черточками раскосых глаз. Традиции ломаются, как хрупкий лед. Мы хватаем булочки и обжигаемся горячим сахарным настом. Строгий пра-пра-прадед грозит нам с календаря дедморозовым посохом. Мы прячемся под столом. Там, конечно, вкуснее. Наше подстолье напоминает юрту, только с деревянным прямым потолком, но зато по бокам белая ткань. В подстолье участвуем мы и ноги. Ноги – как гости. Они красноречиво шевелят пальцами, ёлозят по полу, выглядывают и снова прячутся в тапки. Вот этим жарко, а те, бабушкины, много стояли на кухне и теперь отекли, их лозой оплетают набухшие вены. А рядом со мной длинные мужские ступни-лыжи елозят взад и вперед. А это мамины. Хвать за них! Мы все хватаемся за чьи-то ноги, смеёмся, падаем, валимся на пушистый ковер, оказываемся в снегу. На нем вместо следов – орнаменты. По ним можно добежать в прошлое. Но только если разгадать таинственные кружки и полоски. Вот олени, сани, а дальше танцующие девушки, а это… Кто она? Мои братья догадываются и останавливаются, а я бегу к ней навстречу – это же краснощекая круглолицая девушка в капюшоне. Бабушка! Пра-пра… бабушка! Но девушка подносит палец к губам – тщ-щ-щ…

Нас извлекают из подстольной юрты. Наверху проносится шквал извечного спора о политике. Юркаем обратно вниз. Под столом всегда ощущаешь себя в безопасности. «Как у Христа за пазухой», – любят про такое говорить бабушки. А мне в этот момент представляется север, но не Лапландия, а Сибирь, и почему-то бегущая по снегу круглолицая женщина. У неё за пазухой, под старым пальто, в шуршащем пакете сахарный хлеб – крошки хлеба и сахара – каждодневный подарок с телеги, на которой возят сахар и хлеб. Она торопится, сбивчиво шагает через сугробы, падает и снова встаёт, крепко прижимает к себе сахарный хлеб. Война. Ей чудятся запеленатые в мякиш этого хлеба круглолицые дочки в беленьких вязаных шапках, они теперь точно выживут этой зимой, а может, даже и мы, еще не рождённые: мама, дядя и тётя, и даже я с братьями – вся наша семья, нынешняя, и та, что будет через много веков.

На ёлке вертится маленькая лапландка. Её шуба белая, а на рукавах и подоле – красные треугольники и точки. Над столом ходят из одного конца в другой хрустальные суденышки изобилия с сельдью и помидорами, соединяя прошлое с будущим, одно поколение с другим. Две круглолицых сестры смотрят друг на друга и чему-то смеются. Мы все хохочем над чем-то необъяснимым, понятным только нам. Вот наш забытый язык! Мы все же говорим на нем. А мой младший брат что есть мочи стучит огромной деревянной ложкой по столу и кричит «пра-пра-пра!», передавая привет от них, тех, через которых мы все пришли. Корабли уплывают обратно на кухню, но они еще приплывут за наш стол. Они всегда возвращаются к невидимой земле наших предков.

 

«Милая моя, солнышко лесное…»

Переход к чаю совершился незаметно, пока мы, дети, сидели под столом. Звон бокалов в один момент сменило степенное воркование чашек. Разговоры и смех затихли. В комнате раздавался строгий лаконичный шепот разливаемого чая. Словно одна декорация заменилась другой – более скромной, опрятной – такой, которая не оставляет жирных пятен от соуса, только сладкие крошки и шуршащие пустые фантики.

– Вылезайте! Чай!

Я вынырнула первая и сразу почувствовала, что встреча уже больше похожа на провожание. Это как ранняя осень в южном городе. Еще тепло, и с дерева упал только один лист, но ты понимаешь, что лето прошло. Первым ушел дедушка. Без него все притихли, разговоры стали неспешными и задумчивыми. А потом домой засобирались остальные. Когда уходят гости, внутри выключается праздничное освещение и зажигается одна аварийная лампочка. Она раскачивается под шквалом налетающей осенней, но еще теплой грусти, мигает. Она заставляет шевелиться только для того, чтобы на этот краткий остаток вечера ощущать свое собственное присутствие, понять, что ты сам все еще здесь, ты – есть, ты – не ушел. Я отрезала себе огромный кусок торта и забралась с ногами на диван, уперлась локтями в стол. Есть торт совсем не хотелось. А на столе, словно после праздника на главной площади города, валялись мятые салфетки, крошки и фантики от конфет. Мама суетливо принялась собирать клетчатые салфетки с вязанными ею красными цветами. Полированная столешница окончательно оголилась, мы с папой опустили расставленные створки складного стола вниз. Он сложил крылья и скромно занял свое место у стены. Но удивительно! Праздник все еще продолжал неловко топтаться на пороге, как молодость у стареющего человека. Тогда папа достал гитару и запел: «Милая моя, солнышко лесное». Я представила это по-осеннему шуршащее лесное солнышко. Оно было похоже на лиса и пряталось у папы в складках свитера. Папа улыбался, вспоминая нужный аккорд, немного фальшивил, и я вдруг подумала о том, что он не всегда любил маму и меня. Что прощался с кем-то, покидал чей-то праздник, грустил об оставленном где-то в лесу костре, который алел из-за деревьев, а может, и о девушке, наверняка рыжей, как солнце. Но это было слишком странно. Я решила: это невозможно. Папа, конечно же, и тогда любил нас, просто еще не знал об этом...

 

«Missa de Angelis»

Прошел год, как её не стало. Из открытой форточки пахнет весной и светит яркое солнце, почти такое же, как в прошлом году. Тогда, после случившегося, брат долго не выходил из своего дома. Мама видела у него на столе написанные от руки ноты. Охала: «Хорошо, если сочиняет, а то плох совсем...». Мы все, как назойливые мухи, суетились, теребили его звонками, кастрюлями с голубцами и тефтелями.

Жить с кем-то – не значит избежать одиночества. Когда в доме все засыпали, я тоже, как он, оставалась наедине с темнотой. В ней рождались страхи, они были липкие и холодные. Я стала бояться землетрясений. Мне казалось, наш дом нервно дребезжит и вздрагивает даже от шагов за окном. Лёжа с закрытыми глазами, я размышляла о пустоте, в которой движутся по своим орбитам электроны, протоны, нейтроны. Начитаешься перед сном всякого, чтобы заскучать и уснуть, да только все наоборот выходит. Однажды, когда я еще в школе училась, брат спросил меня:

– Как думаешь, чего больше в человеке – пустоты или материи?

– Воды, – засмеялась я.

Он улыбнулся:

– А в воде?

– Ну… материи. Вода же из молекул. 

– А в молекуле?

– Тоже – там атом, а в нем ядро и электроны. Мы что, в школу играем?

– Может быть…

Он посмотрел на меня с какой-то суровой жалостью.

– Почему тебе всегда так лень думать? Ядро и электроны – это маленькие точки в огромном пустом пространстве атома. Мы просто огромные дутые шары в пустоте.

Тогда я рассмеялась и убежала гулять. Какая там пустота, когда уроки, экзамены, а на тебе новое платье, и мальчик из старшего класса сказал, что любит. Теперь я очень явно ощущала пустоту. Она была в каждой клеточке. Темная, тяжелая, как бессонная ночь.

Его жены не стало внезапно, в обычный будний весенний день, после Пасхи. Неуместно ярко светило солнце, и пахло вареными яйцами, ладаном и куличами. Все молчали, но надо было говорить что-то торжественное, надрывное. «Скажи хоть ты!» – зашептали мне родственники, толкая в бок. «Нет! – Вырвалось у меня. – Не хочу. Не могу». Брат стоял далеко. Одинокая черная измождённая фигурка. Я представляла ангела, который обнимает его серебристыми крыльями. Мне казалось, что мир застыл, и все, что было и будет, происходит одновременно. Только воскресения не было. Вот рождение, жизнь, вот страдания. Закрывала глаза и видела её живую, гордый поворот головы на сильной длинной шее. В ушах звучал её голос. Мир лежал передо мной раскрытым, разворошенным чемоданом, который раньше спокойно закрывался, а теперь было удивительно, как содержимое прежде помещалось в нем.

В последний раз я видела её в городе. Шла по другой стороне улицы. Они с братом часто любили бродить по проспекту в выходные, будто видели в городе что-то недоступное всем остальным. Я хотела догнать, но остановилась. Шершавая толпа потекла мимо, шелестя куртками. Всюду пестрело от грубых мазков зданий, облепленных рекламой. Может быть, брат с его женой, на самом деле, умели летать и оттуда, с высоты, вместо месива грязных красок видели иное?

К нам в гости они заходили редко, только по праздникам. Всегда в точно назначенное время. Здоровались, садились на диван и громко молчали, созерцая поток опаздывающих блюд, столовых приборов и гостей. Когда уже они уйдут, думала я, ощущая, как всё напряжено: и воздух, и лица, и улыбки. Они уходили, и мне казалось, что дом опустел. Она уговорила брата бросить врачебную практику и заняться музыкой. «А как же деньги? На что вы будете жить?» – пришли в ужас родители. Столько лет трудов и все зря? Но брат больше не принадлежал нам, а его жена не любила нашу семью, и, как мне казалось, больше всего меня. Она так громко молчала о каждой моей неловкости, что они стали происходить ей назло.

К ней в гости первый раз я пришла в её отсутствие. Мама поливала там цветы, пока сами хозяева отдыхали на море. Мне было очень любопытно увидеть, где теперь живёт мой брат. Чувство вроде того, когда заглядываешь в микроскоп, чтобы увидеть невидимое.

Её мир складывался из двух комнат, коридора и кухни. На кухне совсем не пахло едой, было чисто и пусто. Минимум посуды, шкафчики из прошлой эпохи, но по виду, будто их недавно купили. Старая чистая плита.

Тюм-м-м-ш-ш-ш – мама наполнила водой эмалированную чашку и полила герань. Тут же пахнуло землей вперемешку с ворсистым запахом гераниевых листьев, от которого запершило в горле. В большой комнате теснилось много громоздкой мебели. На столе лежали две пары очков – его и её. Уютно так лежали, будто обнимали друг друга. Я, залюбовавшись ими, присела на диван. Было лето, и мои голые ноги сразу же закололо от шершавой шерстяной обивки. Мне неприятны старые диваны. Они все во вмятинах, как нетренированное тело. От них всегда ощущение – будто надавливаешь на непропеченный хлеб или растягиваешь старую бельевую резинку, а она с хрустом расползается у тебя в руках. В витринах книжных полок экспонировалась жизнь хозяйки дома. Ажурный фарфор, грамоты, детские трепетные фото в балетных пачках, семейные фотографии с отцом и его тяжелый взгляд, тяжелые вещи, полки с книгами, которые она не могла сдвинуть, махнула рукой и просто научилась жить со всем этим рядом.

В другую комнату дверь была закрыта, но я беспечно вошла. Пространство, огранённое углами сервантов и полок, сияло словно драгоценный камень. Сквозь пурпурные шторы клубился пыльный алый свет, отражаясь в бордово-сером абажуре. У стены, зажатое между двумя шкафами, покорно стояло пианино. Я подошла к нему и подняла крышку. Клавиши укрывала коричневая бархатная ткань. Сбросила её и мне показалось, что оголились не клавиши, а чьи-то кости. Две голые куклы осуждающе глядели на меня пустыми глазницами из серванта. Желтовато-белая клавиша с тихим вздохом опустилась вниз, и внутрь меня упала прохладная дождевая капля.

…Соль-ль-оль!

Прозрачное эхо покатилось дрожью по позвоночнику. В лаковом отражении я увидела себя маленькую. Когда-то дома у нас было фортепиано – мамино. На нем хотел учиться играть мой брат, но родители решили отдать его на легкую атлетику, а меня отправили в музыкальную школу. Там я скучала, а дома со злостью долбила по клавишам, разучивая гаммы. Инструмент продали. А брат упал с каната и месяц провалялся с сотрясением мозга. Теперь, изнывая от жажды, я распласталась пальцами по этим клавишам. Что же я тогда не поняла этого? Вот кем я всегда хотела быть. Вот моя собственная суть! Я вычерпывала звуки из бездонного черного колодца, упивалась, разбрызгивая, разливая их по комнате. Но через мгновение очнулась и поняла, что насытилась. Звуки замолкли. Изо всех углов на меня враждебно и осуждающе смотрело чужое детство. У него был высокий лоб и тонкие немногословные губы. Я закрыла фортепиано, забыв прикрыть зябнущие костяшки клавиш, и торопливо вышла из комнаты, зацепившись ногой за табуретку и опрокинув её.

Мы не подружились. Она заметила опрокинутую табуретку и неприкрытые клавиши. Брат отдалился от нас. Сделался частью её дома, врос в него своими корнями, как пересаженный цветок. Родители беспокоились: счастлив ли он, но ничего не говорили ему.

Я хотела полюбить её. Познакомилась с ней только на их свадьбе, и она понравилась мне. Длинные тяжелые волосы, высокий лоб, выразительные глаза и осанка бывшей танцовщицы. Она работала в балетной школе, преподавала детям классический танец. Я шла, я летела с огромным букетом белых колокольчиков, и они звенели, как настоящие, только чище, прозрачнее, невесомее. Я подарила ей букет и белый ароматный звон, радуясь за моего брата. Праздновали у нас дома. Гостей было мало, и торжество уместилось в одной комнате. Чокаясь бабушкиными бокалами, кто-то похвалил прозрачность старинного хрусталя. Она впервые за вечер заговорила. От волнения у неё подрагивала жилка возле носа. Внезапно она стала рассказывать что-то неуместно-серьезное о прозрачности мира на иконах, что люди и здания могут просвечивать друг через друга. Я подумала, что через меня всегда просвечивал мой брат. Все на мгновение вежливо замолчали, а потом снова продолжили аппетитно жевать разговоры о способах маринования огурцов и политике. Брат погладил её руку и, поджав губы, оглядел нас: мол, куда нам понять что-то высокое. Я почувствовала, что под его взглядом делаюсь непрозрачной, будто из глубины души поднимается муть. Он не может, не имеет права смотреть свысока на наших родителей!

На мой день рождения они подарили мне новенький микроскоп. Видимо, брат рассказал про мою детскую мечту. Я наконец-то увидела клетки лука. Прозрачные пузырьки, внутри которых была всего одна маленькая темная точка. Каждая жила, соприкасаясь с другой краешком своей серебристой вселенной. Еще одним подарком стало то, что мне разрешили переехать в бывшую комнату брата.

Вначале эта комната была запретной. По вечерам – всегда темная. Иногда горела только настольная лампа, а еще мигали лампочки музыкального центра и красные светодиоды в глазницах маленького черепа. Брат учился в медицинском и приходил поздно. Когда он появлялся, я сразу пряталась от него или смущённо здоровалась.

Каждый день он торопливо ужинал и запирался в своей комнате. Иногда мама заглядывала в неё, предлагая чай, и темнота отвечала отказом. Кажется, он никак не мог простить всем, что его заставили выбрать нелюбимую профессию. Однажды, когда к нему пришли гости, я проникла за ними в запретную комнату. Кто-то достал с верхней полки череп и его челюстью прикусил моё ухо. В слезах я убежала прочь.

В комнату брата я обычно проникала при свете дня, когда его не было дома. При свете пугающая меня темнота лежала, свернутая в аккуратный рулон, вместе с пастелью на старом кресле, и напоминала пастилу. В его комнате после ночи всегда было свежо, и мама, услышав щелчок открывшейся двери, кричала мне из кухни, чтобы я закрыла форточку. Но первым делом я звенела в колокольчик, висящий на его настольной лампе. Он был самый маленький из набора, который мы привезли с Валдая, где я родилась. Таких колокольчиков было много, и брат несколько из них приделал к дверному звонку. Когда я звонила, маме казалось, кто-то пришел. Я забавлялась, слушая, как она подбегает к двери и немного сердито повторяет: «Хто? Хто там?». В комнате брата еще была кладовка, заваленная электроникой. Я открывала её, прицеливалась взглядом и, уперев руки в боки, пыталась высмотреть в ней микроскоп. Его купили брату давно, когда он учился в школе, чтобы заинтересовать биологией. А про кладовку мама говорила, что однажды наведет там порядок, микроскоп найдётся, и тогда она покажет мне клетки лука. Я непременно хотела увидеть клетки, чтобы понять, из чего на самом деле состоит мир. Мне казалось тогда, это ключ к тому, чтобы подружиться с кем-то, найти близкого человека.

Наверное, брат знал, что в его отсутствие я брожу по его маленькому, тщательно скрываемому ото всех миру, но ничего не говорил, надёжно припрятав то, что мне не следовало видеть, и нарочно забыв на столе интересные книги и кассеты с музыкой... Музыка была необычная, церковная, иногда в современной обработке. Чаще грегорианские песнопения. Missa de Angelis, как прозрачный шар, переливалась внутри меня светом и поднималась наверх, легко касаясь стенок моего малого сознания, которое каким-то чудесным образом осязало эти бесплотные касания и само начинало вращаться, вибрировать и тянуться вверх, расширяясь, под своды виденных только на картинках готических соборов. Включив музыку, я забиралась с ногами на диван, доставала с полки тяжеленный серый том анатомической энциклопедии и, усевшись поудобнее, рассматривала детальки, из которых складывался человек. Желтые страницы пахли сыростью, а названия мышц и костей звучали, словно заклинания магов. Мне казалось: вот-вот я догадаюсь, в какой последовательности их произнести, и смогу оживлять свои рисунки.

В раннем детстве я совсем не боялась брата. Любила наблюдать за тем, как он сочиняет музыку за маминым фортепиано. Чтобы я не мешала ему, он давал мне картон и тюбики масляных красок. Мне нравился их запах и то, как они аппетитно размазывались по холсту, будто по куску хлеба. Мазки получались выпуклые, крупные и вкусные. Когда они подсыхали, я трогала их пальцем. Было жарко, краска карамельно проминалась и липла. Обычно я пыталась нарисовать себе друга. Брат в это время вылавливал из ниоткуда звуки. Они сверкали под его пальцами невидимыми рыбешками, становились почти осязаемыми, а потом ныряли в тишину, но мы оба знали, что они существуют, и вернутся, если он позовёт.

        

***

Недавно мне приснился сон, будто я снова маленькая, рисую, лёжа на ковре, а брат сочиняет музыку. Рядом с фортепиано стоит она. Форточка нараспашку. Пахнет сладко – сдобной, теплой, пышной весенней землей и солнцем. Брат играет, но иногда спотыкается, и тогда я вижу, что она запускает в окно длинную прозрачную руку, прямо в радостный птичий щебет и достаёт для него нужные звуки. Звуки похожи на маленькие колокольчики и вдруг…

Со-оль-оль…

 Один из них выскальзывает, падает, катится, тонко позванивая, и останавливается возле моей босой ноги. Я испуганно подхватываю его и протягиваю ей, чтобы она передала брату. Но она улыбается, будто хочет сдержать смех и одними глазами говорит: «Это тебе!». Я тоже улыбаюсь, а звук, не удержавшись, скатывается с моей ладони и падает на рисунок. Зажмуриваюсь, каждой клеточкой своего тела ощущаю невесомость. Вот оно. Прямо сейчас произойдёт чудо и рисунок оживёт. Еще не вижу, но знаю – это случилось и – просыпаюсь.

 

 

 

Татьяна ВОЛОШИНА-ОРЛОВА

Живет в Кишиневе. Лауреат международных литературных конкурсов: победитель конкурса «Маленькие сказки на ночь» от издательства Астрель-СПБ (2020), лонг-лист премии В. Крапивина (2021 год), дипломант премии В. Крапивина (2019 год), III место в конкурсе «Новая сказка 2018» от издательства «Аквилегия-М», шорт-лист III конкурса рассказа имени В.Г. Короленко. Публикации в сборнике «Единорог для круглой принцессы» (Астрель-СПБ, 2021), журналах «Юность», «Москва» и др., в сборниках «Новые писатели» и «Детская литература: новые имена». Участник форумов писателей в Переделкино, форумов молодых писателей от фонда C.А. Филатова, творческой мастерской ТАН-7 Анны Никольской. Автор книг: «Вариации солнца» (сборник рассказов, вышедший в Молдове при поддержке Министерства культуры) и «Моя первая азбука» (стихи для детей).