После довольно определенного, но стрессово прожитого мною января настал февраль со всей тоской и рутинной работой над одним интервью. Одним. Переписанное рукописное, расшифрованное мною сотни раз, а смонтированное в виде видеоверсии по мотивам редакции текста – чуть менее сотни… Я нуждался в чём-то, что отвлекло бы меня от тяжелых мыслей о том, что я занимаюсь не тем, чем мне хотелось бы. Что нынешнее видение редакторов рынка казанских СМИ резко отличается от тех высоких стандартов, к которым я всегда, как выяснилось, стремился. Стремился с давних пор, познавая по мере душевных сил высокое и тонкое чувствование мира. Мне нужно было отвлечься. И я знал, чем. Знал.

У футбольного стадиона, в местечке под названием Биг Твин Арена, накануне 14 февраля был музыкальный фестиваль «Волга-Волга». Концертная программа была обширнейшей: около девяти часов беспрерывного выступления известных, – но не всегда талантливых и успешных, как выяснилось, –  казанских коллективов. О том концерте в субботний вечер я знал заранее, однако твёрдое решение пойти туда я принял часов за двенадцать до начала, поздно ночью или, скорее, рано утром, ведь я уже давно разучился ложиться спать раньше полуночи. Весь тот день меня охватывала тоска. То ли от чувства собственного ничтожества перед лицом сильных мире сего, а точнее города, то ли от неправильного выбора профессии журналиста (что скорее всего), то ли от жгучего чувства поехать домой, на родину… Уехать и забыть все, рубить дрова каждый день, вести домашнее хозяйство, играть по вечерам в шахматы с дедом или в нарды с друзьями, топить баню, сидя у печи и смотря на огонь, слышать по вечерам безмятежный лай собак, а на рассвете – петухов, смотреть на холмы, вереница вершин которых видна из окон гостиной и кухни дедовского дома. Не знаю, возможно, все это вместе как-то соединилось в тот день. И оттого и была тоска. Сосущая, начинающая смердеть, тухнуть и заставляющая тебя бездействовать и лежать на кровати до самого вечера, размышляя, что было, что есть и что же будет. К тому же было пасмурно, были холодные, печальные, пастернаковские дни февраля, но я пересилил себя, умылся, причесался, побрился, сел в трамвай, хотя можно было и пешком дойти, и поехал…

Тынычлык, тынычлык (1)... - вертелось у меня в голове все время.

Стемнело, было около шести вечера. Стадион стоял у реки, и сюда едва доходил свет городских огней. Вид замёрзшей реки и редких для Казани деревьев, которым посчастливилось остаться невырубленными на берегу, был величественно таинственен во мраке теней. У арены я ещё издалека увидел толпу народа, вышедших покурить. Очевидно трезвые стояли в наспех накинутых на тела пуховиках и пританцовывали подле урн, а изрядно подвыпившие, мерно качаясь, делали вид, будто не было снега вокруг, не было холодного ветра со стороны реки и России, холодной, страдающей, северной, зимней. Они и курили-то не сигареты вовсе. Толстыми пальцами-щупальцами эта бросающая вызов не торопящейся уходить зиме толпа, словно большой многоголосый осьминог, держала ощетинившиеся сигары.

Изнутри здания доносился громкий, но сильно приглушённый звук другой, ликующей толпы. Я открыл дверь, и звук в это же мгновение ударил по мне сильнее, и я почувствовал, как стихия в секунду приняла меня в свои объятия. Я почувствовал, что она хотела, чтобы я был ее частью. Частью того, что желало вселять в сердца людей энергию счастья. И я поддался этому.

Мимо меня сновали седовласые, постаревшие, пьяные, толстые люди. Седовласость не шла им, потому как все они были одеты в кожаные куртки, жилеты, джинсы, и на разных частях их одежды выцветали надписи: «Рок жив!», «Казанский рок-клуб»… У одного, самого толстого, наверное, человека в тот вечер, я разобрал надпись «Сухая река» с примитивным изображением порта и электрической гитары. Он ходил, как пингвин, покачиваясь из стороны в сторону. На моих глазах он несколько раз пролил пиво – то когда обнимался с приятелем, только входившим в дверь арены и приносившим с собой холод Казани, то на дам, идущих в сторону бара за добавкой. Пиво было везде, им пахло вокруг отовсюду. Я видел, как некоторые выступающие пили его прямо во время выступления...

У бара было непроходимо. Когда же я смог приблизиться к нему, то увидел скромное меню из того, что они наливали: коньяк, пиво светлое и темное, кока-кола и кофе.

— Есть вода у вас обычная? - кричу я девушке-бармену. Вокруг было громко настолько, что звук вибрировал в груди.

— Вода есть в кране в туалете. А так кола или пиво. Светлое. Темное кончилось.

— Банку колы, - крикнул я...

Я ждал их. Они должны были выйти на сцену в шесть тридцать, а было уже семь, но выступали всё не те, не те. Что-то было откровенно плохо, что-то сносно. На сцену вышли молодые ребята. Но вокале у них были девицы. Одна из них была в юбке короче мужских плавательных трусов: она умудрялась петь и неистово при этом размахивать смычком скрипки по инструменту. А скрипки при этом слышно не было. После первой песни выяснилось, что звукорежиссёр забыл включить её микрофон. Но вот началась вторая песня, смычок побежал по струнам ещё веселее, а звука её все так же нет. Микрофон так и не смогли починить до конца их выступления. Но мало кто это замечал. Мужики в кожанках с надписью «Рок жив!» были сильно пьяны, и весь круг их интересов ограничивался только роком и оголенными ногами девицы на сцене, неслышно играющей на своей полой скрипке.

Объявили КуЛай. Легендарная казанская группа, как выяснилось. Мэтры подпольной рок-тусовки города. Седовласые морщинистые мужи вышли на сцену и начали с довольно пошлых шуток про обмен жидкостями (так они поздравили публику с наступающим днём влюблённых). А потом начали играть. Вступление первой песни было настолько долгим, что их лидер, сутулый донельзя, бледнокожий, стриженный налысо старик в белой футболке сначала кривлялся так, что присел на корточки и встал раза три, высовывая язык, затем этим языком облизал стойку микрофона в пределах досягаемости своего позвоночника и шеи, и только затем начал петь. Позиционируют себя они как акустический рок с исключительно акустическими гитарами, самодельными барабанами и губной гармошкой. В целом же – приправленное русскими традициями обычное американское кантри. По крайней мере, так мне показалось.

Начало их выступления я застал на диване, куда я упал от усталости. Я уже два часа находился там. От первого моего впечатления, когда я только-только оказался там, – уйти, уйти тотчас же! – ничего не осталось. Что мне делать дома? Да, мне нужно писать статью, точнее в очередной раз править, редактировать... Недочитанный роман у изголовья кровати не давал мне покоя. Но я остался. Мне становилось весело. Кофеин и сахар выпитой кока-колы заставили меня поверить, что тут, в общем-то, не так уж плохо. По крайней мере, лучше, чем дома, в неубранной комнате, в надоевшей комнате, с измученными мыслями, с измученным самим собой. А тут – не думаешь ни о чем, сидишь на диване, смотришь на пьяных людей, на кривляние деда на сцене с гитарой –  и отчего-то хорошо, отчего-то спокойно.

И тут мимо меня быстрым шагом, разрезая толпу, змейкой проходит несколько человек. Шедшая позади всех фигура отделяется от змейки и подходит ко мне. Это Ания. Она узнала меня, а я – нет. Не разглядел в темноте. Мы приветствуем друг друга, обнимаемся. Она уходит к своим, становится и ждёт конца выступления КуЛая. Я тоже встаю и становлюсь поближе к сцене. Моя усталость ушла куда-то. Мне стало ещё веселее. Я улыбаюсь.

Закончили. Вышли они. Я будто в забытье, мне все кажется таким простым и веселым. Я понимаю, что так долго находился среди этой расслабленной толпы, что сам стал таким же, хотя я не пил, не собирался даже. И я так долго слушал эту посредственную музыку в этот вечер, что, когда заиграла Juna, моя весёлость мигом испарилась. Да, вот они, те мелодии, прослушанные мною десятки, сотни раз за эти месяцы. Особенно перед интервью с ними. Особенно после. И особенно - когда познакомились ближе...

Тынычлык, тынычлык...

Да, эта музыка волшебна. Проникает в самые глубинные части меня самого. Забываю обо всем на свете. Так было на всех их концертах, на которых мне доводилось бывать.

Ноябрь 2017-ого... Пирамида. Первый концерт. Их первый сольный, как потом рассказала мне Ания, и моё первое посещение. За полгода до этого Гадель присылает мне их песню Irte. Тогда ещё все было по-другому. Все было хорошо. Но в Пирамиде я стоял, слушал их и думал, как же спокойно, как счастливо... Я тогда написал заявление об отчислении. Тогда мой мир начался рушиться.

Лето 2018-ого... концерт на открытом воздухе у театра Камала. Помню, как бежал с автобусной остановки, боясь опоздать, боясь пропустить хоть каплю. Боясь, что мимо меня пройдёт последний оплот истинной красоты. Тогда мой мир крушился вовсю, но я этого ещё не понимал.

И снова осень, но уже 2020-ого. Здание новой библиотеки. Я – болен, мучает голова, давление, спутанность сознания. И вот – они, поют! Новое! Вот она – красота! Столько лет она жила здесь, под боком, а мне показывали только мрак, темноту, печаль, ужас, тоску. Еду домой, ложусь спать и не сплю. Плачу. Тогда я начал строить свой мир заново. Тогда появился росток на пепелище.

И вот – февраль 2021-ого. Снова они, поют, вживую. Рядом! Два шага отделяют меня от сцены, от них. А когда ходили на квест? Прижимались все вместе друг к другу, боясь страшной актрисы в роли монахини. А потом мило беседовали в грузинском кафе. На следующий день было Рождество...

Ания пела, Саша, Тимур, Марат, Петр, Эля, Катя с толстовской фамилией Ростова – играли. И не было ничего больше на свете. Ни арены, ни Казани, ни печалей, ни прошлого, ни будущего, ничего. Только они и мы, что стоим и слушаем. Гам прекратился. Слушали все. И даже рокеры обернулись, даже они уловили то, что шло от сердца ребят на сцене в наши сердца, сердца слушателей, минуя разум, минуя тело. Музыка шла не от сцены, не от гитары Тимура, не от укулеле Саши, не от скрипки Эли: она шла оттуда, где нет места слабостям, несчастьям, где все есть любовь, где все есть непостижимое счастье и утраченный рай. И когда Ания допела и на последних, улетающих из того мира в наш нотах, растворяющихся в воздухе и остающиеся навсегда в сердцах слушателей, публика захлопала. Захлопала так, как никому ни до этого, ни тем более после...

— Пошли, - говорит мне Ания спустя 20 минут, - расскажешь, как слышно все было.

Она открывает дверь подсобных кулуаров арены. Мы идём по длинным коридорам мимо пробегающих официантов, все тех же мужчин в кожаных жилетах. Внезапно образовывается кухня, мы проходим и мимо жаровен, у которых стоят уставшие повара.

— Я обратил сегодня внимание на бас-гитару, - говорю я Ание, вспоминая наш разговор с ней месячной давности. – И, кажется, я понял важность этого инструмента в общем звучании.

Она смеётся. Мы заходим в подобие гримерки. Немного говорю о своих впечатлениях. О том, что в первой песне скрипка Эли не была слышна, что песню Amanat сыграли так удачно, что мурашки были, и что публика, в общем-то, совершенно не их.

— Да, да, аудитория здесь, конечно, не та совсем, - подхватил какой-то приятный, незнакомый мне парень. У него были длинные волосы и светлая, ухоженная борода.

—А мне хорошей показалась, - сказала Ания.

Действительно, может, думаю, надо играть и для таких. И вспоминаю всех, кого я видел сегодня.

— Мы сейчас едем в грузинский ресторан все вместе. Не хочешь с нами? - говорит мне Ания.

Мне надо домой. Сегодня до полуночи от меня ждут правки. Время около девяти. Никак, никак...

— Увы, у меня дела, - говорю. - Как-нибудь в следующий раз...

Я прощаюсь с ними, иду обратно. Прохожу мимо жаровен, официантов. Вижу, как один рокер мочится в туалете с открытыми дверьми. И видно все, что в приличном обществе принято прятать даже от самого себя.

«Может, и для них нужно играть их музыку...»

Выхожу на улицу. Закрываю за собой дверь, звук снова становится приглушённым. Меня приняли так же спокойно и радушно, как и отпустили. Я медленно побрел домой писать интервью. Пошёл мелкий, мокрый снег. Под ногами были лужи.

Тынычлык, тынычлык...

 

(1)Тынычлык – в переводе с татарского – мир в значении отсутствия войны. Но более распространенное обиходное значение – «спокойствие» или «покой», которым  автор и руководствуется в приведенном опусе.

 

 

 

Шамиль ЛАТЫФУЛЛИН

На момент отправки заявки на участие мне двадцать два года. Совсем скоро – двадцать три. Я из города Казань; живу, существую, обитаю, передвигаюсь, сплю, ем, радуюсь и плачу здесь без малого пять лет. Родился я в маленьком городе в трехстах километрах отсюда. Он настолько мал, что за пределами радиуса шестидесяти километров от его окраины никто и не догадывается о его существовании... С грехом пополам, но скоро завершаю свое обучение на журфаке Казанского университета. Печатался в СМИ я смехотворно мало. Как это часто бывает на Руси, я слишком поздно понял, что выбрал, в общем-то, не нужную мне профессию.Текст, присылаемый мною на ваш суд, родился и появился совершенно случайно. С того, правда, прошло много времени, и мне все чаще кажется, что рождение его закономерно и логически завершено. По такому случаю я даже его не правил, считая, что он должен существовать таким, каким получился в ту февральскую ночь. С героями сего опуса у меня впоследствии сложились теплые чувства, духовные связи с ними и с их творчеством спасли – и, наверное, продолжают спасать – меня от падения в полный ужаса мрак бездны, пути откуда не ведут обратно к свету, вверх. Во многом благодаря им я впервые осознал то, что знал уже давно: каждый звук, слышимый человеком с самого его пробуждения до последних улетающих в неизвестность мыслеформ перед сладко дурманящим сердце и разум сном, - каждый звук важен и бессознательно определяет его жизнедеятельность. Будь то сладостная песнь невидимой птицы на ветке дерева за окном за завтраком, или песня известного рэпера из орущих динамиков проезжающих мимо машин, или надоедливое рекламное попурри, слышимое нами из телевизора, компьютера, телефона... И потому, мне думается, отборочное, сознательное прослушивание правильных звуков может сотворить из человека Поэта. И подарить в жизнь каждого человека красоту, которая, как известно, имеет свойство спасать наш невероятный своей недоступностью, неопознанностью и великолепием мир.