Конец 50 годов

Слесаря домоуправления по Советской улице в коллективе едва терпели из-за его нелюдимого нрава. Борис Иванович не любил рассказывать о себе и даже во время совместных посиделок не раскрывал душу. Он пил и мрачнел в то время, когда товарищи травили анекдоты, и молча, не прощаясь, оставлял компанию. Женщины, начиная от бухгалтерши Ирины Петровны и кончая дворничихой Алевтиной, с первого дня подбивали под него клинья: время послевоенное, мужчины на вес золота, а в домоуправлении, как назло, собрались вдовые и одиночки. Они и заговаривали невзначай, и угощали домашней едой, но Борис Иванович оставался неприручённым.

Сначала отступилась бухгалтерша, за ней остальные.

- Ну и чёрт с ним, - в сердцах заявила Алевтина, - Ни кожи, ни рожи, ни жилплощади. Бирюк из барака.

В словах дворничихи имелась доля истины – в свои тридцать с небольшим угрюмый слесарь выглядел на все пятьдесят, а комнату в бараке на снос ему с большим трудом выбил начальник.

Сомнения женщин разрешила паспортистка.

- Оставьте Бориса в покое: сидел он.

Это замечание прозвучало сигналом к новым расспросам, и та поведала, что нынешний слесарь родился в Москве, в интеллигентной семье. Во время войны служил, но был комиссован после тяжёлого ранения. Вернувшись домой, поступил в консерваторию, окончил её, и тут арестовали отца, мать скоропостижно скончалась, а на Бориса написали донос.

- Что там было на него, из документов неясно, но дали ему десятку лагерей, - продолжала паспортистка, - А, когда вернулся, в квартире чужие люди, в столице жить запрещено, вот он и приехал к нам.

Женщины внимательно выслушали рассказ, не проронив ни слова. И только Алевтина в глубоком раздумье произнесла:

- Видно, после лагерей застыло у него нутро – не скоро отойдёт и научится людям доверять.

С этого дня отношение к Борису Ивановичу изменилось. Не исключено, что сведения о судьбе слесаря-бедолаги дошли до ушей сотоварищей, и они перестали шушукаться за его спиной и принимали таким, как есть.

Говорят, что время – лучший доктор. Возможно, в этом есть доля истины, во всяком случае, нелюдим стал постепенно оттаивать. Он уже не сидел угрюмо в компании работяг, а иногда вставлял слово в беседу и смеялся шуткам.

Седьмого ноября в помещении домоуправления накрыли стол. После демонстрации работники вернулись, чтобы отметить день революции, а по пути занести транспаранты в подсобку.

Стол был уставлен закусками, принесёнными из дома.  В селёдочнице толстого стекла красовалась атлантическая сельдь, обложенная колечками лука. Дальше соленья, холодец, нарезки сыра и колбасы, а на плите варилась картошка. Пока все рассаживались, Алевтина успела накрошить миску винегрета.

После первого тоста начальник поспешил уйти, прихватив с собой парторга. Их двоих ждал праздничный стол в горсовете. После того, как дверь за начальством захлопнулась, люди набросились на угощение, предварительно выпив ещё по одной.

Дворничиха Алевтина протиснулась к столу с кастрюлькой в руках. Она высыпала горячую картошку в большое фаянсовое блюдо, сдобрив её постным маслом, и осталась рядом с Борисом Ивановичем.

- Берите, не стесняйтесь, а то наши оглоеды всё подметут, - произнесла она, подразумевая взять бывшего москвича под опеку, - Картошечка с пылу, с жару, со своего огорода. Да каклетки берите, это Зинка приготовила, техник-смотритель.

Забота дворничихи была неожиданной, но приятной. На простодушном скуластом лице женщины блуждала улыбка – так улыбаются торговцы на рынке, предлагающие свой товар.

- Неудобно вроде, я только деньги сдал Михалычу на спиртное, а угощение не принёс, - пробормотал Борис Иванович, отодвигая от себя тарелку, которую неугомонная дворничиха наполнила до краёв.

Разговор перелетал с одного конца стола до другого, перескакивая с темы на тему, пока из окна напротив не послышались звуки пианино. Кто-то неумело воспроизводил один из этюдов Черни, над которыми чахло не одно поколение школяров. Борис Иванович замолчал на полуслове и кивнул в сторону окна.

- Я уже почти год живу здесь, а пианино слышу впервые. Интересно, из какой это квартиры? - он обернулся к Алевтине: дворничихе была известна подноготная не только жильцов, относящихся к домоуправлению, но их родных, друзей и сослуживцев.

- Из третьей квартиры Скворцовы получили по открытке. Три года в очереди стояли. Ихняя девчонка после уроков в актовом зале школы занималась, а теперь дома будет бренчать, - уточнила дворничиха.

- Ах, Алевтина Даниловна, какой инструмент у меня был раньше, настоящий Бехштейн. Резной, а впереди подсвечники. Педали тугие. Настройщик приходил, доводил до ума, - он махнул рукой и, заметив, что все притихли, слушая его излияния, добавил. - Если бы я мог вспомнить, что играл когда-то…

Тишина затянулась, словно товарищи решили взять паузу в разговорах, еде и питье.

- Да, просто так инструмент не купить. Пианино нынче в дефиците. Разве заказать через посылторг? – предположила бухгалтер, на что сантехник Михалыч хмыкнул.

- Ты сама-то в это веришь, Ириша? Чтоб через посылторг, да ни в жисть не пришлют. Может, у бабок каких поискать, у дореволюционного элемента?

Он на минуту задумался, припоминая мебель в квартирах, где ему приходилось ремонтировать сантехнику, но вынужден был признать, что «никаких пианин на участке не наблюдается».

В тот момент, когда подгулявшие товарищи уже были готовы переключиться на другие темы и посоветовать Борису Ивановичу либо выбросить из головы пианино, либо потолкаться и поспрашивать на барахолке, всех привлёк громкий возглас Алевтины.

- Есть, - воскликнула вдруг она, - Знаю, где есть инструмент. И точно такой, как Вы, Борис Иванович, описали – резной. А впереди такие чашечки для свечек. Поспрашивай у блаженных – может, продадут.

Блаженными называли семейство Юрловых, реэмигрантов, прибывших из Франции, купившись на посулы Сталина. Им повезло: трёх женщин, бабушку, мать и девочку с хода не отправили в лагерь, а лишь ограничились запретом на проживание в крупных городах. Так они оказались в провинции, где жили скромно, не привлекая к себе внимания. Соседки удивлялись, что Юрловы привезли из-за границы не дорогие тряпки и украшения, а старое пианино и книги на трёх языках – русском, немецком и французском. Бабушка стала вести хозяйство, мать устроилась в местную музыкальную школу преподавать сольфеджио, а девочка пошла учиться в обычную советскую школу.

- Бедно они живут, эти белоэмигрантки, мяса и вовсе не видят, да и хлеба не досыта едят, - заметила Алевтина. - Да и то сказать, работает одна Нина Филипповна, а старуха и девчонка на шее сидят. Так, может, продадут пианину Борису Ивановичу. Зачем им пианина-то, если есть нечего.

- Пианино, - он автоматически поправил Алевтину и спросил адрес.

Борис не стал надолго откладывать посещение Юрловых, и уже в полдень следующего дня отправился к ним. Он шёл по улице и бросал взгляды на висевшие повсюду красные флаги. Пианино не выходило у него из головы. Борис Иванович помнил, как его, семилетнего школяра, привели в музыкальную школу, и первая учительница заставляла правильно держать руку. Он охотно занимался, проводя за инструментом долгие часы. И вот результат – поступление в консерваторию, учёба, прерванная войной.

Вернувшись домой после ранения, он обрадовался тому, что сохранилась беглость пальцев, и можно продолжить занятия. Потянулись долгие часы репетиций, а в конце учебного года успешная сдача экзаменов. А потом судьба решила, что отвесила достаточно счастья их семье, и открыла ящик Пандоры. И посыпались несчастья: сначала арестовали отца, потом сразу после получения диплома схватили Бориса. Пребывавший в мире музыки, он недоумевал по поводу предъявленного обвинения в шпионаже и организации антисоветского подполья. В таком же недоумении выслушал приговор – десять лет лагерей. Уже потом заключённые политические объяснили новенькому, что ему повезло: могли бы и расстрелять.

О смерти матери он узнал в пятьдесят шестом после исторического двадцатого съезда партии, когда стали выпускать политических. Его реабилитировали, запретив проживание в Москве. К тому же один особист открыл имя написавшего донос. Это был лучший друг Бориса, которому тот абсолютно доверял. И причина проста, как мычание – зависть. Бориса, как отличника учёбы, готовили на международный конкурс то ли в Вену, то ли в Италию, а друг Сашка не мог пережить чужой успех.

И вот, вместо Италии – лагерь в Сибири, а вместо Москвы – небольшой город в пятистах километрах от столицы. В провинции, где он поселился, жизнь крутилась вокруг базара и барахолки, собиравшейся по субботам на пустыре возле железнодорожной станции. Местный театр ставил одну и ту же пьесу по полгода, а попасть на киносеанс можно было только, купив билет у спекулянтов. От одиночества и отчаяния Борис Иванович попробовал пить, но выпивка не приносила покой в его душу, и он бросил это занятие.

Вчерашнее сообщение Алевтины вселило надежду в его сердце. Он почти ничего не тратил на себя из заработанного, поэтому скопил сумму, которой по его расчётам хватило бы на покупку инструмента, если женщины не заломят несусветную цену. А потом он будет заниматься и снова, уже в который раз разрабатывать пальцы.

Размышляя подобным образом, он добрался до двухэтажного дома дореволюционной постройки с каменным первым этажом и деревянным верхом. Брёвна уже потемнели от времени, а маленький балкончик покосился. Он поднялся на крыльцо и, найдя среди многих звонков один с надписью «Юрловы», позвонил.

Ему открыла старуха – впрочем, у Бориса язык бы не повернулся назвать строгую седую даму с прямой спиной старухой. Одетая в тёмное шерстяное платье с кружевным жабо она молча смотрела на незваного гостя, а тот не мог отвести взгляда от аккуратной высокой причёски, заколотой черепаховым гребнем.

Бориса словно оторопь одолела, он так и застыл в созерцании, пока старая дама не поинтересовалась, кто он и что ему нужно.

- Могу я видеть госпожу Юрлову? – спросил он, ещё не до конца оправившись от смущения. По лицу хозяйки пробежала едва заметная тень презрения.

- Госпожу? – переспросила она, поджимая губы. - Господа в Париже остались, а мы с Вами, молодой человек, товарищи. Так кто Вам нужен, уточните пожалуйста. Здесь проживают три госпожи Юрловы – Анна Ивановна собственной персоной, моя дочь Нина Филипповна, и моя внучка Людочка. Так с кем же Вы желаете побеседовать?

Пока Борис собирался с мыслями, за спиной старухи показалось новое лицо.

«Нина Филипповна!» - догадался Борис и тихо поздоровался. Симпатичная блондинка лет тридцати вышла вперед и вопросительно посмотрела на мать, словно спрашивая о госте.

- Извините за вторжение. Меня зовут Борис Иванович, я работаю в нашем домоуправлении. Мне сказали, что у вас есть пианино, так я хотел узнать, не продадите ли вы инструмент? – торопливо произнёс он, испугавшись, что строгая старуха захлопнет дверь перед его носом.

Изумление, вызванное вопросом незваного гостя, выразилось у обеих дам одинаково – поднятием бровей и поджатием губ в тонкую ниточку.

- С чего Вы взяли, любезный Борис Иванович, что здесь лавка по продаже музыкальных инструментов? Вас явно ввели в заблуждение, - ответила Анна Ивановна и взялась за ручку двери, однако он отчаянно крикнул:

- Подождите!

Посетитель заговорил, проглатывая слова и откашливаясь. Он рассказал и о Москве, и о консерватории, и о пианино, стоявшем в доме.

Кажется, до Нины Филипповны дошло. Она оттеснила мать в сторону, распахнула дверь пошире и коротко приказала:

- Заходите.

«Госпожа Юрлова» провела гостя по коммунальному коридору, заставленному сундуками и тумбочками, в отдалённую комнату. Войдя внутрь, Борис Иванович замер на пороге – среди буфетов, шкафов и столиков почти потерялось пианино, однако глаз гостя из массы предметов выделил именно его. Точно такой инструмент остался в Москве, в квартире, отданной чужим людям. На крышке имелась резные завитки, в которых маленький Боря видел то Змея-Горыныча, то райских птиц. И подсвечники, и узорчатый пюпитр – казалось, он видит свой инструмент из далёкого детства.

Гость топтался на пороге, онемев от восхищения. А хозяйка обогнула Бориса Ивановича, по-прежнему изображавшего соляной столб, и подошла к пианино.

- Сыграйте нам что-нибудь, - предложила она и открыла крышку.

- Да я же семь лет не прикасался к клавишам, - Борис Иванович почувствовал, что его сердце опустилось в пятки.

Он смущённо посмотрел на хозяйку, а та вернула ему строгий взгляд.

Поддавшись её приказу, Борис Иванович сел на вертящийся табурет. Прикосновение к белой эмали клавиш напомнило ему первый поцелуй – такой же волнительный и неповторимый. А пальцы уже заиграли гамму, потом несколько доминантсептаккордов, арпеджио, и, наконец, полилась мелодия.

Это была одна из сонат Гайдна, нечасто исполняемая, но любимая Борисом.

- Гайдн, - выдохнула Нина Филипповна.

В её голосе послышались нотки восхищения, и Борис заиграл вальс Шопена.

Сколько времени продолжался импровизированный концерт, неизвестно. Ни Борис Иванович, ни «блаженные» не смотрели на часы. А пятнадцатилетняя Людочка оторвалась от чтения «Двух капитанов» и теперь стояла в простенке, скептически улыбаясь. Она уже поняла, что этот дядька в кургузом пальто хочет купить инструмент, который юная особа ненавидела всеми фибрами души. Ну что же, если пианино увезут, то её не будут пытать мать и бабушка, заставляя заниматься музыкой по три-четыре часа.

Но с другой стороны… Она внезапно почувствовала зависть к незнакомцу, который играл так душевно. И только мать осталась недовольна.

- Техника хромает, - заявила она тоном строгой учительницы, но сразу же сменила гнев на милость. - Впрочем, если взять во внимание Ваш перерыв…

- Понимаю, - еле слышно прошептал Борис.

Его блуждающий взгляд упал на сжавшуюся у стены девочку. На её лице застыло страдальческое выражение, которое гость истолковал по-своему.

- Кажется, я пришёл напрасно, - растерянно произнёс он. - Вам самим нужен инструмент. Девочка-то, наверное, учится музыке.

В комнату вплыла бабушка Анна Ивановна с чайником в руках. Она услышала последнее замечание Бориса Ивановича и поспешила отозваться.

- Учится она, как же. Больше ленится. И вообще это нонсенс: в нашей семье все женщины играли на фортепиано. А этот инструмент мой покойный отец перевёз через финскую границу.

Она ещё что-то рассказывала о загранице, попутно расставляя изящные фарфоровые чашки и доставая из буфета вазочку с вареньем и сухарницу, наполненную сушками, карамелью и крошившимися от любого прикосновения вафлями. Как только стол был сервирован, а повествование о далёком Париже подошло к концу, старая дама пригласила Бориса выпить чаю.

- Садитесь, молодой человек, за чаем и обсудим, как нам быть с Вами и с пианино.

При виде чашек с позолоченными фигурными ручками Борис опять испытал состояние «дежа вю». Он вспомнил, как в семье собирались вечером, пили чай с мёдом и печеньем и вдоволь разговаривали, а на столе в вазе синего стекла всегда стоял букет цветов или осенних листьев.

Впрочем, не довольно ли цепляться за воспоминания? Инструмент ему не продадут, а после чая вежливо дадут понять, что он здесь лишний. И он уйдёт в свою полупустую комнату, к нелюбимой работе. Жизнь покатится по накатанной колее, но теперь острой иглой будет колоть мысль о том, что могло быть по-другому.

Борис Иванович отставил чашку в сторону и хотел попрощаться, но старая дама снова изобразила изумление, спросив, куда это он собрался так рано.

Борис Иванович объяснил, что не видит выхода, ведь пианино необходимо семье, а он со своим нелепым предложением влез, как слон в посудную лавку. Замечание о слоне развеселило всех, и даже Людочка засмеялась.

- Я полагаю, Вы здесь выступили в роли палки, брошенной в болото. Хочу заметить, что до Вашего визита к нам никто не приходил в гости, - заявила Нина Филипповна. Она не стала уговаривать его задержаться, а предложила проводить.

- Наша улица не заасфальтирована, и без проводника Вы рискуете увязнуть в одной из луж, - добавила она и выскользнула в коридор, где на вешалке возле входа в комнату висело её пальто.

Борис и Нина вышли вместе, она показала путь через дворы. Путники пробрались к пустырю, который заканчивался у городского сада, а оттуда, не сговариваясь, повернули на ярко освещённый проспект.

- Почему вы вернулись в Советский Союз? Судя по словам Вашей мамы, Вы родились во Франции и никогда не видели России. Ваша родина там, а не здесь, - проговорил Борис Иванович.

Он осторожно держал под руку спутницу, а она не отстранялась. Напротив, неловкое ухаживание Бориса Ивановича было ей даже приятно. Впервые после переезда она ощутила себя нужной кому-то. Так получилось, что прибывшие из-за границы вызывали подозрение не только у властей, но и у простых обывателей. Вокруг их семьи сразу образовался вакуум, даже соседки по коммунальной кухне опасались заговаривать с «белоэмигрантами» и никогда не просили ни соль, ни сахар.

И вот этот смешной Борис в старомодном пальто… Впрочем, первое впечатление о нём сложилось благоприятное.

- Мама скучала по России. Она ухватилась за предложение вернуться, как утопающий за соломинку. И нас уговорила. Я не протестовала, у нас дома говорили по-русски, и вообще был культ России – не Советского Союза, а России, той прежней, навсегда ушедшей.

Борис искоса поглядывал на спутницу – хорошее круглое лицо, вздёрнутый носик. Щёки разрумянились от прохладного ветра, а кудри выбились из-под шапочки. Внешне она ничем не отличалась от большинства горожанок, и всё же было в её облике что-то чужое – то ли сдержанные движения, выверенные, словно у балерины; то ли рассеянный взгляд… По представлению Бориса Ивановича, именно так разглядывают парижанки витрины на Елисейских Полях.

- Мы и во Франции выбивались из общего круга: не интересовались политикой, не ходили на встречи в эмигрантских кругах и не читали их газет, - продолжала Нина Филипповна, - Мама жила только музыкой. Она как будто приковала себя, а потом меня к этому старому пианино. Это оправдано, потому что нам надо было на что-то жить, вот мы и перебивались уроками.

- А Ваш отец?

- Погиб во время войны. Он был в Сопротивлении.

Борис вздохнул. Он хотел спросить об отце Людочки, но не решался.

Хлынул дождь, когда они почти дошли до дома, где жил наш герой. Нина подставила ладонь и, поймав тяжёлую каплю, поспешила спрятаться под навесом.

- Теперь Вам придётся провожать меня домой. У Вас есть зонтик? – спросила она.

Борис сбегал за зонтиком, и они повернули обратно. Сколько раз они поворачивали, не обращая внимания на периодически усиливавшийся дождь, неизвестно. Оба говорили и не могли наговориться. Наконец, глядя на промокшего спутника, Нина улыбнулась и предложила зайти к ним обсушиться.

И снова рубиновый чай, тепло от печки и пианино. На этот раз на стихийно возникший концерт собрались все соседи коммунальной квартиры. Борис Иванович чувствовал себя увереннее, поэтому играл с большим воодушевлением, а собравшиеся слушатели просили исполнить на бис бессмертный «Полонез» Огинского.

Он остался ночевать в пустовавшей комнате, оттуда же рано утром отправился на работу. В домоуправлении, куда он заскочил, чтобы получить наряд, его сразу же окружили женщины, и даже Алевтина оставила недометенный участок. Всех интересовал один вопрос – купил ли Борис Иванович пианино?

Глядя в любопытные голубые, серые, карие глаза сослуживиц, Борис вздохнул:

- Нет, не купил. Цену заломили.

Пока разочарованные дамы обсуждали сказанное, он попросил техника-смотрителя:

- Запиши-ка мне адрес этих Юрловых в заявку, краны у них текут, как бы не случилось потопа.

После смены он снова появился в знакомом доме и после короткого приветствия прошёл на кухню, где занялся подтекавшим краном. Анна Ивановна что-то причитала, пока Борис Иванович работал, а сама попутно грела самовар и собирала на стол. Он хотел отказаться и уйти, но у порога его встретила вернувшаяся после занятий Нина. Она улыбалась и стряхивала невесомые звёздочки первых снежинок с белого оренбургского платка.

Борис остался. И снова чай, а затем пианино. И опять в небольшую комнату Юрловых набились желающие слушать. Спохватились после одиннадцати вечера, и Борису Ивановичу ничего не осталось другого, кроме, как остаться ночевать в комнате через стенку от Юрловых.

 

***

В то время, когда начиналась эта история, я ещё училась в начальной школе, и именно мне родители купили пианино, отстояв огромную очередь. Я не знала, что мои неловкие аккорды, побудили слесаря дядю Борю вернуться в мир музыки, да и вообще не слишком интересовалась его жизнью. О существовании Юрловых я и понятия не имела до тех пор, пока мама за руку не привела меня в музыкальную школу. Я благополучно поступила в класс фортепиано и семь лет ходила туда с нотной папкой в руках.

Однажды на афишной тумбе появилось объявление о концерте, организованном силами учащихся и преподавателей музыкального училища.

- Вам обязательно надо пойти, ведь Вы собираетесь поступать в училище, не так ли? Послушайте коллег, будущая студентка. У нас хоть и провинция, но уровень преподавания не хуже, чем в Москве, - заявила преподаватель сольфеджио, когда её нерадивые ученики после трудного диктанта собирались убежать домой.

Лениво переговариваясь, мы добрались до соседнего здания, где располагалось училище, представлявшее собой перестроенное здание дореволюционной капеллы. Возле билетной кассы я неожиданно столкнулась с Алевтиной, дворничихой, живущей в нашем доме. Вот уж кого не подозревала в любви к классической музыке, так это тётю Алю, постоянно шаркавшую метлой по асфальту и целый год носившую серый ватник.

Сейчас её было не узнать: полная Алевтина влезла в бархатное платье лилового цвета с приколотой на поясе розой, а вместо неаккуратного перманента на голове высилась «башня», которую знакомые девочки называли «бабетта». Заметив меня, дворничиха всплеснула руками.

- Ой, Скворцова, а ваших я дома не застала. Тебе кто-то передал?

Из её возгласа я ровным счётом ничего не поняла – кто и что мне должен был передать? А, обнаружив в фойе коллектив нашего домоуправления в полном составе, подумала, что в кои-то веки они организовали посещение концерта, но с каких пор их интересует Чайковский и Бетховен? Мужчины во главе с сантехником Михалычем ради такого случая надели парадные костюмы и повязали галстуки. Они расположились поблизости от буфетной стойки в ожидании открытия, а пока изучали висевшее на стене расписание концертов.

Кажется, я высказала вслух свои сомнения, потому что бухгалтер Ирина, поправив складки юбки-плиссе у зеркала, произнесла:

- Мы всех оповестили, даже объявление повесили. Надо Борю поддержать, он сегодня выступает. Борис Иванович, что у нас слесарем работал, помнишь?

Я помнила дядю Борю. Он, спокойный и немногословный, выделялся среди остальных слесарей тем, что не пил и не клянчил трёшки за ремонт кранов. А потом пролетел слух, что на самом деле он в прошлом пианист, и жил в Москве. Занятая учёбой, я не заметила, что дядя Боря уволился и больше не приходил на вызовы.

— Значит, это правда, что он пианист? – задумчиво произнесла я, и остальные дружно закивали в ответ.

После звонка мы пошли в зал.

Внутри, как говорится, яблоку негде было упасть – пришли родители учеников поддержать их во время выступления, пришли знакомые родителей и одноклассники юных артистов. Ну, и наше домоуправление, конечно.

На ярко освещённой сцене не было занавеса, а в глубине стоял концертный рояль. После третьего звонка вышла ведущая и объявила начало.

Сначала выступали дети из музыкальной школы, за ними студенты. Звучали знакомые пьесы - от бетховенского «Сурка» в исполнении первоклашки до «Лунной сонаты», которую мастерски сыграла симпатичная девушка в концертном платье.

Наконец на сцену вышел дядя Боря. Я округлила глаза от удивления – полно, разве это наш слесарь, который молча, не поднимая глаз, делал свою работу? Вместо серой спецовки на нём был надет строгий чёрный костюм и белая рубашка, а на шее красовалась «бабочка» - галстук, облюбованный артистами. Дядя Боря поклонился публике и сел за рояль. Сидевшая впереди Алевтина сообщила всем желающим слушать:

— Это наш, Борис Иванычем кличут.

Она хотела добавить ещё кое-какие подробности, но техник-смотритель Зинаида толкнула дворничиху в бок, и та замолчала.

Некоторое время Борис Иванович сидел неподвижно, сосредоточив взгляд на клавишах, а потом заиграл. Полилась мелодия, захватившая пространство зала, а затем перелившаяся в открытое окно на улицу. Это была одна из пьес Малера, казавшаяся скучноватой при неопытном исполнении, но в руках Бориса Ивановича она заставляла сердце дрожать от непролитых слёз. На его лице застыло страдание, перебиваемое искрой озарения. Постепенно поднимавшееся ввысь крещендо добралось до паузы и обрушилось вниз успокаивающим диминуэндо. В финале прозвучало тремоло и затихло, словно эхо в лесу.

Пьеса закончилась, пианист встал и поклонился под рёв обрушившихся аплодисментов. Борис Иванович так и стоял с опущенной головой до тех пор, пока на сцену не поднялась Алевтина с огромным букетом цветов. Люди захлопали сильнее, и дворничиха, приняв их на свой счёт, вручила цветы и поклонилась публике. Она даже немного оттеснила Бориса Ивановича, и сослуживцы крикнули ей:

- Алевтина, имей совесть.

Сидевшая рядом бухгалтер Ирина прошептала, что бывший слесарь преподаёт в музучилище и даже организовал в нашем городе симфонический оркестр.

- Поступишь в училище, постарайся попасть в его класс, - продолжала она, а потом снова посмотрела на сцену и воскликнула, - Гляди, вон та дама в малиновой блузке и чёрной юбке – это его жена. Глянь, какой букет принесла!

Моему удивлению не было предела: преподаватель сольфеджио Нина Филипповна стояла рядом с героем дня и улыбалась. Они оба казались абсолютно счастливыми и, любуясь их счастьем, публика тоже улыбалась, веря в возможность перемен к лучшему.

 

 

Алла Николаевна КРЕЧМЕР

Мне 65 лет. Врач по профессии, живу в Израиле. Автор пяти романов и четырех книг стихов. Публикации в альманахах России, Израиля, Беларуси, Болгарии, Бельгии, Германии, США; в журналах «Свет столицы», «Союз писателей», «Байкал» (Россия), «Русское литературное эхо» (Израиль), «Иные берега» (Финляндия), на портале «Восток-Запад» (Великобритания). Лауреат международного фестиваля «Открытая Евразия» - 3 место в категории «Проза» в 2018 г., 2 место в той же категории – в 2021 г. Финалист международных поэтических фестивалей «Эмигрантская лира» в 2019 и 2020 гг., «Арфа Давида» в 2019 г. Лауреат международного поэтического фестиваля «Словенское поле» в заочной номинации в 2020 г. Лауреат Конкурса имени поэта и война Игоря Григорьева в 2021 г. Лауреат премии имени Марка Алданова в 2021 г.