Школьный духовой оркестр был сборищем хулиганов. Но вот ведь какая интересная штука: юные музыканты, кроме этого, являлись ещё и гордостью школы, представляя её на всех конкурсах художественной самодеятельности, а на ноябрьской демонстрации шагая с инструментами впереди колонны.

Буханье большого барабана слышится задолго до того, как откуда-то издали начинают выплывать звуки труб. И оркестр местного ДК, стоящий на площади перед трибуной, где мерзли, переминаясь с ноги на ногу, отцы города, едва заслышав приближение школьного духового, замолкал и встречал музыкантствующих школяров снисходительно-доброжелательными взглядами и приветственными взмахами рук. Что и неудивительно: многие дэковские «духопёры» сами в недавнем прошлом в составе той же колонны точно так же проходили перед трибуной, сжимая в замёрзших руках холодные альтушки и баритоны.

Перед демонстрацией руководитель оркестра Павел Васильевич получал от директора школы небольшой пузырёк со спиртом и по капельке заливал содержимое в клапаны труб, чтобы не допустить на морозе загустевания смазки. Зимы-то тогда стояли не в пример нынешним, и к седьмому ноября устанавливался постоянный снежный покров, а температура в десять-пятнадцать градусов ниже нуля была вполне обычным делом.

Появление пузырька со спиртом вызывало среди подростков-музыкантов оживление, и потом, поработав клапанами труб и наклонив инструмент нужным образом, они слизывали с мундштуков даже не капли – спиртовую испарину. Это было обязательным неофициальным ритуалом подготовки к ноябрьской демонстрации, хотя, понятно, такое количество спирта даже на юные, не знакомые с алкоголем организмы совершенно никакого действия оказать не могло.

Периодически городское руководство просило директора школы направить оркестр на какое-нибудь мероприятие – субботник, торжественное заседание или открытие спортивного соревнования, и тогда радости музыкантов не было предела: можно вполне легально прогулять уроки! И неважно, что мероприятие заканчивалось в десять или одиннадцать утра, и на два-три урока вполне можно было успеть. Ага, сейчас! Такой день все музыканты считали своей законной «добычей» и прогуливали без зазренья совести.

В оркестр принимали, начиная с четвёртого класса, а до этого школьники считались для духовой музыки слишком маленькими. Диафрагма в юном возрасте работает слабо, и постоянные нагрузки на неё могли негативно сказаться на здоровье растущего организма.

Порог комнатёнки, где располагался оркестр, я переступил в сентябре, когда только-только перешёл в четвёртый класс. Павел Васильевич взял дирижёрскую палочку, изготовленную из обычной сухой веточки, которые участники оркестра натащили ему в большом количестве, и которые, как я позже во время репетиций убедился, постоянно ломались. Он настучал на деревянных перилах, ограждающих подъём на дощатый настил, где размещался оркестр, некий несложный ритм. Потом протянул палочку мне:

- Повтори.

Это было очень просто, и я безошибочно повторил за ним.

- Хорошо.

Павел Васильевич отстучал другой ритм, посложнее, потом ещё и ещё, и с каждым разом рисунок становился всё вычурнее. Наконец, когда я повторил всё, ни разу не ошибившись, он сказал:

- Будешь играть на альтушке.

Партия «Альт-1» была несложной. Альтушка, как говорил наш обожаемый руководитель, «играет исту». То есть создаёт, вместе с большим барабаном и басами, ритм. На сильную долю идёт удар большого барабана и гулкое хрюканье баса, на слабую – наша чёткая, но негромкая «иста». Позже я играл на трубе партии «Корнет-2» и «Корнет-1». Последняя была наиболее сложной, в ней нередко приходилось играть на самом верху второй октавы, доходя даже до «До» третьей, и она давалась мне с большим трудом. Тогда я и понял, что профессиональным музыкантом мне не бывать. Да и «аппарат» –  мышцы губ и щёк – был слабоват, а многолетние занятия в оркестре совершенно не усилили его. Не всем дано.

Репертуар оркестра был довольно разнообразным. У Павла Васильевича оказалось большое количество расписанных для духового оркестра маршей, вальсов, танго и фокстротов. Некоторые марши не имели названия, и в наших нотных тетрадях они значились под номерами: «Марш №5» или «Марш №8». Они не были сложными в исполнении, и обычно под них мы и ходили на демонстрацию. Но куда красивее звучали «Тоска по Родине» и бессмертное «Прощание славянки».

Марши, которые мы играли, иногда звучали по телевизору, но один в то время почему-то не исполнялся, хотя под него колонны советских солдат шагали даже на Параде Победы 24 июня 1945 года. Это Егерский марш. Мы играли его слишком быстро, поэтому «сигналы» из третьей его части были довольно сложны для воспроизведения. С ними справлялись только наши лучшие трубачи.

Фокстроты «Али-баба», «Охотник в горах», танго «Студенточка», знаменитая песня «Тёмная ночь» в джазовой аранжировке. И ещё, и ещё, и ещё… Многие вещи сейчас уже и не услышишь. Или, как исключение, они звучат для придания необходимого антуража в фильмах, повествующих о делах давно минувших дней.

Я был одним из немногих, кого нельзя было отнести к категории «школьные хулиганы». В отличие от других оркестрантов, я не курил, регулярно брал книги в школьной и городской библиотеках, а выходные частенько просиживал в читальном зале, где можно было взять редкие издания, отсутствующие в библиотечном абонементе.

В оркестре мне нравилось. Несмотря на то, что вне его интересы участников были разными, внутри царила демократия, и старшие никогда не третировали младших. А после окончания репетиции, когда Павел Васильевич уходил домой, мы частенько собирались в оркестровой комнате, и кто-нибудь постарше отправлялся в школьную столовую за хлебом. Методы добычи хлеба нас не волновали. Обычно он приносил две-три чёрных буханки, и тогда закатывался самый настоящий пир.

На поставленном «на попа» большом барабане расстилали газету, в центр ставили солонку, а рядом клали хлеб. Каждый, независимо от возраста и вклада в общеоркестровое дело, отламывал, сколько ему надо, и, посолив, съедал, запивая водой из графина, который находился на тумбочке, где хранились дирижёрские палочки и всякие другие музыкальные вещи Павла Васильевича. И под хруст соли на зубах начинались рассказы. Это были и школьные новости, и свежевыдуманные страшилки, и просто интересные или забавные случаи из жизни. Со временем определился круг талантливых рассказчиков, которых слушали с особым удовольствием.

Сколько ж лет-то прошло? Много, очень много, но вкус того чёрного хлеба с солью остался в памяти навсегда! Это было вкуснее, чем котлеты или апельсины. А простая вода из крана, которой мы запивали солёный хлеб, и теперь мне кажется лучше всяких «Буратин» и «Чебурашек». Ощущение братства, единства, «все за одного» – это, ребята, многого стоит.

Павла Васильевича все слушались беспрекословно. Даже те отпетые, кто стоял на учёте в милиции. В школе он был для нас непререкаемым авторитетом, и сравняться с ним в этом отношении не мог никто из педагогов. Если он начинал сердиться, все как-то сразу смолкали и сидели, потупив взоры и выслушивая набор его претензий к нам. Матерные слова он называл музыкальным термином «форшлаг», и, заслышав из наших уст обсценную лексику (хулиганы ж – пусть не все, но большинство), в гневе кричал:

- Без форшлагов, без форшлагов!

И с силой бил дирижёрской палочкой по перилам. Сам он не матерился никогда. Матершинник тут же получал от соседа подзатыльник, но не лез в драку, а смущённо смолкал, признавая собственную очевидную неправоту. Павел Васильевич ещё некоторое время шумел, а потом продолжал репетицию, как ни в чём не бывало. Лишь откладывал в сторону сломанную палочку и брал из тумбочки новую. Какие бы внутренние неурядицы не случались в оркестре – за пределы нашего коллектива они не выходило никогда. Классные руководители и, тем более, директор школы, не знали ничего.

Матершинным считалось и «до-ре-ми-до-ре-до», сыгранное восьмыми долями в размере четыре четверти. Означало это «да пошёл ты…» Почему в скромную музыкальную фразу оказалось вложено это ругательство – не знаю. Изредка кто-нибудь из нас, расшалившись, наигрывал её на своём инструменте, на что Павел Васильевич реагировал не менее резко, чем на «форшлаги». А шалун также получал от товарища подзатыльник или просто тычок локтем под рёбра.

Помню, как-то попалась мне переписанная от руки партия вальса «На сопках Манчжурии». Красивейшее произведение, которое мы исполняли очень часто. По потрёпанному переплёту нотной тетради было видно, что партия переписана давно, и какой-то неизвестный мне юморист вместо «На сопках Манчжурии» написал схожее по звучанию, но совершенно другое по смыслу «Над стопкой зажмурились». Такой вот своеобразный музыкальный фольклор.

Тогда, в семидесятые и первой половине восьмидесятых о многих вещах говорить было не принято. Лишь много позже, уже после смерти Павла Васильевича, я узнал, что он стал воспитанником военного духового оркестра аж в тысяча девятьсот двадцать девятом году, когда ему было всего четырнадцать, а в тридцатые годы сидел. Довелось ему тогда во время отбывания срока выстаивать «на комарях» в лесной Республике Коми. Если кто не в курсе, поясню: провинившегося зэка раздевали догола, связывали и ставили на пенёк, где он в течение нескольких часов кормил комаров, не имея права сойти с пенька и укрыться от лесных кровососов. За что, про что – так и осталось для меня не известным.

Но я вспоминаю, с каким упорством, с какой самоотверженностью он занимался с нами, юными балбесами, наставляя на путь истинный, и недоумеваю: что же такое совершил этот ЧЕЛОВЕК, что его отправили «на комарей»? И в голову не идёт ничего. В моей личной системе ценностей он – кто-то вроде святого. Или без «вроде». Думаю, просто время тогда было не из самых человечных.

За руководство оркестром ему платили то ли восемь, то ли девять рублей в месяц – понятно, что делал он это не из меркантильных соображений. Ему просто нравилось с нами возиться. Иногда он брал инструмент и сам пытался что-нибудь сыграть, но у него были вставные челюсти, и после того, как протезы вываливались изо рта, игра прекращалась. Уж не последствия ли посещения Республики Коми? Кто знает. Возможно, это просто возраст.

Всех своих музыкантов уберечь от хулиганской стези ему не удалось. Точно знаю, что некоторых, когда пришли девяностые, «приземлили». Но многие стали профессиональными музыкантами, начав карьеру с роли воспитанника военного духового оркестра, как несколькими десятилетиями ранее и сам Павел Васильевич. И неизвестно, как сложилась бы их судьба, не попадись им на пути этот замечательный человек.

Я не стал музыкантом, и трубу в руки не брал уже несколько десятилетий. Сейчас, наверно, на «корнет-а-пистоне» выше «соль» или, в лучшем случае, «ля» второй октавы, я ничего из инструмента не извлеку. А выносливости «аппарата» хватит не более чем на пару фокстротов или маршей. Но любовь к духовой музыке с тех пор всегда со мной. Я с наслаждением наблюдаю дефиле военного оркестра, мне приятно смотреть, как взлетает вверх тамбурмажорский жезл. А духовые «пачки» считаю украшением композиций любой музыкальной группы, пусть это даже не классический духовой оркестр, а шнуровский «Ленинград». Ему бы только «форшлагов» поменьше.

 

 

Михаил Юрьевич ФЕДОРОВ

Родился в 1969 году в городе Коркино Челябинской области. Играл в школьном духовом оркестре, учился в музыкальной школе по классу гитары. В 1986 году по окончании школы поступил в высшее военное училище МВД в городе Орджоникидзе (Владикавказ). В годы учёбы участвовал в ликвидации межнациональных конфликтов в республиках Закавказья и Средней Азии. По окончании училища служил в городе Арзамас-16 (Саров) Нижегородской области, позже служил в милиции, работал в печатных и электронных средствах массовой информации Челябинской области. В 2010 году переехал в посёлок Серебряные Пруды Московской области. В 2014 году в издательстве ЭКСМО вышла первая книга «Пиар по-старорусски». Повесть написана в жанре историко-юмористического фэнтези. В 2016 году стал победителем международного конкурса имени С.В. Михалкова на лучшее художественное произведение для детей и подростков. В 2017 году историческая повесть «Два всадника на одном коне» вышла в издательстве «Детская литература».