Ай, зачернелося

Турецкая эта, братцы,

Турецкая полюшка.

Ой, да эта поля,

Ой, да вот и пораспахана

Не плугами, поля, не сохами,

Ой, да вот и ну, распахана поля,

Не всхожими, поля, она семенами.

Ай, семенами.

Ой, да вот и, да усеяна полюшка

Казацкими, поля, она головами.

Ой, да вот и, она заволочена

Казацкими чёрными,

Чёрными кудрями…

Старинная казачья песня

 

         ***

         Давно распрощалось тёплое лето с миром. И осень, долго погожая и отчаянно-яркая в этих краях, будто султанова наложница, мелькнув напоследок призывными пёстрыми нарядами, стаилась в тайных гаремах.

       Не было в татарском стане сухой пяди земли – видно вдругорядь русинский Бог задумал свести землю вселенским потопом, о котором наслышаны и они, дети Аллаха. Но ежели так, то смоет этой большой водою и проклятых всей турской империей казаков?!

       От этого темнику не легчало. Выглянув из шатра и вглядевшись в ночное небо, Гуссейн-паша тяжело вздохнул: и на сей раз небо над проклятой Русью против них, правоверных мусульман – вспыхивают то тут, то там белые грозовые зарницы, освещая темь и, чего доброго, портя его, сераксира, замысел.

       Ведь нужна ему нынче только могильная тьма и тайность такая, на которую способны только мёртвые (живущим покуда на свете такой не имать вовеки).

        Но ждать стало дальше невмоготу: над Азовским морем засветлела с восточной стороны полоса угрюмого неба и бель зарницы потускнела, смягчилась, видать от приближающегося предрассветья.

       Гуссейн-паша устало махнул рукою и с соседнего шатра тихо выступил сгорбленный, тощий человечек с узелком в руке.

      Двое нукеров сераксира подталкивали его остриём сабли в спину, когда тот спотыкался или сбавлял шаг, кололи не больно, но упреждающе, и, оглянувшись напоследок на главный таборный шатёр и заметив при сполохе зарницы немо застывшего пашу, втянули головы в плечи.

       Тьмоначальник знал, что они, скорее всего, не вернутся в стан живыми, и знал, что знали это они. Но ему важнее всего на свете было, чтоб жалкий и ненужный миру казачишко, с горлом, что у соловья, дошёл до крепости невредимым, чтобы не порешили его в турецком стане янычары, не пустили в него стрелу свои. От этого, думал темник, звёзды в небесных палатах могут изменить своё слово на пользу Великой Порте.

 

        ***

       Муряха, подгоняемый смертью в обличке двух лютых янычар, плёлся к крепости на непослушных ногах и был, как чувствовал сам, почти на том свете. Не знал он никаких потайных ходов, не знал и казачьих секретных слов или знаков, которые при случае могли бы остановить погибельную руку зоркого казака-часового.

       Но ежели помирать всё равно придётся, то порешил для себя Муряха преставиться на тот свет не абы как, а выплеснуть на волю хотя бы песню. С ней, дорогой подруженькой, не так больно и страшно будет расставаться с таким любым ему белым светом. Хотя, горько скривил губы Муряха: какой он такой белый… Для него, несчастливого, он чёрен, как и его лицо, над которым всегда потешались люди…

       Хотя, помнится, прижаливали его, разве что, одни лишь «чубы», к которым он когда-то пристал в Сечи и которые (неужто было в его жизни такое?) дарили ему справные, хоть и с чужого плеча зипуны и свитки, а, бывало, и приглядные сабли…Однажды… При воспоминании об этом у Муряхи защипало глаза и он хотел промокнуть их рукавом, но лютые агаряне-проводники кольнули под лопатки и Муряха опустил свободную от ноши руку.

       … Однажды подарил ему один добрый казак по прозвищу Титька такой пригожий кунтуш, который, он помнит, нашивали только важные паны в Варшаве. Вспомнив смутные очертания древних улочек, пробивающихся перед мысленным взором сквозь толщу памяти и лет, Муряха подумал о том, что ему, круглому сироте, так никогда и не пришлось узнать ни где его родина, ни какого он роду-племени. Как сорнячное семя, носимое холодным ветром, он явился под солнце, и так же – бесславно и тихо – исчезнет. Ну, разве ж казаки вспомнят о нём, бедном Муряхе; может, и в живых уже не осталось тех, с кем шёл он с Сечи под Азов воевать турка, с кем ел кулеш у костров и певал несказанно прекрасные песни…

                        - Как у нас было на Дону

                        Во Черкасском городу… -

высоко, чтоб долетело до далёких зарниц, взлетел неожиданно чистый причудливый голос. Ордынцы-охранники, и без того почти не дышавшие от страха, – давно уже миновали последний караул украйных турецких полков, и шли к высокому казачьему валу, сливаясь как можно плотнее с темью ночи и земли, а тут этот дрянной человечишко завопил на весь свет, – попадали в земляную хлябь и, казалось, растворились в ней навеки.

                           - Войсковой наш атаман

                           Во всю ночушку не спал… -

ещё выше, свободнее и отраднее разлилось над крепостными развалинами; легкокрылыми горлицами достигло высокой стены, похилившейся башни.

                           - По белу свету сокол наш,

                           По синю морю гулял,

                           По синю морю гулял

                           Кораблики разбивал.

      Никогда ещё не пел Муряха с такой сердечностью и таким теплом: наговаривал, воркотал, плакал и смеялся в одночасье его голос, летя, перелетая за крепостные стены, силясь передать, напомнить самому себе и тем, кто сидел сейчас в крепости, об их общем, чем-то таком, о чём не рассказать просто так в беседе, и что может поведать лишь песня.

       На одной из развалин крепостной стены показались неясные тени (а может, это только почудилось Муряхе?), где-то кто-то громко произнёс по-русски:

       - … Не-Рыдай-мене-мати узнает…

       Сердце в груди Муряхи дрогнуло, защемило, выдавило на глаза, никогда не знающие мокрости, но всегда затянутые мглистой холодной тоской, редкие слёзы.

                   - А что во чистом поле под кустиком

                   Лежит млад донской казак,

                   Весь изрубленный,

                   В широкую грудь весь простреленный…

       Муряха смаргивал, смахивал слёзные дробинки рукавом (ордынцы давно куда-то пропали) и всё шёл и шёл, падая, скользя и поднимаясь снова, по грудам камней, земли и трупов, пока какие-то сильные невидимые клещи не подхватили его тщедушное тело, не тряхнули, перевернув вниз головой, и не закинули куда-то на скользкую глиняную насыпь.

       - Муряха, ей-Бо, Муряха… Звидкилля (1) ты взявся, козаче?! Звидкилля, з якого нэба звалывся (2)?

         - Рази ж енто казак? – вяло и недоверчиво протянул кто-то над самой головой Муряхи, светя ему в глаза фитилём. – Он вроде бы из греков, или, может, с цыган… Какой-то обсевок, замухрышка…

       - Чы ты мэнэ нэ впизнав (3)? – затряс ему грудки тот, кто окликнул его

по имени. – Мы ж спивалы (4) з тобою разом в Сичи… «За ричкою вогни горять… Там татары полон дилять…» Чы ты мэнэ нэ вгадаеш (5)? Ни мэнэ, ни писни?.. Я ж той самый Не-Рыдай-мене-маты, що писни ти з тобою спивав…

       - Муряха я, братцы… Казак… Полоняником долго был. А теперь вон… Оттуда…

       Казачишко затравленно ткнул перстом в сторону турецкого табора и, перебегая тоскливым взглядом с одного лица на другое обступивших его азовцев, жалобно всхлипнул:  

    - К атаману мне надобно… Вон с этим.

       И протянул вперёд себя узелок.

 

    ***

       Бродит по Азову-крепости смерть. Не в белом саване, не с косой за плечами – в черным-чёрных лохмотьях, с чёрным костлявым лицом, босиком и голоруч (6)… Она – кругом.

      То стаится где-нибудь за обугленной стеною разбитой башни, то явится чёрным призраком в подземной ямине, то слоняется по пепелищу, и не безмолвно, как пристало курносой (7), а с причитанием и жалобным стоном кого-то зовёт и не может дозваться.

       Это бродят по Азову смертной тенью казаки. Давно, словно с тысячу лет назад, началась в крепости осада, и настырный турок огнём и мечом истребил почти всех казаков, всё живое и милое сердцу в белом, как морская птица граде-Азове.

        Не осталось у них, православных, уже ничего: сожжены и разбиты домы, курени и церкви, съедены все запасы, не осталось по сусекам ни горсточки муки, нет уже и самих сусеков, кончаются ядра, зелье (8) и пули, и дни Божии тоже кончаются…

       Мало чего прежнего осталось от Федьки Пороши. Зато видит Пороша: все, кто остались ещё в крепости живыми – похожи друг на дружку, и все вместе – похожи на смерть.

       Пороша знает, что и думают все они одинаково. Да что думают? Сердце у всех одинаково плачет…

       Вон давеча ночью забёг к казакам давнишний их сотоварищ – Муряха… Уж где его носило после того, как покинул казачью братию под Азовом –  одному Богу ведомо – гутарит, что вольным и ажник пленником был… А явился в крепость предвестником новой беды.

       Передал Муряхой Гуссейн-паша снятую с плеч удалую голову Черкашина Прокофия, велев на словах сказывать, что скоро-де, такие «подарки» пошлёт их султан царю московитскому. И все те головы будут-де казачьи и все из Азова… А ежели, мол, они, казаки, перестануть настыриваться и уйдут из фортеции добром, то султан-де их милует…

       Ничего не ответствовали на то казаки и атаманы. Да и кому ответствовать было? Богу и так всё ведомо…

       А без слов они сами друг дружку завсегда понимали. И на этот раз единое было на думке у всех: помереть, но с честью…

                   … - Вспомним да вздумаем, а ну, ребята,

                   Как стояли в зелёных лугах… -

завялой, осенней повеликой-травой протянул первые раздумчивые слова песни Не-Рыдай-мене-маты, знатный в Азове кобзарь, пришедший из Сечи вместе с запорожцами ещё перед взятием казаками крепости и ставший до того своим и родным, кто мало кто уже и помнил, что был он «не с Дону», - протянул, да не удержал… Оборвался стебель песенный, и ухватить, завести заново, чтоб обронить, будто нечаянно, а на самом деле чтоб стронулось сердце, засмеялось, заплакало вместе с песельником, некому – новая песня и новый в ней сказ. Играл её казачина поначалу внутри себя: тосковала она и жалилась ему одному, а теперь, словно на великий суд, вывел он её, мученицу, напоказ.

              …  - Нападали на нас, ой и джимуразы

              На наш, на русский, отряд…

        Не даром сулили когда-то за голову  Не-Рыдай-мене-маты гору червонцев лихие ордынцы: умел кобзарь вывести голосом то, что сподобило бы разве целый народ и то милостью Божьей осознать после долгих мук и сомнений, словом, иль чарующим даже закипевшее от горя сердце переливом и нежных и суровых в одночасье звуков – открывал всё, как есть, без утайки.

                - Три дня с пушечек они да палили,

               Пуля сыпалась, как сильный град…

         Матвей заметил, как прокатившиеся было по окаменевшим скулам Петра Слободы желваки сперва обмякли, а потом пропали, а в воспалённых, синих по-прежнему глазах заблестела мокрость.

               - А мы пули, ох, и не боялись,

               Нам картечи, братцы, нипочём.

               Распроклятый турок гололобый

               Хотел с голоду нас поморить…

       В атаманскую землянку просунулось побледневшее и ставшее сзелена-прозрачным личико Аксении. Атаманша стеряла своего последыша недавно прямо при родах: запросилось дитя на свет Божий аккурат в тот самый час, когда рвались над головою Аксюты ядра…

               - А мы голоду вот и не боялись,

               Мы питались зелёной травой…

       Аксения, держась за бровку входа, подняла удивлённо тонкие брови, потом сползла в закуток на веретьё и подобие победной улыбки (а, может, это только показалось) осветило её выплаканные, когда-то такие хорошие глаза.

                 - Распроклятую енту лошадину –

                 Мы её жарили да и пекли.

                 Вместо соли, а мы солили

                 Из патронов мелким порошком…

    Более полутора тысяч отборных ратников-казаков, зная наверное, что многим из них в Азов не вернуться, на третий день после Пасхи сели в лёгкие, обшитые камышиными снопами струги.

     У Керченского пролива казаки встретили турок, и великий повелитель моря и судов Пиал-паша перестал надолго устрашать мореходов: знатный корабельщик, «аки шелудивый пёс», бежал с горсточкой одноверцев, постыдно «поджавши хвост», к себе в Туреччину в тот самый час, когда некогда могущественная морская флотилия великой Порты была разбита и рассеяна, словно морские брызги…

     Запропало в том бою жестоком и казаков превеликое множество –  половина из них обрела себе покой, оставшись навеки на затопленных вражьих суднах в обнимку с извечным смертельным ворогом.

      Этой великой ценою купилась донцами тишина в ближнем и дальнем поморье, на Дону и Волге – по всем русским украинам – на целый год.

 

     ***

     Белой, широкогрудой птахой, спустившейся с заснеженных поднебесных гор, а, может, вернувшейся с чужедальних странствий, где ночуют вьюги и метели, – так ровны и белы крепостные  стены – сидел Азов в гирле тихого Дона.

     Ровным снежным крылом  опахнуло его высокие башни, замело сугробами – ни дать, ни взять – тончайшим полотном из свейских (9) полуночных стран – буераки и распадки у подножия крепостных валов.

     Студёно в Азовском приморье, снежно.

     Аккурат вчера – в самый Николин день – заступила в Азов зима: заскрипела полозьями саней, шибче застучала топорами, закрасила майданы и улочки пёстрыми бабьими шалями и кичками, задымила сухоталовым дымком, сладковатым и щипучим на утреннем морозце.

     И разбудила ярмарку.

     Шумную, бестолковую, разудало и радостно раскинувшую под южной стеною крепости приглядный товар купцов персиянских и русских, добро с берегов Крыма и земель Румелии, богатье шляхты поляцкой и скарб рукомесленников немчинских.

     Зазывно и тонко вопит на сходнях жидовин-меняла – выдаёт за невидаль ходовой товар: иглы да шила, крючья рыболовецкие да суровые нитки; хитровато щурится на зимнее солнце, подмигивает бойким, за ответным словом в карман  не лезущим казачкам, подобострастно и низенько кланяется

молодцеватым казакам-козырям, норовящим «шутейно» забрать товар за так, по «отходной», завалящей цене и зорко следит за своим и чужим добром, за казаками и казачками, за купцами и всей ярмаркой, не упуская ничего  из виду, всё помня и всё подмечая лукаво прижмуренными цепкими глазами.

     Ржут игриво и неспокойно лошади; пахнет свежепечёными калачами и кренделями, вяленой рыбой, конским потом и сбруей; растекается по заиндевелой земле, распуская хмельные запахи винограда, густое вино – то алахарь-генуэзец в чудной островерхой шапчонке не удержал  пузатый с тонким горлышком жбан драгоценного пития замёрзшими худыми руками; клешневато переставляя кривые ноги, спрятав в бороду печёную грушу-лицо, топает перестарок-дед, тычет палицей в шумящие сувои заморского шёлка и живо, по-молодецки вопрошает:

    - Камчу по што отдаёшь?

    - Табе, дед, на шаровары али как? – скалится толкущийся рядом какой-то охальник-казачок в широченных шароварах и порванном кожушке. – Токо вот страм в ентой материи кубыть видный дюже будет. Потому как наскрозь она, чисто вода в приплесе, засвечена…

     - Эх, схлопочешь, язви тебя в мотовило, - лихо подскакивает к казачку дряхлый дедуня, замахиваясь с плеча палицей с таким гиком, словно рубит саблей татарина. Борода-лопата победно вскидывается вверх, обнажая серые складки лица, которые враз темнеют, наливаются кровью.

     Охальник под хохот зевак очумело отскакивает подальше от грозного деда и миролюбно, немного сконфуженно  бубнит:

    - Бесноватай турка, а не дед, ей-богу… Я же шутейно…

    Где-то за длинными рядами с заморским товаром гремит бубен, звенят

цимбалы и тоненько, по-девичьи поддаёт подголосника кобза; вырывается нестройный  хор голосов, ведущих «лодочку» - песню, привезённую с безызвестных  краёв и полюбившуюся с недавних пор в Азове.

               - Протекала тут река, речка быстрая,

               Как на этой, на реке плывёт лодочка, -

      Невидимый певец, словно хватая лошадиное стремя, выводит песню напоказ, на чудование – сильный, бередящий сердце красотою голос вырывается из ярмарочного гомона, прижимает его с снеговым замётам и слышно уже из уст бегущего со всех сторон ярмарочного люда сорванное, радостно-растревоженное:

     - Кобзарь Не-Рыдай-мене-маты заводит песню… Енто, спаси Христос, правда он… Его енто голос…

                       - Изукрашена ента лодочка,

                       Всё ворами-разбойниками…

     В круг, вроде бы раздумчиво и нехотя выходит низкорослый казачок в обшарпанном чекменьке, тупцует-шебаршит кочетиным шажком – и круг расступается, млея перед зачинающимся чудом:

                  - На корме сидит

                  Атаман с веслом              

                  На носу сидит

                  Есаул с ружьём…

     - Г-г – эх! – выдыхают разом  несколько глоток, выпуская морозный пар, и, выпятив грудь колесом, топыря руки и поводя плечами, замыкают круг три молодца, сторожко, воровато даже, подходя-подтанцовывая к казачку в чекмене.

                  - Г –г – эх, атаман с веслом!

                  Г- г – эх, есаул с ружьём!

                  Всё воры да разбойнички…

                  Всё разбойнички!

      Казачок в чекмене оборотился, словно только завидел «разбойничков», нежданно-негаданно рассыпал ворох шлепков; ладони градом побежали по выпяченной груди, коленям и голенищам, поддали плясу ногам и те заплели такой хитроумный узор, замаялись в такую вьюнкую, неуловимую канитель, что казак, казалось, вот-вот запутается, упадёт замертво, не выдержав этого густого перебора песни и приплясов.

                     - Среди лодочки стоит бел шатёр,

                     Под шатром стоит дубовый стол,

                     За столом сидит красна девица… -

     Развязал, распустил невыносимо сладостный перепев Не-Рыдай-мене-маты и казаки, позабыв о «разбойном нападении на односумца» уже охаживались перед казачкой, вступавшей павою в круг.

                      - За столом сидит красна девица… -

     Продолжал разливать смертную отраву волшебно-прекрасных звуков певец, а казачка шла, выплясывала, мелкохонько перебирая сафьяновыми чириками, боченилась, искоса и чванливо подглядывая на разудалых казаков-кочетов, играла туго схваченной в талии и широкой, чисто колокол, книзу юбкой, зазывно поводила ладными в кубельке-кафтанчике плечами.

                  - Есаулова сестра родная,

                  Атаманова полюбовница…

                  Г – г – эх! Сестра родная,

                  Атаманова полюбовница.

          Казаки вобрали казачку в круг, расступились волною, захватив двух других плясуний, и пошли запевать за кобзарём:

                - Перед ней стоит золота казна

                 Нехороший сон мне привиделся.

                 Как с право-то ручки

                 Спал золот перстень.

                 Из левого уха золота серьга…

      На миг, единый всего миг задрожал у песельника голос, затих и тут же вздохнул радостно бубен, всплакнула кобза, рассыпали слёзы цимбалы.

     Моторошно (10), боязно стало душе, побежал под чекменями и зипунами

                  -  Есаулу-то быть застрелену,

                  Атаману-то быть повешену

                  Во чистом поле на трёх столбиках…

       ужак-морозец, предрекая беду и печаль:

       Круг остановился, разом подхватил запевника, зазвенел в морозном воздухе слаженно и печально, разливая над торгом и ярмаркой не песнь удалую, разбойную, а саму судьбу.

                   - Во чистом поле на трёх столбиках,

                   На трёх столбиках на дубовых,

                   На трёх петельках на шелковых…

 

     ***

      Катилась, звенела гомоном, развесельем и плачем вперемешку – азовская ярмарка, жило в ней, отражаясь, как в зеркальце, перекрестье древних миров,

великого Шёлкового пути и дикого Ногайского шляха, казачьей вольницы и Золотой Орды. И чем шире, пестрее раскидывала она под небом свой живой многоликий плат, тем теснее и крепче цеплялось здесь каждое сердце за своё, родовое: не дай Бог, душе раствориться, навек потеряться  в чужедальних «двунадесять языки», привычках и норовах.

   …А песня всё вилась и ширилась, и звенела вместе с цимбалами, чуть-чуть зацепившись на мгновение эхом за острие оставленной кем-то без пригляду казачьей сабли.

 

Примечания

1.Звидкилля – откуда

2.Звалывся – свалился

3. Впизнав – узнал            

4. Спивалы – пели            

5. Вгадаеш – узнаешь, угадаешь

6. Голоруч – с пустыми руками

7. Курносая – смерть,

8. Зелье - порох

9. Свейских - шведских

10. Моторошно – жутко

 

 

 

Галина Владимировна ЛОБОДИНА

         Родилась в 1959 году. Живет в Ростовской области. Автор книг художественной прозы и публицистики: «История станицы Красный Яр», «Отчина», «Вражий стан», «Рать соборная», «Сим победиши». Пишет стихи. Публиковалась в «толстых» литературно-публицистических журналах России: «Дон», «Отчий край», «Воин России», Наш современник». Лауреат литературных региональных конкурсов им. В.В.Карпенко и  М.А. Шолохова, дипломант Международного литературного конкурса «Большой финал» (2018 – 2019), победитель Первого литературного конкурса им. С.Н.Сергеева - Ценского  (2019), обладатель Премии им. Александра Куприна (2019). Член Союза писателей России.