- А пианистку помнишь? – спрашивает брат.

- Помню, - выдыхаю я. - Я увидела какую-то сказку, когда она играла. В темном зале не было моря, но она вызвала море. Ее звуки и стали морем, и оно нас захватило...

А ведь не было никакой пианистки, это была моя мать. Она вышла на сцену, не расцепив руки, и скрылась в завешенной черной тканью кабинке. Эта кабинка возвращала мечты... Через мгновение оттуда вышла золотоволосая юная богиня в облегающем платье – бордово-розово-красно-малиновом, сложного струящегося цвета. «Это необыкновенное платье, - скажет потом гипнотизер, раскрывая свои секреты, - никто не может назвать его цвет, потому что оно соединяет в себе все возможные оттенки красного. Оно не алое, не розовое, не бордовое, оно сразу все и ничто по отдельности. Чтобы воссоздать этот цвет, нужно поставить на бумаге точки всевозможных оттенков. Даже если забыть только один из них, цвет получится совершенно иным. Идеальная одежда для преступления. Невозможно составить фоторобот». А пока я верю в чудо: за мгновение, которое мама пробыла в кабинке, она бы не успела даже небрежно набросить парик, не то что переодеться в облегающее платье Сирены.

- Как она играла?

- Всем телом...

Сначала казалось, что она раскрепощена до неприличия – она извивалась всем телом, большие белые груди даже выпрыгнули из декольте, и платье на ней пришлось осторожно поправить, а звуки, несмотря на все старания, были скупы как редкие капли. Над маминой мечтой стали смеяться: «Для пианистки таланту маловато». Мы с папой сидели в центре зала и не знали, куда деться. Тем более мама приехала на представление в замызганном халатике, и именно в нем вышла на сцену – гипнотизер заранее попросил ее так одеться для контраста. Брат не поехал с нами. И вдруг море ворвалось в темный зал, и похожая на прибой музыка стала осязаемой, лазурной, прохладной, и прекрасные светлые волны затопили зал. Это длилось мгновения. А потом пианистка встала, сняла с глаз повязку – играла она с завязанными глазами, и обратилась к залу. Глаза у нее оказались голубыми как море и небо одновременно.

- Я понимаю, вам было странно увидеть такую отличную от общепринятой манеру исполнения в начале концерта, но этими движениями я хотела показать страдающую русалку, которая оказалась выброшенной на берег. Она не может добраться до воды сама, хоть и пытается это сделать, извиваясь всем телом. Но суша не ее стихия: оказавшись на песке, русалочка не может плыть, а ходить она не умеет. Отчаявшись добраться до воды, она призывает море – но море ее не слышит, оно шумит где-то вдали. И тогда она умоляет совершенно чуждую ей стихию, небо, отразиться в море и рассказать ему о потерянной дочери. А небо, которому нет никакого дела до детей моря, отказывается слушать ее мольбу: у неба есть свои дети, птицы. Тогда она обращается к тучам – тучи ее далекие родственницы. Тучи, которые являются порождением двух стихий, готовы сжалиться над Сиреной – так зовут русалку. Но Отец небесный запрещает им даровать девушке даже маленькую капельку воды. Как хорошо воспитанные дочери тучи не могут ослушаться своего отца, и вот они уже равнодушно проплывают мимо. Только крошечная новорожденная тучка по имени Облачко продолжает жалеть умирающую, и только она снова просит своего небесного отца разрешить тучам пролить над русалкой свои слезы, но снова получает отказ. «Если дождь пройдет рядом с морем, влаги не хватит полям и огородам, и у людей начнется голод», - отвечает строптивой тучке небесный Отец и велит своим верным дочерям немедленно направиться к людским посевам. И вот уже покорные родительской воле тучи отправились туда, куда послал их отец, и солнечные лучи как острые стрелы вонзились в нежное тело русалки. И тогда маленькая тучка-Облачко отжимает себя насухо и роняет свою единственную слезинку. Она больше ничем не может помочь, хоть и жалеет русалочку всем сердцем, разве что чуть прикрыть ее от палящего солнца. Небо же гневается на ее капризы, хмурится на непослушную дочь, прогоняет ее от русалочки злым ветром, потому что голос неба – это ветер. Небо отражается в море, как в зеркале, и море в ответ начинает сердиться тоже. На кого сердится небо? На убежавшую от родительского гнева маленькую тучку, свою непослушную дочь. Небо не досчиталось одной из своих дочерей – потому что крошечная тучка скрылась от его гнева в горных отрогах. Море тоже начинает пересчитывать своих детей и обнаруживает пропажу. Русалка уже отчаялась дождаться помощи, но один ребенок, пожалевший другого ребенка, заставляет взволнованное море прихлынуть, и оно приливом накатывает на берег, забирая русалку в родную стихию. Сейчас я объяснила свою игру словами. Получилось ли у меня рассказать вам эту историю музыкой, судить только вам. И, наверное, самый честный ответ могут дать только дети. Есть тут в зале дети? Вот вижу девочку в розовой кофточке, скажи, получилось?

- Да, - лепечу я. Странно, но я вообще тут единственный ребенок. А ведь в начале представления знакомых детей было много. Сейчас в зале только их родители и пустые, в шахматном порядке, стулья.

- Говори, пожалуйста, громче.

- Да, да! Это очень красивая история. Она немного похожа на мою... Но только закончилась гораздо лучше!

- Разве ты терялась, девочка? – спрашивает меня пианистка, и тут я вспоминаю, что мне запретили об этом говорить.

- Нет, - лепечу я в ответ.

Пианистку уводят со сцены – ее плечи вздрагивают, а рот почему-то некрасиво кривится.

- Очень нехорошо врать! – выговаривает мне гипнотизер. - Потому что она тебе поверила и теперь плачет.

А потом забывает обо мне и дает слово дирижеру. Тот, как заправский конферансье, хорошо поставленным голосом завладевает вниманием зала.

 

- Студентка Ленинградской консерватории Ольга Прилуцкая исполнила для вас «Пассакалию» Альфреда Шнитке, «Наваждение» Сергея Прокофьева и Этюд номер три ре-бемоль мажор «Море» Ференца Листа.

Это необыкновенно талантливая пианистка. Выступать с ней одно удовольствие. Красиво играть соло могут очень многие. Но чтобы выступать с оркестром, требуется невероятное чувство ритма. Потому что оркестр – это слаженность, оркестр – это прежде всего ритм, оркестр – это одно дыхание на всех.

И если остальные музыканты видят дирижера, который управляет этим дыханием, то пианист чаще всего не имеет такой возможности: крышка рояля закрывает ему весь обзор. Сцена редко бывает настолько большой, чтобы разместить на ней оркестр и рояль таким образом, чтобы всем было видно дирижера. Пианист должен знать наизусть всю музыку, даже если в произведении ему предстоит сыграть только одну ноту. Но даже единственная нота должна прозвучать вовремя. Пианист должен чувствовать ритм кожей.

Поскольку Ольга, несмотря на столь юный возраст, привыкла играть с оркестром и никогда не выступала соло, она единственная в своем роде пианистка, которая теряется, оказавшись одна на сцене. Другие музыканты, даже если обычно они играют с оркестром – и, особенно, если они всегда играют с оркестром – чрезвычайно рады возможности выпятить свои таланты, показать, на что они способны, сорвать шквал аплодисментов. Но Ольга удивительный человек: в ней нет ни капельки эгоизма. И поэтому ей, наоборот, выступать одной гораздо труднее. Ей требуется поддержка коллектива. Я стоял рядом и держал руку на ее плече, а на моем плече, точнее, на горле – чтобы обнажить плечо, мне пришлось бы раздеться, а это, согласитесь, неприлично, лежала ладонь помощника гипнотизера. Это контакт кожа-с-кожей. Через мое прикосновение он передавал ей ощущение целого оркестра. Поэтому во время исполнения на глазах у нее была черная бархатная повязка.

Мы привезли сюда оркестр, но для того, чтобы фокус удался, она должна была играть одна. Иначе бы вы не поверили, что мы извлекли мечту. Вы бы сразу поняли, что мы привезли сюда настоящую артистку.

Сейчас я расскажу вам, какие группы инструментов составляют симфонический оркестр. Прежде всего, мне бы хотелось назвать главных помощников дирижера. Это ударные инструменты, они держат ритм и охраняют всю музыку. Удар может ассоциироваться с наказанием, в немузыкальном мире наказанием преступников занимаются пенитенциарные учреждения или тюрьмы, но кого наказывают в музыкальном мире? Кто является преступником в мире музыки? Преступником в мире музыки является тот, кто идет против коллектива. Кто разрушает невидимое стройное здание гармонии своим собственным мнением. Музыка – это не просто коллективизм, это, если хотите, даже рабство. Да-да, уже давно нигде, ни в одной отсталой стране не найти рабовладельческого строя. Все прогрессивные люди во всем мире, иными словами, все прогрессивное человечество давно осудило рабство, рабства больше не существует нигде, ни в одном уголке земного шара. Рабство запрещено законом, который золотыми буквами записан на краеугольном камне нашей цивилизации. Но –  есть закон, а есть контроль за его исполнением. И вот закон есть, а контроль, к счастью, не такой тотальный. Потому что если бы рабство отменили везде, даже в симфоническом оркестре, то музыки бы не существовало. Была бы толпа никому не нужных талантливых музыкантов. Которые никогда бы не смогли играть вместе.

Сейчас я вам доверил свою самую страшную тайну: я рабовладелец, а оркестранты – мои рабы. Ибо без рабства музыки не существует. Рабство, конечно же, отвратительно. Но музыка, существующая только благодаря рабству, прекрасна. Поэтому не выдавайте меня, пожалуйста. Иначе оркестры немедленно запретят, и мы останемся без музыки. Без Чайковского, Баха, Моцарта, без Шопена, Бетховена, Шуберта, Шумана, Листа и даже без Шнитке. Даже такой авангардист и ниспровергатель основ как Альфред Шнитке не может жить без рабства.

Обещаете хранить тайну, которую я вам только что по секрету доверил? Я постоянно об этом думаю, но никому не говорю, потому что боюсь. Боюсь, что какой-нибудь ярый противник рабства донесет обо мне куда следует, и меня арестуют. Но вы мне очень понравились, в селе люди бесхитростные, честные, простые в самом хорошем смысле этого слова, и мне захотелось вам открыть свое сердце. Я могу на вас положиться? - обращается он к зрителям и зал одобрительно смеется, выкрикивая свои обещания никому «рабовладельца» не выдать. Народ гудит, перемалывает впечатления.

- А мы-то думали, что он на политику свернул? Может, не дирижер, а захудалый лекторишка из общества «Знание»? И сказать-то о музыке ничего не может, а лекцию читать надо, он и айда-пошел законы пересказывать. Просто открыл нам глаза – а то без него мы их не знаем. В селе живем – значит, темные совсем. Телевизора отродясь не видали, радио не слушаем, газет не читаем. Короче, глухая деревня. А он все-таки раз – и к музыке развернулся. На лету! Развернулся на лету!

Дирижер поднимает руки и призывает к вниманию:

- Сказать по правде, я не самый главный рабовладелец. Я сам нахожусь в рабстве у композитора. Не просто у композитора, а у Композитора с большой буквы. Открою еще один секрет: я не просто раб одного господина, я слуга многих господ, потому что Композиторов с большой буквы, к нашему огромному счастью, много. И я отдаюсь в это рабство добровольно. Меня не нужно покупать. Меня подкупает музыка. Но не всякая, а только очень хорошая музыка, именно та, которую мы для вас и исполним. Заставить меня исполнять плохую музыку невозможно ни за какие деньги. Музыка рождена рабством, но она сама Свобода. Она вырвалась из плена и зовет к свободе других. Сейчас музыканты займут свои места, и мы… Ээ... Простите... Почему я не вижу в зале детей? Моя концертная программа и лекция рассчитаны именно на них... Мы не можем выступать, если в зале нет самых неподкупных и самых благодарных слушателей.

- Вы же сами просили их выйти поиграть в фойе, пока был номер с пианисткой. Он был не для детских ушей, - раздаются голоса из зала.

- Вы хотели сказать, глаз? Не для детских глаз? – уточняет дирижер.

- И ушей: она так сладострастно стонала... - зал хихикает, прыскает в кулак, смущается, кто-то краснеет.

- Ой, да, как я забыл? Ну хорошо, давайте устроим двадцатиминутный перерыв… А потом позовем сюда детишек.

Оркестранты, едва сумевшие устроиться на тесной сельской сцене, встают и упаковывают в большие черные футляры свои инструменты. Мне жаль их – я видела, как непросто им было разместиться, чтобы во время игры не задеть друг друга смычками, не упереться своим инструментом в чужую спину, не вставить поперечную флейту соседу прямо в ухо. Музыка это рабство – но только во время игры, когда нужно подчиняться единому ритму. Зачем же унижать оркестрантов в перерывах? Можно было просто позвать детей в зал и через пять минут они бы уже сидели подле своих родителей. Не думаю, что кто-то из них сильно расстроился бы, пропустив речь о тюрьмах и рабстве…

 

 

 

Инна Ивановна БУГАНИНА

Родилась в 1967 году, живу в Ульяновске, работала журналисткой в областных изданиях, в настоящее время художник-иллюстратор.