Музыка над морем

Звуки плыли над морем, множились среди камней, с эхом отскакивали от «бараньих лбов». Музыка разбудила русалочку Марианну, спящую в неглубокой пещерке, пробитой волнами и приливом в основании одного из группы островов, что поднимали темные бока у западных берегов северного моря. Дочка Беломорского царя часто бывала на этих скалах, сглаженных тысячами бурь.

Местные обитатели были ей рады и не чурались морской девы. Птицы приносили, красивые камешки, раковины и цветы. Зверушки — ягоды и грибы. Люди… Большинству русалочка старалась на глаза не попадаться, хотя и подглядывала за ними, а часто и подслушивала их разговоры. Некоторым даже являлась под водой в облике большой голубой рыбы с красными плавниками. Как потом они потешно пытались убедить остальных, что видели царь-рыбу. А русалочка веселилась, слушая их.

Творить такое на соседних островах Марианна не решалась. После одного случая, когда страшный волосатый монах в черном, заметив ее тень на подводных камнях, начал бить по воде громадным блестящим крестом. Вреда это битие ни русалочке, ни волнам не нанесло. Но было неприятно слышать непонятные слова и угрозы. Она же ничего плохого не делала, просто решила подпеть, когда вся эта компания людей, похожих на темных нахмуренных птиц, под предводительством человека в сияющих на солнце одеждах обходила остров. Голосом своим Марианна гордилась. Получить вместо заслуженного одобрения такое никак не ожидала. Обиженная морская дева десяти лет отроду решила, что к тем островам она больше ни плавником. И дружбу заводить здесь ни с кем не стоит. Хотя нравились ей тамошние скалы. А уж мощные стены под цвет моря, ловящие блики заката, и белые башенки над этими стенами — будто паруса таинственных кораблей, притягивали неимоверно. А макушки у тех башенок — совсем как чешуя и так же матово поблескивают. Но раз решила — значит, решила. И уже больше пяти лет этому решению следовала.

Здесь же ее всегда привечали и пение слушали с удовольствием. Хотя в истинном облике показывалась Марианна только двоим. Они обитали на втором по величине острове постоянно, найдя здесь последнее пристанище. Монах Иннокентий даже изредка подпевал приятным тенорком. Но совсем слабеньким. Русалочке казалось странным, что он носит те же черные одежды, но не чурается ее пения. Вначале. Потом поняла: те, на островах — живые и боятся, а Иннокентий — бессмертный дух.

А уж та мелодия, которая разбудила Марианну, должна ему обязательно понравиться. Что касается второго, то он больше любил не песни слушать, а наблюдать, как русалочка играет с набегающими на берег валами и волночками. Сравнивал ее то с быстрой ладьей, то с морским зверем — дельфином.

Играть с волнами и с рыбами Марианна любила. Не меньше чем петь. Вот бы встретить того зверя морского и с ним поиграть. Но не заплывали в Белое море дельфины. Только нерпы и белухи. Неждан говорил, что холодно им здесь. Еще мишка иногда плавал, но с ним не поиграешь. Плывет, пыхтит озабоченно — до берега бы далекого добраться. Сил тратить на игры не хочет.

Кормщик Неждан обретался на островах уже лет пятьсот, монах Иннокентий присоединился к нему чуть больше ста лет назад, а самой русалочке едва минуло пятнадцать. Даже по человеческому счету она была очень молода, а в своем народе считалась ребенком, но уже самостоятельным, не требующим ежечасного присмотра. Именно поэтому она проводила очень много времени вдали от родного дома. Морские глубины и отцовский дворец надоели ей так, что заманить ее туда можно было лишь чем-то необыкновенным. Но чаще это самое необыкновенное ожидало Марианну вблизи островов и прибрежных отмелей.

Вчера она впервые рассмотрела катамаран. Слышала она о них и раньше, но увидеть получалось только издалека, а вчера проплыл, можно сказать, рядом с хвостом. И встал в заливе, почти напротив ее пещерки. Он еще там, как и присоединившийся к нему собрат чуть поменьше. Сейчас они лежали на песке выше уровня прилива издали похожие на диковинных рыб… или птиц. Русалочка задумалась. Определение точно подобрать не получилось. Ну, на что-то похожие — на диковинное и нездешнее. Но музыка звучала не оттуда и не из разноцветных палаток на берегу.

Музыка стелилась над водой, мешалась с шорохом волн и криками чаек. Поведя чуткими ушами, морская дева обнаружила источник звуков — маленький кораблик, ставший на якорь почти посередине бухты. Кораблик был знаком, он часто приплывал на Острова, и музыку, вот такую — рукотворную, русалочка слышала часто. Гитара — называл этот инструмент Иннокентий. Сам когда-то на таком играл. Из его рассказа Марианна поняла, что на гитаре играли многие. Некоторые из селившихся в палатках гостей на ней тоже, по словам монаха, «брякали». Эта же мелодия будоражила по-особенному. Хотелось подхватить ее и вести с переливами, вторя голосом гитарному перебору.

И голос зазвучал. Но не ее. Услышав, вздрогнула: с музыки и голоса начиналась та давняя легенда. Русалочка поспешила забиться поглубже в пещерку, чтобы не слышать чарующих, волшебных звуков. Ей совсем не улыбалось повторить судьбу двоюродной пра-пра… неизвестно сколько раз прабабки. В семье матери Марианны с той поры сменилось уже несколько поколений. Печальную историю вдалбливали всем русалочкам с рождения, причём каждый рассказчик норовил вставить побольше ужасающих подробностей и присоединить нравоучительный вывод.

От музыки было не спрятаться. А проводить в пещерке весь такой чудесный день русалочке не хотелось. Фыркнув обиженно и вильнув хвостиком, она подплыла к узкому лазу, выходящему на другую сторону гряды подводных скал. Может, Неждан придумает, как ослабить наваждение.

Из короткого туннеля выбралась с трудом. Пролезать сквозь него с каждым годом все сложнее. Скоро вырастет она из уютной норки, и придется искать другое убежище. Потеряв несколько чешуек, которые серебристыми искорками запорхали между камней, русалочка выплыла наружу. Потерла ободранный бок и, поправив сбившиеся украшения-раковины, серебристой рыбой метнулась через залив к другому острову. Если старый кормщик и не поможет, в компании легче не поддаться колдовскому очарованию.

 

***

Неждан сидел недалеко от своего всевидящего камня и слушал музыку. Мелодия затухала. Гасла, будто сгорая в лучах солнца. Когда взлохмаченная остроухая головка показалась над водой, звучали уже последние переливы.

— Неждан, а Неждан! — шепот русалочки больше напоминал плеск волн. И старый кормщик его не услышал. Сидел, смотря вдаль. За горизонт, туда, где будто плыли над водой дальние острова. Думал о былом. Вспоминал, как сам ходил между этими «летающими» островами на лодье и пел вместе с ветром, звеневшим на струнах канатов. И просто — слушал. Мелодия, парящая над волнами, была слышнее для людского уха, чем зов морской девы, похожий на плеск ласкающей берег волны.

Кормщик закончил свои дни во время шторма, погубившего его лодью. Случилось это при прадеде той морской девчонки, чья увенчанная маленькой короной головка торчала над камнями. Если бы не ее дед, незаметно ставший для Неждана другом и побратимом, так бы и остался кормщик пленником в подводном дворце. Подобно доброй сотне сотоварищей тешил бы морского царя, сказывая о земной жизни правду и небылицы. Умалил-таки сын отца, и отпустил тот Неждана. Но не восвояси. Кабы так вышло, не было б меры Неждановой благодарности меры. Но по-иному решил морской царь: должность новую учредил. Сделал сынова друга смотрителем Островов.  А потом и всего Беломорья приказчиком стал Неждан. Но до этого…

Эх! Сколько прежде всякого бывало!

Поначалу сильно одиноко жилось Неждану. К островам лодьи в те древние времена плавали редко, поморов заносило сюда нечасто, саамы оставляли «духу Островов» в подношение еду и шкуры, годные на пошив одежды. Плохо то, что покинуть эти места Неждан не мог. С одного берега на другой кое-как перебирался, но дальше ни-ни. Зато здесь сохранял облик себя сорокалетнего, не меняясь и не теряя былой силы. Прожил на подножном корму и подношениях без малого пятьсот лет.

Летели над водой звуки мудреной мелодии. Навевали думы о прожитых временах. Вспоминалось многое: и прежняя жизнь, и поклонения саамов, и моления прежних друзей и их потомков, занесенных бурей и ветром к его обиталищу. Хоть и Христу поклонялись поморы, но и веры прадедов не забывали. Молились и островному владыке саамов и хозяину морских просторов. Чтобы лодьи между островов от непогоды укрыл и в открытом море защиту дал. Только и владыки не все могут.

В недобрые времена гражданской войны погиб его друг, тогдашний хозяин Белого моря, от англицкой подводной стрелы — торпеды, так назвал эту напасть новый обитатель острова — Иннокентий. Целились-то те англичане совсем не в морского царя, но так уж вышло. А Неждан все жил. Правил Беломорьем теперь сын друга — отец…

— Неждан, а Неждан! — пронеслось над камнями уже громче. Дольше не откликаться на призыв Неждан не мог. Пусть увели думы и музыка далеко в прошлое, туда, где тело его было видимым, а хотения исполнимыми. Ответил:

— Что, морская дева, тревожит тебя напев?

— Тревожит…

— Не боись — сдюжим.

Ответил не только для девы, но и для себя.

Песня закончилась громким аккордом. Но тут к голосу вместо перебора струн присоединился новый инструмент. А русалочка поняла, что эти звуки ее и разбудили.

— Фагот! — выдохнул кто-то рядом непонятное слово. Русалочка аж подпрыгнула, хвост дернулся, вода смыла Марианну с камня. От неожиданности морская дева окунулась с головой, а когда вынырнула, услышала голос Неждана, с возмущением бросившего:

— Труба Иерихонская! Слышишь, как скалы загудели?

Русалочка, отфыркавшись, хоть вода и родная стихия, но когда она вот так неожиданно заливается в нос ― ощущение препротивное, закрутила головой. И только тут заметила монаха. Туманная дымка, почти невидимая в узком проходе ведущем к пещере, потайному убежищу Неждана, отозвалась добродушным тенорком:

— Еще скажи, сейчас камни с кручи поскачут.

Пока скакали звуки. Если такое вытворяла труба? Русалочка дернула плечами, и ракушки ее ожерелья застучали друг о друга так же, как летящие над водой ноты. Мелодия? От разбудившего русалочку плавного перелива не осталось и следа. Труба не пела, она бросала звуки на берег, подобно волнам прибоя в узкой протоке между островами. Звуки-волны кололись на мелкие части и бились друг о друга, о скалы, лизали песок короткими мазками, падали на камни и рассыпались брызгами, пятная серые валуны, и вдруг покатились на берег мощными тяжелыми валами. И снова короткая острая толчея. Подхваченная звуками, одетая их пушистой пеной, русалочка забыла, как дышать воздухом. Опустилась под воду, но и здесь мелодия не отпускала ее. Когда головка, увенчанная жемчужной короной, вынырнула на поверхность, труба выдала пароходный гудок, и ее сменил новый инструмент: пена рассыпалась хрустальными брызгами. В ушах русалочки зазвенело. Да что ж это такое?

— Треугольник или камертон, — заметив недоумение Марианны, подсказал Иннокентий. Никогда прежде не видела морская дева у монаха особой любви к музыке. Или ее пение не пробуждало желания поделиться сокровенными знаниями?

А труба… нет, фагот  — даже труба деда Борея так не умеет — выводил новую мелодию. То ударяя по волнам мощным басом, и волны гудели в ответ. То прыгая по скалам короткими аккордами, будя в ущелье такое же короткое эхо.

Блеснув радужным ореолом в лучах яркого солнца, полупрозрачная фигура переместилась на громадный валун у подножья горы, которую русалочка привыкла считать Неждановой.

Гора эта называлась иначе, но здесь почти на самом верху стоял камень, благодаря которому Неждан мог видеть далеко окрест и подмечать незамеченное даже шустрой русалочкой. А большой валун, сотни лет назад сброшенный ударом молнии с самой вершины, был облюбован Иннокентием. Точнее — не облюбован: к подножью этого камня прибило чуть больше века назад тело бывшего монаха, бывшего офицера, бывшего брата и сына, погубленного английской пулей и чувством долга перед предавшей его родиной. Зарыли не здесь, хотя и могли просто завалить камнями изъеденный рыбами и избитый волнами неизвестно чей труп. Зарыли на песчаном берегу подальше от линии прилива, булыжником засыпали потом, чтобы медведи, заплывавшие иногда на острова, не раскопали и не осквернили неопознанное тело, которому и так крепко досталось. Похоронили без молитвы, без отпущения грехов, и штабс-капитан Иннокентий Смолянинов, выросший в поморской семье, принявший постриг в восемнадцатом году в Соловецкой обители не смог покинуть этот мир. И не смог покинуть остров. Вода не пускала его, а небо не принимало. Привязала легкую дымку, оставшуюся от Иннокентия, к ничем не примечательному валуну. Привязала, похоже, навечно.

Русалочка узнала эту печальную историю от кормщика, которому поведал ее сам Иннокентий, а что тот знать не мог, Неждан от людей услышал и через Глаз-камень углядел.

Мелодия оборвалась. Сменилась громким голосом и смехом. Застучал мотор.

— На берег высаживаются, — пояснил Неждан, — сейчас палатки ставить начнут и еду готовить.

— Вчера. И уже приготовили, — бросил Иннокентий.

— Что — вчера? — спросил Неждан.

— Что — приготовили? — чуть отстала от него русалочка.

— Вчера высадились и палатки поставили. Поздно. Вечер, пока темнеть не начало, по острову шастали. Костров не жгли. Решили — не положено им. Оголодали совсем, уже на подножный корм переходят. Грибочки, ягодки из леса таскают, — пояснил Иннокентий и улыбнулся русалочке. — А приготовили еду. На корабле. Сейчас ее на берег везут. Вон — у палаток, что рядом с катамаранами, народ мисками да ложками гремит.

— Когда высадились? А я почему не заметил? — удивился Неждан и возмутился: — Почто мне не сказал?

— Я тоже не видела, — поддакнула русалочка, — ночью вернулась. И уснула.

— Ты, Неждан, — усмехнулся Иннокентий, — так своим дальним зрением увлекся, что под носом ничего не замечаешь.

Неждан смущенно провел пальцем по усам, будто расчищая пространство под носом для лучшего наблюдения. Действительно, с тех пор как люди начали ставить глаз-камень где ни попадя, число мест наблюдения у Неждана прибавилось. Если раньше старому кормщику была дарована способность видеть окрест островов, смотря в единственный, поставленный еще в незапамятные времена Глаз-камень, но не дальше, то отец Марианны открыл около сотни глаз по берегам Беломорья, чем расширил и возможности, и обязанности старого смотрителя. А последние годы уже сами люди стали открывать такие «глаза» повсеместно.

Если раньше считалось дурной приметой использовать при строительстве куски гранита с полупрозрачными кварцевыми жилами в форме глаза, то теперь об этом «суеверии» забыли. Вместо того чтобы раздробить Глаз-камень на мелкие кусочки и гравий этот использовать, ставили такие куски гранита, куда в дурную голову взбредет. Да вдобавок и шлифовали их, чем облегчали наблюдение за своей жизнью таким, как Неждан. А он и рад. Часами сидел у своего менгира, вглядываясь в происходящее за многие сотни километров от Островов. А последнее время и вслушиваясь. Научился читать по губам неслышные речи старый кормщик. И слов новых нахватал. Только вот, оказывается, не все ухватывал. Спросил требовательно:

— Кто они такие?

— Писатели, поэты, — пожал призрачными плечами Иннокентий, — творческие личности. Разные люди. Интересные…

— Ты, давай, не больно вокруг этих «интересных» людей мельтеши, — у кормщика к подобным личностям доверия было мало. Фагот этот опять же. — Спасу нет от этих новомодностей. То ли дело раньше: рожок да балалайка, а какие наигрыши Пряха выдавал. Ноги сами в пляс просились…

Воспоминания Неждана могли растянуться на час, а может, и больше. Если Иннокентий еще и спорить начнет о саксю… сако… Никак не давалось русалочке название той трубы. Фагот запомнился сразу. Иннокентий спорить не стал и мысли Неждана на иное перевел быстро. Проговорил:

— А много они за вечер обежали. Впечатлениями делятся.

Хоть и далеко был пляж от всевидящего камня, долетали сюда громкие голоса. Неждан постарался. И дед русалочки. Слова слышались отчетливо, если в правильном месте стоять. Именно туда переместился радугами расцвеченный, перламутром ракушек сияющий в лучах утреннего солнца силуэт Иннокентия.

— Тем, что из леса натаскали, хвалятся. А другие, что с корабля приплыли, обещают на обед жареные грибы приготовить.

Горло Неждана дернулось, словно он проглатывал любимую некогда еду. Но проговорил удовлетворенно:

— Хоть это не пропадет. Сколько я их растил, а собирать — охотников нет.

— Еще они рыбу ловить собираются. За треской пойдут, — передал Иннокентий услышанное и попросил: — Ты уж, Марианна, подгони им какую рыбку поприличнее. А то прошлый раз…

Русалочка шлепнула хвостом по воде. Полно уж Иннокентию вспоминать ее весенний розыгрыш. Ну, не понравились ей те рыбари. Хвастались сильно. И Неждана обидели. Он-то их простил. Но Марианне было за него обидно. Это надо же! Заявить, что остров совсем неухоженный. Сами же те бумажки и банки железные разбросали. А старый кормщик так старался им угодить. На лодье же пришли. Ответила коротко:

— Подгоню.

— Компания вроде неплохая. Не мусорят. Даже детишки бумажки от конфет подбирают, — задумчиво произнес Неждан. Вздохнул о чем-то и добавил: — Подгонять-то подгоняй, но аккуратно. На глаза не попадайся. И давайте так, вы оба держитесь от них подальше. Люди они, кажись, с фантазией неуемной. Увидят вас — напридумывают невесть что.

— А тебя? — Иннокентий отвернулся, спрятал улыбку.

— Меня? А меня — что? Я позже к ним сам наведаюсь, — изредка, накопив силы, мог Неждан принимать старый облик и выглядел при этом совершенно нормальным пожилым рыбаком, мало отличавшимся от местных — поморов. Он, бывало, и на других берегах в таком виде появлялся. Только нечасто — сил на это нужно немерено. Дело в том, что после смерти друга стал он невидим для всех, кроме морских обитателей и второго пленника острова.

Марианна знала, что сотворил эту невидимость Беломорский царь лишь по одной причине — слишком часты стали гости на водах его царства. Незачем им было встречаться со старым кормщиком. А корабли, кораблики, лодки, лодчонки так и шныряли. Люди возили грузы. Рыбу ловили, зверя по берегам стреляли немерено. Воду пачкать начали незнамо чем. Отец опасался, что его богатство на нет сойдет. И вдруг лет за десять до рождения Марианны все разом исчезло. Будто кто мощные чары навел. Почти пропали корабли, меньше стало корабликов, сгинули большие лодки, только лодчонки всех мастей мельтешили у берегов и потихоньку собирали дань с подводных обитателей. И еще. Вода стала чище. Этому все радовались.

 

***

Неждан не отрываясь смотрел на происходящее на пляже. И читал по губам слова, которые ветер относил прочь, лишая Иннокентия, прячущегося среди папоротников, возможности услышать все реплики говорящих. Ближе подойти монах не мог: солнце освещало пляж, и появление на нем сгустка тумана в такую погоду выглядело бы странно. Русалочке тоже не удалось подобраться ближе из-за мальчишек, носящихся по песку и прыгающих по камешкам у самой кромки прибоя. Притаилась она в кустах, нависающих над морем, рядом с источником пресной воды. Далеко. Да и сложновато разобраться, когда больше пятнадцати человек говорят одновременно и сразу о многом.

Поняли подслушиватели только одно. Вечером их ждет концерт. И устроить импровизированную сцену приехавшие собирались на склоне соседней горы — прямо напротив всевидящего камня.

— Я у вас ночевать останусь, — заявила русалочка.

— А батька твой не рассердится? — Неждан с сомнением взглянул на Марианну. Злить Беломорского царя не хотелось, а что выйдет из затеи чешуйчатой вертихвостки, никому не известно. Задумала что-то морская дева — и без слов понятно. Достаточно в ее озорные глазенки заглянуть.

Та упрямо дернула плечиком:

— Я же не первый раз на Островах задерживаюсь. Привыкнуть должен.

Весь день троица наблюдала за гостями, русалочка сплавала следом за лодкой с рыбаками и загнала на крючок таких рыбин, что Неждан одобрительно поцокал языком, когда довольные гости хвалили на пляже улов. Понравились ему и те, кто не побоялся искупаться в холодных морских водах. И русалочке эти понравились. Особенно ребятишки. Но мальчишки, они такие всегда. Неждан рассказал, как в детстве он и другие поморские  ребята влезали в воду, едва та успевала очиститься от последних льдинок. Иннокентий недоверчиво усмехался, сам он вспомнил, как подростком на спор тоже влез, но на опору железнодорожного моста. И сорвался в ледяную реку. Ощущение не из приятных. На берег выбрался чудом и долго провалялся с простудой. Хорошо, без воспаления легких обошлось…

Гости побывали везде, даже к всевидящему камню добрались. Неждан, правда, глаз прикрывал. Один разочек только не уследил. На мальчишку и женщину засмотрелся. Но надеялся, никто не поверит, если только одна та женщина о глазе упомянет. Иннокентий, услышав это, недоверчиво хмыкнул:

— Размечтался! А что в руках в той женщины видел?

— Коробочек махонький. Что в нем опасного?

— Эта штука, — невеселый смех монаха, мелкими камешками заскакал по берегу, шорохом, слабым ветерком колыхнул листочки берез, — изображение записывает, картинку рисует на специальной бумаге. Фотоаппарат называется.

Невеселым смех был потому, что за долгие годы Иннокентий этих машинок много навидался. Разных. Сам несколько раз в кадр влезал. Надеясь…

Только напрасно все. Туманная дымка, что просто так, что на фотобумаге ясным днем незаметна. А вот камень та коробочка в памяти сохранит. Так кормщику и сказал:

— Увидят твой глаз на фотографии. — А вот его — Иннокентия — никто не увидит. И не вспомнит, не помолится за потерянную душу, чтобы ей покой обрести. 

— Ну так пусть! — беспечно махнул рукой Неждан. — Кто ж в Глаз-камень поверит, ежели свойства тех глаз позабыты вместе с верой старой, еще во времена, когда я по Белу морю ходил.

Женщина та и  березу Нежданову запечатлела. Березку эту старый кормщик в память своей жены посадил. Почти сразу как хозяином Островов стал.

 

***

Коричневая вода плескалась у бараньих лбов, волны шлепали по поверхности камней. Звуки дробились, отскакивали эхом от берегов, и чудилось, что сотни гигантских рыб бьют хвостами. Коричневые с рыжим камни, коричневые валы, бегущие к берегам, серо-коричневые тучи, подсвеченные низким солнцем. Почему назвали это море Белым, а не коричневым? Из-за льда, затягивающего зимой всю его поверхность? Но тогда все северные моря заслуживают это название. Чем хуже другие прибрежные части Ледовитого океана? Сколько морей вдоль северной границы материка от Мурманского берега до длинного двойного острова, чьи скалы будто взламывают ледяные поля и тянутся далеко к северу? А дальше на восток опять лед и лед, острова и русла могучих рек, несущих песок и пресную, зеленоватую воду далеко в океан, но не имеющих силы нарушить белизну зимних покровов.

Русалочка с первых осознанных лет гадала, почему люди дали ее родине такое странное имя. Отец в ответ на расспросы лишь усмехнулся и посоветовал спросить у людей. Хороший совет! Никого из них она в отцовском дворце ни разу не встречала. Люди в подводный дворец не хаживали. Вот в прежние времена, такое частенько случалось. Дед, в молодости будучи, как отец объяснил Марианне, очень романтичной личностью, любил людей расспрашивать про их житье-бытье на суше. И с Нежданом через те рассказы подружился, а после уговорил Беломорского царя отпустить пленника на волю. Тот внял просьбе сына, отпустил, но решил с пленника хоть рыбью чешуйку, как говорится, получить и назначил Неждана смотрителем Островов, а потом и всего Беломорья. Дед о людских делах многое узнал. Только вот деда русалочка не застала, не могла его расспросить. Отец, в ответ на сетования по этому поводу, ей об Иннокентии и Неждане напомнил. Вот к ним русалочка и пристала в таким вопросом.

Иннокентий лишь хмыкнул и подергал себя за ухо. Белое и Белое. Никогда вопрос «почему?» его особо не занимал, хотя и рос на южном берегу этого моря.

А Неждан вздохнул тяжко и с тоской посмотрел на голубые водные просторы, окружающие острова, и на чистое голубое небо, в них отражающееся. Ну как объяснить морской девчонке то, что видеть она никогда не видела и вряд ли увидит. Сказал:

— Тебе бы с палубы корабля, да при волнении на эти воды глянуть. С берега да из-под воды такое не увидишь. Твой батька в детстве тоже думал, что белее нашего льда нигде нет, потому и море так зовут. И сейчас, поди, так считает. Но ежели из-под воды, да по весеннему солнышку на него глядеть, все не так видится. А если зимней ночью да под сполохами, лед серый, либо узоры небесные и по нему скачут. А по весенней заре лед розовый, и оранжевым отливает. То ж и осенью. Белого льда поморчанин, считай, и не видит. Только его осколки, когда ледоход или ледостав идет. А Белым зовут наши люди это море из-за убора его пенного. Стоит ветру по волнам пройтись да макушки их вспенить, оно бело-коричневым становится. Сама, небось, не раз видела, как волны этой пеной песок мажут. На просторе под серым небом, когда солнце в облачной дымке спрятано, показывает наше море свой истинный цвет. А на солнышке пена эта, к берегу прибитая, белее льда и снега. Куда до нее жемчугам и кварцам, что в кладовых твоего батьки пол укрывают.

После этого рассказа и Марианна, и Иннокентий улыбались, слыша недоуменные разговоры посетителей острова, дивящихся на краски, будто растворенные в воде заливов и проток. Коричневое, голубое, зеленое, серое, все оттенки оранжево-розового на восходе и закате… а белого совсем чуть-чуть — песок у кромки воды мажет. И нет у них, бедных, Неждана, чтобы секрет раскрыть.

 

***

Люди долго сидели у костра, некоторые уплыли на кораблик, русалочка с нетерпением ждала их возвращения. И обещанного концерта. Она даже сплавала к своей пещерке за чудесной раковиной, привезенной с дальнего моря. Раковина эта усиливала звук и, приставленная к уху, позволяла слышать на многие мили окрест, стоило же в нее подудеть, и странный напев гулял над волнами долго-долго. Представила Марианна, как подпоет ее раковина тому фаготу. Вот люди удивятся!

Когда лодку подняли над водой, что всегда делали перед ночью, морская дева разозлилась. Не знала она, что эта ее злость заставила напрячься Бореевы струны. Труба северного ветра издала длинный, тягучий звук. Струны лопнули. Туман расслоился на полосы, горбом встал над самым большим островом. Где-то далеко струны ударили по воде, и пенные гребни побежали в разные стороны.

Сползли с берега и растаяли в туманной дымке катамараны, уплыл в темную ленту, протянувшуюся по восточному горизонту, второй кораблик.

С моря наползала морось. Воздух напитывался сыростью. Неждан с подозрением поглядывал на морскую деву. От костра летели возгласы. И слова «слишком влажно», что-то там «может испортиться». Очень уж нежным оказался этот «фагот». Куда уж ему до пастушьей дудки. Или балалайки.

На гитаре тоже никто не сыграл. Люди строили планы: рано утром собирались на Олёшин остров смотреть лабиринт, вот там они уж обязательно устроят концерт. Но Неждан знал — не устроят. Утром, судя по закату, туман падет. Путь станет мокрым и скользким, к лабиринту люди не попадут.

Закат золотил скалы, волны накатывались на песок, солнце висело над протокой и мостило по воде оранжевую дорожку. Ветер почти стих. На востоке полоса тумана наливалась синью. Не просто так сорвались с пляжа диковинные птицы — катамараны. Непогода шла к Островам.

Иннокентий презрительно поджимал губы. Неждану и Марианне до Олёшина добраться — пустяк, а ему с Немецкого туда дорога заказана. Даже те несколько миль, что отделяют дальний остров от его нынешнего обиталища, непреодолимы для призрачного тела. Только здешние скалы поддерживают силу в легком мареве, оставшемся от бравого офицера и смиренного монаха. Способен он сейчас на малое, но сил отомстить обманщикам хватит. Если он музыку не услышит — не услышат ее и другие.

Ночью к островам пришел туман, белесое марево укрыло палатки плотным покрывалом, теперь даже кораблик в заливе не увидеть, а уж плыть между островами и скалами никто не решится. Одно не учел Иннокентий: глаза, чтобы вести корабль людям сейчас не особо нужны. У них приборы есть, что и над водой, и под водой видят.

Неждану, так же как и монаху, ночной сон был не нужен. Он смотрел на ползущие с моря серые полосы и вспоминал шторм, погубивший его корабль. Тот тоже начался с густого тумана. Ох! Рассердится морской царь на непутевую дочку. Когда, опережая восход солнца, хлынул дождь, старый кормщик разбудил Марианну:

— Шторм идет, — сказал он. — Если хочешь музыку послушать, плыви домой. Уговаривай батьку море успокоить. Только…

Неждан замешкался, просить о таком — душа морехода противилась. Но иначе уплывет кораблик, увезет и людей, и песни, и… фагот этот Иерихонский.

— Надо, — выдавил Неждан, — чтобы волны их сюда обратно развернули, а море утихло.

— Сделаю, — не задумываясь, бросила русалочка, скользнула в воду, и только хвостик блеснул сквозь серое марево. А Неждан с тоской смотрел на берег, где люди спешно сворачивали палатки и паковали вещи. И проклинал эту быстроту. Если бы помедлили, не торопились, совсем бы от островов отойти не смогли. А теперь в разгар шторма в самом опасном месте окажутся. Больно у них маленький кораблик. Ненадежен. Не погубит ли он людей своей просьбой?

Нырнул в пелену дождя маленький кораблик, и Неждан огляделся, ища соседа. Но где ж его углядишь? Один туман среди другого не распознать. Только тут старый кормщик вспомнил, что монах ушел, едва люди разбрелись по палаткам. Буркнул что-то и исчез среди валунов. А обратно не вернулся.

Не привык кормщик следить за другом, но на душе было неспокойно. Всевидящий камень позволял видеть многое, но и ему надо подсказать, куда смотреть. Или на кого. Только вот этим «кого» Иннокентий уже не был.

Нескоро Неждан отыскал пропажу.

Иннокентий стоял на самой высокой скале в странной позе. На коленях, голова запрокинута, обе руки вздернуты к небу. Молится? О чем может просить Бога монах, не наученный смирению? Монах, в сердце которого живет память офицера.

— Ты что творишь?! — раздался громкий шёпот в ушах. Иннокентий вздрогнул и невольно оглянулся. Здесь на вершине острова в такую погоду не должно быть никого. Не доберется сюда человек. Человек! Но Неждан давно перестал быть просто человеком. Он стоял у кромки скалы, пятидесятиметровым обрывом уходящей вниз. К тому месту, где люди собирались устроить сцену. Где вчера должна была звучать музыка. Музыка над морем. Которая не зазвучала. Злость поднималась в душе. Не будет больше этой музыки. Ни для кого!

— Ты что творишь? — повторил Неждан, и странные нотки в его голосе удивили Иннокентия. Никогда он не видел старого кормщика в таком гневе. Даже когда два года назад глупенькая русалочка начала допытываться, почему тот не заходит в гости во дворец. Неужели непонятно — не осталось там у Неждана ничего притягательного, только отталкивающее.

Видно этот гнев и помог старому кормщику влезть по почти отвесной скале. Немолод Неждан. Но та женщина из гостей, которая вчера здесь поднималась, старше смотрителя острова, сохранявшего силы пятидесятилетнего все долгие годы.

Иннокентий опустил руки и поднялся на ноги. Не стоять же на коленях перед кормщиком. Монах надеялся, что молиться можно перестать, произнесенных слов должно хватить, чтобы Бог его понял. И исполнил мольбу.

— А женщины? А ни в чем не повинные ребятишки? — спросил Неждан. — Их чуть больше двадцати — мужчины, женщины, дети. Ты хочешь их смерти. Чем они тебе не угодили?

— Они дали слово! — выкрикнул Иннокентий. — Их долг…

— Их долг — хорошо выполнять свою работу. А твой? Реши, наконец, кто ты. Долг офицера — это одно. Долг монаха — совсем другое.

— Но есть у всех один долг! СЛОВО надо держать! — голос Иннокентия опять сорвался на крик.

— Держать? Перед кем? Передо мной? Перед тобой? Кому они давали СЛОВО? Поговорили и забыли.

— Как можно забыть…

— Я с самого начала сказал, что это — странные люди. А главное — они сюда отдыхать плыли. И концерт этот для них — развлечение. Они не ярмарочные скоморохи. Те будут играть на… дуде, балалайке, гитаре этой твоей… На чем угодно — хоть на собственном голосе. Лишь бы зрители остались довольны. А этим не нужны зрители. Петь будут — для своего удовольствия. А больше всего им нравится придумывать разные истории.

— Как нашей русалочке?

— Понял, наконец, — Неждан опустился на камни и тяжело вздохнул.

Где-то далеко маленький кораблик боролся со штормом, но именно в эту минуту многим стало легче. Будто тяжелый груз упал с души. Странные сны обрели счастливый конец.

— Но она же совсем ребенок, — выдавил Иннокентий, — нельзя с ней взрослых людей сравнивать.

— Нужно. Современные люди сильно похожи на детей. Своенравных, капризных детей. Они ждут, чтобы им дали, научили, поиграли с ними. Они хотят нравиться. Ими управляют слова не «нужно» и «должен», а «хочу» и «надо». И чаще это — «я хочу» и «мне надо». Иногда в «я» вмещаются друзья и родственники. И они очень любят словечко «бы», упуская из виду, что ведет оно корни от слова «быть».

Неждан смотрел на темный горизонт, где только начал зарождаться рассвет. Туманный столб, чуть колышимый ветром, замер рядом. Иннокентий думал. Солнце пробило тучи острым лучом, разорвав оковы непогоды, повисшей над Белым морем.

— И откуда ты такой мудрый? — тихий голос, как шелест ветерка в листочках маленькой березки, угнездившейся в камнях на самой вершине.

— Проживешь с мое – и не таким мудрым станешь. Ты ведь у нас человек ученый. Но лучше не надо.

— Что — не надо?

Неждан промолчал. А когда второй луч поднимающегося из серой дымки  светила мазнул по вершине, проговорил:

— Надо уметь оглянуться. Они оглянулись, — и совсем другим голосом. — Они возвращаются. Пошли-ка домой.

Домой означало вниз. К своим камням.

 

***

«Ты вот что, Беломорочка, не гони волну», — вспомнилась любимая присказка Неждана. Сейчас русалочка именно гнала волны, а те несли кораблик обратно к Островам.

«Беломорочка»… нравилось ей это прозвище. Как хорошо, что она родилась именно здесь, в Беломорье. Хорошее имя дали люди ее дому! Звучное, напевное. Не то что какое-нибудь Северное. Северных морей много, даже если это слово написано с большой буквы, от него веет безразличием и холодом. А могла родиться в Желтом море. Ее мама чуть не отправилась в жены к тамошнему царю. Желтоморочка… Бр-р-р! Не хотела бы Марианна так прозываться. А вот имя маминой родины ей нравилось — Балтика. Сильное, звучное, как удар колокола, висевшего в самой высокой башне соседних островов. Еще хорошее прозвище у троюродной сестренки — Черноморочка. А вот дом ее русалочке не понравился. Черный, мрачный, прячущийся в струях темной воды. Это хорошо, что в струях. Не будь этого движения, ко дворцу Черноморского царя было бы не добраться. Но проход был ― один и очень узкий.

Так же, как и проход в порт, куда не смог попасть маленький кораблик. Спокойная вода — вот она, совсем рядом, а путь к ней преграждают гигантские валы, несущие кораблик к скалам. Как скорлупу южного ореха. И способные расколоть его, как эту хрупкую скорлупу.

— Как тебе удалось заставить их вернуться? — спросил Иннокентий, когда довольно улыбающееся личико показалось над поверхностью.

Русалочка рассмеялась, серебристое тело блестело на солнце. Кусочки пены зацепились в ожерелье и сияли подобно алмазам.

— Я ветер попросила. Он тоже трубу, что звучит красивей Бореевой, послушать хотел. Ветер тучи нагнать и волны поднять без отцовского приказа смог. Ветру никто не указ.

Неждан окинул внимательным взглядом морскую деву с ног… хм! …с хвоста до головы. Умнеет на глазах. Под руку разозленного чем-то отца, а разозленного крепко — буря к островам ползла не шуточная, не полезла. Сама справилась. И все как надо устроила.

А может, не нужно было ей плавать к отцу? Старый кормщик взглянул на гордо улыбающуюся русалочку. Ох! Необычная буря родилась сегодня. Не сама ли Марианна ее устроила?

Плавный речитатив вплетался в мелодию. Музыка заполняла паузы между словами, оплетала фразы. Тихо переговаривались волны между камней на берегу, чуть слышно шлепали пенными плавниками о камни. Ветер едва касался листочков, проросших в трещинах березок, и листочки шептали: слыш-шим, слыш-шим.

Слушала мелодию и русалочка. Слушала и вздыхала.

 

Я знаю, ты…

― Пи-пу-дубл, пиу-ти, ту-у, ти-тью-тью, пи-пи-ту-у-у, пси-тью-у-ук…

― Донни-тек, донни-тек, донни-донни, тек, тек, тек…

― Ур-р-р… Бряк!

Ритм нарушился, музыка работающих механизмов оборвалась натужным рычанием двигателя и звуком удара. Голем едва успел откатится в сторону от рухнувшего кузова.

Только саксофон играл будто ничего не случилось.

― У-и-ди, пью-у-у, ир-рьям, пья-у-им-м…

Брам грязно выругался. Он затратил на обучение помощника слишком много сил и денег, чтобы его потерять из-за оборванного троса. По правде, он совсем не хотел терять никого из помощников.

― Проклятый Латинос! ― заорал он. ― Санди! Ты опять не закрепил стропы?!

― Ильюи-так-к, та, ильюи, та-а-у, пау-ак! ― музыка оборвалась недовольным аккордом.

― Жмотиться не надо хозяин! ― в голосе второго наемного работника свалки звучала издевка. ― Я сколько раз тебе говорил, что стропы надо заменить.

― Я дал Янсену двадцать монет, ― Брам сбавил тон, но уступать не собирался.

― Ти-у-у! ― подпел своему саксофону Санди по прозвищу Латинос. Вообще-то он считал себя мулатом, но в испанской крови своего отца сильно сомневался. Проще говоря, своего отца он не знал совсем. От матери он унаследовал темную кожу, губы негроидной расы и тонкую кость. ― Твои монеты ушли вместе с Янсеном неделю назад.

― Я кинул второй трос, ― сказал Голем, поднимаясь и отряхивая от пыли замызганные донельзя штаны. Когда-то они звались джинсами, но время и работа превратило их в грязную протертую тряпку, едва скрывавшую мускулистые ноги хозяина. ― Эта штука больно тяжелая. Не ругай Санди.

― Работнички! ― фыркнул Брам и удалился в старый шаттл, который служил ему конторой. Там он принимал решения о дальнейшей судьбе попавшего на его свалку хлама.

Голем подмигнул Санди и потирая ушибленный бок полез на лежащий на боку бывший грузовик. Заказчик хотел превратить его в бассейн на колесах, но кузов вышел слишком громоздким. Перевешивал все остальное.

Голема на самом деле звали Гел Керби, но и Санди, и Брам не верили, что так его назвали при рождении. Да и назвать рождением его появление на свет было сложно. Продукт одной из многочисленных лабораторий по производству идеальных солдат, Гоблин вымахал больше двух метров, обладал мускулатурой тяжелоатлета и гибкостью гимнаста. Отбор генетического материала сделал его блондином с абсолютно черной кожей и одарил внешностью древнего викинга. У него даже борода росла, но Голем ее не любил, сбривал. Тридцать лет назад производство солдат попало под запрет, а жители полигонов и закрытых центров подготовки разбрелись по свету, ища себе место в жизни.

На свалке Голем нашел Брама. Здесь можно было наткнуться на любую технику от простейшей кофемолки до навороченного спутника. А бывший солдат считал себя тоже никому не нужной техникой. Но здесь у него появилась мечта. Он желал стать владельцем шикарного старинного автомобиля. Даже договорился с Брамом, что работает, пока такой автомобиль не обретет. Но то, что попадало сюда, никак не тянуло на настоящий автомобиль, а уж о шикарности и говорить было нечего. Самый шикарный объект ― старый русский шаттл со странным именем Бу ан ― ночью служил жильем Голему и Санди, а днем принимал посетителей.

Когда умерла мать, единственным наследством Санди стал дедовский саксофон, играть на нем мальчишка научился прежде, чем говорить, только вот отсутствие настоящего музыкального образования лишало его права выступать. Зачем-то последняя воля матери направила его сюда. Он не спорил, играть на свалке ему никто не запрещал. Что он и делал уже десять лет. Только вот со временем для игры была проблема. И большая.

― Эй, Латинос. А что с клумбой миссис Гленварден? ― проревело из шаттла.  ― Завтра она приедет за заказом.

― Готово, ― отозвался Санди, со вздохом отводя ото рта мундштук. Поиграть больше не выйдет. ― Только землю загрузить. Но она вроде хотела сама…

― Вроде или хотела? Бездельник, когда я тебя научу порядку? Глаза б мои на тебя не смотрели…

Глаза и не смотрели, Санди старался не попадать в объективы камер шаттла. Но вздохнул и, пристроив саксофон на спине, потащился к старому бьюику ярко синего цвета, на который пал выбор миссис Гленварден. Повозиться пришлось, но теперь в нем можно было разместить минисадик, как и хотела заказчица. Санди был уверен, что все сделал правильно, но проверить надо. А то вдруг, как тот грузовик, перевернется, или земли не хватит. Три мешка припасено, но нужно четвертый на всякий случай ближе приволочь. После вспомнилось, что надо бы покрасить бывший двухместный геликоптер, в котором мистер Бак хотел сделать домик для внуков. А потом пришлось переделать еще кучу разных дел.

― Пиу-а пья-у-у, а-па-у-а, пья-у-у-у, пи-пью-и-и, ― пел саксофон.

Мистер Брам убрался домой, а Санди и Голем сидели на крыше шаттла и смотрели на небо. Деревья и дома не загораживали обзора, их просто не было, а крыша кабины вздымалась не недоступную для прочего мусора высоту. Небо было прекрасно. Сияли звезды, мелкой россыпью искрились галактики, подмигивали серебристыми и золотыми огоньками спутники и орбитальные станции, даже аэробус с его красными и зелеными огнями можно было углядеть. Хотя аэробусы в этих местах редкие гости, слишком жарко для крупных поселений, в которые стоит этот аэробус отправлять. Юг Техаса давно стал неудобным для жизни.

Внезапно одна звезда сорвалась с места и устремилась к горизонту.

― Звезда падает! ― воскликнул Санди. ― Загадывай желание. Быстро!

― Ну загадал, ― буркнул Голем. ― Только все это бесполезно. Не звезда это вовсе. Просто спутник свалился.

― Пик-пью, ик, пьи-у-ю пару-и, пьи, и-ик, ― выругался саксофон.

― Пусть будет звезда, ― шепнул Санди, не сводя глаз с небесной дороги Млечного Пути. Как ему хотелось уйти по ней далеко-далеко. Туда, где не будет свалки. И Брама с его вечными придирками. Туда, где он сможет играть на саксофоне не только для себя. И куда он сможет забрать Голема.

На следующий день случилось два события. Утром мистер Брам выгрузил из машины кроме коробок с едой мальчишку лет двадцати, не больше, и заявил, что тот будет работать с программным обеспечением вместо Янсена. Санди и Голем лишь плечами пожали. Работа с этим самым программным обеспечением часто сводилась только к его обнулению и удалению, с этим они и сами отлично справлялись. Редкий заказчик хотел, чтобы приобретенная на свалке самоделка еще и что-то сама делала. Самая сложная программа была установлена на Железного Дровосека, сделанного из устаревшего робота-слуги, чтобы гонять топором птиц с клубничных грядок. Но хозяину виднее.

Теперь к обычным звукам на свалке добавились щелчки переключения функций и свист голограмм, что раскрывались и схлопывались над планшетом Киндера. Парень сам себя так обозвал, Санди с Големом переглянулись и запрятали улыбки подальше.

Второе событие ― завоз новой техники ― случилось сразу после обеда. Хотя новой она была только для их свалки. В кучах добавилось семнадцать кухонных агрегатов разного назначения, три газонокосилки с выбитым блоком полива, шесть летательных аппаратов разной степени раздробленности и восемь покореженных автомобилей.

― Па-па-ра-у, па-па-ра, пи-пи-пу-у-а, па-па-пру-а-уа-а, па-пью-ур-рьи-у-у, ― приветствовал саксофон пополнение.

А Голем замер перед одной из машин.

― Это же студебекер, ― прошептал он благоговейно. ― «Диктатор» ― тысяча девятьсот тридцать седьмого года выпуска… Я о такой и мечтать не смел.

В каком сарае простоял этот раритет почти двести лет и почему отправился на свалку, сказать никто не мог. Но Голем нашел Свою Машину. Именно так с большой буквы. Пусть у студебекера отсутствовали колеса, передок был сильно помят, а багажник не закрывался.

Звезда оказалась настоящей.

― Па-ре-и-и, па-ри-ик, пари-ик, па-пи-у-у, па-а-рьи-ик, пе-пе-пьи, па-ра-пье-и, пара, пье-и-и, пек, пе-ик, ― спел саксофон, радуясь за друга.

― Классно играешь, ― заметил Киндер, ― тебе бы со сцены публику развлекать, а не железки ворочать. Кучу монет отгреб бы.

― Образование не позволяет, ― буркнул Санди. Играть расхотелось. Он на эту звезду тоже загадал. Да, видно, два желания зараз не исполняются.

― Да брось ты! Какое образование. В джаз-банды берут любого, кто умеет ритм словить правильно и с фантазией дружит. У тебя музыка фантазерская. Труба будто словами разговаривает.

― Не труба ― саксофон, ― поправил Санди. ― А насчет любого ― ерунда это. Я узнавал.

― Ага! Небось в симфонический оркестр нацелился. Туда и правда без консерватории не возьмут. Но… Слушай! Хочешь, я тебе прямо сейчас с десяток мест найду. Парни, что разбираются, тебя с руками и ногами отхватят. Ты им только сыграй.

Пальцы Киндера пробежались по планшету и над ним со свистом развернулись голограммы. Их было больше десяти.

Через месяц Санди, пройдя конкурсный отбор, был принят в «Скачущие звезды», джаз-банду, гастролирующую по Европе. Он уходил со свалки сразу после обеда, чтобы успеть на поезд в Денвер, там он сядет на аэробус, летящий в Париж. Санди выбрал этот город, чтобы Голем смог увидеть огни, когда самолет полетит над свалкой.

― Возвращайся, сынок, если туго придется, ― проговорил Брам, выволакивая на лицо улыбку. ― Здесь тебе будут рады.

― Спасибо, ― буркнул Сэнди. ― За все.

Их руки встретились в рукопожатии, встретились впервые за десять лет.

― Я знаю, что ты приедешь ко мне, если оживешь, ― Сэнди погладил крыло студебекера. ― А ты оживешь. В таких-то руках…

Он обнял Голема, но сказать ничего не смог, только стиснул так сильно как сумел. Бывший же солдат обнял его очень осторожно.

― Я знаю, что ты придешь, если не испортишься, ―проговорил он, когда долговязая фигура Санди скрылась в пылевом облаке, поднятом автобусом, что затормозил, подбирая пассажира.

― Я знаю, что ты вернешься, если… ― Брам не договорил, махнул рукой и ушел в шаттл. Там он вытащил из стола старую поблекшую фотографию, на которой смеющаяся женщина с коричневой кожей подбрасывала вверх мелкого долговязого пацанёнка. И долго смотрел на нее невидящим взглядом.

Если бы Санди мог заглянуть ему через плечо, он узнал бы в этой женщине свою мать.

 

 

Ирина ДЕНИСОВСКАЯ

Живу в Санкт-Петербурге, пишу активно с 2011 года. Неоднократно публиковалась в издательстве «Северо-запад»: в серии «Петраэдр», альманахе «Астра Нова», кроме того в серии «Курортный роман» и альманахе «Полдень». Участник конкурсов на «Бостконе» (второе и третье  место), первое место на конкурсе фестиваля «Петроглиф» в номинации «Реалистическая проза», участник интернет конкурсов на «ФантЛабе», «Котофане» и «Мире Фантастики».