C моим двоюродным братом Сявой — так я звала его в детстве — все время происходят загадочные истории, но он не любит о них рассказывать. С тех пор как он, взяв с собой виолончель, переехал жить в Буэнос-Айрес, мы не слышали от него ни одной. Когда он звонит и спрашивает, как у нас все происходит, думаешь, что вот забудет он русский язык и тогда уже точно ничего не расскажет. А ведь хочется иногда услышать какую-нибудь загадочную историю, например, такую.

Семен шел к Ботаническому Саду и удивлялся, что за последние двадцать минут не встретил ни одного человека. Виолончель привычно оттягивала плечо. Дойдя до какой-то улицы, прочитал название — Авенида Дженерал лас Херас. Семен остановился у живой изгороди из кактусов, устало поставил большой грушевидный футляр на землю, облокотив его на колючий забор из суккулентов, и сел рядом. В Москве он ходил, не задумываясь, а здесь приходилось вырабатывать навыки ориентирования на местности. К трем ему нужно попасть в Театр Колон на репетицию, а было уже без пяти два. Семен достал карту — да, это произошло почти двадцать лет назад, когда смартфонов еще не было — и мысленно проложил путь до ближайшей станции метро.

В прошлом месяце он, выпускник Московской «консервы», приехал на работу в Буэнос-Айрес по приглашению руководителя национального симфонического оркестра Аргентины, но по городу до сих пор передвигался с картой. Углубившись в изучение нарисованных дорожек, он не заметил, как к нему подошла девушка. Что-то кольнуло внутри, и по телу пополз неприятный озноб. Но подумать, откуда взялась на пустой улице девушка, похожая на Лолиту Торрес в фильме «Танец судьбы», Семен не успел, потому что она тут же затараторила, затарахтела, запела и заулыбалась на языке Сервантеса так, что неприятный озноб сменился приятным замешательством. Семен разобрал слова amigo и amistad и почему-то решил, что наотмашь красивая брюнетка с едва заметной косинкой в потрясающего оттенка карих глазах и татуировкой паука на левом плече ничего плохого сделать ему не может. Семен вдруг осознал, что он до сих пор сидит на земле, это показалось ему невежливым, он вскочил, покраснел, уронил карту, нагнулся поднять, и на него вдруг пахнуло неизвестно откуда взявшимся больничным запахом, и опять что-то кольнуло внутри, и вернулся неприятный холодок, и девушка почему-то перестала улыбаться, и яростно-колюче сверкнули ее глаза. Семен всмотрелся в нее повнимательнее. Она казалась совсем юной из-за худобы, но на самом деле ей было уже хорошо за тридцать. На лбу, прикрытом густой темной челкой, шелушилась пигментированная кожа. На щеках и вокруг носа кое-где проступали микроскопические красноватые сосуды. Вокруг рта собрались коварные мелкие морщинки. Руки были жилистыми, с выпукло-проступающими темными венами, неухоженные синеватые ногти с заусенцами и белыми поперечными полосками, джинсы, клетчатая рубашка с коротким рукавом, цветастый шарф, обмотанный вокруг шеи. Девушка немного повернула голову, шарф разошелся, и Семен увидел темные лиловато-синие пятна. Он вздрогнул, как от удара, и попятился к виолончели. Тут случилось непонятное — глаза его новой знакомой вдруг потускнели и как будто впали, вокруг них обозначились темные круги, кожа начала покрываться серыми струпьями, девушка медленно с усилием подняла руку, поднесла ее к лицу Семена и низким тихим вкрадчивым голосом заговорила по-русски с едва заметным акцентом: «Не суетись, расслабься, тебе нечего бояться, возьми виолончель и иди за мной, иди за мной».

Помещение напоминало заброшенный замок в стиле неоготики. Анфилада темных комнат с высокими потолками и стремящимися ввысь стрельчатыми заостренными слепыми окнами, битое стекло и щебень под ногами, неприкаянный сквозняк, пустые дверные проемы, полуобвалившиеся пилястры, старая лестница с провалами вместо ступеней, сотни колеблющихся свечных языков. Семен дрожал всем телом как дребезжащий старый расстроенный рояль, когда на нем исполняют «Мурку». Он сидел на высоком стуле, вжавшись в ледяное сиденье, и нервно обнимал виолончель. По сравнению со стулом ее корпус и верхняя дека были не просто теплыми, но даже горячими, и это немного согревало не столько тело, сколько утонувшее в этом сумрачном склепообразном помешательстве сознание. Семен попробовал встать на ноги, но его как будто бы кто-то толкнул, и он тут же рухнул обратно на стул, уколовшись и больно ударившись бедром о твердый острый подлокотник. Слева послышался шорох, хриплый звук, похожий на вымученный вздох. Волосы на голове Семена зашевелились. Невидимая ладонь, задержавшись на его затылке, провела по щеке и медленно поползла вниз, тщательно огибая подбородок. Семен завыл, бессистемно и яростно стал колотить перед собой руками и только тут, напрягая зрение, увидел их. Пустое на первый взгляд пространство было до отказа забито какими-то бесплотными сущностями. Они ходили вокруг него, шептались, вздыхали, показывали в его сторону газообразными пальцами, тянули к нему инфернальные руки, подходили совсем близко, заглядывали в лицо и подолгу всматривались. Семен почти не дышал и чувствовал, как его сердце то бьется часто подобно взбесившемуся метроному, то плетется в темпе largo и останавливается, раздумывая над тем, стоит ли продолжать.

Внезапно как от сильного выдоха погасли все свечи, настала полная темнота и неподвижность. Потом с диким треском как на заезженном виниле зазвучал искаженный бас: «Вы, живые, думаете, что ад — это место, где жарят на сковородах, пока от костей не отойдет подгнившее мясо. Или вы вообще не думаете, что ад есть. Но мы все здесь обвинители, свидетели, обвиняемые и жертвы. И мы все достойны того, чтобы здесь находиться. Это ли не подтверждение существования того места, к которому мы приговорены?.. Нас не коптят в геенских коптильнях, пока из нас не выйдет вся лимфа, а воздух не наполнится едким дымом, мы не плаваем в кипятке, ядовито улыбаясь сваренными рыхлыми розовыми щеками, отделяющимися от пропаренных десен и обнаженных белых челюстей. Но если бы ты знал, каково это, когда впереди у тебя темная глухая безысходная бесконечность, и ты знаешь, что никогда больше не услышишь Баха, Генделя, Моцарта, Шопена, Грига, Вагнера, Брамса и всех тех, кого Он держит там у себя. Они устраивают концерты, поют, слушают, наслаждаются, но сюда не доходит ни единого звука, ни одной музыкальной капли. Звуки мира живых мы тоже не можем слышать. Поскольку ни у кого из нас нет здесь своего голоса, мы обречены на безобразный сиплый шепот, психопатические вздохи, нервные шорохи и вой адского ветра…» «Я что, умер?» — спросил, тоже почему-то перейдя на шепот, Семен. Голос загудел, запищал и захрипел. «Ты наша контрабанда, ты живой, но сегодня ты на нашей территории, и мы сможем тебя услышать. Ты даже не знаешь, как долго мы этого хотели... Играй!»

Семен, вытерев едкий, щиплющий глаза пот, нежно обнял виолончель и начал нащупывать смычок, который вдруг странным образом оказался в его трясущейся правой руке, а потом еще более странным образом потянул запястье и кисть Семена за собой вперед и влево. Виолончель же вдруг повела обечайкой, немного потопталась на шпиле, изогнула гриф, напрягла струны, чуть-чуть подтянула колки и распахнулась навстречу фернамбуковой жесткости и канифольно-волосяному скольжению. Струнно-смычковое соитие проникло в Семена звуками «Stabat Mater» Перголези. Воплощенные и увековеченные терции, кварты, квинты, септаккорды, диезы, бемоли, бекары горячими нервными волнами выгибались к потолку, ловили бесплотные губы неподвижных слушателей и замирали безмолвной минорной молитвой в их темных, сочащихся нотной оргией глазах. Семен, следуя за глубиной консонансных всполохов, сделал вдох. Порыв звуков взмахом дирижерской палочки зажег в зале свечи. «Eia, Mater, fons amoris me sentire vim doloris fac, ut tecum lugeam. О, мать, источник любви! Дай мне почувствовать силу скорби, чтобы я мог плакать с тобой», — слышалось со всех сторон. Лица, окружившие Семена, были иконописно строги, барочно светлы и энкаустически прекрасны. Словно парящие в пространстве фрески, ищущие пристанища на слое штукатурки, они были изгнаны и чудесным образом сотворены заново спасительной секвенцией и четырехстопным хореем.

 

…Семен неподвижно сидел около раскидистого суккулента на кладбище Реколета и безотрывно смотрел на спящую в красивой позе женщину в кружевном пеньюаре. Левой рукой с отколовшимся указательным пальцем она бережно обнимала обвитого гипсовой цветочной гирляндой, положившего голову ей на грудь, уснувшего младенца. Судя по датам на ограде склепа, сон их продолжался уже более ста лет. Для матери настоящее спасение никогда не увидеть своего ребенка нищим, больным, старым безумцем, ненавидящим жизнь и неумолимо идущим к порогу своего вечного тяжелого забытья. Гипсовая красота, созданная умелыми руками неизвестного мастера эпохи модерна, хрупкое чудо непрочной, скоротечной земной радости, увековеченное на границе двух взаимопроникающих миров, Mater Gaudentes, которой даровано было перешагнуть инфернальный рубеж в благостном неведении и навсегда застыть в ощущении безграничной благодарности, светлой тревоги и расслабленного счастья.

Семен огляделся, виолончели нигде не было. Он обогнул уютный семейный склеп, прошел по мощеной дорожке между надгробиями, парящими ангелами, мраморными фигурами скорбящих и колоннами усыпальниц. Ни торчащего из-за ограды грифа, ни валяющегося под пальмой смычка. Семен попробовал вернуться к матери с младенцем, но неправильно посчитал количество поворотов, и вместо этого набрел на барельеф с шестью плачущими обнаженными женщинами. На фоне высотных домов кладбищенские постройки казались совсем низкими, но, несмотря на это, они окружали и опутывали подобно каменному плющу, и Семен невольно улыбнулся, вспомнив прочитанную в девятом классе «Трое в лодке, не считая собаки»: «Собственно, это не лабиринт, а одно название. Надо только на каждой развилке поворачивать направо — вот и все. Мы обойдем его минут за десять и пойдем закусить». Видимо, человеческая природа тяготеет к головоломкам разной степени сложности и разных размеров, но не было еще тогда в аргентинской провинции Чубут, в городе Ойо-де-Эпуен Laberinto Patagonia, куда Семен съездил в 2014 году. А пока он шел и думал, что кладбище Реколета — это, конечно, не Хэмптон-Корт, но что-то загадочное в нем, безусловно, есть.

И вот интересно, если служители кладбища найдут виолончель, куда они ее денут? Вряд ли возьмут себе. Надо бы узнать про бюро находок. И еще, конечно, нужно попытаться отсюда выйти. А, вообще, в пропаже виолончели было много нехорошего. Виолончель работы Жана Батиста Вийома Семену досталась от деда. Крепкое красное дерево, блестящий, хорошо сохранившийся лак, объем торца немного больше итальянского стандарта, на корпусе корона, которую держат две персоны, у одной от времени стерлась голова. Дед Коля купил виолончель у одинокого коллеги-музыканта, оказавшегося в доме престарелых. Они оба знали, что без музыки инструмент начнет стареть, ссыхаться, сначала по швам и склейкам, потом по корпусу и грифу, поэтому цену коллега не заламывал, а дед Коля готов был заплатить и больше, если б мог. Сколько Семен себя помнил, виолончель всегда была рядом. Сначала, внимательно, бережно и сильно водя смычком по струнам, на ней репетировал дед Коля, Семену разрешалось иногда погладить деревянный бок и немного подтянуть колки, а в четырнадцать лет, отыграв до этого на восьмушках, четвертинках и половинках, Семен сделал на виолончели работы знаменитого француза свой первый бархатный музыкальный вдох. Сделала его и виолончель, безоглядно отдавшись еще почти мальчишеским, но уже крепким и сильным рукам, попытавшимся в порыве смешной подростковой ненависти распилить корпус, чтобы не надо было больше оттачивать, осваивать и срастаться. Ее тогда спас дед Коля. Но его давно унесло временем. Если бы он был здесь, внизу, без голоса, фактически без лица, она бы его все равно узнала, выхватила бы из толпы этих несчастных. Все они подходили к ней, пытаясь подхватить своими бесполезными руками ставший вдруг неподатливым и упрямым смычок, старались провести им по ее немым в этой затаившейся адской тишине струнам. А она не издавала ни звука и все думала, что же сейчас там, наверху, исполняют? «Норвежскую рапсодию» Лало или «Гибель богов» Вагнера? И на какой эфирной виолончели играет дед Коля?

Семен прошел мимо переполненного мусорного бака, капающего крана и рядом с одной из усыпальниц увидел толстого серого кота. Где-то внутри заскребло и заныло, вспомнились московские дворы, раскрытые летом окна с сидящими на подоконниках васьками, мурками и барсиками, вездесущий тополиный пух и озабоченно-мечтательные околоподъездные алкаши, запахи бигоса и жаренной с луком картошки. Семен только сейчас почувствовал, что страшно хочет есть. Он даже готов был на оставленные родственниками усопших конфеты или печенье, но старинная русская традиция аргентинцами не поддерживалась. Кот долго в упор смотрел на Семена, потом глубоко вздохнул, пару раз лизнул свой воротник, мявкнул басом, неспешно поднялся, потянулся, отклячив задние лапы, и основательно пошел между памятниками. Семену подумалось, что хуже уже не будет, и он осторожно потрусил за котом, таким же, как он, вынужденным космополитом.

Есть в самом понятии космополитизма что-то сплачивающее, что-то наподобие дальнего родства, когда один раз за всю жизнь увиделся с живущим в Зимбабве семиюродным внучатым племянником, но почему-то так тепло от этого, и кажется, что все люди на земле могут быть тебе какими-нибудь пятиюродными братьями и сестрами, всегда будут добры, поддержат и помогут. Кот, конечно, шел, влекомый совсем другими идеями, но поскольку для удовлетворения потребностей ему надо было дойти до забегаловки с умопомрачительными чоризо и эмпанадас за пределами кладбища, он мастерски сделал вид, что не замечает увязавшегося за ним человека.

Запах готовящегося мяса сбил Семена с ног. Он нашарил в кармане несколько песо и протянул усатому довольному продавцу. Быстро сжевав вкуснейшую, пахнущую костром колбаску в куске булки, Семен огляделся. Слева все еще белели греческие колонны ворот кладбища, а из-за них выглядывали элегантные мавзолеи, заботливо расставленные скамейки и загадочные часовни. Справа же подступали разномастные жилые дома, неуемные трассы с машинами, такси, автобусами и шумные, жизнерадостные пешеходные зоны. Семен растерялся. Идти в Театр Колон без виолончели незачем, искать заброшенный замок нелепо. Интересно, что бы сейчас сделал дед Коля? Привычка ориентироваться на деда осталась еще с тех времен, когда смычок в руках Семена был непослушным, а плотные нотные строчки пугали хуже привидений. Мама подходила сзади, гладила по плечам, заботливо прикасалась ко лбу и ободряюще говорила: «А ты попробуй, как дед Коля, и все получится!» И у Семена, не сразу, конечно, но получалось. Должно получиться и сейчас, потому что потерять эту виолончель — и ведь подумать только, не свирель, не флейта-пикколо, не треугольник, не варган, в конце концов, а полновесная взрослая виолончель в жестком чехле — все равно что потерять совесть и достоинство, нет, хуже, душу, да, именно обездушить себя, низвести до насекомого «с наливными рюмочками глаз», как у Мандельштама. И Семен это отчетливо понимал, но откуда-то изнутри шла спокойная уверенность в том, что он сможет ее найти, а поскольку все происходящее гораздо больше напоминало то рассказы Эдгара По, то «Алису в стране чудес» Кэрролла, Семен постарался сосредоточиться. На ум пришло гофмановское: «Тайна музыки в том, что она находит неиссякаемый источник там, где речь умолкает». Сейчас ему казалось, что тайна его музыки всегда была в умении сливаться с инструментом, становиться продолжением звуков и вибраций, им же порождаемых, закольцовывать их общее музыкальное высказывание. Это понимание, чувствование виолончелевой речи очень помогало. Может, и сейчас она подскажет, куда идти, чтобы им спасти друг друга от вечного молчания.

 

…Виолончель совсем потеряла надежду, струны ослабли и обвисли, шпиль отказывался держать корпус, смычок наклонился к подставке и печально сполз на пол. Тени вокруг, похожие на актеров немого кино, жестикулировали и двигались, проходя друг друга насквозь. Вдруг они синхронно посмотрели вверх, откуда стал доноситься, сначала еле слышный, но потом все более распознаваемый высокий перекатывающийся звук, как будто бы звонили в большой хрустальный колокол. Обитатели темного мира стали жаться к стенам, в ужасе подносить несуществующие руки к несуществующим ушам, становясь похожими на «Крик» Эдварда Мунка, и беззвучно открывать рты, как рыбы, которых только что выловили хитрые удачливые рыболовы. Звук настигал и обрушивался, врастал в пол и стены, лился с потолка, подныривал под ступени лестницы. Виолончель почувствовала, как огромная звуковая волна обвила ее плотным коконом и, укачивая, как в колыбели, бережно понесла наверх.

Слепящий, плотный, осязаемый свет заливал огромных размеров поле, усыпанное пюпитрами, нотами, роялями, скрипками, валторнами, контрабасами, альтами, флейтами, тубами, гобоями, литаврами. Кто-то дудел, раздувая трубу, кто-то цокал колками, откуда-то слышался чей-то густой заливистый мелодичный храп, две скрипки хихикали, вздрагивая струнами и верхними деками. Обычная жизнь оркестра, будни музыкального сложносочиненного организма, части которого кажутся беззаботными и безалаберными до первого строгого дирижерского взгляда. Но как только знак подан, и нарисована в воздухе первая пробная дуга, все голоса затягиваются в терции и квинты, сплетаются в септаккорды, расходятся по октавам и снова сходятся в одной, вовремя подхватывая и сменяя друг друга на цепном дыхании.

Виолончель приютилась рядом с добродушной мечтательной арфой и любовалась блестящим белым роялем, когда к ней кто-то тихо подошел и погладил по верхней деке. Совсем недавно, оставшись среди несчастных и безголосых теней в сыром страшном помещении, она думала, что узнает это прикосновение, даже если будет абсолютно рассохшейся и разбитой, но сейчас при свете неведомых ей ламп, ловя общее торжественное настроение, она не сразу поняла, чья рука бережно потрогала эфы, прошлась по бочку и метнулась вверх проверить колки. Дед Коля хорошо знакомым, привычным движением подкрутил винт на смычке, мягко уперся шпилем в пол, облокотил ее гриф на левое плечо и adagio sostenuto заскользил по ее тугим струнам первую сонату Бетховена в сопровождении женолюба Стейнвея. Восходящее движение, остановка на доминанте, ход на кварту, опевание тоники, простая и выверенная гармония сердцевины, две нисходящие кульминационные волны, экспрессия, доведенная до плотного лаконичного совершенства, переливающийся теплый струящийся кокон звуков, окутавший трех маленьких исполнителей, виолончель, рояль и человек, затянутые в воронку неподвластного времени высшего творческого волшебства, смертное на вечно живом, сомневающееся на незыблемом, корыстное на дарующем вечную любовь, беспомощное и хрупкое на празднике красоты и безбрежного милосердия.

Виолончель, такт за тактом скользящая по витиеватому музыкальному полотну, не заметила, как дед Коля, крепко обхватив ее гриф, стал понемногу отходить от осиянной неземным светом оркестровой прогалины, при этом звуки, как выходящее из-под умелых пальцев полотно Арахны, продолжали исходить из виолончелевого благодарного деревянного нутра, забирая ее всю без остатка в свою золотую музыкальную паутину, и уже казалось, что плотной звучащей тканью опутана не только сама виолончель, но и поляна, и скрипки, и остальные инструменты. Дед Коля, не выпуская из рук смычка и нежно поддерживая шейку виолончели, подошел к светящимся белым колоннам и посмотрел вверх, где кружился громадный сверкающий звенящий вихрь-колокол, сплавленный из нотных знаков, скрипичных и басовых ключей, бемолей, диезов и бекаров. Дед Коля последний раз провел по струнам и на удивление легко поднял виолончель высоко над головой. Музыкальный ураган подхватил еще ткущую вечный бетховенский музыкальный рисунок, почти выигравшую состязание Арахну и, затянув ее в воронку времени, очаровал эпохой Средневековья, бросил, как в море, в величие Ренессанса, протащил тоннелями барокко, ослепил и оглушил массивностью классицизма, увлек яркой импульсивностью романтизма, удивил и раззадорил модернизмом и экспрессионизмом. Виолончель раскрыла, развернула все свои древесные поры и растаяла в нотно-смычковой вакханалии, дала себя обмануть и пустилась во все тяжкие, предаваясь эпохам и направлениям, жанрам и стилям, участвуя в музыкальных бунтах и бесчинствах, соглашательствах и празднествах, не думая и не сожалея, не удивляясь и не стыдясь. И когда небесный музыкальный поток, как веселый кутежник, легко бросил ее на изгородь из высоких кактусов на Авенида Дженерал лас Херас, виолончель, вдруг опять помещенная в тесный футляр, еще долго чувствовала радостное душное ликование и еле слышно выводила струнами то Брамса, то Пьяццоллу, то Чайковского, попутно поправляя корпус и обечайку.

Семен отрешенно брел по улице, в голове почему-то звучала первая симфония Бетховена, его традиционные эмоциональные образы: волевой порыв, минутная слабость, сосредоточенное раздумье, яркая драматургия сонатной экспозиции, кратчайший, широким руслом проложенный путь от одной музыкальной мысли к другой. Где же она может быть, в конце концов? И найду ли я ее вообще? Пройдя еще метров сто, Семен узнал изгородь из разросшихся суккулентов, и симфония внутри зазвучала громче и прямолинейней, и вот уже терция расползлась до терпкой субдоминанты. Когда он издали увидел очертания знакомого светло-серого пластика грушевидной формы, волнообразные мелодические линии обрели более яркие и обостренные интонации. Подойдя совсем близко, он успел различить кадансовый оборот, повторившийся дважды, а потом секвенции и финальные аккорды. Он расстегнул футляр и выдохнул, коснувшись блестящей красно-коричневой поверхности. Откуда-то из-за колючих зарослей раздались аплодисменты. Семен вздрогнул, всмотрелся в неровную зеленую стену кактусов, но никого не увидел. Подхватив виолончель, он почти побежал в обратную сторону. В Театр Колон Семен пришел ровно к трем.

Как автор этой истории, спешу успокоить читателя: все персонажи вымышлены, совпадения с реальными людьми и предметами носят случайный характер. Кроме виолончели, конечно. И призраков. И кактусов.

 

 

 

Надежда Владимировна АНТОНОВА

Родилась в 1979 г. Живет в Московской области. Преподает английский язык в онлайн-школе. Родилась и выросла в г. Барнауле. В 2001 окончила ФИЯ БГПУ (теперь Лингвистический институт на базе АлтГПУ), в 2004 окончила АТиСО (Академия Труда и Социальных Отношений). В 2005 году переехала в Москву. Работала преподавателем английского языка, переводчиком, секретарем, администратором, помощником руководителя.